Анатолий Никифорович Санжаровский
Поленька
Митя смотрел-смотрел, слушал-слушал темноту, угрелся на полу и задремал.
– Ну, не отзывается картуз? – колко спросила мама. Спросила, абы разбудить лодырита.
– Как воды в рот набрал, – лениво ответил Митя. Не понравилось ему, что сон порвали.
Не отпуская рук от ушибленного лба, Антон заметил, что из-за плоской, неглубокой корзинки с наседкой как-то хитровато выглядывал злополучный козырек. Мальчику показалось, что кепка смеялась и пряталась за той корзинкой под койкой. Он достал её, вежливо возложил Мите на голову.
– Ты где её выколупал? – Митя уныло встал, захлопнул люк. Песец! Крути не крути, а культпоход в Мелекедуры не отменяется! – Так где?
– В новом сундуке! – Антон повёл взгляд на корзинку с наседкой.
Над речкой Скурдумкой, в лощине, сбился такой тугой туман, что хоть режь ножом на громадные глыбы до неба. Сквозила прохлада.
Ради согрева Митя бежал. Вдруг он услышал:
– Аря-ря-ря! Чьи-то скирды горя. И мыши горя. Аря-ря-ря! И пускай горя!
«Что там за хулиганик? Голосок знакомый…»
Остановился. Обернулся.
Из белой кисеи выломился Глебуня. Хэх, следом причёсывает!
– А ты к-куда, бессерёжная Марютка?
– На Кудыкину гору горшки колоть! Я хочу с тобой, Митечка!
– Ну раз хотно, я-то что. Айдаюшки. Теплей будет. Только на мне не кататься, как устанешь. Кто будет орать: «
[76] Veif!.. А ну налетай, кому работнички? Кому работнички?» Без обиды… В какой, – Митя выставил кулаки, – мозоль зажал?
– В этой.
– Угадал! – Митя в приветствии вскинул руку. В восхищении хлопнул по ней Глебка. Он был отчаянно доволен, что его взяли. Но заставить показать и другую руку, на которой тоже стекленели мозоли, не догадался. Потому и служи. – Кукарекай!
Глеб наставил ладошки скобками ко рту, сторонне потянул:
– F,f-f!.. Ve-e-eif-f!.. Ve-e-eif-f!..
Озлился Митя:
– Что ж ты так дохло пищишь? Не бздишь, не горишь… Ну кто поверит, что ты идёшь наниматься? Нету силов крикнуть – откуда им взяться в деле? Нам грозит сегодня безработье!
Глеб добросовестно набавил крику. Однако из саклей с ровными сизыми гривками дымков не схватывались бежать навстречу, не распахивали в поклонах перед ними ворота. К юным босым труженичкам никто не посылал даже малейшего любопытства.
– Оя! Да пускай эти гопники[77] подавются своим виноградом! – упалённо бормочет Глеб, обводя горькими глазёнками поверх заборов и рясные яблони, и стены виноградных гроздьев, что золотились на молодом солнце. – Пойдём вон к той тетёньке. У ей мы были с мамой, когда ещё менять было чего. Мы менялись, а она не схотела. Так всего дала. Она добрая. Я помню, где она живёт.
– Тогда веди, Поводыркин!
Хозяйка непритворно обрадовалась братьям. Как нельзя кстати наскочили. С дня на день отпихивала она сбор винограда. Да и как собирать не представляла. Помочь ей в том, выкатить из беды было некому. Свои цыплята рвались в сборщики – не подпускала к ольхам, спеленатым лозами-змеями. На той неделе с лестницы сломила у низа три гронки к столу, а на большее нет духу. Выше драться трусит, не громыхнуть бы костьми.
И вот сам Господь за руку подвёл ей кротких ангелов-спасителей.
– Ти 
[78] ходишь на дэрэву? – ласково спросила Митю, показывая на поднебесно высокую ольху, сплошняком увитую зрелым-перезрелым виноградом, а оттого и похожую на громоздкий сизо-чёрный столб, изогнувшийся, казалось, от тяжести в поясе в каком-то изящном поклоне. Чудилось, дерево понимало всю сложность сбора, покаянно склонило перед солдаткой голову, но не настоль, что можно было бы ей дотянуться до винограда с земли.
– О! Не бойтесь, бицола. Я спец лазить. Ловчее неё!
