Александр Харламов
Высшая мера
– Оглядывайся теперь, за тобой по пятам смерть твоя ходит…– неожиданно повернулся ко мне Качинский, заметив мой настороженный взгляд.
– Вижу!– вздохнул я.– Но сделать ничего не могу…
– Я б убил бы…– коротко бросил Лев Данилыч.– Пока тебя не убили!
– Да как же…
– Они ворье, бандиты! Для них твоих принципов не существует,– резко оборвал меня бывший белый офицер,– кончил его по-тихому и дело с концом, а шавки Кислова сами разбегутся. Они только с хозяином зубастые, а так…Шавки и есть!
– Я подумаю,– пришлось согласится мне, боясь признаться, что сегодня мне самому приходила в голову эта мысль. Но вешать на себя еще один срок, как-то не хотелось.
Промка представляла собой огромную вырубку. Вековые сосны, устремляющие далеко в небо свои лохматые пики, окаймляли ее по всему периметру. Поломанный молодняк валялся целыми кучами в высоту человеческого роста. Тяжелые длинный пятиметровые бревна аккуратно складировались в самом краю. Рядом с ними расположился засыпанный снегом небольшой сарайчик, где лежал сложенный инструмент. Именно возле этого сарайчика Щеголев нас и остановил. Несколько раз хрипло гавкнула сонная овчарка, почуяв что-то в лесу. Может дикого зверя, а может просто, чтобы не уснуть. Солдатня, сопровождающая нас, откровенно зевала, явно недовольная причудами Щеголева.
– А я вот шел и думал…Чего ждать-то? – улыбнулся Василь Васильевич.– Для чего нам свет нужен? Что вы топором по бревну не попадете, а? Или пилой промажете мимо реза? Такие враги трудового народа видеть ночью должны не хуже, а то и лучше зверья. Вы все свои поганые делишки ночью-то в основном и обтяпываете…Так что такие сумерки вам, что ясный день! Разбирай, инструмент…По парам и на валку. Раньше начнем, раньше кончим! Да и время за работой быстрее идет, глядишь, такую полянку каждый из вас вырубит, «десяточка» в лагере незаметно пролетит,– он ехидно улыбнулся, засовывая руку за пазуху, где еще с вечера топорщился початый пузырь самогона. Сейчас мы на работу, а он в сараюшку с кем-нибудь из солдатни, продолжать гулянку....
– Что же вы, твари безмозглые, не спешите искупить свой долг перед Родиной?– нахмурился Щеголев, когда никто из отряда не сделал шага в сторону сарая.– Кто-то у меня тут обещал двойную норму за попа сделать?
– Сука…– процедил Качинский, первым делая шаг к инструменталке. Свое слово он привык держать.
– Сука, гражданин Качинский, это собачья особь женского пола! А я твой Бог и начальник, ясно?
– Так точно, гражданин начальник!– кивнул бывший офицер, выбирая себе топор под руку.
– Вот и славненько! Шелепков!– обратился он к одному из солдатиков, которые привели нас сюда сегодня.– Оставь, кого-то старшим, пусть присматривает за этими скотами…А мы пойдем обсудим кое-что!
Видимо, предмет обсуждения уже остыл и был полностью готов к употреблению. С неудовольствием подумал я, выбирая себе двуручную пилу. Она гибко изогнулась в руках, отозвавшись протяжным тоскливым звоном, под стать моему настроению.
– План двести стволов! – уже уходя, сообщил Щеголев, прекрасно понимая, что это нереально.
Для меня это все было вновь. Как-то все время получалось, что с момента попадания в лагерь, я все проскакивал мимо промки. Сначала комиссия, потом Головко…Поэтому руководил в нашей паре Качинский, который уже имел в этих делах некоторый опыт.
– Для начала надо вырубить место от молодняка, куда ты будешь ее валить,– инструктировал он меня, пробираясь по пояс в снегу к одному ему известной сосне. – Смотри не зевай, вокруг таких специалистов много, как мы с тобой, может и на голову чего упасть. Обычно перед валкой кричат: «Поберегись!». Но мало ли что…Сначала на стволе делаешь надрез там, в какую сторону сосна по твоим расчетам будет падать, а потом пилишь уже с другой стороны. Тут главное вовремя остановиться, иначе ствол лопнет и клацнет тебе по зубам. Для отче это было самое сложное!
