Эрнест Ролле
Разбойник Кадрус
Глава V
Как девушки вдруг делаются умными под действием электричества
Двор скоро должен был оставить замок. Была большая охота, и последние звуки охотничьего рога только что перестали потрясать отголоски леса.
Был один из тех вечеров, когда ни один лист не шевелится. Солнце не освещает уже вершины леса, но его последние лучи бросали еще яркий блеск.
Этот таинственный час, час неопределенных мечтаний, длинных свиданий наедине, прогулок без цели, слез без причины.
Несмотря на тишину, мало-помалу спускающуюся на окрестности, две молодые девушки, две родственницы, судя по фамильному сходству и нежному общению, стояли у окна Магдаленского замка, прислушиваясь к неопределенному лесному шуму. Нечего было надеяться, чтобы в такое время кто-нибудь решился явиться в замок, красный силуэт которого прикрыт сумерками и который утопает в желтоватых оттенках осенних листьев.
Однако молодые девушки продолжают смотреть на аллею, которая ведет к воротам парка. Они небрежно облокотились о подоконник, утомленные медленно приближающейся грозой и тяжестью атмосферы.
К чему они прислушиваются? Кого они ждут? Никого… Они находятся под магнетическим влиянием вечера. Они находятся в том возрасте, в ту опасную минуту, когда из малейшего столкновение явится для них свет. Они находятся в том неизбежном мгновении, когда невинность краснеет в первый раз. Час роковой, час опасный когда девушка хочет любить, когда она видит мужчину сквозь отблески пылкого воображения; это объясняет странную страсть молодых девушек к недостойным любовникам, часто негодяям, иногда преступникам. Опасность подобного выбора тем сильнее, чем уединеннее живет молодая девушка. Сравнение не смягчает силы первого взгляда.
Таково было положение, в котором находились две хорошенькие девушки, смотревшие из окна Магдаленского замка. Обе сироты и, так сказать, запертые ревнивой опекой дяди, они жили до сих пор вдали от всего. Не зная вовсе света, они смотрели на него сквозь призму молодости и иллюзий, которые могла им внушить библиотека, неосторожно оставленная под их руками…
Тревожась без причины, смотря и не видя, они стояли неподвижно у окна, служившего им рамкой. Они прислушивались к журчанию воды в мраморном бассейне сада, пробуждавшей своей смутной гармонией странные отголоски в детских сердцах. Упоенные душистым запахом, поднимавшимся из цветника, они вдыхали в себя легкий ветерок, пропитанный свежестью реки и время от времени освежавший воздух, отягченный электричеством. Они только что вышли из ванны; их влажные волосы падали тяжелыми душистыми локонами на плечи, едва прикрытые пеньюаром, которому тогдашняя римская мода придала форму древней хламиды.
Эти очаровательные девушки были до такой степени неподвижны и погружены в созерцание чего-то неопределенного, что под зеленью, обрамлявшей окно, их можно было принять за две статуи. Они имели между собой гармоническое сходство в общих чертах и вместе с тем представляли интересный контраст.
Одна была блондинка, не из тех пошлых блондинок, которые похожи на восковые куклы, но с богатыми формами, и напоминала Велледу, как ее изображают художники, Велледу с большими глубокими задумчивыми глазами, с прозрачными ноздрями, с могучей жизненностью под наружной томностью, под очаровательной резвостью.
С блондинкой Жанной ее черноволосая подруга составляла странную противоположность. С матовой и молочной кожей Мария соединяла самые роскошные волосы, какие только можно вообразить. Когда она улыбалась, ее чувственные губы, красные как самый чудный коралл, показывали зубы, белые как слоновая кость, мелкие, острые, редкие, кошачьи. В порывах ненависти и любви эти зубы должны были любить кусать. Под ресницами, непомерно длинными и отчаянно шелковистыми, блестящие глаза бросали красноватые лучи. Вздернутый, насмешливый нос с широкими ноздрями как будто вдыхал удовольствие. Все в этой девушке показывало горячность южных женщин, которые ко всему относятся страстно.
