Анастасия Орлова
Всё, что необходимо для смерти
Не моя война
Зимой Сотлистон выглядит так, будто кто-то расчертил лист бумаги прямыми линиями улиц и проспектов, углём нарисовал вдоль них невысокие, похожие на надгробия, дома, окутанные смогом с заводов братьев Звенских, а потом плеснул на своё творение стакан воды. И весь пейзаж превратился в однообразную выцветшую мглу, где нет ни солнца, ни неба; где под ногами – грязное месиво, а в лицо наотмашь бьёт холодный ветер, вооружённый дождём и снегом.
Я не люблю Сотлистон. И не понимаю тех, кто стремится жить в столице. Когда приходится пережидать здесь запрет на вылеты из-за ураганного ветра, чувствую, как этот город высасывает мои силы и мою жизнь.
Декабрь коротаю в госпитале. Доктор говорит, что из-за травмы допуска к полётам раньше середины весны мне не видать. А пока должна радоваться тому, что к празднику Дня рождения императора, который в середине зимы, буду дома. Я не отмечаю этот день. Точнее, – ночь, ведь император родился через два часа после полуночи. В круговерти нарочитого праздничного веселья я чувствую себя особенно одинокой. Но в этот раз я даже жду эту ночь, единственную в году, когда можно не спать. Когда в том, что ты не сомкнул глаз до самого утра, нет ничего странного: все гуляют по украшенным гирляндами улицам, веселятся, запускают в небо разноцветные фейерверки, а потом собираются за столами и пьют за здоровье императора до самого рассвета.
Всё это время в госпитале я не сплю. Лежу на узкой койке с открытыми глазами и закрываю их лишь под утро, проваливаясь в дремоту на пару часов. Не могу спать. И не могу встать, пойти на кухню, заварить себе чаю или почитать книгу – я не дома. Лежу в госпитальном полумраке без сна, без всякого дела по несколько часов подряд, и это угнетает меня ещё сильнее. В голове пульсирует бессвязный комок мыслей, и я должна его распутать, должна расставить всё по своим местам, но боюсь подступиться к нему, будто он скрывает в себе что-то страшное. Чувствую, что не смогу спать, пока не разберусь с ним. Мне придётся это сделать, пока я ещё в состоянии соображать.
О моём «непревзойдённом героизме» вновь написали в газетах. И вновь там – ни слова правды. Но теперь источник всей этой лжи – я. Самое страшное – то, что мне оказалось легче солгать, чем рассказать правду. Мой язык не отсох даже тогда, когда я повторяла героическую версию событий Джеймсу. Я солгала тайной полиции, но Джеймсу хотела рассказать правду. Не вышло. Имя того, кто вновь спас меня, застряло в горле, и я не смогла его оттуда вытолкнуть. Застряло так глубоко, что произнести его стало для меня так же сложно, как обнажиться посреди оживлённой улицы. Пока я боролась с собой, губы сами повторяли неправду, а по коже ползли отвратительные мурашки. Мне хотелось отмыться.
– В следующий раз стреляй точнее! – пошутил Аддерли после моего рассказа, и я не поняла этой шутки.
Оказывается, газеты Распада писали, что после крушения дирижабля меня пытался поймать сам Винтерсблад. Отстреливаясь, я ранила его, но слишком легко. Шутка ли: я со сломанной ногой умудрилась уйти от легкораненого Винтерсблада. Как вообще кто-то может верить в это?
После того, как врачи допустят к полётам, меня ждёт переназначение с транспортника на дредноут. Ещё одно повышение. Дважды незаслуженный герой.
Я не просила его спасать меня. Не вступала с ним ни в какие отношения. Тогда что же так болезненно пульсирует где-то под рёбрами, словно свежий синяк? Словно я нарушила присягу.
Хочу сбежать из этого города, пусть даже на линию фронта, пусть даже с недолеченной ногой. Но дела у Бресии пошли на лад, и выдёргивать офицера из госпиталя на передовую нужды нет. Остаётся ждать. И я жду. Пью чай, смотрю на мутную серость за окном, учусь ходить на костылях. Стараюсь, чтобы этот город, что сочится промозглой сыростью сквозь щели в облезлых рамах госпиталя, не выпил меня полностью.