– Понял,– кивнул я, понимая, что ничего все равно не понял и вместо тысячи объяснений лучше один раз это увидеть и пощупать собственными руками.
Вокруг затрещали пилы. Раздался стук топора. По вырубке растекся липкий смолистый запах, такой густой, что его легко можно было ощутить на своих губах. Мы выбрали сосну поближе к краю. Верхушка ее терялась где-то далеко в небесах среди таких же раскидистых крон.
– Надпил делаем!– Качинский взял у меня один край пилы и приложил куда-то под основание дерева. Потянул на себя, потом я…Получалось не очень. Пила застревала, изгибалась, звенела, с трудом вгрызаясь в твердую кору. Минут через пять, когда разрез стал глубиной около двух сантиметров. Качинский дал знак прекратить работу.
– Теперь здесь…– указал он на противоположную сторону ствола.
И снова долго и нудно мы водили пилой по миллиметру вгрызаясь в сосну. Стало жарко. Я даже попытался расстегнуться, но заметив предостерегающий взгляд Льва Данилыча остановился.
– Смотри, Сашка,– покачал он головой,– пневмония штука такая…От нее и помереть можно.
Пришлось работать в телогрейке. Когда ствол заскрипел, наклонился, поглощая тот маленький разрез, который мы сделали в самом начале, бывший офицер дал команду отходить. Сосна зашаталась, застонала, наклоняясь все сильнее.
– Бойся!– прокричал Качинский.
С грохотом и треском дерево рухнуло на уже приготовленную вырубку, подняв облако снежной пыли, в последний раз взметнув вверх свои пушистые ветки, будто раненый великан, сраженный-таки лилипутами в неравно бою.
– Теперь надо обрубить ветки, оставив один ствол и оттащить вон к тому уж готовому к отправке лесу,– Лев Данилыч указал на аккуратно сложенные штабеля готовых бревен. Я кивнул и активно заработал топором.
– Бойся!– этот крик я услышал, когда он совпал с треском ломающейся сосны. Чьи-то крепкие руки толкнули меня в спину, сталкивая в сторону, прямо в снежный сугроб. Совсем рядом от моей головы, оцарапав ветками щеку, рухнуло дерево, больно хлестанув ветками по ребрам, и я остался лежать там, погребенный этими ветками по самую макушку, все еще не понимая на каком я свете. Боль в правой стороне груди становилась все сильнее, разгораясь с новой силой. Я попробовал повернуть голову, но тут же уткнулся в колючую пушистую лапу, больно мазнувшую всеми своими иголками мне прямо по носу.
– Живой?– раздался где-то надо мной встревоженный голос Качинского.
– Кто б..ть валил эту сосну?
Зашуршали над головой ветки. Я зажмурился, чтобы они мне не выкололи глаза.
– Ну-ка, все разом!– это уже подошел спокойный Федор. Несколько раз ветки дернулись над головой, съезжая в сторону.– Шустрее! И раз!
Сосна медленно отползла, открывая мне начинающее сереть небо.
– Живой?– картинка вверху сменилась и вместо рассвета появилось заросшее густой седой щетиной лицо Качинского.– Живой, бродяга…
– Помогите ему!– коротко попросил Федор.
Кое-как меня вытащили из сугроба, все еще не верящего, что все так замечательно обошлось.
– Шапка-то вот! Шапка!– мне подали ушанку, нахлобучив кое-как на затылок, забыв стряхнуть снег с коротко стриженного ежика волос.
– Цел вроде…
– Справа…– прохрипел я, опуская глаза вниз, боясь обнаружить там какую-нибудь рваную рану, чтоб кости наружу, но все оставалось целым.
– Ничего, до свадьбы заживет,– отряхнул меня Качинский,– это тебя толстой веткой погладило.