Смотря на обеих кузин, можно было угадать их будущность. Жанна должна была любить глубоко, нежно, преданно. Мария обещала страсть со всеми ее порывами и упоениями. Первая должна была отдать всю свою душу безвозвратно. У второй любовь должна быть минутным забвением, безумной прихотью. Обманчивая женщина, которая будет смеяться над отчаянием любовника!
Итак, молодая девушки ждали чего-то неизвестного, ожидали неожиданного.
– Боже мой! – прошептала Мария, потягиваясь как кошечка. – Стать молодыми, богатыми, хорошенькими – и не видеть никого, скучать таким образом! Верно, любовники бывают только в романах! Неужели никто сюда не приедет влюбиться в нас?
Жанна не отвечала, но ее меланхолический взгляд задумчиво блуждал, показывая тревожную печаль. Эти юные сердца, никогда не бившиеся ни от чьего взгляда, трепетали от какого-то страстного стеснения.
Гроза приближалась. Вдруг молния прорезала тучу. Грозные раскаты грома огласили окрестность. Запоздавший путешественник спешит искать убежище к ночи. Звери в чаще леса уходят в свои логовища. Птицы прячут носик под крыло. Жанна боязливо прижимается к своей подруге. Гроза подавляет ее подобно тому, как буря гнет тростник. Мария, напротив, бодро поднимает голову, оживляется и с улыбкой смотрит на страх кузины.
– Глупенькая, – говорит она, и глаза ее блестят, – чего ты боишься? Гроза так красива. Я люблю смотреть, как сверкнет молния и огненная стрела ударит в лес.
Жанна взглянула на нее с чувством удивление к ее храбрости.
– Какая ты отважная! – сказала она. – Иногда я просто тебя боюсь.
Мария бросила на кузину пламенный взгляд.
– Что с тобой? – спросила та.
– Что? – вскричала Мария с внезапным порывом страсти. – Я хотела бы быть мужчиной, чтобы тебя любить! Ты такая хорошенькая, что, будь я мужчиной, наша скука исчезла бы мгновенно. Мы наконец узнали бы любовь, которой жаждем. Дай поцеловать тебя! Мне надо кого-нибудь поцеловать!
Она обняла Жанну, улыбавшуюся ее восторженности, и осыпала страстными поцелуями лоб, глаза и шею кузины, нашептывая прерывающимся голосом:
– Будь я мужчиной, моя Жанна, мы были бы очень счастливы и то и дело ласкали бы друг друга. Дай мне еще обнять тебя! Кажется, я сейчас умру.
– Ты сходишь с ума, Мария!
– Господи! Как твой муж будет в тебя влюблен! Почему я не могу быть твоим мужем! Ты прелестна, дай же мне на тебя полюбоваться! Я хотела бы… кажется, я хотела бы укусить тебя! – вдруг вскричала пламенная Мария, как бы увлеченная внезапным порывом страсти, но тотчас опомнилась и покраснела.
Жанна убежала от нее в испуге.
– Ты боишься меня? – сказала Мария. – Ты меня более не любишь?
– Люблю, но ты наводишь на меня страх. Ну как ты вдруг окажешься мальчиком! – заключила она наивно.
Мария захохотала. Она только что собиралась подразнить кузину еще, когда конский топот раздался по дороге. Девушки замолкли и прислушались с замиранием сердца.
– Не они ли? – шепнула Мария на ухо подруге.
– Кто – они? – спросила Жанна.
– Да неизвестные, которых мы ожидаем так давно.
Два всадника появились на повороте дороги.
Глава VI
Как один человек наделал хлопот императору Наполеону
Всадники, приближение которых услышали молодые девушки, огибали поворот дороги. Они ехали медленно, но пот лил с них градом. Их лошади, напротив, смотрели бодро, точно сейчас только были выведены из конюшни. Немудрено – эти два всадника были начальниками Кротов, разбойников Франшарского ущелья. Чтобы сбить с толку погоню, они переоделись и только что переменили лошадей. Они ехали с непокрытой головой. Кузины едва увидели мельком на повороте их темные силуэты, выделявшиеся на лазури небосклона, когда те мгновенно скрылись опять в изгибах дороги, чтобы показаться вновь не далее тридцати шагов от окна. Деревья скрывали их все время от любопытных глаз молодых девушек.