А ведь он не был таким до начала гражданской войны, расколовшей Досману натрое. Я помню его хрусткие белые зимы и влажные зелёно-золотые лета. Помню наш тенистый, поросший вековыми деревьями пансионный двор, где я любила читать, пристроившись в тенёчке на скамейке. И помню свою первую тайную любовь…
***
Он был высоким, светловолосым, совсем уже взрослым. Учился в медицинской академии и каждый день проходил мимо забора школы для девочек, из-за кованых прутьев которого за ним украдкой подглядывала стайка хихикающих двенадцатилеток. Никто из них ни разу с ним не говорил. Никто из них даже не знал, как его зовут. Но он был их героем, предметом первых наивных девчоночьих мечтаний и тайных вздохов. Кто-то из старшеклассниц рассказал, что его мама была благородной дамой. По большой любви она вышла замуж за простого рабочего, лишившись наследства. Вскоре её муж начал пить, а потом и поднимать руку на жену и маленького сына. Через несколько лет она умерла. Поговаривали, муж забил её до смерти, а потом по пьяни спалил дом и себя заодно. Худой, вечно расписанный отцовскими синяками мальчик в пожаре не пострадал, но остался сиротой. Какое-то время мыкался по улицам, сбегал из приютов, а потом поступил в медицинскую академию и пристроился в учебное общежитие. Его прозвали Зеркальным мальчиком: болтали, будто сердце его бьётся не слева, как у всех, а справа.
В этот день солнце светило совсем по-летнему, было даже жарко. Стайка девочек в форменных платьицах вновь сбилась в кучку за прутьями школьного забора – как по часам, в обеденный перерыв. Именно в это время Зеркальный мальчик возвращался из академии в своё общежитие. Конечно, о существовании кружка своих тайных поклонниц он даже не подозревал.
Скади Грин, девочка не по годам строгая и аккуратная, сидела поодаль с толстым томиком «Истории развития военной авиации в Досмане». Она то и дело бросала быстрые взгляды поверх потёртого библиотечного корешка на секретничающих одноклассниц. Нет, конечно, её не волнуют такие глупости! Цеппелины гораздо увлекательней. Цеппелины – это её мечта. Жаль только, что цеппелины нельзя пригласить к себе на день рождения с ночёвкой. И поболтать с ними о красивом, совсем уже взрослом мальчике тоже не получится.
Одноклассниц пригласить можно, но они всё равно не придут. Ни разу не приходили. Для них Скади слишком скучная. Слишком послушная.
«Ну что ты, как старая матрона, Скади?»
«Зачем тебе столько книг? Это так странно… Моя мама говорит, что девушка не должна быть слишком умной. Она должна быть красивой и воспитанной, иначе никто не захочет взять её в жёны!»
«Лучше бы ты новое платье у отца попросила. Какое-нибудь… с кружевом!»
– Скади! – нежный голосок Марго выдернул девочку из задумчивости, – Скади-и! Она опять где-то летает! На своих цеппелинах, наверное!
Подружки захихикали. Скади не заметила, когда они успели столпиться вокруг неё.
– Хочешь к нам? Будем дружить. – Красивая Марго с неизменной алой лентой в тёмных локонах протянула ей ладошку, как делали взрослые, когда о чём-то договаривались.
Скади вскочила со скамейки, толстая книжка бухнулась к её ногам, взметнув облачко пыли. Краснея за свою излишнюю поспешность, неловкость и слишком очевидную радость от предложения одноклассниц, она крепко пожала протянутую руку.
– Вот только… – замялась Марго.
– Что?
– Ты должна выдержать испытание! Все проходят испытание, чтобы заслужить членство в нашем клубе.
– И что я должна сделать? – В душе шевельнулось нехорошее предчувствие, но идти на попятную было совсем стыдно – она только что скрепила договор рукопожатием.
– Проверь, правда ли сердце Зеркального мальчика бьётся справа!
Внутри Скади всё похолодело. Мало того, что ей знатно достанется и от директрисы, и от отца, попадись она за пределами школьной территории, так ещё и никакой отваги не хватит, чтобы заговорить с Зеркальным мальчиком! Ведь стоило ей увидеть его даже издалека, как дыхание перехватывало, а коленки становились ватными.
– Давай, Скади, – подбодрили её девочки, – дело чести!