Не особо соображая и воспринимая действительность, я повернул голову направо. Сосна, упавшая рядом со мной, была почти сантиметров сорок в диаметре, длинная, гнутая, как хлыст. Если бы меня не оттолкнули, она бы раздавила бы меня и не заметила. От ощущения того, что ходил по самому краю, стало жутковато. Смерть была совсем рядом…Почти за спиной. Кстати о спине…
– Кто оттолкнул-то?– обернулся я ко всем своим спасителям. Тут собрался почти весь отряд, устроивший благодаря мне незапланированный перекур. Кто-то посмеивался над нерасторопностью новичка, кто-то курил, кто-то сочувствующе кивал.
– Мы только успели уже увидеть, как сосна накрыла вас обоих с головой,– пожал плечами Федор,– видать ваше благородие тебя и отбросил. Жизнь, можно сказать, спас.
Я повернулся к молчавшему Качинскому, который стоял чуть в сторонке и курил скрученную самокрутку, выпуская сизый дым глубокими круглыми колечками.
– Лев Данилыч…
– Да, брось ты…Какие счеты между своими людьми,– махнул он, не желая принимать слезливые благодарности. В этом он был весь! Не человек! Кремень!– Дело в другом, мой друг…
– Кто валил это дерево?– поддержал мысль бывшего белого офицера Федор, осматривая отряд.
– Валили-то нарочно в вашу сторону…Кому же вы так насолили?
– Кислов…– почти одновременно поняли мы с Качинским, ища глазами вора с его подручными.
– Сбежал, сука!– прошипел зло Лев данилыч, сжимая кулаки.
– Пока мы сюда, а он в лесок и в лагерь.
– Что за собрание, а драки нет?– из сараюшки вышел основательно покрасневший после спиртного Щеголев.– Так вы мне не то, что двойную, одинарную норму валки не сделаете! Отвечать, твари, что за собрание?
– Деревом чуть человека не ушибло…– буркнул Федор, туша в снегу с огорчением окурок и направляясь обратно к своему месту.
– Что же вы за люди-то такие!– притворно всплеснул руками Василь Васильевич, уже основательно принявший на грудь.– Ну, ни на минуту оставить нельзя, раздолбаев, все норовите план сорвать, убить кого-то…Кровожадны вы не в меру! Животные, одним словом…Клименко!– заметил он меня, державшегося за правый ушибленный бок.– Опять ты…Ты посмотри, главная звезда нашего лагеря! Все гадости, которые у нас случаются, непременно связаны с тобой…Что с ребром?– как любой психически неуравновешанный человек, Щеголев легко перескакивал с одной волны настроения на другую без особых на то трудностей.
– Веткой ушибло…
– Бедненький…Как же ты теперь работать-то будешь, сука?– гневно вперил он в меня свой злобный, полный ненависти взгляд.
– Буду,– буркнул я, попробовал пошевелиться, шагнуть вперед, но острая боль сломала меня пополам, скрутив и искорежив.
– Оно и видно…– выдохнул Щеголев.– Что же, ваше благородие, слово своего не держите-то?– обратился он уже к Качинскому.– Обещали тройную выработку, а в итоге?
– Я попробую сделать,– гордо вскинул голову Лев Данилыч.
– Попробует он, пробовальщик! Уже попробовали! Лучше б насмерть, ей Богу…– укоризненно посмотрел он снова на меня.– Дырок бы наделали с автомата, сказали бы, что в побег сорвался, а тут…
На миг мне показалось, что он действительно рассматривает эту возможность, чтобы избежать дальнейших вопросов от начальства, но потом, оценив количество свидетелей своего будущего преступления, такую идею почти сразу же отмел.
– И на хрена я вас сюда попер так рано…Ладно,– приняв решение подытожил он,– поведешь его в барак, скажешь дежурному на воротах, что я отпустил обоих. Пусть полежит, может очухается малость. Наведете порядок, печку протопите, поможете убогонькому вашему. Раньше вечера в медпункт не появляться, ясно?– пригрозил он мне кулаком.
– Так точно, гражданин начальник,– отрапортовал я.
– Пошли вон! – Щеголеву очень хотелось нас пристрелить, но даже одурманенный алкоголем мозг подсказывал ему, что этого делать не следует, потому он и сорвал злость на всех оставшихся:
– Чего замерли, остолопы? Или в ШИЗО захотели? Бегом за работу! Советский народ ждет от вас трудового подвига!
