Анатолий Никифорович Санжаровский
Поленька
– Серёжа…
Поля осеклась.
Больше всего не выносила она молчания, когда рядом был кто. Это молчание ей острей ножа. Голос её прозвучал как-то неловко, просительно. Пожалуй, она не знала, про что сказать, но одно в её тоне было ясно: мольба не покидать её вниманием.
– Серёжа… – машинально повторил Горбылёв, без охоты отпихиваясь от своих воспоминаний. – Я, Поленька, тридцать семь лет уже Сергунёк с шальной башкой.
– Какая ни шальная, а бач, Бог миловал, вывернулась с-под пуль, – раздумчиво потянулась Поля к слову.
– Значит, судьба отстрочку подписала… Только не сунула под пулю, а остального как и всем до горла насыпала. С ве-ерхом навалила шапку, навалила да и прибила тяжёлой рукой. Утоптала. Плен… Лагерь… Чужбина… Ранения… А и на чужбинушке партизанничал в итальянских горах. Бил немчуру до последней до поры.
– Это ж какая последняя пора? Девятый Май?
– Не-ет. Про Победу не сразу мы дознались в горах. Целую неделю всё ещё жались по ущельям, словам не верили, не кланялись. А вдруг это выманивают нас на простор, горячо желают поскорейше нас перекокать? Официальные доплескались до нас сведения уже позже…
– Шо тут деялось на той День Победы!.. Среда, середка недели. Сонце играет! С утра не на работу – в город в Махарадзе весь район на митинг! Там миру, там миру посвезли! Сколько страху и – замирились! Кажный день головы тыщами клались и на – замирились!.. Замириться-то замирились, а почтарик в ту божью среду пук извещений по домам разнёс. Там кричат… там кричат… На митинг хо́роше как подгадали. Выдали семьям погибшим помощь. Мне дали два кустюмчика. Глебке да Антохе. Хорошие кустюмчики. В будень жалко во всякий след таскать. А праздников у нас нема… Аха, взяла я кустюмчики со слезами да в ларёк. Хпоп-хлоп себя по карманах… Иду не нарадуюсь на кустюмчики. Защитного цвета, с петличками. На левом рукаве синий кружок, птичка. На погонках по три палочки… Хлоп-хлоп себя по кармашках, скинула мелочину в горсть да и ували за первый во всю войнищу кулёк копеечных яблочных конфет хлопцам своим. Гулять так гулять, сказал казак и разбил последнее яйцо в борщ. Расщедрилась наша девка… Там той куль не выше мизинца, а всё праздник. А всё хорошо. А всё и мы люди. А всё и у нас е кой-шо от Победы… Нема батька… Так е куль конфетов… Е два кустюмчика. Е ще к ним две гарни фуражки с кокардами, высоченькие фуражечки… Вот и вся ему цена вышла по усатым меркам. Задёшево сценили батька… В бою ранили… В госпитале помер от истощения. Больного не кормили?.. За то, шо був сын кулака?.. Задёшево сценили… Уроде и не человек був, а так, прозвание одно…
– Не твой первый, не твой последний отдал голову. Таких мильон мильонов… Зря ты так про цену.
– Про цину, можь, и не права Полька… Обида сосёт… Кого я знаю, все повертались. Той же Анис Семисынов. Той же Ванька Клык. Той же почтарь Федька Лещёв… Федька без одной руки. Как умываться, мылит столб на крыльце. Потом со столба намыливает здоровую руку, пустой рукав за пояс подоткнут. А всё живой. А всё мужичий дух. А всё мужиком в хате воняе. И то бабе уже подспорье, и то уже бабе защита… Повертались Алёшик Половинкин, Андрюха Уткин, Федька Солёный, Тёмка Простаков, дед Борисовский, Иван Гавриленко, Ванёк Мамонтов, Иван Шкиря, дед Скобликов… Вязников… Гринька Мироненко… Всё на мандолинке наризае… Квиросий Дарчия… Васильченко… Ванька Бочар без ноги вон. Пристучал на колстылях. По само некуда оттяпали. А всё одно желанник в доме. Хозяйко!.. Дашка за им как за каменной горой. Не нарадуется… Это стороннему он глазу калека. А ей-то… Мой мужилка худ, без ноги, а завалюсь за него, не боюсь никого!.. А ей-то он крепость. А ей-то он остался разудалым Ванютушкой, каким в женихах царевал, с каким в молодые, в огнёвые вёсны сама цвела сладким цветком… А чем же хужей я? Чего же со мной не по чести война разочлась? Лежит в Сочах… В братской могиле… А где саме не знаю… И разу ж не була. Нуждонька всё за полу держе, не пускае… Могильным камнем со мной война разочлась?.. Туда геройка бежал, да оттуда иль дорогу с-под ног скрали? Всю цену Полькиной доли впихнули в два детских кустюмчика да в слёзы в мои? Невже то и вся красна цена?..
