Александр Харламов
Высшая мера
Щелчок…Мир вокруг меня поплыл туманными полосами. Я закачался из стороны в сторону, чувствуя, что теряю равновесие. Где же выстрел? Почему этот Степан тянет? Сил больше не было держаться. Всю свою волю и пролетарскую несгибаемость я оставил на допросах у Волкова.
– Стреляй!– с отчаянием заорал я почти без сознания.
ГЛАВА 2
– Вас ждут,– майора Коноваленко, томящегося в широком коридоре Наркомата Госудраственной безопасности, окликнул из кабинета помощник наркома в звании капитан. Андрей Викторович в честь такого события, как прием у своего непосредственного начальника, чисто выбритый, выглаженный и отутюженный, бодро двинулся в приемную.
Он не в первый раз встречался с наркомом, помнил его непростой характер, а потому заранее приготовился к тяжелому разговору. Голова, нудно гудящая с похмелья, не давала сосредоточиться, и Коноваленко искренне надеялся, что беседа будет недолгой, а Ежов не учует запах густого перегара, который не смог перебить даже модный нынче одеколон «Шипр».
В приемной было светло. Зеленые тяжелые шторы были широко распахнуты, сквозь них в комнату пробивалось яркое зимнее полуденное солнце. Коноваленко быстро осмотрелся. Узкий стол. Несколько стульев, широкий мягкий диван для посетителей всех мастей, и стопы бумаг, наваленных кучей на рабочем столе секретаря. В сущности почти все такие казенные учреждения были одинаковы, сделаны под копирку, чтобы мало чем отличаться от столицы. Каждый местный царек, хоть в Украине, хоть в Казахстане, хоть в Душанбе, стремился не отставать от моды, введенной центром. И если сейчас был поппулярен в такого рода заведениях напускной аскетизм, то при прежнем наркоме все блистело позолотой и дорогой обстановкой.
– Нарком вас ждет!– помощник распахнул перед Коноваленко двери. Бросив окончательный проверяющий, будто рентген, взгляд. Нигде у майора не топорщится карманный револьвер? Не видно ли рукояти припрятанного в сапоге ножа? Андрей этот взгляд оценил. Благо, столько лет проработал в этой конторе, что считывал таких на раз…Вздохнул, и словно в омут, нырнул в жарко натопленный кабинет начальника.
– Товарищ нарком государственной безопасности,– бравурно отчеканил Коноваленко, постараясь вытянуться во фрунт, словно кадет на построении юнкерского училища в царской России,– старший майор государственной безопасности Коноваленко по вашему приказанию прибыл!
Ежов даже не обернулся, продолжал смотреть в окно, выдерживая томительную паузу. Это был звоночек! Мало того, что отозвав его из Харькова почти четыре месяца назад, руководитель госбезопасности не принимал его, несмотря на настойчивые просьбы, мариновал его в неведении, заставляя то собираться в лагеря, то снова надеяться на багополучный исход, так и теперь, все же изволив дать аудиенцию, больше двух часов держал в приемной, как нерадивого школьника в углу, а сейчас еще и молчал.
Он был невысок, худощав, темно-русые волосы, зачесанные наверх придавали ему солидности. Мундир, немного мешковато сидящий на нем, придавал вид немного комичный, но и одновременно устрашающий. Заметно было, что его Николай Иванович надевает не только на парады, но и реально в нем работает, а о результатах его работы, думается, последние годы была наслышана вся страна. Острые черты лица, мелкие, глубоко посаженные невыразительные глаза, болезненная бледность, создавали образ устрашающий, если еще принять на веру все те слухи, которые окружали наркома.
Коноваленко решил не торопиться. Замер у порога, рассматривая кабинет. Несколько дорогих картин с фривольными сюжетами, совсем непролетарскими, письменный стол из красного дерева, за которым Ежов казался совсем бы крохотным, над ним портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Ряд стульев у стены для посетителей попроще. В другом углу, возле портьеры спрятался журнальный столик и два кресла для гостей поважнее. На столике стоит графин с вином и два бокала, пепельница. Наполовину заполненная окурками от папирос.