С невозможной, с запредельной лихостью Митя потыкал пальцем в кошку на плече у старшего хозяйкиного мальчика. За ним, убывая в росте, лесенкой подходили меньшие, друг из-за дружки вперебойку совали руки старому знакомцу Глебке.
– Здрасти, руски! Помогайчик!
Глеб дичился шумного внимания, супился, невесть зачем унёс руки за спину. Со сверстниками он сходился конфузно. Левую руку – для близкого друга! – у него все-таки выхватили, степенно, уважительно все тискали по очереди, коротко вскидывая её.
– Это rfhubf, хароши малчик! – подхвалила хозяйка Митю. – Ти виноград… – что следовало понимать, ты пойдёшь рвать виноград, – а ти… – она повернулась к Глебу, но он не дал сказать, что же доручалось ему, навспех вкрикнул:
– …тоже виноград! – и от её табунка перебежал к Мите, вцепился клещишками в плечо. Мы везде только напару! Нас никто не разлепит. Даже ты, царевна виноградская!
Хозяйку тронул этот неодолимый аппетит к работе.
Она светло улыбнулась протестантику, как можно мягче возразила:
– Нэт. Ти не виноград… Ти эст 
…[79] Падаэш дэрэву… Ти гуляй с мои малчик.
Глеб занозисто мотнул головой:
– Неа! Балбесничать я сюда пёрся? Под-мо-гать!
Он посмотрел на Митю.
Глаза Глебки молили:
«Митечка! Ну вбей хоть ты за меня словко!»
Митя себе на уме молчал.
– Я не возражаи, – шутливо добавила хозяйка. – Помогаи гуляи мои малчик.
Помогать гулять её жердяям? Помогать сшибать баклуши? Ну упаришься, весь упылишься от такой работёхи!
Часто, протестующе завертел Глеб головой.
Хозяйка расстроилась. Ей не хотелось обижать, бить отказом, но и не могла она позволить ему лезть под небо. Какой риск! Надо придумать что-нибудь попроще. Но что?
На вздохе ветерка щемливо зашелестели кукурузные листья. Початки выщелкнуты. Зябнут под кислым осенним солнцем одни пустые пересохлые будылья.
– 
![80]
С кукурузной делянки, где рос и виноград (сама делянка вжималась в спину двора), хозяйка пошла в бухару, вынесла два серпа.
– Ти и ти, – ткнула пальцем в Глеба и в своего старшего сына, к нему тоже заодно обратилась по-русски, – будэт помало… помало… – Изящно, легко срезала будылку, вторую, пятую. Сложила в снопок. – Понимаем?
– Да уж как не понять? Или мы без понятия? – привяло ответил Глебка Анисиными словами, принимая серп и в зависти косясь на Митю. Не скупясь, щедро, заботисто Митя плевал на ладони, готовился лезть.
Хозяйкин же сын серп не взял, брезгливо отшвырнул в кусты.
– У всякого хитруши, – сочувствующе-насмешливо сказала она ему по-своему, по-грузински, – в голове девять лисиц вертится, и одна одну хвостом не заденет? Я вижу, чем ты дышишь. Как кидался, так и подберёшь. К ольхам сам не подходи, не пускай и его, – кивнула на Глеба. – Гоги, до тебя всё доехало?
– Наверное… – ненастно пропыхтел он.
С двумя младшими погодками она пошла в угол делянки и дальше, в ложбинку, на плантацию добирать последний, уже погрубелый в осенней утренней прохолоди чай.
Митя всё страшился, что хозяйка поцарапает голову,[81] передумает, ушлёт и его рубить кукурузу, и он с кошачьей прытью подрал на ольху вперегонки с самим собой. За ним шуршала листвой, гналась перевёрнутая царская корона – изящная, высокая и тонкая в виде конуса корзинка кодори. Кодори была на веревке. Другим концом верёвка держалась за Митю, тесно обжала, обняла его в поясе.
В два огляда он на всех парах возлетел в такую высь, что у Глеба закружилась голова.
– Митечка, – заныл Глеб, – убьёс-се! Как убьёс-се – домой не приходи. Мамча заругает!.. Ну, куда ты улез в саму небушку? Ну, куда-а-а?