Один из всадников, молодой человек, у которого был нож с серебряной рукояткой, имел вид гордый, черные волосы, высокий и открытый, слегка округленный лоб и тонкие, черные брови, образовывавшие одну резкую прямую черту на матовой белизне цвета кожи – черту странную, придававшую что-то роковое этому характеристическому лицу. Глаза имели точно металлический отблеск золота – настоящие глаза сокола, со взором неподвижным, сверкающим, магнетическим. Нос орлиный, но красивый и правильный, придавал лицу отпечаток жестокости, свойственный племенам охотников и воинов, но рот с изящным очертанием губ и грустной улыбкой изобличал нежность. Округленный подбородок с прелестнейшей ямочкой сглаживал резкость некоторых других черт. Все вместе дышало силой. Если, с одной стороны, в этом лице ясно высказывался дух кровавых битв, то с другой – на нем отражались нежное сердце, добродушие и возвышенный ум. В этой избранной натуре, должно быть, вечно боролись два начала: ненависть и любовь, милосердие и жестокость, месть и помилование. Наружность этого молодого человека изобличала характер возвышенный, отсутствие всего пошлого. Его всякий счел бы за дворянина, судя по врожденному благородству осанки, изяществу и ловкости, с которыми он управлял своей горячей лошадью. Все в нем пленяло и очаровывало, черты поражали и останавливали взор, фигура приковывала глаз художника, ширина плеч скрывалась правильностью очертаний, стан был строен и гибок, нога безукоризненна и с сильными мышцами от бедра до пятки; наконец, рука вполне аристократична.
И этот человек, так щедро одаренный природой, только что убил несчастного собственной рукой!
Это был разбойник Кадрус, предводитель страшных Кротов, шайки убийц, которая опустошала Францию.
Почему же на нем был охотничий костюм и нож, как будто он принадлежал к числу приглашенных в Фонтенбло охотиться на косуль? Это сильно удивило бы тех, кто мог видеть, какого рода зверь пал под его ударами час назад.
Его спутник и помощник составлял с ним резкую противоположность. Пусть представят себе Дон Кихота в образе остроумного гасконца, враля и хвастуна, высокого и сухощавого, но мускулистого и сильного, точно железный остов. Ноги цапли, узловатые и некрасивые, однако, были наделены редким проворством и такой изумительной силой, что могли, стиснув лошадь, задушить ее. Руки казались руками остова; кожа на них имела вид футляра из пергамента, надетого на кости. Платье болталось на туловище, и нельзя было угадать, есть ли под ним кровь и плоть. Так и сдавалось, что там просто палка, которая заменяет спинной хребет горохового пугала. Наконец, верх совершенства этой угловатой натуры – голова узкая и длинная, как лезвие ножа, представляла очертания немыслимые и фантастические. Черты лица точно будто сталкивались в безумной скачке, и с какой стороны ни гляди, все казалось, что видишь их в профиль. С этой физиономией, лукавой, насмешливой и далеко не обыденной, можно было позволять себе эксцентричность самую сумасбродную.
В силу украденных бумаг де Фоконьяк (имя, принятое этим странным лицом) носил титул маркиза. Невзирая на свое сходство с героем Сервантеса или, быть может, именно вследствие этого он имел вид настоящего вельможи. Он принадлежал к числу людей, которые могут носить старомодное платье, высказывать самые уморительные притязания, позволять себе самое отчаянное буффонство и не казаться смешными. Можно было смеяться над его сумасбродными выходками, но никак не над ним. Склад его ума и обращение носили отпечаток времен регентства. Этим сглаживалось все.