И она пошла. Пунцовая, косноязыкая от удушающего волнения. Она и сама не понимала, что лепетала, путаясь под ногами Зеркального мальчика. Она опять уронила свой тяжёлый том про цеппелины и замолчала. Лицо горело так сильно, что жгло глаза. Предмет всеобщих восторгов бросил взгляд на притаившихся за забором девочек и обо всём догадался. Он расстегнул куртку, поймал ладонь Скади и прижал к своей груди. Сердце и правда стучало справа, а Скади затапливали жгучий стыд пополам с восторгом.
– Как тебя зовут? – спросил Зеркальный мальчик, протягивая ей поднятую книгу.
– Скади Грин. – Она уставилась на книгу, не в силах поднять на него глаза, и потом очень жалела упущенную возможность рассмотреть его вблизи.
– Тебе нравятся цеппелины, Скади Грин?
Она лишь кивнула.
– Ты не такая, как они, – он бросил взгляд на её одноклассниц, – и это хорошо. Запомни, Скади Грин: посредственность всегда в большинстве. Не теряй себя, подстраиваясь под чьё-то мнение. Отстаивай свою правду и не играй по чужим правилам, обещаешь? А я запомню тебя, Скади Грин, как девочку, которая любит цеппелины. Надеюсь, в следующий раз мы встретимся не потому, что тебя заставили играть в чьи-то глупые игры. – Он усмехнулся и пошёл дальше, а она молча провожала его взглядом, прижимая к груди «Историю развития военной авиации в Досмане».
На следующий день взрывом самодельной бомбы убило императора, но юного царевича спасли и тайно увезли в безопасное место до того времени, как он достигнет возраста престолонаследия. Началась война. И маленькая девочка никогда больше не видела Зеркального мальчика. Но их единственную встречу запомнила на всю жизнь, пусть даже не знала его имени, пусть уже давно не помнила его лица.
***
– Отступаем! – Крик Винтерсблада утонул в грохоте сражения. – Все назад! Возвращаемся!
Воздушная пехота, которую семь транспортных цеппелинов десантировали за линией фронта, прямо в расположение врага, вырезала весь гарнизон Бресии. На помощь уже погибшему гарнизону спешило подкрепление, замыкая солдат Распада в кольцо, и цеппелины должны были успеть забрать своих пехотинцев.
Это была рискованная и сложная операция: Распад начал отступать, удача в бою перешла на сторону Бресии, и положение требовало отчаянных мер. Лучших пилотов пересадили на транспортники, которыми можно было управлять в одиночку.
«Давай, Медина, не подведи!» – Винтерсблад отыскивал глазами транспортник своего полка. Со всех сторон гремели выстрелы и взрывы, под ногами дымился перемешанный с кровью снег, всполохи пламени отражались в глазах лежащих на земле мертвецов.
«Да штепсель в ваш дроссель, собаки вы недорезанные!» – На перехват транспортникам летел вражеский дредноут. Один из цеппелинов примет огонь на себя и даст шанс уйти остальным. Его пехоту заберут оставшиеся дирижабли.
– Рассредоточиться на другие борта! – проорал Винтерсблад своим солдатам, и те на бегу перестроились.
За штурвалом транспортника, который должен прикрывать отступление, был подполковник Медина.
Дирижабль Медины набрал скорость, отрезая путь дредноуту, и первый открыл по нему огонь. Ответный ждать себя не заставил. Долго ли транспортный дирижабль продержится против дредноута, прежде чем тот разнесёт его в клочья? Медина был хорошим пилотом. Он смог отвоевать транспортникам время, и те успели спасти пехотинцев.
Винтерсблад вломился в гондолу управления, в окнах которой виднелся охваченный огнём цеппелин Медины. В воздухе он дольше двадцати секунд не продержится.
– Пилот покинул борт?
– Да, сэр, но его планер сбили.
– Где?
– За линией окружения, в Норгросских холмах. Если выжил и повезёт – может быть, доберётся до своих. Но вряд ли выжил.
– Ты видел место падения? – Полковник схватил капитана за лацкан шинели. – Сможешь найти?
– Что вы делаете, сэр?! Отпустите, вы мне мешаете! Да, найти смогу, но я не буду десантировать туда солдат, риск слишком велик.
– Только меня. Десантируешь только меня.
– Никак нет, сэр! По уставу не положено.