Качинский подхватил меня под руку, помогая идти. Я попробовал сделать все самостоятельно, но шагать было все еще больно. Правый бок горел огнем, неприятно отзываясь колкой болью при каждом движении. Пришлось опереться все же на руку Льва Данилыча, ковыляя к лагерю.
И если этот путь в колонне занял у нас где-то около двадцати минут утром, то назад вдвоем мы брели значительно дольше. Качинскому приходилось шагать рядом по непротоптанным сугробам, ведя меня самого по тропинке. Каждый шаг давался мне с большим трудом, но я упрямо двигался вперед, следуя за товарищем.
– Кислов, сволочь,– выдавил я из себя, когда ворота лагеря показались в зоне прямой видимости,– соскочил красиво. Никто и не заметил его.
– А я то думаю, зачем он с нами на вырубку поперся. Ворам работать западло…– пояснил Лев Данилыч.– А оказалось, вон оно что…И никто не спохватился, не заметил…
– Сумерки,– болезненно поморщился я, оступившись на какой-то скользкой коряге,– все было правильно расчитано. Не видно ни черта, кто, что пилит, тут ему Щеголев однозначно помог!
– Я б на твоем месте так это дело бы не оставил, если ты думаешь добыть здесь до конца срока,– остановившись, посоветовал мне Качинский. Мне тут же вспомнилось предложение Седого. Побег? Почему бы и нет? Что меня тут держит? Мысль о том, чтобы помочь ворам, уже не казалось после сегодняшнего покушения такой уж глупой.
Ворота в лагерь были открыты. В небольшой будке рядом с ними сидел караульный, который завидев нас, вышел нам навстречу, приняв солидный и невозмутимый вид, поправив на плече винтовку.
– Что случилось?– оглядев меня, опирающегося с трудом на плечо Льва Данилыча, строго произнес он. Хотя на первый взгляд ему было лет восемнадцать. Еще только усы начинали черным пушком пробиваться над верхней губой, а туда же…
– Сосной накрыло! Начальник отряда приказал явиться в лагерь. Дождаться вечера и обратиться к врачу,– кивнул на меня Качинский, который все больше и больше меня удивлял, по мере того, как я узнавал его поближе. Более рассудительного, внешне спокойного. Осторожного и умного человека я в своей жизни пока еще не встречал. Было бы странно потерять его дружбу из-за своего скверного характера. Взять его с собой в «рывко», который хочет организовать Седой? Почему бы и нет! Кажется, с его опытом, он принесет больше пользы ворам, чем я…Мелькнула в голове мысль.
– Гребаный Щеголев!– матернулся караульный, сплевывая на снег.– Говорил жеему, что когда-нибудь поймаешься со своими выкрутасами…Так нет!
Было заметно, что парень был действительно испуган. Жизнь осужденных в Темлаге не ценилась ни капельки, ни начальством ни простыми вертухаями, но вот за свою карьеру и свою собственную жизнь эти ребята переживали не на шутку. Караульный прекрасно понимал. Что он получит по шапке вместе со Щеголевым, не имея права выпускать отряд на промку раньше положенного срока, но это было только в том случае, если я пожалуюсь.
– Хорошо…шагайте!– кивнул караульный, пропуская нас обратно в лагерь. – Только это…Ты идти нормально сам сможешь?– обратился он ко мне, немного замявшись.
– Попробую…– кивнул я, не хотелось наживать себе врагов и среди охранного контингента.
– Ну. Молодец, а то мало ли, Ковригин будет бежать, Головко, ну или сам хозяин. Вопросы начнутся чего и как…
– Я понял!– кивнул я, отстраняясь от Качинского. Вдвоем мы пересекли лагерь, добравшись до нашего барака, как и просил караульный. За это время у меня несколько раз темнело в глаза. Я почти что терял сознание, но каждый раз твердая рука Льва Данилыча выволакивал меня из этого дурмана.
У дверей нашего барака толпился народ. Несколько солдат срочников. Ковригин и медсестра из «больничку» в накинутом на белый халат теплом пальто с лисьим воротником. Она нервно курила, о чем0-то беседуя с замполитом.
Мы переглянулись с Качинским. Прятались, прятались от комиссара. А вот тебе и наткнулись на него у нашего пристанища. Старший лейтенант выглядел обеспокоенным, тоже нервно курил, не замечая, что стряхивает пепел на полу длинной шинели.