Де Фоконьяк был одет, как одевались за десять лет перед этим, во время Директории, щеголи под названием «невообразимых». Костюм его был богат. Цветом и покроем он представлял преувеличение устаревших сумасбродных мод, но тем не менее производил большой эффект и шел ему как нельзя лучше. Панталоны светло-желтого цвета из симилора и полированной стали украшались по обеим сторонам бесчисленными брелоками. Затем фрак яблочного цвета, с талией между лопаток, заканчивался предлинными узкими фалдами, точно два хвоста ящериц, и лиловый жилет покрывал своими чудовищными отворотами часть фрака, каждая пуговица которого состояла из женского портрета под стеклом и в медном вызолоченном ободке. В минуты откровенности де Фоконьяк скромно сознавался, что эти миниатюры были трофеями его побед над прекрасным полом..
– Впрочем, – прибавлял он, – не думайте, чтобы случайная прихоть разместила эти воспоминания в том порядке, в каком они теперь. Портреты женщин, которых я любил наиболее, пришиты здесь, на моем сердце. – И он указывал на левый отворот фрака. – Портреты тех, кто мне надоедал, – продолжал он, – я ношу на спине. А негодницы, которых я презираю, сидят на концах фалд и болтаются у меня сзади.
Эти слова характеризуют человека.
Таковы были два предводителя шайки Кротов, историю которой мы изложим в двух словах. Эта шайка разбойников, бесспорно, наделала наиболее хлопот полиции Фуше во время Директории, консульства и империи. Предводитель ее был бы известен не менее самых знаменитых разбойников, если бы газетам не было запрещено писать о нем. Шайка Кротов была известна только вне Франции, так как иностранные газеты долгое время заполняли свои столбцы ее бесчисленными подвигами. Во Франции о ней с умыслом хранили молчание и говорили только в высших сферах да в тех краях, где она производила опустошения. В эпоху, к которой относится начало этого рассказа, она обошла юг, восток и запад; везде она была ужасом богатых, отчаянием жандармов. Поймать ее оказывалось невозможно; она была неуловима. Крестьяне назвали ее шайкой Кротов, потому что подобно кротам разбойники скрывались и точно будто исчезали под землей.
Они опустошили окрестности Тулона, Марселя и Ниццы с неслыханной дерзостью; они даже ограбили дом морского префекта, в Тулоне похитили любовницу главного комиссара, сожгли шесть домов и волновали город в течение целой ночи. В Марселе повторилось то же. В Ницце произведены были похищение трех банкиров, а в одном ущелье победоносно отражено нападение двух батальонов пехоты, хотя и с потерей девяноста человек убитыми и двухсот шести ранеными. Потом в Альби разбойники ограбили казначейство и застрелили жандармского капитана, который побоями хотел вынудить пастуха дать о них сведения.
Словом, шайка Кротов распространяла ужас повсюду и нарушала общественные права, невзирая на полицейскую власть.
Наполеон стал обращать на них внимание все более и более. В один вечер он прочел отчет о сражении между ними и отрядом солдат или жандармов в сто восемьдесят человек, которые были окружены и вынуждены были сдаться. Он пришел в негодование и приказал созвать военный совет, чтобы судить офицеров, командовавших отрядом. Прения показали, что офицеры и солдаты исполнили свой долг. Полковник, который председательствовал в совете, объявил, что если бы даже целый полк находился в западне, куда заманили отряд, то и он должен был погибнуть или сдаться. С этим мнением все согласились единодушно.
Наполеона это взбесило еще пуще. Он принял дело к сердцу. Великодушие, выказанное при этом случае атаманом разбойников, раздражило императора до крайней степени, так как оно приобретало ему сочувствие простого народа. Кадрус – так звали атамана – требовал, чтобы отряд сдался без всяких условий. Можно было думать, что он переколет всех до одного. Ничуть не бывало! Он только обобрал боевые снаряды и штыки, оставил солдатам ружья и выпустил их из ущелья, где они были заперты, снабдив лошадьми для раненых. Когда отряд выходил из ущелья, он увидел пятьдесят человек в масках, выстроенных в две шеренги. В их главе был Кадрус, при нем его помощник. Разбойники имели молодцеватый вид и были вооружены карабинами со штыками. По знаку атамана помощник скомандовал, и победители отдали честь побежденным. Конечно, это поразило и тронуло солдат.