– Что же вы товарищ Коноваленко, не сумели оправдать доверия партии?– наконец произнес Ежов, поворачиваясь к Андрею, выдержав долгую томительную паузу, видимо, для того, чтобы привести собеседника в тревожное психо-эмоциональное состояние. Слова Николай Иванович растягивал, подражая Сталину, но того эффекта не выходило. Вместо уверенного баса с легкими нотками грузинского акцента получалось визгливое истеричное подвывание.
– Виноват, товарищ нарком…– смутился Андрей.– Я не совсем понимаю о чем идет речь. Золотовалютный резерв Украинской ССР сохранен, перевезен в управление НКВД. Банда налетчиков, терроризирующая весь город и область, разгромлена. Информатор в рядах органов арестован. Насколько я знаю, ведется следствие по его делу…
– Ты мне ваньку тут не валяй!– рявкнул Ежов, грохнув небольшим кулаком по столу. Его острые черты лица от гнева еще больше обострились. Щеки пошли красными пятнами, спускающимимся на шею под гимнастерку.– Все я знаю про ваши успехи, товарищ майор!
– Старший майор!– поправил его Коноваленко. Будь он более трезв вчера, возможно сдержался бы от комментариев, но вчера, как и позавчера и четыре месяца назад он беспробудно пил, потерял хватку, и чувство опасности, позволившее сделать ему карьеру в рядах гэбистов, подвело его.
– Майор!– разозлился Ежов еще больше. Глуп ты сильно для старшего майора. Рылом не вышел и мозгами, которыми, если бы пошевелил, то, непрееменно понял бы, что я все знаю о твоих чудачествах в Харькове!
– Не понимаю…
– Заткнись, сука!– Ежов бросился к нему, сжжав кулаки. На секунду Коноваленко показалось, что истеричный нарком его ударит, но тот сдержался, лишь снизу вверх посмотрел ему в глаза. Думаешь, я не в курсе, что банду организовал не твой Клименко, которого ты арестовал только потому, что он трахал твою жену, а тот другой, убитый лейтенантом? Или, как ты решил отомстить, сделал из Конопатова героя, а этого приказал посадить в холодногорскую тюрьму и следователя приписал такого, который точно выбьет из него нужные показания не мытьем, так катаньем? Про твои пьянки не знаю?
– Я…
– Ты, майор, дурак!– процедил Ежов, почти так же мгновенно успокоившись, как и разозлившись.– Просрал такую карьеру из-за бабы… Баба – она ж такая…От нее не убудет. Ну, попнулся туда лейтенант по молодому делу, что с того? Найди себе других!– Николай Иванович сплюнул недовольно поморщившись.– Ты думаешь я никогда своей жене не изменял или она мне? Но мы живем вместе, понимая, что это выгодно не только мне, но и ей. А ты… Проморгал крота у себя под носом, чуть не прое…л золотой запас республики, воспользовался служебным положением, подтасовал факты, обвинил невиновного человека.. А ведь его может расстреляют, майор?– прищурившись, наблюдая за реакцией Андрей Викторовича, проговорил нарком.– государственная измена дело такое… Не жалко, а? У него мать-старушка. Все письма мне пишет, мол, простите, помогите…– пояснил он, заглядывая в глаза майору.– Вижу…хочешь ты этого…Да, вот хрен тебе!– улыбнулся Ежов.– Еще я не исполнял прихоти мужей-рогоносцев! Нарком!
Андрей терпел, сжав до скрипа зубы. Он понимал, что Нарком его выводит нарочно, оскорбляет и злит, чтобы посмотреть его реакцию. Но позволить себе ответить не мог. Впитанное с молоком матери чинопочитание, безотчетный страх перед всемогущей властью этого человека делали его покрным и терпеливым.
– Не расстреляют паренька…– задумчиво проговорил Ежов, отходя к столику с вином. Он загорался, истерил феерично, мгновенно, и почти так же успокаивался, что выдавало в нем серьезные проблемы с психикой.– Но наказание он свое получит, как и ты, майор…
– Готов понести…
– Понести может корова от быка, а ты будешь наказан!
– Виноват!– Андрей Викторович старался не смотреть на наркома, уставившись в одну точку, он мечтал только об одном, чтобы это все быстрее закончилось.