– Забирайте…Он уже остыл, никаких шансов и не было,– на пороге появилась Валентина, в форменной шинели и белом халате. Лицо ее было какое-то грустное, осунувшееся, будто невыспавшееся. Я поймал ее взгляд, но она тут же отвела его в сторону, чтобы поменьше было разговоров.
– А что произошло, гражданин начальник?– уточнил я. чувствуя, как в сердце нарастает малопонятная мне тревога.
– Клименко!– обернулся на меня комиссар, удивленно подняв брови.– Какого черта вы тут делаете вдвоем? Что с тобой?– заметив мою повисшую безжизненной плетью руку, ответил вопросом на вопрос Ковригин.– Где отряд? Почему не были на утренней поверке?
– Мы с трех часов на вырубке, гражданин начальник,– объяснил за меня Качинский, подхватывая меня под руки. Уже скрываться и притворяться было поздно,– Щеголев погнал отряд в ночь. При валке деревьев осужденный Клименко был придавлен упавшим стволом, чтобы скрыть факт данного преступления, сержант Щеголев отправил нас в расположение лагеря, приказав обратиться вечером в медпункт, если станет хуже, чтобы списать все на бытовуху, а не его самодурство!– Лев Данилыч откровенно топил Василь Васильевича. И я его прекрасно мог понять. Сучья жизнь в лагере не давала шанса на справедливость, милосердие или помощь оступившимся, тут властвовал лишь один закон, либо ты, либо тебя…
– Разберемся! Товарищ капитан1 Валентина Владимировна,– обратился он к Валечке, встревоженно поглядывающей на меня и стоявшей чуть в стороне,– посмотрите заключенного…– попросил он, и то ли мне показалось, то ли его тонких губ действительно коснулась легкая насмешливая полуулыбка.
Любимая моя кивнула совершенно невозмутимо и шагнула ко мне. Но сейчас мое состояние не было главным.
– Что случилось-то, гражданин начальник?– поинтересовался Качинский, опуская меня в сугроб.
– Помню по этапу вы все время были вместе…– пряча глаза, начал объяснять Ковригин. Мое сердце екнуло. Я высвободился из теплых ладоней Вали, которая провела целостность моих ребер.– Вообщем, проверка вашего отряда была запланирована у меня на сегодня. Я пришел к подъему, чтобы провести утреннею проверку. Караульный доложил, что Щеголев вас только увел, что в расположении отряда остался лишь дежурный по бараку, отец Григорий…Я зашел, а он там…
– Где?– быстро спросил Лев Данилыч, уже соображая, что к чему в отличии от меня.
Ковригин ничего не стал отвечать, просто закурил еще одну папиросу, окутав себя сизым дымом, словно защитным коконом.
Качинский вместе со мной и не стал ждать каких-то объяснений. Я вместе с ним залетел в барак, тускло освещенный одиноко горящей керосиновой лампой. Фитиль почти дотлел, еле светясь в ее основании. В этом полумраке тело отца Григория, висящего на стойке нар, выглядело жутковато. Батюшка из своей собственной рясы скрутил удавку. Накинул один из ее концов на верхний край нар, где я спал, другой на шею и спрыгнул вниз. Судя по положению шеи, позвонки переломились почти в первый момент. Он и не мучался долго. Синий, необыкновенно толстый язык вывалился из приоткрытого рта, а глаза смотрели тоскливой пустотой, куда-то вдаль.
Захотелось завыть, закричать от боли…За те несколько дней, которые мы провели с ним вместе, рассудительный, строгий, богобоязненный Григорий Иванович среди всей этой погани, похоти и крови смотрелся светочом благонравия и настоящего православия.И даже он сломался…
– Дайте нож…– попросил Качинский, побледнев лицом. Шагнул вперед , как-то разом постарев, согнувшись под грузом ответственности. Куривший у входа Ковригин, не споря, подал ему штык от винтовки караульного.
– Режь, Саня!– попросил он, подхватывая отца Григория под ноги, чуть приподнимая над полом. Кое-как доковыляв, я стал пилить тугую ткань, с трудом вгрызаясь в узлы. Отяжелевшее, окоченевшее тело мертвого отца Григория сорвалось вниз, опрокидывая Качинского, с глухим стуком рухнув на пол.