Митя гордовато приставил ладошку ко лбу. Где там наша хозяйка?.. Уже далеко-раздалеко. Можно дёрнуть и песняка, разве оттуда услышит? И он ералашно завёл:
– З-закудала к-курочка-а,
Выкудакала яичко-ко-о,
Док-кудахталась спасиба-а,
Н-нак-кудахталась в-вволюшку!..
Пение небес подогрело Гоги. С корзинкой на боку он в нетерпении топтался у ольхи, всё бросал звероватые зырки вослед матери. Наконец её вынесло из виду, закрыл бугор. Гоги судорожно пострелял к Мите.
На первом осадистом суку беглый привалишко.
– Руски! Руски! – скрадчиво заторопил к себе рукой Глеба.
Глеб набычился. Чего скакать за этим неслухом? Конечно, рвать виноград кому не в охотку? Но если тебе повелели валить кукурузное чало, так вали! И он с вызовом наживился резать свои будылки.
Рядом в кукурузе деловито греблись куры. И был там занятный цыплок с четырьмя ногами и двумя гузками. Мелекедурское диво! О нём даже по газетам писали.
Глеба не мог на него насмотреться. И, позвав Гоги, указал на цыплёнка. Смотри, какая невидаль!
Но Гоги кисло, тоскливо присвистнул и уже тише, без аппетита покарабкался дальше.
Зудится Глебке подсмотреть, ну как они там на ольхе. Там-то куда интересней, занятней. С ольхи всё видать, а видеть всё вокруг ему первая радость. Он в незнакомое как место идёт, липнет душой ко всякой неизвестной мелочи. От поворота до поворота летит бегом. Всё обстоятельно обозрел первый, теперь можно и подождать попутчиков. Дождётся и снова вскачь до нового изворота… Там, на верхотище, не надо никуда как машина бегать. Толечко толкай нос во все стороны, глазу доступна всякая даль. Вот где лафа! Да и винограду ешь по полному рту.
Мальчик скользом пустил взор на дерево. Тут же сдёрнул к серпу. А ну подумают подглядливые верхоскоки, что меня завидки скребут? Он угинается, плотно вжимается в работу. Проворно вспархивает серп, весело взблёскивает на солнце белая дужка его зубов.
Ленивый облом сухого сучка заставил вскинуться. Не беда ли? Не свалился ли кто?
Нет, никто не свалился кроме отжитого сучка. Глеб проводил его падение и невесть зачем, будто ему заломили лицо, снова поднял голову и очумело вытаращился, не в силах отодраться от увиденного.
По вымытой сини неба суматошно накатывались одно на другое громоздкие сизо-розовые облака винограда, словно настоящие маленькие красные облачка, комками набросанные как попало при закате на горизонте, суля наутро вёдро и ветер. До рези в глазах он ясно видел каждую точёную ягоду, налитую тёмно-красным жидким солнцем. Ягоды ало просвечивало дневное светило. Вот Митя потянул руку; красно-розовое облако качнулось под пальцами и в пленительно-чистой тиши сентябрьского утра Глебка услышал колокольно-хрустальный перезвон коралловых солнц.
– Эшто-о тэ-эк жа-адно-о г-глиди-ишь ты-ы-ы на не-бу-у-у-у?.. – скрипуче-ехидно пропел Митя.
Подковыристый вопросец явно адресовался Глебке. Вместе с пилюлей он проглотил и слюнку и, крепясь, отлепил глаза от тех виноградовых облаков, размято слетел к своей грешной кукурузе.
«Вы сами по себе. А я сам по себе. Мотал я ваш виноград!»
Он яро навалился рубить. Сквозь ржавый шорох кукурузных листьев ясно слышал, как лопались вверху на зубах ягоды, как сыпались белёсым дождём косточки, дробно остукивали ольховые ветки. Зато не заметил, когда за спиной опустилась кодорка. Из неё выпнулась сияющая, хулиганистая братова рожица.
– Сын мой! – пасторски прохрипел Митя.
Глебка обернулся, срезанно распахнул рот.
– Сын мой, захлопни по просьбе трудящихся рот, а то карета четвернёй въедет… Твой глас дошёл до уха всемилостивого творца. В ответ на твои не видимые миру слёзы и за твоё кукурузное прилежание ниспосылает он с царского стола этот царский виноградио!