– Выполняй! – рявкнул Винтерсблад, приставив к голове капитана дуло револьвера.
– Сэр, шансов очень мало! Пилот наверняка погиб.
– Делай, что тебе говорят! Под мою ответственность. Бресии сейчас уже не до нас. И граница слишком близко, они не станут преследовать.
– Чёрт с вами, сэр! Хотите смерти – десантируйтесь, но ждать вас я не буду. Сбрасывать скорость и высоту – тоже. Рисковать столькими людьми ради одного, уже мёртвого! То-то с вами никто не хочет летать. – Капитан прищурился, пытаясь разобрать что-то внизу, – вижу обломки! Пройду прямо над ними.
Винтерсблад убрал оружие.
– Передай на земле, пусть отправят кого-нибудь нам навстречу. – Он сдёрнул с крючка дежурную аптечную сумку, перекинул лямку через плечо и быстрым шагом направился к люку.
– Похоронную процессию, что ли? – буркнул ему вслед капитан.
Он потянул рычаг, отворяя створки люка, и Винтерсблад спрыгнул.
Для такой высоты верёвка была слишком коротка, и её сносило ветром из-за высокой скорости цеппелина. Полковник нёсся меж деревьев, держась за конец каната, врезалясь в еловые лапы, сбивая с них шапки снега. Аптечка, перекинутая на длинном ремне через плечо, цеплялась за ветки, дёргая его из стороны в сторону, и лупила по бедру и спине. «Не просрать бы сумку. И глаза». Как только он увидел под собой обломки планера, разжал руки и рухнул, утонув в глубоком сугробе. Несколько секунд лежал, прислушиваясь к гулу в собственном теле. По ощущениям, лицо натёрли на тёрке. «Но глаза на месте, это воодушевляет». Полковник выбрался из сугроба, доковылял до остатков планера. «Только попробуй мне сдохнуть!» Через выбитые стёкла кабины он увидел Медину. «Едрён кардан!»
Медина сидел, пристёгнутый к креслу пилота. Он был без сознания, до зелени бледный, но ещё дышал. Вся его шинель промокла от крови и была разрезана поперёк осколком стекла.
Сначала Винтерсблад обрадовался, что стекло прошло по касательной, не застряло в животе, и внутренние органы вроде бы не повреждены. Потом подумал, что в таком виде Медину тащить будет сложнее, и уж лучше бы застрявшее стекло, чем вот это всё, что сейчас лежит у него на коленях.
Медина пришёл в сознание, когда полковник уже вытащил его из планера, обложил разорванный живот тканевыми салфетками и закреплял их бинтами.
– Где мы? Где все остальные? – просипел раненый, пытаясь приподняться на локте.
– Не дёргайся, подполковник, скоро будем дома, – сказал Винтерсблад сквозь зажатый зубами край бинта.
Медина зачерпнул горсть снега, протёр лицо. Картинка перед глазами плыла цветными пятнами. Когда удалось сосредоточить взгляд, увидел обломки планера, а потом, подняв глаза, – удаляющиеся транспортники высоко в небе.
– Мы одни? Они не вернутся за нами, сэр?
Винтерсблад не ответил. Он был занят.
– Что вы делаете, сэр? И почему мне так бо-о-о… карамба! – Только сейчас Медина увидел, что творилось у него ниже рёбер. – Я умираю, да, сэр? Сэр? Оставьте, сэр, шансов нет, лучше уходите.
– Думаешь, если бы их не было, стал бы я тратить время, упаковывая твой «богатый внутренний мир»? – зло ответил Винтерсблад. – Органы целы. Ещё бы не растерять их по дороге. – Полковник мрачно усмехнулся, присыпая пропитавшиеся кровью салфетки снегом.
– Вам бы всё шутить, сэр, – едва слышно простонал Медина, отключаясь.
– Эй-эй, – Винтерсблад похлопал его по щекам, приводя в чувства, – давай-ка не зеленей, январь на дворе, не весна! – Он снял с себя шинель и расстелил её на снегу, пристроил на ней раненого в полусидячем положении. – Держи ноги чуть согнутыми, понял? Я бы вколол тебе морфий, но его нет. Какой-то стервец из аптечки сфетишиздил. Так что терпи, подполковник.