– Гриша, Гриша....Отче, отче…– перекрестился Лев Данилыч, пытаясь прикрыть глаза батюшке. Набрякшие веки подавались плохо. – Не сдюжил ты…Не смог…Грех-то какой…
– Забирайте тело!– коротко приказал Ковригин, не настроенный на долгие прощания.
Двое срочников забежали в барака, загромыхав сапогами.
– Постой, лейтенант…– поднял на него посеревшие глаза Качинский, из уголков которых катились прозрачные робкие слезинки. Я вообще считал, что он плакать не способен, как герой без страха и упрека.– Дай, схоронить по-человечьи…Мы с Клименко отнесем, яму выроем…Дай…
– Клименко нужна медицинская помощь! Он сам еле стоит!– вступила в разговор, гневно нахмурившись Валентина, зашедшая следом за комиссаром.
– Я приду, позже…– пообещал я.
– Дай, схоронить, будь человеком,– снова попросил Качинский,– сволочью всегда успеешь…
– Ну, ладно,– немного помявшись, кивнул Ковригин, туша папиросу чуть нервозней, чем следовало,– караулам скажите, что я разрешил…Валентина Владимировна, к делу оформите заключение о смерти, все, как положено. Я отправлю письмо жене, детям…
– Нет у него жены,– побледнел Лев Данилыч,– и детей нет…
– Хорошо!– кивнул Ковригин.– Срок вам три часа. Управитесь?
Я кивнул, боясь, что Ковригин передумает.
– Идем…– позвал он остальных, оставляя нас наедине с отцом Григорием.
– В ров не понесем!– сразу предупредил Качинский. Мог бы и не говорить. Я и не планировал нашего товарища зарывать во рву, как безродную собаку. – Лопату возьми!– с трудом взвалив на закорки тело батюшки, он медленно и упрямо побрел вперед, стиснув зубы до металлического скрежета. Позади него брел я, левой рукой, волоча за собой лопату.
Такой странной колонной мы выбрались из лагеря, остановившись сразу за воротами. Караульный, встретивший нас, поинтересовался кто дал разрешение и услышав фамилию Ковригина мгновенно отстал, предупредив, чтобы были в прямой видимости, иначе он будет стрелять, сочтя все это за побег. Мы согласились, осматривая полянку перед лагерем, выбрав могилу для отца Григория под раскидистой сосной, склонившей свои пушистые лапы почти до самой земли.
Волоком перетащив туда тело, я заступом начал вгрызаться в мерзлый грунт. Каждый удар отдавался болью в правом поврежденном боку, но я упрямо долбил лед, пытаясь закопаться как можно глубже, чувствуя какую-то неосознанную вину перед этим человеком за все сразу…И за то, что вчера всколыхнул эти страшные воспоминания, и за то, что верно и преданно служил почти два года этой кровавой власти, внося и свою толику стараний в этот бесконечный конвейер сломанных человеческих судеб и жертв, даже не замечая насколько страшными делами занимаюсь, искренне веря, что приношу пользу своему Отечеству. И только смерть отца Григория открыла мне глаза окончательно и бесповоротно. Я понял, что никогда уже не смогу одеть синие погоны, понять и оправдать, те ужасы, творившиеся здесь, даже спустя много лет, даже когда стану старым и немощным, и мне придется нести ответ перед своими внуками, я не смогу оправдать и объяснить все злодеяния системы, частью которой я был.
– Давай я,– перекурив предложил Качинский, видя, что силы оставляют меня. Схватил заступ и с остервенением начал долбить лед, вымещая всю злобу, всю свою обиду, свою боль на этой земле. У каждого из нас здесь была своя история, своя поломанная судьба, своя высшая мера и свой срок и не каждый его мог достойно выстоять.
– Как начальника какого-то хороните,– от нечего делать караульный подошел к нам, закурив,– земелькой бы чуть присыпали, да и хорош…
– А ты бы так хотел?– повернулся я к нему с таким взглядом, что солдатик даже поперхнулся, не став спорить. Долго молчал, а потом не выдержал и все-таки рассказал:
– Ваш отряд вернули из промки по приказу Ковригина. Щеголева под арест! Шума теперь на весь лагерь будет. ..