Митя сановито подал четыре богатые кисти. Благоговейно чиркнул ладошкой по ладошке.
– Кефир сделал дело. Кефир может удалиться.
Лёжа в корзинке, Митя чинно поклонился, воздел руки, и кодорка с ним стала возноситься. Поднялась натужно на метр на какой и рухнула наземь. Кодорка похожа на вытянутую юлу с единственной острой ножкой. Попробуй не вертясь устоять. Она ляпнулась сразу на бок, выплеснула Митю.
– Эй, Гоги! – закричал он наверх. – Мы с тобой, зелёная драцена, так не договаривались! Ты эж клялся, подыму. Так подымай. Это не считается, давай понову!
Гоги сжал со лба пот в кулачок, потянул верёвку, перекинутую через толстый сук повыше того, где сидел сам, и кодорка, в которой Митя спустился с неба, привстала, воткнулась пикой в землю. Митя вскочил в неё.
– Жми, Виноград Виноградыч!
Обхватив ногами тело ольхи и упершись в него грудкой, Гоги засопел, застарался из последнего. Кодорка на миг оторвалась от земли, юлливо крутнулась в воздухе и снова улеглась на бочок, выронила Митю.
– Сыла нэту. Нэ можно я… – искательно задребезжал Гоги.
– Эйх!.. Сила, сила… Была сила, пока мать носила…
Картинный взлёт обрезало. Митя погрозился кулаком Гоги и без энтузиазма потащился на ольху, змеисто обвитую старой виноградной лозой. Скукой налились глаза. Подумалось, а чего б это стало на свете, слетай ангельчики с неба на крылах, а обратки ползи на то небо на пупке, как вот он сейчас?
Жарко, жадно, как молодые бычки, ворочали пареньки.
Митя и Гоги настрогали полный огорок винограда.
«А я один наносил кучару больша!» – думал Глебка, стаскивая свои аккуратные снопики, повязанные травой. За день-два подсохнут. Хозяйка потом будет брать их за золотые чубчики, будет устанавливать стоймя и чуть внаклонку вокруг ольхи. Голову скирду покроет клеёнкой, как платком, чтоб дождина не засекал в серёдку.
В январе вся зелень на воле примрёт, почасту станет хозяйка наведываться к скирду за кукурузкой своим козам. Интересно, вспомнит его добром? Да и сами козы помянут?
Какие глупости забегают в голову! Вспомнит или не вспомнит хозяйка зимой… Сейчас бы не кольнула отвратной работёхой! А Митечке этого довольно. В другой раз не возьмёт ни за какие слёзы.
Мысли эти подгоняли, настёгивали. Мальчик выклал душу, расстарался, так разлетелся в усердии, что к вечеру уже не мог держать серп, неподъёмной колодой он валился из рук.
На закате Митя и Гоги спустились к Глебке. Митя огляделся, хмыкнул. Далеко вокруг кукуруза до пояса срублена. Снесена в громадную золотистую гору.
– Колупаюшка! Это ты всё один насандалил?
– Не. Вдвоём… Вдвоёмушко с серпиком! – В голосе Глебки цвела гордость. – Толечко, – показал ладошки, – немножке болят.
Красными матёрыми шатрами бугрились на ладонках кровавые мозоли.
– Эх ты, дудачок! Тупой серп руку режет пуще острого… Ну, куда ты торопился? Тебя гнал кто, что ли? Русским же языком говорили: гуляй, помогай, кому делать нечего. А ты дорвался до серпа, как Мартын до мыла!
Глеб виновато сник.
– Я думал, ты… Я хотел лучше как… А то…
– А то дед Пихто убежит в кино! – в злости подсолил Митя.
Откуда-то снизу, из ложбины, рвались нарастающие гортанные детские крики. Митя обернулся. По тропинке, что глянцевито змеилась меж кустами, клубком катились Гогиевы братья.
– А ну, воробьи, живей мигай сюда! – подторопил их Гоги.
Толкаясь, пыхтя, ребятьё услужливо ринулось к старшему своему брату.
– Аба, давай борба. – Гоги показал Глебке на самого маленького.
Глебка смутился, не найдёт речей. Он знал, какие грузины заядлые борцы, и это предложение вбило душу в пятки. В следующий миг испуг разлился в нём оскорблением.