Смуглый Медина цветом кожи сравнялся со снегом, из-под его длинных чёрных ресниц текли слёзы, челюсти плотно сжались, сдерживая крик боли.
– Оставьте меня, сэр. – Его голос был настолько слаб, что Винтерсбладу пришлось наклониться, чтобы разобрать слова. – Уходите, сэр. Вы меня не донесёте. И сами…
– Я тебе что, институтка-вертихвостка, чтобы каждый год пилотов менять? Со мной и так никто летать не хочет.
– Я тоже… не хочу… сэр… – Едва заметная тень улыбки коснулась его побелевших губ.
– У тебя есть причины. А эти – труса празднуют. Всё, поехали.
Опустились ранние зимние сумерки. Тяжёлое дыхание срывалось с губ Винтерсблада облаками густого пара, ноги по колено проваливались в снег, пот тёк по лицу, щипал глаза, но Винтерсблад уже не утирал его – пальцы конвульсивно стискивали край шинели, на которой лежал Медина. Казалось, стоит их только разжать, и больше сомкнуть уже не удастся. До границы Распада оставалось преодолеть ещё один холм. Самый высокий и крутой. «Где эти паскуды, что идут нам навстречу?!»
Медина начал бредить, бормоча что-то бессвязное. Его рвало. Нужно было остановиться, обновить снег на подсыхающих повязках. Медина с трудом разлепил глаза, нашарил взглядом полковника.
– Пить, – едва слышно выдохнул он.
– Нельзя. – Винтерсблад зачерпнул окостеневшими пальцами снег, чуть погрел его в ладонях, чтобы слепить снежок, и ненадолго приложил к губам Медины.
– Мне больно… очень… больно.
– Я знаю. – Винтерсблад умылся снегом, и исцарапанное еловыми лапами лицо стало саднить с новой силой.
– У вас же есть револьвер, сэр?
– Да пошёл ты!
– Я бы пошёл…
Винтерсблад присел на корточки, посмотрел Медине в глаза.
– Я тут пуп себе рву, а ты вертел на кардане все мои усилия и намекаешь, что лучше бы сдох?
– Нет, сэр.
Полковник кивнул, поднялся и вновь взялся за шинель.
– Зачем… зачем вы вернулись за мной, сэр? – с видимым усилием спросил Медина. – Устав запрещает… в таких случаях.
– Не хотел потом объясняться с твоей безумной бабкой, – бросил Винтерсблад, – и помолчи уже! Язык не работает, а всё «сэр» да «сэр»! Обсэрился весь, – и он поволок раненого дальше.
Он не помнил, как набрёл на патруль Распада. Или патруль набрёл на них? Медина не помнил и подавно – он уже был без сознания. Но ещё жив.
– Столько времени прошло, но никаких признаков некроза я не вижу! – удивился хирург, готовя его к операции. – Молодому человеку очень повезло с боевым товарищем, который явно знал, как действовать.
***
Часы пробили четыре утра. Самое отвратительное время: засыпать уже поздно, а бодрствовать рано. Яростно драю противень, чтобы запечь третью по счёту курицу на завтрашний праздник Дня рождения императора. Первую я сожгла. Вторую пересолила. Эта – последняя. Если умудрюсь испортить и её, мы с Аддерли будем ужинать крекерами. Бедный Джеймс, он такого не заслужил! Если бы не он, если бы не наши долгие разговоры обо всём на свете, в госпитале я бы свихнулась. Правда. Теперь я дома, но бессонница по-прежнему мучает меня; в груди, комком слизи застряло непонятное беспокойство, а штанина форменных брюк не лезет поверх повязки на сломанной ноге. Придётся прибегнуть к платью. А с ним и к корсету. Не носила их так давно, что даже не помню, как правильно надевать эти штуки!
Противень отчищен от последствий инквизиции предыдущей курицы, моя новая жертва уложена на него посреди долек яблока, кружков апельсина и ягод клюквы, словно древний северянин перед погребальным обрядом. Выглядит нарядно. Будем надеяться, этой несчастной повезёт закончить свой бренный путь в наших желудках, а не в ведре с помоями. Открываю духовку, балансируя на костыле, аккуратно беру противень… Чёртова подпорка выезжает из-под моей руки, я теряю равновесие, падаю вслед за костылём на бок и едва успеваю прикрыть голову руками, чтобы защититься от летящего на меня противня. Рядом смачно шлёпается куриная тушка, клюква раскатывается по всей кухне. «Да чтоб тебя!» – кричу в голос и запускаю в стену уже пустой железной посудиной. Раздаётся и медленно затихает оглушительное «бам-м-м!», а я рыдаю от бессилия и злобы.