Мы с Львом промолчали. Толку-то теперь…Отца Григория не вернешь.
– Кажется хватит,– погрузившись по пояс в яму, сообщил Лев Данилыч, выбираясь по осыпающейся кромке.– И раз!
Вдвоем, взявшись за руки и ноги, мы положили тело батюшки в осыпающуюся яму с начавшим уже таять и превращаться в грязную лужу снежком на дне. Замолчали…Лицо отче, искаженное смертью было плохо узнаваемым. Он как будто похудел, осунулся, мало похожий на того весельчака, которого я впервые увидел на этапе.
– Молитву-то хоть какую-то знаете?– поинтересовался солдатик, снявший в знак уважения шапку. Он был еще молод, система не успела его еще испортить и сломать, смерть человеческую он воспринимал как нечто интересное, завораживающее и таинственное, которое никогда его не коснется. Когда-то я думал точно так же…
– Знал когда-то «Отче наш»,– пожал плечами Качинский, вытирая выступивший на лбу пот,– но сейчас и не вспомню.
– Тогда закапывайте!– предложил пацан. Его оттопыренные уши покраснели и замерзли. Спрятав их под шапку, он перестал выглядеть ребенком, по ошибке попавшим в это страшное место, став снова бесстрашным и непоколебимым солдатом системы.
– Сейчас…– Качинский суетливо пошарил в карманах.– Где же он…Сейчас…
В руках Льва Данилыча блеснул крестик. Тот самый, на простой бечевке, который отец Григорий сорвал вчера с собственной шеи. Когда он успел его подобрать. Аккуратно, чтобы не засыпать тело землей, бывший белый офицер вложил его в ладони мертвого батюшки.
– Негоже православному туда без креста идти…– виновато потупился он, отряхивая руки.
– Упокой душу раба твоего Григория!– проговорил солдатик, привычно осенив себя знамением.
– Пусть земля ему будет пухом…– с негромким скрежетом я вонзил заступ в землю, засыпая нашего товарища по несчастью.
ГЛАВА 23
День за окном приходил к своему логическому завершению. На бледном, затянутом пушистыми тучами небе, вспыхивали одинокие серебристые звездочки. Полукруг луны плавно выползал на сереющий небосвод. Громко лаяли собаки, провожающие возвращающиеся из промки отряды.
Валентина смотрела в окно медпункта, раздумывая над тем, как же быстро здесь, в неволе летят сутки. Вроде должно быть все наоборот. Дни обязаны тянутся, словно резина, растягивая наказание, но нет…Насыщенная событиями жизнь не давала ни одного повода для остановки. Часы летели за минутами, дня за днями, недели за неделями. И казалось, что только вчера их встретил Головко на вокзале, кажется только вот сегодня они переступили порог Темлага, а уже сколько событий, сколько горя, сколько человеческих страданий и мучений они увидели.
Ее поразил сегодняшний случай с батюшкой из отряда Сашки. Воспитанная в суровых традициях православия, еще до того момента, как религия стала опиумом для народа, Валя не понимала, как можно священнику пойти на столь страшный грех, как самоубийство? Насколько внутри все должно быть исковеркано, поломано, свернуто, чтобы наплевать на все каноны и, связав из собственной рясы удавку, шагнуть в пустоту? Какая боль должна гореть внутри, какой пожар полыхать, что заставит забыть обо всем и умереть вот так…Не благочестивым христианином, а самоубийцей, которой и на рай-то не в силах рассчитывать после смерти. А есть ли он рай?
Рай в объятиях любимого человека…Скажет романтик. А она не знала! Ей всю жизнь как-то не везло, вот и сейчас, с Сашкой. Вроде и рядом, а видеться они не могут. Вчерашний скандал с Андреем расставил все точки над «и». Все все знают и играют по новым правилам уже в открытую. Вчерашний скандал…Она плохо помнила свое вечернее состояние. Проснулась у Головко, который на столе оставил ей записку, что беспокоится не о чем, его комната в ее полном распоряжении, а он сам ночует в дежурке. Но это вчера! А сегодня? Сегодня, где ей ночевать? Идти к Коноваленко не хотелось…Она вообще не могла видеть этого человека, с которым прожила вместе столько лет. Опять к Головко? Подумают еще про человека, который ей помог чего-нибудь непотребное, подставит сержанта. Здесь в медпункте?