– То, что старшим майором ты уже не будешь, ясно…Отправишься через пару дней к своему новому месту службы!– Николай Иванович налил себе в графин немного вина, залпом опрокинул его в себя, даже не поморщившись. Коноваленко вдруг понял, что его опасения о том, что Ежов может услышать его перегар были абсолютно беспочвенными. Нарком сам страдал от похмелья и запах алкогол почуять не мог.– На столе предписание, уже подписанное…
Слава Богу…Выдохнул мысленно Коноваленко. Он ужасно боялся расстрела. В неспокойные времена, царившие вокруг, человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша, а расстреливали в нашей стране и за куда меньшую провинность, а потому новое назначение показалось ему чуть ли не благодеянием со стороны органов госбезопасности.
– Может посмотреть…– донесся откуда-то издалека голос Ежова. На Андрея накатила теплая волна расслабленности. Ноги слегка подкосились, нечеловеческое напряжение спало. Он пошатнулся и сделал несколько неловких шагов вперед к столу, чувствуя спинным мозгом, как нарком наблюдает за ним, с легкой улыбкой на тонких бледных губах.
Шаг…Не торопись! Одернул Коноваленко себя. Ты и не в таких переделках бывал. Где же оно?
Назначение искать долго не пришлось. Узкая, как справка, бумага лежала прямо посреди стола. Под печатью с потекшими чернилами размашистым почерком Ежова было выведено: « Направить майора государственной безопасности Коноваленко Андрей Викторовича для усиления и контроля, а так же организации работы на местах в Главное Управление Лагерей СССР. Назначить майора Коноваленко Андрей Викторовича начальником лагеря за номером 32 Мордовского Управления Лагерей СССР. Прибыть на место новой работы майору Коноваленко не позднее семи суток с момента вручения данного назначения. Начальнику хозяйственного сектора МордЛага товарищу Петрову организовать содействие майору Коноваленко в обустройстве на новом месте. Нарком Государственно Безопасности СССР Ежов Н.И.»
Андрей облегченно выдохнул. Судя, по ехидным замечаниям Ежова. Он ожидал намного худшего. Понятно, что на карьере поставлен жирный крест, что из Мордлага в НКВД не возвращаются, но он жив! Он жив и не будет расстрелян! Это самое главное…
– Вижу, рад! – расстроился заметно нарком. Видимо, он все же ожидал слез, просьб о прощении и клятв о заверении в вечной верности и личной преданности, но при всех своих сволочных качествах Коноваленко был человеком принципов и никогда не перед кем не унижался. Не расстреляли, и слава Богу!
– Так точно, товарищ нарком!– собрался с мыслями Андрей.– Рад служить Родине, где угодно.
– Похвально!– улыбнулся Ежов.– Посмотрим, может годика через два… Если не сопьешься, майор, может и вернем тебя…
Как же…Подумал Коновленко. Это ты расскажи кому другому, кто в нашей системе первый год работает. Не возвращаются с Мордлага, никто и никогда!
– И жинку свою прихвати туда! Тяжело ей будет здесь одной, с сыном-то…И сына туда же,– насмешливо кивнул Ежов.
– Но…
– Ты представь, начнутся наветы, в школе сыном врага народа дразнить будут…Слушок-то прошел…– прищурился нарком.– А в Мордлаге он за тобой, как за каменной стеной будет.
– Так точно, товарищ нарком!– обреченно кивнул Коноваленко. Сссылка, самая, что ни на есть ссылка…
– Благодарить не надо! Службой благодари!– совсем уже весело рассмеялся Николай Иванович, и в его глазах запрыгали бесовские огоньки, от которых стало жутковато даже такому бывалому офицеру, как Андрей.– Да поспеши! Семь суток только с виду срок немалый, а кинешься, пролетят, как один день…
Майор кивнул, затоптался на месте. На душе было горько и противно. Будто его только что смешали с грязью. Вся его жизнь, вся его карьера полетела ко всем чертям росчерком одного пера. Внутри образовалась обреченная сосущая пустота. Едва сдержав эмоции, Андрей попросил разрешения отправиться немедля.
– Свободен, майор!– улыбнулся Ежов, поднимая в знак прощания бокал с красным вином, выглядевшим, словно только что сцеженная кровь.