Некоторое время мы лежим посреди кухни, осыпанные фруктами: я и моя несчастная третья курица. В открытой духовке умиротворяюще горит огонь. Я потихоньку успокаиваюсь, вытираю слёзы и вспоминаю, что не сполоснула руки после того, как посолила чёртову птицу. Слишком поздно! Глаза немилосердно жжёт, слёзы припускают с новой силой. Да чтоб тебя! Да чтоб тебя, Винтерсблад!
***
– Ух ты! – Аддерли замер на пороге с бутылкой игристого вина в руках, разглядывая Скади. – Ну ничего себе!
– Не преувеличивай, Джеймс.
На ней было изумрудное шёлковое платье с открытыми плечами и прозрачными рукавами, в золотистых волосах поблёскивали украшенные камушками шпильки, а румянец окончательно стёр с лица обычную строгость.
– Хотел для начала поздравить тебя по уставной форме, но язык не поворачивается назвать эту фею «господином подполковником», – растерянно улыбнулся Аддерли.
– Не припомню фей с клюкой, – усмехнулась Скади, – по-моему, это атрибут другого персонажа. – Она кивнула на свой костыль, который Джеймс сперва даже не заметил.
– Погоди. – Он сунул ей в свободную руку вино и вышел за порог. – Ты что, не украсила дом к празднику? – раздалось из-за двери.
– Дже-е-еймс! – со вздохом протянула Грин, постучав костылём по полу.
– Ах, да, прости! – Через минуту он вернулся с куском бумажной гирлянды. – Надеюсь, твои соседи не будут против?
– Подполковник Аддерли, ты спёр соседскую гирлянду?! – изумилась Скади, едва сдерживая смех.
– Не всю, у них ещё осталось. – Джеймс обмотал костыль украшением. – Вот, теперь совсем другое дело! И даже по цвету идёт к твоему платью. А вообще, лучше так! – Он отставил нарядный костыль к стене и подхватил Скади на руки. – Куда прикажете, мэм?
Усадив её в кресло, снял шинель и перчатки.
– Что случилось? – удивилась Грин, его разбитым костяшкам, ведь Аддерли не из тех, кто готов махать кулаками по любому поводу. Тем более его руки сейчас выглядели так, словно поколотили кого-то не одним и не двумя ударами, и изрядным их количеством.
– А, не стоит внимания, – отмахнулся он. – Последствия абордажа.
– Но ты пилот, не пехотинец.
– И что, пилот не может дать в челюсть прорвавшемуся в гондолу управления противнику? Я не сдаюсь, Скади, ты знаешь. И если приходится защищать команду, бросить штурвал и драться – так и делаю. В том полёте только благодаря этому никто из моих людей, бывших в гондоле, не пострадал. М-м-м, это курица в апельсинах? – неуклюже перевёл он разговор на другую тему.
– Да. И вот она как раз настрадалась.
Несчастная курица оказалась на удивление вкусной. Мы ужинали в полумраке моей маленькой гостиной, освещённой лишь огнём в камине. Блики пламени плясали на столовых приборах, кружились в бокалах среди пузырьков игристого, отражались в глазах Джеймса. Мы говорили о какой-то ерунде, и непонятная тяжесть, поселившаяся в моём сердце в последние месяцы, почти оставила меня. Мне наконец-то стало спокойно. Но потом часы пробили половину третьего ночи, и Джеймс засобирался домой.
– Спасибо, Скади. Я знаю, ты не любишь этот праздник, но сегодняшний вечер… для меня в этом году лучший.
Мы стояли в прихожей. Он застегнул шинель, взял со столика перчатки и фуражку, поцеловал меня в щёку, прощаясь.