Она осмотрелась, как следует. Несколько шкафов с лекарствами стояли по периметру комнаты. Один с рецептурными, несгораемый прямо за ее столом. Ключ от него был только у нее и Бергман. Там хранился морфий и держать его открытым было нельзя. Ее письменный стол у окна на самом видном месте, рядом стол медсестры, заваленный кучей бумаг, вот и все их небольшое убранство. Где тут спать? На полу…
Сегодня она ждала вечером Сашку! Ее Сашку! Ее Саню…При мысли о любимом она улыбнулась. Может он подскажет, что ей делать, как теперь жить, как теперь быть?
Как же он осунулся за последнее время в этом кошмаре и похудел. Глаза впали. Скулы заострились, а с лица ушла по-детски наивная округлость и самодовольный лоск. Раньше хотелось его потрепать за эти мягкие щечки, как маленького своевольного щенка, тыкающегося ей в шею с поцелуями, сейчас одного жесткого взгляда исподлобья хватало, чтобы просто пожалеть. Судьба его тоже не щадила, бросив прямо в пекло кровавой мясорубки репрессий.
Как им быть? Как любить, находясь в лагере под неусыпным вниманием законного мужа?
Со вздохом Валя встала от окна, снимая халат. Часы показывали десять. Он обещал придти, показать свой раненый бок. Не пришел. Забыл? Вряд ли…Скорее опять вмешались обстоятельства, которых в лагере было с избытком. Она слышала, что из-за своего слишком уж обостренного чувства справедливости он переругался почти со всеми, нажив себе кучу врагов, как среди командирского состава, так и среди осужденных. Он пришел, и что теперь было делать непонятно.
Входная дверь стукнула. Сердце тут же радостно забилось от сладкого предвкушения встречи. Валя ринулась в сенцы, уже представляя, как накинется любимому на шею, покроет его щетинистую щеку поцелуями и скажет, что любит его. Но в темноте комнаты, она увидела лишь Бергман, отряхивающую с пальто налипший снег. Шапки ее нигде не было видно. Расстрепанные намокшие от метели волосы сосульками свисали на блестящие от выпитого спиртного глаза. Она покачивалась, придерживаясь за стенку одной рукой. В другой руке у нее была початая бутылка самогона, заткнутая деревянной пробкой. Увидев Валентину, она улыбнулась, широко раскинув руки, и радостно сообщила:
– А я иду мимо…Смотри свет в медпункте горит! Дай думаю, зайду проверю, вдруг Валентина Владимировна забыла выключить…– не особо понимая, где находится, Бергман попыталась разуться. Наклонилась к сапогам, пытаясь стащить один из них с левой ноги, закачалась, и только помощь Валентины спасла ее от падения прямо в коридоре.
– А тут вы…– Ирина убрала упавшие на глаза волосы и громко икнула. Помада по ее губам размазалась, тени потекли, оставляя черные тонкие полосы на бледных щеках.– А давайте выпьем, Валентина Владимировна, а?– предложила она, просительно глядя Вале в глаза.
– Я…уже собиралась домой…– замешкавшись, попыталась отказаться женщина, но все же усадила свою медсестру за стол, предварительно убрав с него важные бумаги. У Бергман был такой вид, будто, идя по дороге, она все-таки где-то рухнула в сугроб, потом в нем долго барахталась, пока не встала.
– А где теперь ваш дом?– с громким стуком поставила Ирина ополовиненную бутылку на стол.
Валя промолчала. Бергман попала в самое больное место. Раньше она, живя с Андреем, плохо или хорошо. Легко могла на него ответить, а сейчас, после вчерашнего скандала…Где ее дом? Куда ей идти? Наверное, теперь ее дом там, где ее сын Глеб, под Лугой, у матери! Но рассказывать об этом Бергман не хотелось…Это было единственное сокровенное, что хотелось сберечь только для себя, не выставляя для всеобщего обозрения.