Людоеды! Вы все людоеды! Подумал про себя Андрей, сбегая по широким ступеням наркомата госбезопасности. Все вокруг, словно пир во время чумы. Каждый царек, вроде Ежова, мнит себя всесильным, властелином судеб, а на самом деле, просто напросто спешит брать от жизни все здесь и сейчас, потому что прекрасно понимает, что завтра уже может и не быть…Какой-нибудь другой, вышестоящий руководитель, как только что Ежов Андрею, выпишет ему пожизненную путевку в МордЛаг и все…Конец!
Личного автомобиля Коноваленко уже не полагалось. Потому он долго топтался на оставноке, ожидая нужный трамвай. Заскочил в его грохочущее чрево все еще опустошенный и уселся подальше от всех, у самого заднего выхода, решив непременно, что обязательно сегодня надерется вдрызг, ибо, что ему еще терять в этой жизни. Была семья – нет семьи, была работа – нет работы…Все в один миг переменилось, а он даже не понял, что перешел из разряда князей, в разряд отработанного и никому не нужного материала.
ГЛАВА 3
Очнулся я от того, что меня больно, с потягом хлопали по щекам. От каждого удара моя голова откидывалась назад, с треском впечатываясь в бетонный тюремный пол. Надо мной склонился Степан, встревоженно вглядываясь в мою реакцию.
– Эй, Клименко! Ты чего это вдруг?– взволнованно спрашивал он после каждого хлесткого удара.– Ну, шутканул я чуть-чуть…Глупо! Эй, давай, приходи в себя!
Туман в голове начал рассеиваться, сопровождаясь гулким звоном от ударов надзирателя. Я струдом открыл глаза и зло прошептал:
– Пошёл ты…
– Вот и славненько!– обрадовался конвойный, мгновенно отскакивая назад, наученный своим печальным опытом, о котором я уже в прошлый раз рассказывал.– А я-то, грешным делом, думал скопытился несгибаемый лейтенант! Ласты, как говорится, склеил. А ласты тебе склеивать нельзя…Никак нельзя,– торопливо заговорил Степан,– мне майор Волков дал задание тебя на этап доставить в целости и сохранности, мол, сам товарищ Ежов такое приказание отдал…
Я с трудом пошевелился, сначала рукой, потом ногой, аккуратно держась за коряво оштукатуренную стеночку, попробовал встать. Тело ломило, испытав нечеловеческое напряжение моральных и физических сил. Голова, то ли от потери сознания, то ли от попыток Степан меня оживить была сама не своя. К горлу подкатил тугой сладковатый комок и попросился наружу. Меня вырвало прямо на пол, я закашлялся, стараясь не свалиться в собственною рвоту. Кажется, у меня появилось ко всем болячкам, приобретенным в холодногорской тюрьме, еще и сотрясение мозга.
– То есть как этап?– отдышавшись, выдавил я из себя, вытирая замусоленным рукавом черной тюремной робы, рот.
– А он чего, товарищ майор-то,– удивился Степан,– тебе не сказал что ли? То-то ты так моей шутки спужался…– покачала он головой, и в его глазах промелькнула толика жалости ко мне. – Вчерась, постановление трибунала пришло по твоему делу. Приговорен ты, братец, к десяти годам без права переписки. Поедешь в лагеря, лес валить с другими зэками…Но-но…– отшатнулся он, увидев мой взгляд, полный отчаяния и злобы.– Все же лучше, чем я тебя сейчас бы шлепнул. Какая-никакая, а жисть…
Я вынужден был с ним согласиться. Но только… Столько лет работая в системе государственной безопасности, ты становишься знаком со всей системой исправительных учреждений огромной страны помимо своей воли. Оттуда редко кто выходит живым, а уж тем более здоровым. Почти все осужденные на такие сроки не добывают их до конца, умирая за колючей проволокой на третий или второй год заключения. Все зависит от твоего здоровья и терпения, способности к адаптации и многим другим факторам, как острый нож от куска масла, отрезающих секунды твоей жизни. Лишь немногие возвращаются назад, сломанные морально, угробленные физически, счастливчики, которым повезло стать реабилитированными или те, в ком страна нуждается сильнее всего сейчас. Они уже никогда не будут другими, посмотрев на мир с другой стороне черезез призму колючей проволоки. Шанс был, но был настолько ничтожен, что мне пришла в голову мысль попросить застрелить Степана меня прямо тут при попытке к бегству.