Слава Кадруса возросла до громадных размеров, и вся Европа занималась им. Английская журналистика воспользовалась этим обстоятельством, чтобы утверждать, что власть Наполеона слаба в самой Франции. В карикатурах представляли Кадруса, предписывающего консулу законы. Раздраженный донельзя, Наполеон послал Савари ловить его, и Кадрус прокатил Савари по всей Франции, водя его за нос и ускользая, как угорь.
В одну из ночей Савари был похищен. Предводитель Кротов с маской на лице принял его в замке, который занял военной силой, и дал ему пир на славу: обед, бал, театр и фейерверк. Это была неслыханная дерзость. Замок, занятый с девяти часов вечера, охранялся разбойниками всю ночь. Тридцать пленников да около двадцати пленниц, забранных без большого разбора для этой именно цели, должны были способствовать оживлению пира. Кадрус поклялся честью, что никому не будет сделано вреда; все знали, что он никогда не изменяет своему слову, и веселились от души, за исключением, конечно, виновника торжества, Савари.
Три бригады жандармов обступили замок к концу бала и были отражены в мгновение ока. Им пришлось ретироваться. Незадолго до рассвета Кадрус сделал по подарку каждой паре танцующих, простился с Савари и уехал.
Эта смелая выходка наделала много шума. Савари заболел горячкой и чуть не умер. Можно представить себе бешенство императора. Он, который раздражался сопротивлением даже королей, не только не имел власти над простым атаманом разбойников, но еще им же был побежден!
После этого последнего подвига Кадрус исчез со своею шайкой на целый год. Он объявил, что отправляется в Италию и дает отпуск своим людям, но с 1 мая 1804 года снова приступит к тому, что называл войной против общества. Действительно, 1 мая он начал ее мастерской штукой на открытой местности среди равнины Боса, не оставив по себе никаких следов.
В Кадрусе было всего оригинальнее его притязание на честность. Он издавал прокламации. В них он высказывал, что вправе брать у общества, что оно может дать, сам же не признавал за собой никакого долга по отношению к нему. Он объявлял войну общественному строю и называл себя таким же властелином своих пятидесяти разбойников, каким был Наполеон у миллионной армии. Эти софизмы забавляли философов.
Великодушие Кадруса восторгало женщин. Это был поэтический разбойник. Наконец, бедный люд очень любил его за то, что он нападал только на богатых. Словом, он пользовался общим сочувствием. Он имел правилом убивать только при последней крайности. Он щадил свои жертвы, щадил солдат, льстил жандармам и печатал реляции. В этих реляциях, распространяемых в большом количестве, стояли выражения: «Храбрые жандармы…», «Бригада с мужеством, достойным лучшего успеха…», «Кадрус, к искреннему своему сожалению, был вынужден открыть огонь по таким достойным противникам, но прекратил его при первой возможности…»
В сущности, жандармы уважали его и были ему благодарны. Его ум и отвага пленяли всех. Однако о нем рассказывали также нечто, имеющее черты ужасающего зверства. Иногда находили человека, зарезанного известным образом. Рана постоянно оказывалась на одном месте и одного объема – точно у барана, зарезанного на бойне мясником. Народ говорил, что в шайке есть разбойник, вооруженный ножом мясника, и что у его жертв всегда перерезано горло. Некоторые полагали, что это сам Кадрус. Чтобы согласовать это с человеколюбием, которое он нередко оказывал, утверждали, что эти убийства, совершенные из мести, нечто вроде грозной вендетты. Как бы то ни было, многие стали называть его Человек с ножом, и вскоре это прозвище принято было всеми. Когда после довольно продолжительного отдыха шайка Кротов заявила свое присутствие в Босе с большей смелостью, чем когда-либо, Наполеон позвал Фуше и дал ему строжайшие предписания.