Сейчас я закрою за ним дверь и вновь останусь в пустоте своего дома. Выключу свет, проковыляю на второй этаж, в спальню, и проведу там несколько мучительных часов в ожидании рассвета. Только я и тишина. И то, что в этой тишине прячется. Невидимое глазу, оно наблюдает за мной, дышит в спину и ждёт удобного момента, чтобы напасть. А я разбита, раздавлена, обезоружена. Лишена возможности сопротивления. Лишена даже голоса, чтобы позвать на помощь…
Где-то на улице взорвался очередной фейерверк. Аддерли нежно накрыл ладонью мои руки, и только тогда я поняла, что вцепилась в лацканы его шинели, не отпуская его. Разжала пальцы, но Джеймс удержал мои руки. Взгляд его стал глубже и мягче, с оттенком непривычной серьёзности и… тоски? Надежды? Он склонился ко мне, и сердце пропустило удар, когда его губы коснулись моих: сначала невесомо, самого уголка, а потом… Грохнул на пол костыль, следом полетели перчатки и фуражка. Его руки скользнули по шёлку моего платья, стиснули меня в крепких, но бережных объятиях. Поцелуи, нежные и томительные, сделались нетерпеливыми и жадными; мои пальцы судорожно завозились с застёжками его шинели, а когда она оказалась на полу – с пуговицами рубашки, и он, второй раз за вечер, подхватил меня на руки. Между нами были несколько лет не дружбы – его ожидания, и в тот момент мне показалось, что и я все эти годы ждала именно его.
Этой ночью я заснула не в постели, а на пушистом ковре перед камином, в объятиях Джеймса, прижавшись к его разгорячённому нагому телу, согретая его дыханием, и мой сон впервые за много недель был глубок и спокоен.
***
Странные крики вернули Винтерсблада из задумчивости, в которую он погрузился над географическими картами, в комнату офицерского общежития. В коридоре громко спорили, но, кажется, до драки пока не дошло, и Винтерсблад вернулся к своим размышлениям, как вдруг сообразил, что один из голосов – крайне возмущённый и настойчивый – принадлежал женщине. Дама что-то требовала, а солдатик, стоявший на входе, пытался вежливо возражать. В ответ на его возражения дама перешла от слов к делу – донеслись звуки если не драки, то явной потасовки. Тут уж Винтерсблад не выдержал и вышел посмотреть, что происходит.
Дежуривший на входе солдат выскочил из своей будочки и грудью загораживал проход к офицерским квартирам. На нём, вцепившись в воротник его кителя мёртвой хваткой своих птичьих лапок, висела маленькая старушка. Дежурный взывал к её благоразумию и аккуратно, чтобы ненароком не сломать хрупкие косточки, пытался отцепить настырную бабку от своей формы, но тщетно. Демонстрируя неслыханное проворство, старушка ещё и умудрялась улучить момент, чтобы от души огреть солдата объёмным ридикюлем, висевшим на её остром локотке.
– Это что за танцы с фланцами? – окликнул их Винтерсблад, стараясь сохранять серьёзность и подпустить в голос побольше суровости.
Старушка мигом выпустила солдатика, выглянула из-за его плеча и по-командирски сдвинула брови над круглыми очочками, съехавшими во время потасовки набок.
– Ты, что ль, Винтерсблад? – деловито спросила она.
– Ну допустим.
Она окинула его критическим взглядом, словно прицениваясь.
– А в газетах краше! – резюмировала. – Скажи своему этому, – ткнула в рёбра солдатика худеньким кулачком, – чтобы пропустил. Меня зовут Роза Дельгадо.
– А, бабуля Медины? Наслышан, наслышан. Капрал, пропусти.
– Подполковника Медины! – сурово поправила бабуля, обошла посторонившегося капрала и не преминула напоследок, будто случайно, шлёпнуть его своей сумой. – Куда пройти?
– Боюсь, что никуда, мэм. Подполковник Медина в госпитале, разве вам не сказали?
– Я знаю. Там я уже была. Я к тебе. Ну, чего сразу скис?
Пришлось проводить бабулю к себе в квартиру. Она без лишнего стеснения прошла в комнату, сдвинула разложенные карты на край стола, освобождая место для сумки, из которой с торжественным видом извлекла что-то маленькое, завёрнутое в салфетку.
– Ты спас жизнь моему мальчику. А эти упыри сверху тебя не наградили. Это несправедливо.
– Я нарушил устав. Хорошо – не наказали, – ухмыльнулся Винтерсблад.