– Ну чего зыркаешь?– нахмурился конвойный.– Не выстрелю, не проси…– словно прочитав мои мысли, сообщил он мне.– Говорю же тебе! Личный приказ товарища Ежова! Мне сидеть рядом с тобой желанья нет! Если что шмальну по ногам…
Сука…Чего же нарком так ко мне привязался-то. Надо же, такой приказ издал, что меня теперь, как царевну охраняют, даже стрелять запретил?
– А коль рыпнешься, ногу продырявлю,– продолжил Степан,– раненного, полуживого, все одно в вагон погрузим и по этапу отправим! Так как есть бумага…А сдается мне, Клименко, что в лагерь прибыть тебе надо б здоровым. Там найдется, где здоровье, мать его, и так подпортить без твоих фортелей!
Сжав губы, я кивнул, согласившись со Степаном. В голове начал формироваться некий план, очень опасный, практически неисполнимый. О котором я даже думаться боялся. Да…именно тогда, в душном вонючем коридоре холодногорской тюрьмы города Харькова у меня впервые начали складываться первые наметки того, что произошло потом, спровоцировав целую цепочку событий, виной которых, как я потом понял, стал именно этот раговор со Степаном.
– Веди уж…– махнул рукой я, окончательно придя в себя. Состояние лучше не стало, но теперь я имел возможность хотя бы идти, хотя ходьбой это передвижение можно было назвать с трудом.
Конвойный махнул вправо, указывая на решетчатую дверь. Проворчал про то, что столько времени потеряли от того, что я, как кисейная барышня, падаю в обморок, а этап ждет, а за задержку этапа по головке не погладят. Придется писать объяснительную. Вообщем ворчал, превратившись снова в того самого бездушного Степана, которого я знал до этого дня.
– Лицом к стене, руки за спину! Быстро!– чтобы поторопить меня, конвойный для ускорения пнул меня прикладом в спину. Я уже привычно, механически принял нужную позу. Решив, что плетью обуха не перешибешь, и сопротивляться нет смысла. Надзиратель поковырялся в карманах галифе. Выудил оттуда связку ключей, поковырялся, ища нужный. Щелкнул металлически звонко замок. Решетка в коридор распахнулась и мы снова двинулись в путь, спускаясь по лестнице вниз.
– Завидую я тебе, Клименко…– вдруг проговорил позади Степан.– теперь всю свою жизнь проведешь на свежем воздухе!
Я понял, что он издевается. Отвечать не хотелось. Зачатки еще пока не совсем оформившегося плана крутились в голове. Не желая скалдываться в елдиную мозаику.
У выхода из тюрьмы, во внутренний дворик сидел еще один контролер. В руках ручка, книга сдача и приема заключенных исписана густым мелким убористым почерком. Я его чем-то явно заинтересовал. Он встал со своего места, одернул гимнастерку и обошел вокргу меня так, будто я был невестой на выданье. Осмотрел со всех сторон. Заметил кровь у меня на затылке и гневно обратился к Степану:
– Это еще что такое?– видимо, я приложился о бетонный пол, когда падал, а потом в суете событий даже не заметил очередной ссадины.
– Дык…– смешался Степан.– Я его веду по коридору на этап, а он брык и давай ножками сучить, как пилептик какой…Я его по щекам, а он без сознания…
– Приказа не читали?– нахмурился сержант, осматривая мою рану.
– Да я…
– Ладно,– махнул рукой придирчивый конвойный,– и так сойдет!
Я успел заметить, что Степан облегченно выдохнул. Что же такого от меня нужно самому наркому Ежову, что устраиваются такие проверки и такие сложности?
Сержант бегло ощупал меня на предмет оружия и запрещенных предметов, но ничего не нашел. Удовлетворенно хмыкнул и подтолкнул меня к двери.
– Шагай, Клименко!