Фуше ответил прямо:
– Ваше величество, Кадрус человек гениальный. Я изучаю его тактику целых шесть лет.
– И вы сомневаетесь в успехе?
– Он человек удивительный, никогда не повторяется и ускользает от всякого наблюдение и всякого анализа.
Император был поражен словами Фуше. Он опять прибегнул к Савари, хотя не пощадил его при первой неудаче. Герцог Отрантский употребил все средства. Иногда до пяти тысяч человек стояло по окраинам Боса наготове, чтобы идти окружить Кадруса. Но вдруг в самый разгар этой охоты за ним он появляется в лесу Фонтенбло, близ местопребывания императора. Мы видели его первое убийство. Легко представить себе гнев императора.
Надо сказать, что Кадрус, назвав себя кавалером де Каза-Веккиа, втерся ко двору. Его помощник под именем маркиза де Фоконьяка добился, так же как и его друг, приглашения на охоту. При поиске доступа ко двору Кадрусу пришла в голову гениальная мысль. Он очень заботился о своей репутации и был влюблен в свою собственную славу. Он поклялся, что превзойдет Картуша и Мандрена. Он имел все надлежащие бумаги для доказательства своих прав на титул, который принял так же, как и доказательства прав друга, которого по-настоящему звали Бланше, на принятую им фамилию де Фоконьяк.
В Неаполе настоящий кавалер де Каза-Веккиа и маркиз де Фоконьяк поссорились за общим столом в присутствии Кадруса и его помощника, прибывших для изучения образа действий неаполитанских бандитов. Кадрус был принят с торжеством всеми бандитами в королевстве. Он уже собирался ехать в Рим, где впоследствии просил аудиенции у папы, когда в его присутствии завязалась эта ссора. Де Фоконьяк подстрекал противников едкими насмешками. Но дуэль в Неаполе запрещалась, и найти секундантов было нелегко. Де Фоконьяк, или вернее Бланше, служил секундантом тому, имя которого он похитил впоследствии. Жорж Кадрус был секундантом кавалера. Дрались на пистолетах. Противники, ожесточенные друг против друга, стреляли одновременно на расстоянии десяти шагов. У одного разнесло череп, другому пуля пронзила грудь. Оба пали наповал.
Жорж и его приятель скрыли тела и возвратились в гостиницу. Овладев бумагами убитых, они отправились в Рим собрать сведения о их положении в свете. Никаких препятствий не оказалось, чтобы выдать себя за них. Кавалер де Каза-Веккиа, незаконный сын без состояния, вел жизнь очень скромную. Он получал через банкира тысячу пятьсот фунтов в год и жил, как живут в Италии, где содержание так дешево. Кадрус известил банкира, что он получил большое наследство и попросил его копить выплачиваемую ему пенсию. Он подписался рукой кавалера и принял меры, чтобы мнимое наследство имело вид вполне правдоподобный.
Относительно де Фоконьяка дело оказалось еще проще. За исключением дряхлого старика дяди, ни одного родственника. Бланше, надо сказать, довольно походил на того, чью фамилию наследовал. Он дал пройти году, другому, отлично гримировался, придал себе надлежащую физиономию и приехал обнять мнимого дядю. Тот не мог надивиться, что племянник так похудел, но этим замечанием и ограничился.
Шутка была сыграна. Никто не мог оспаривать у двоих обманщиков принятые ими титулы, фамилию и положение в свете. Снабженный неподдельными бумагами, Жорж Кадрус доказал, что он кавалер де Каза-Веккиа, незаконный сын князя того же имени; де Фоконьяк, с короной маркиза в своем гербе, дерзко потребовал доступа ко двору, принят был с радостью и жил роскошно.
Наполеон имел слабость окружать себя дворянами, и два разбойника в роли дворян встретили отличный прием в императорском дворце. Вот какова была шайка Кротов с их двумя предводителями.