«Неужели я вовсе дохляк, чапля в сам деле, раз он спихивает меня с малявчиком?»
Глебка мучительно думал, соглашаться ли, не соглашаться, как тут и Митя бросил свою щепотку соли в огонь:
– С каким клопушком не разделаешься? Боишься?!
Уязвлённо Глебка вышагнул вперёд.
– Не боюся. Давай!
Мальчишки сцепились. По привычке Глебка сомкнул глаза. Он делал всегда так, когда совался в возню с крепким удальцом. Закрывая глаза, мальчик смелел, сильнел. Так по крайней мере ему казалось, действовал он уже куда напористее, наверно брал большину. Не было ещё случая, чтоб продул схватку с закрытыми глазами.
Глебка почуял, что варяжик набежал неуклюжий, слабей мухи. Стоило взять грузинёнка за пояс, поднять, как тот в панике задёргал в воздухе ножками, безотчетно вжимаясь в Глеба. Не бросай! А то мне больно будет, я весь в твоём кулаке! Пощади! «Фи, толечко зазря сожмурился…» Глеб погоревал – никакой борьбы не жди! – и как-то небрежно, лениво и вместе с тем уважительно распял того на лопатках.
Жаркий Гоги втолкнул в кружок середняка.
Хотя этот был поплотней, Глеб и его переважил.
С гиком, как в воду, бросился Митя в кукурузную кучу и, вынырнув, размахивая широко своей кепкой, заорал что было радости:
– Да здравствует Гле-бу-лес-ку! Ур-ря-яа! Ур-ря-яа!
Из бухары выскочила всполошённая хозяйка. Ей сказали, что Глеб уборол целых двоих, оттого тут такой базар. Она тоже засмеялась. Но уже скоро в её чистом смехе, в блаженно-детском выражении лица скользнули тени обиды, смех стал тише, водянистей, наконец, вовсе завяз.
Ничего не говоря, она решительно показала рукой в тесте на самого Гоги.
Гоги нажил уже лет восемь. Да и так, ростом, выше Глеба на пол-ладошки, разгонистей в плечах, жирный. Глебу десятого вот мая отстучало лишь семь, видом беднее. Худой, тонкий, хоть в щель пролезть. Кожа да кости, одно основанье. А не забоялась мышка копны!
«Ну, – сказал себе, – была не была! Закрывай, Глеба, глазики».
Долго пыхтели парни.
Глеб чувствовал, боровок сильнее. Впролом не сшибить, Значит, поддаться? Не-ет, так дело не пойдёт. А не позвать ли в помощники товарища Хитренкову?[82]
Держась с Гоги за плечи, Глеб стремительно пятится. Гоги в душе ликует. «Враг» бежит, сейчас я его махом и ущучу! Уверовал до поры в победу, уже заслышал сладкие возгласы ликования. Приопала в нём бдительность, размякла. Зато откатывающийся грозный львёнок – лев лишь на то и отступает, чтоб дальше прыгнуть, – слился в кулак, скомандовал себе «Ну!» и, неожиданно, вероломно поднырнув под Гоги, бросил через себя растеряшу.
Стоя на плечах, Гоги сообразил, что допустил непростимую, недозволительную оплошку. Рановато запраздновал удачу! Заполошно дёрнулся встать, но в жилистых руках достало власти ужать его лопатками к траве.
С Гоги Глебка поднялся большим другом всем хозяйкиным ребятам. В грузинском селении нет, наверное, и не будет почитаемее человека, умеющего не только работать, но и классно бороться. У Гоги хватило мужества вскинуть Глебову руку, как вскидывает судья на ринге руку победителя.
Хозяйка потрепала Глебку по щеке.
– Маладэц! Карашо! Так нада. А тэпэр аба ужин.
За стол усаживались веки вечные и всё потому, что хозяюшкины парубки не на шутку меж собой повздорили, даже любезно обменялись купоросными оплеушками вскользь… Каждому лесть было сесть рядышком именно с Глебкой.
Пресно взирал Митя на всю эту петрушенцию. Пожалуй, завидовал, что на место подле него вовсе никакой конкуренции. Больше того. Будто вовсе и нет его, хотя главный сегодня тут работун он.
Наконец в спор втёрлась хозяйка. Великодушно угнездила справа от Глеба Митю, а слева Гоги.