Сердце замерло от предчувствия какого-то нового этапа в моей жизни, некоего очередного рубежа, который я пересеку. Шагнув за металлическую калитку. Вздохнув, я шагнул за дверь, в след за бдительным сержантом, оказавшись оглушенным и ослепленным одновременно.
Яркий солнечный свет, от которого я отвык за время сидения в полутемной сырой камере холодногогорской тюрьмы, ошеломил меня. Ударил больно по глазам, заставив прикрыть их ладонью. Чистый воздух, после смрадного, спертого, сырого каземата, закружил мою ослабленную сотрясением голову, наполнил радостно легкие, с жаностью впитывающие колкий с мороза кислород. Гвалт собак, немецких овчарок, оглушил, отвыкшее от шума уха, за полгода слышившее лишь ворчание Степана, да крики майора Волкова на допросах. Я, будто заново увидел этот мир, родился вновь, открывая глаза, слыша иную речь…Даже ощутил нечто вроде душевного подъема. Настолько приятными были эти маленькие детали, такие привычные для обычных людей, и такие восхитительные для меня. Я замер на крыльце тюрьмы в ее внутреннем дворике, щурясь от морозного ноябрьского солнца.
Боже мой…Как же давно я не видел его! Теплый луч мазнул по моей щеке еле заметным нежным прикосновением, от которого дрожь пошла по телу, настолько ласковым и нежным оно было, словно само свтило приветствовало меня на свободе.
– Чего, как кот на сметану жмуришься?! – зло бросил сержант, пихая меня в спину. Я покачнулся. Скользкие ступеньки подвели меня, и я полетел лицом в сугроб, наваленный подле крыльца. Пальцы с хрустом врезались в крепкий, колкий наст, но ничего приятнее, чем этот свежий, чистый, почти прозрачно белый снег, мне видеть не приходилось за эти последние полгода. Я с наслаждением сжал кулаки, чувствуя, как крошится под руками ледяная кромка. Поднес к губам, вдыхая морозную свежесть, и только сейчас заметил, что вокруг конвой напряженно наблюдает за мной, а оскаленные морды сторожевых овчарок, норовят грызануть меня за лицо.
– Вставай, братец!– проговорил один из них, ближний ко мне.– Пора!
Сержант поддернул меня за рукав, отрывая от казалось бы такой близкой мирной, обычной жизни, по которой в заключении я умудрился соскучиться.
– Этап ждать долго не будет!– гвалт собак не умолкал. Меня запихали в черный воронок, скрутив пополам. Захлопнули дверь, но на моих губах еще долго держался вкус ледяного снега и на щеке теплое прикосновение солнечного лучика, выглянувшего из-за туч. Только ради этого мгновения, всего лишь мгновения стоило испытать все те мучения, которые я выдержал во время следствия, только для того, чтобы понять и оценить всю красоту свободы!
Машину качнуло. В кабину залезли сопровождающие. Напоследок нас проводила глухим рычанием собачья свора. Мотор тихо заурчал, увозя меня подальше из Харькова, из холодногорской тюрьмы, возможно навсегда, переворачивая очередную страницу моей беспокойной жизни.
ГЛАВА 4
Валентина грустно смотрела в окно на только-только начинающуюся зиму. За окном вовсю забелело, заснежило. Ледяной колкий мороз искусным узором разукрасил окно их очередной с Андреем съемной квартиры. Яркое солнце не грело, но уверенно заглядывала на узкую захламленную кухоньку, пытаясь настроить на новый, более позитивный лад.
Из Харькова им пришлось выезжать спешно, будто преступникам. Андрей с ней не разговаривал, лишь перед самым отъездом поставил её перед совершившимся фактом, как это было всегда, всю их совместную жизнь. Глаза он прятал, словно это стало бы последней каплей в непростой судьбе этх двоих, объяснять ничего не хотел, да и не мог…А Валентина…Валентина просто не понимала, что происходит вокруг, череда событий, захлестнувшая ее, с того момента, как она повстречала на Южном вокзале столицы Украины молодого лейтенанта, разбередившее, казалось напрочь утратившее способность любить сердце, завертела ее, закружила, и она не могла сопротивляться подхватившему женщину потоку.