– Это несправедливо, – с нажимом повторила она и развернула салфетку, поймав ладонь полковника, ловко надела на его палец наградной перстень с вензелем.
– Это моего покойного мужа, деда Кирка. Он получил его за спасение своего командира. Я хочу, чтобы теперь он был у тебя.
– Мэм, это лишнее…
– Не спорь! – прикрикнула бабуля. – Мне скоро восемьдесят, неизвестно, сколько ещё проживу. Что, так сложно выполнить просьбу старого человека, может быть, последнюю? Палец, что ли, отсохнет?
– Нет, мэм.
– Вот и то-то. Носи. Не снимай, понял?
– Да, мэм, – смиренно согласился Винтерсблад.
Старушка удовлетворённо кивнула, спрятала салфетку обратно в сумку.
– А всё-таки в газетах ты краше! – хмыкнула она, оборотившись на полковника от дверей. – И не такой уж мудак, как писал Кирк.
– Что, так и писал?
– Ну не прям так. Но я сделала выводы, – невозмутимо ответила бабуля и скрылась за дверью.
Оставшись один, Винтерсблад помедлил, разглядывая перстень. По-доброму усмехнулся своим мыслям, снял с пальца подарок и вернулся к бумагам.
– Не снимай, кому сказано! – гаркнули за спиной, он аж вздрогнул от неожиданности.
В неслышно отворившуюся дверь его квартиры заглядывало возмущённое лицо мадам Дельгадо. Она с угрозой потрясла своим увесистым ридикюлем, и полковник из чувства самосохранения вернул перстень на палец.
Не прошло и часа, как в дверь вновь постучали.
– О, какая неприятность, – процедил Винтерсблад: на пороге перед ним стоял уже знакомый агент госбезопасности.
– У вас десять минут, полковник, чтобы собрать сумку на три дня, – ответил тот.
– Я арестован?
– Нет. Вы нам нужны.
– А вы мне – нет. – Он попытался закрыть дверь, но агент не позволил, придержав её ногой.
– Тогда будете арестованы. Найдём за что.
Винтерсблад скрипнул зубами, но возразить было нечего. Он вытянул из-под кровати старый полупустой вещмешок, накинул шинель.
– Ну. Я готов.
– Вы с этим поедете? – агент брезгливо изогнул бровь.
– Что не так?
– Вы офицер, вам должно быть стыдно за столь замаранный мешок.
– Некоторым офицерам, – Винтерсблад многозначительно смерил агента язвительным взглядом, – не стыдно даже за замаранную совесть. А мешок и чистый можно купить – нехитрое дело и стоит дёшево. Хотя и совесть у некоторых, пожалуй, тоже. Верно, агент?
Но тот лишь молча посторонился, пропуская Винтерсблада в коридор.
Только кэб тронулся, агент протянул Винтерсбладу бумажную папку:
– Здесь всё необходимое: документы на отпуск, разрешение на выезд, билеты, бумаги на отель. Вы отправляетесь в Траолию, отдохнёте в курортной столице пару денёчков. А заодно и обыграете в указанном заведении этого господина, – он постучал пальцем по фотокарточке генерала Маскелайна, – на максимально неприличную сумму. Возьмёте с него расписку о долге и передадите её нам. Всё ясно?
– Ни черта не ясно. С чего вдруг он станет со мной играть? С чего вы взяли, что я смогу обыграть его? На хрена мне вообще всё это нужно?
– Не валяйте дурака, полковник! Наслышан о вашей «везучести». Играете вы редко, но метко – никогда не проигрываете. Зарабатываете таким вот образом, когда вам нужны деньги. Вы жульничаете, друг мой, и виртуозно, ведь ни разу не попались. А наш с вами… м-м-м… клиент до игры сам не свой. Конечно, скрывает эту свою порочную слабость и играет только в подпольных казино, в узком кругу таких же зависимых и весьма высокопоставленных, вынужденных прятать свои маленькие, но очень дорогие удовольствия от чужих глаз. От наших, конечно, ничего не спрячешь… Ой, полковник, не кривитесь так, будто я вас прошу переспать с ним, а не в карты сыграть! – Агент с напускным жеманством замахал рукой, а потом посерьёзнел и добавил, понизив голос: – А что касается вашего последнего вопроса: если запамятовали прошлый наш разговор, я могу напомнить. Тезисно, так сказать.