Глеб слышал легенды про пиры-вольницы в селениях, про вольные хлеба с сыром вприкуску. Всё так. Сам убедился, завидев на столе сладко дымящееся лобио,[83] горячий ещё кукурузный чурек, сыр. Глаза прямо разлетаются. Боже правый, ну зачем такие всего горы? Не на все ж Мелекедуры готовилось?
Навалились на еду со злым аппетитом. Молча охминали на обе щёки, только хрустело за ушами.
Глеб ел, ел, ел и всё боялся, что не нахватается. Но вот уже благополучно заморил коня, вот уже что-то неохота, а перед глазами всего ещё невпроед. Он смятенно думает, не может того быть, что некуда больше пихать. Степенно поводит шеей из стороны в сторону, поталкивает кусок за куском. Похоже, набил в оба конца и зоб на сторону. Ам-бец. С верхом полна тележка! Кусок застрял где-то близко, поди, упрело выглядывает из горла.
Безысходная тоска сдавила его. Что же такое придумать да в запасец воткнуть ещё? Не поворачивает голову, озабоченно наклоняется чуток к Мите. Вшёпот:
– А ремень расстегнуть можно?
Теперь настал черёд задуматься Мите. Он как-то не сразу поймал, к чему этот пикантный вопросишко. «Видал, как работать, так каракушка[84], а как есть – мужичок!» – рассудил он и кинул своё согласие:
– Расстегай.
Тут опять невезёха. За столом сидели вприжим, тесно. Рук не опустить, не добраться до собственного пупка. Тогда Глеб молчком встал во весь рост, как ни в чём не бывало, сосредоточенно пыхтя, отпустил ремень на две дырочки.
Расшибец!
Все загрохотали. Глеб словно ничего не слышал, так же серьёзно воссел, как и встал, снова пошёл обстоятельно таскать куски, не смея со стыда поднять голову.
Вместе со всеми смеялась и хозяйка. Однако смех её вдруг обломило. Она враз покаянно притихла, точно её не было в бухаре. Глебу даже подумалось, что её и взаправду нет, и в проверку своей мысли стрельнул на угол стола, на её место. Их взгляды столкнулись. Мальчик увидел, что глаза её тонули в слезах. Он выпрямился, беспокойно заозирался, ища причину этих слёз.
– Всё rfhub… всё карашо… Кушаэт, дэти, кушаэт… – Хозяйка заплакала навзрыд, уронила лицо в ладони и выбежала из бухары.
Мальчики остановились в еде, но никто не насмелился пойти из-за стола. Они смуро переглядывались и не знали, что делать.
– Почему заплакала мама? – спросил глухим голосом у Гоги Митя. – Чего случилось?
Гоги вздохнул и тихонько, на цыпочках побрёл во двор. За ним гуськом утянулись и остальные.
За дальним княжистым кряжем багрово докипал закат. Бицола стояла на коленях перед виноградной грядой на брезенте, выбирала самые крупные гроздья и бережно укладывала в ребячью кошёлку поверх таких же отборных ядрёных яблок, груш, орехов, которые только что туда насыпала.
– Бицола, ну куда вы кладёте с горой? – сказал Митя. – Всё равно ж потеряем или подавим…
– Потеряи не нада… Дави не нада…
– Ой! Да не слухайте Вы его, тётенька бицола! – встрял Глебка. – Не подавим. Донесём! Я этот виноградик ещё папке повезу!
– Ка-ак? Ти эдэш фронту?
– Аха. А чего удивляться? Папка сейчас в Кобулетах. Мамка поедет на вот будет выходной. И меня возьмёт. Сама говорела. Сама! Понимаете?
– Счастливи ти, Глэба. А у Гоги, – слёзы снова блеснули у неё на глазах, – папа болша нэту… 
…[85] Погибла…
Молчаливые слёзы яростными потоками лились у неё по щекам. Никому ничего не говоря, она ушла в сарай и вернулась с новёхонькой, с ладной бамбуковой корзиночкой. Наложила с верхом дивнопрекрасных сизо-чёрных кистей.
– Ти, – подала корзиночку Глебу, – сама нэси папа… фронт… От я…
– Хорошо, тётенька бицола. Спасибо. Я так и скажу. А это, пап, скажу, виноград от тёти бицолы…