В то утро Андрей пришел с работы пьяным, злым и каким-то обреченным. Не глядя на нее, прошел к буфету, налил себе стакан водки, даже не поморщившись опрокинул в себя и коротко произнес единственную фразу, которую она услышала от него за последние три месяца:
– Собирайся…Мы уезжаем в Москву!
Для Валентины это прозвучало, как гром среди ясного неба. Все ее надежды, все мысли и планы летели ко всем чертям вместе с одной это фразой: «Собирайся…» Она-то думала, что у них с Сашкой есть время, что они смогут как-то обойти острые углы, сделать их рызрыв с Андреем мягче, спокойнее, что пройдет время и муж её простит, но…Этого времени у неет не было.
Не долго думая, она в одном домашнем платье, с непокрытой головой, вся в слезах выбежала из дома. Предчувствие нечто плохого душило её, и женщина спешила, как могла, игнорируя летние почти высохшие лужи. Она бежала туда, где ждал любимый, который не мог допустить ее отъезда. Спотыкаясь, в горячке, Валя села не в тот трамвай, он увез ее в совсем незнакомые места, почти на окраину Харькова, где по обоим сторонам широкой шоссейной дороги росли высокие тополя. С помощью доброжелательных горожан ей все же удалось попасть в поселок Халтурина, а в голове мысленно шел мерный отчет упущенного ими с Сашкой времени.
Только б он был дома… Молила она об одном, стуча в обшарпанную дверь коммунальной квартиры. Ей открыла его мать. Высокая статная дородная женщина с бледной кожей и усталыми грустными глазами, несущими в своем взгляде горький опыт несчастливо прожитой жизни.
– А Саша дома?– поправляя неловко расстрепавшшиеся волосы спросила Валя, стараясь не глядеть матери своего любимого в глаза. Она знала, кожей чувствовала этот долгий напряженный испытывающий взгляд. Умом понимала чувства матери, которая несомненно хотела себе невестку помоложе, да и не такую расстрепанную, как сейчас, но сердце бешено билось в груди в унисон с мыслью, что это их последний шанс. Сейчас или никогда! Будто заклятие проговаривала она про себя.
Но мать Сашки неожиданно тягуче всхлипнула и схватилась за сердце. Оперлась о стенкеу рыдая приглушенно, словно про себя. Только сейчас Валя заметила, что глаза у матери любимого мокрые от слез, красные, будто засыпанные песком, а сама она еле держится на ногах.
– Вы…Подождите!– бросилась она к старушке, посиневшими губами хватающей воздух.– Что с Сашей? Что случилось?
Глаза женщины начали закатываться. Она на глазах теряла сознания, а Валя, напрочь позабывшая о своих докторских навыках, лишь беспомощно гладила ее по седой голове.
– Сашку…
– Скорую! Вызовите доктора!– кричала Валя, прижимая к себе крепкое тело будущей, как она надеялась, свекрови.– Скорую!
На верхнем этаже хлопнула дверь, заскрипел запираемый замок. Никто не хотел помогать, никто не хотел открывать. Все боялись всего, кроме встречи со своей собственной совестью.
– Да помогите же вы все!– глаза Вали застилали слезы. Она ничего не могла с собой поделать. Чудовищное напряжение последних дней вылилось в опустошающую истерику.
– Тише, дочка…Тише....– выдавила из себя мать Александра, открывая помутневшие глаза. – Не выйдут они! И не помогут…
– Да почему! Бред! Это с каждым может случится…– всхлипнула Валентина.– Помогите! Вызовите врача! Тут человеку с сердцем плохо! Эй, люди вы или нет?! Неужели хуже животных?
– Не выйдут и не помогут…– покачала головой мать Александра.– Ведь мы теперь вроде бы как…
Слова ей давались с трудом после сердечного приступа. Голос звучал глухо, а улыбка выходила больше похожей на оскал. Слезы беспрерывным потоком текли по морщинистым щекам, и Валентина вытирала их своей маленькой ладошкой, чувствуя ледяную холодность кожи свекрови.
– Что значит не помогут? Где Сашка?– быстро спросила Валя, пробуя поднять грузное тео женщины.
– Забрали Сашку…Дурак молодой…Забрали…
– Как? Куда?– не поняла Валя, усаживая маму любимого на колченогий табурет в прихожей, где ровными рядами была развешена одежда всех обитателей этой коммунальной квартиры.
– Куда у нас сейчас забирают?– усмехнулась женщина устало, словно выплакав всю боль, что была внутри нее все это время, она почувствовала себя намноголучше. – Мы теперь, дочка…враги народа вроде как…
Слова ее оглушили Валентину. Она покачнулась, схватилась за стенку и чуть не упала рядом. Весь мир рухнул в этот миг, все ее мечты, надежды, все сложилось, как карточный домик, отдвух простых слов «враг народа». Это был даже не приговор, это было вроде черной метки, посланной самим Господом. Такого быть не могло! Это ошибка, какое-то недоразумение…Последние слова она проговорила вслух.
– Никакого недоразумения, дочка… Сашка сегодня арестован и помещен в тюремную больницу Харькова, что Холодной горе по подозрению черт знает в чем! Придумали, будто бы он спланировал и пробовал совершить с подельниками ограбление! Мой Сашка, мой милый сыночек…И вдруг ограбление? Ведь ерунда же? Правда, дочка? Он же и мухи-то не обидет. Помню маленький совсем был, кур рубили во дворе, а он сразу убегал, жалко, значит было ему…За что? За что ему этакое?– глаза матери снова затянула пелена слез. Она плохо воспринимала окружающую действительность, ничего не хотела слышать и видеть. Теперь весь ее мир стал всецело принадлежать воспоминаниям о том времени, когда все было хорошо. Любое отклонение вызывало море слез и бурю печали.
– За что?– заревела она, уткнувшись в мокрое от пота платье Вали.
Она знала ответ. Знала, что скорее всего виной всему их связь. Что устроил арест своего бывшего подчиненного ее муж, что виной всему он, она и Андрей…Она знала, понимала, но объяснить это все матери, потерявшей, возможно, навсегда сына, не могла…
– Все будет хорошо,– погладила она старушку по голове, отстраняя женщину от себя, пытаясь заглянуть ей в глаза нечеловеческим усилием воли,– слышите! Все будет хорошо! Я уверена, что там разберутся и Сашку выпустят!
Валя не верила в то, что говорила, но она должна была сказать именно эти слова, потому что их ждала Сашкина мать.
– Обязательно выпустят…
Через пару минут она вышла из подъезда, двигаясь наобум, словно сомнамбула. Ноги еле передвигались. Валя была, будто пьяная, слыша доносящиеся неодобрительные выкрики прохожих себе в спину.И черт с ними! Оглушенная горем она брела, не зная куда, лишь бы подальше от этого жуткого города, сломавшего не только ее жизнь, но и жизнь еще нескольких человек. Что теперь делать? Как быть? Без Сашки, без семьи, даже без ребенка…Куда идти? Как поступать? На эти вопросы ответов не было…
Ноги сами принесли ее обратно в их квартиру с Андреем, больше идти ей было некуда. Она ожидала скандала, криков, ругани, ссор, укоров, но ничего этого не было…Вместо сцен ревности на пороге стояли два их потертых чемодана и Андрей, одетый в парадную форму, чисто выбритый и отутюженный, словно на парад в честь первомая.
– Собирайся…Мы уезжаем в Москву!– зло бросил он, уходя на кухню.
С тех пор он ей больше ни сказал ни слова! А она все ревела, страдала, рыдая по ночам в подушку. Одна в пустой съемной квартире, как и все предыдущие пропитанной стойким запахом ладана и чьей-то печали, жалея о том, что её женское счастье было так близко, так досягаемо, но все равно рухнуло, едва начавшись. Винила ли она Андрея в случившимся? Нет…Скорее себя! А еще, где-то глубоко в душе, в самом темном закоулке, таилась, медленно тлея любовь к Александру вместе со жгучим чувством обиды, переполнявшим сердце женщины. Почему он пришел в ее жизнь? Для чего? Чтобы все сломать, нарушить и исчезнуть, сгинуть в колымских лагерях? Зачем Господь дал ей возможность почувствовать себя счастливой, нужной кому-то, а потом забрал это все, раз и навсегда разделив существование Валентины на «до» и «после»?