При этих словах Поля жёстко, удушливо глянула на Сергея, будто он был сама война, потому с него и прямой спрос.
Сергей ничего не нашёлся сказать. Лишь качнул плечьми, несколько утишил шаг. Он не знал, что отвечать.
Его молчание подкольнуло её, ввело в злость.
– Какими ветрами тебя сюда прибило? – глухо бросила она.
– Неумытыми руками, Поленька, тут духом туман не раскидаешь…
Сиропная фразистость полоснула его, и он, теряясь, замолк. Он не мог понять, что снесло его на фальшь. Ложь? В чём? В любви?
Как только и надумалось такое?
Во всю жизнь он никогда и никого не любил кроме Поли. Через всю жизнь, через всю войну шёл к ней. Пока ехал с войны, всё пытал себя, а как объяснишь, подтоптанный женишок, чего это ты почти двадцать лет упустя валишься снова к ней на порог?
Ответы самому себе казались картонными, кривыми и чем ближе, плотней налезал час встречи, тем страшней становилось ему. Позывало вернуться назад. Но в море не повернёшь. Плыть в свою страну хоть так, хоть эдак надо.
И когда в Батуме подсел в летний махарадзевский вагонишко, по бокам наполовину поверху открытый, без стен, без окон, похожий на шатко, на скрипуче бегущую вытянутую веранду, один голос порывисто, непоседливо заподсказывал непременно сойти в Натанеби, на узловой станции, где ходил московский поезд, и оттуда ехать к матери в Собацкий.
Вперебой другой голос ободрительно укорял:
«Толктись в тридцати верстах от своей древней присухи да обежать? Мимоездом не наведаться? Переплыть три моря и утонуть на берегу? Стыдись, муже!.. Другой случай Боженька может позабыть подать. Лови свою тёплую удачку!.. Главно – встреться. Там что-нибудь да варакнешь. А потом по первому слову уже правься, как тот пройдоха, что говорил: мне абы вмазаться в драку, а там видно будет, кто кому чуприну надёргает».
Зачем он приехал?
Разговор об этом следовало бы начать самому. Но он всё не решался. Были на то и причины. При сынах разве кинешься на шею с объяснениями?
Уже то, что она сама спросила о главном, сняло с него камень. В её тоне он уловил поощрительность, надежду, какое-то смутное обещание благополучия. Его хмельно качнуло, стало ликующе хорошо и он косым каблуком, стоптавшим неизмеримые, лютые вёрсты войны, медово притукнул:
– Куда не правишь, там не будешь… С первого свидания я не переставал думать про тебя… Даже когда были мы друг от дружечки за тыщи земель, я всё-всё-всё знал про тебя!
– Ох! Распустые слова… Иль тебя кто повещал?
– Да уж… Я тебе уже говорил… Все ваши посланьица твоим неписьмённым старикам читала Анюта, доблестная сестрица моя. Она и ответы стариков под диктовку гнала вам. Соображалистая!.. Как нанялась… Как какое изменение у вас в ту далёкую довоенную пору, тут и шепнёт мне, рот не зашьёшь. Каждый же день только и ждёшь вестоньки, что ты там, как ты там?.. Карточку вашу одну показывала… Тайком брала, тайком и подложила назад в стопку писем старикам…Так что видел я вашу карточку. То-то я с первых глаз узнал сегодня твоего меньшенького чапаёнка… Мне казалось, ты тоже думала про меня… После той истории с побегом поджигало написать тебе.
– Иль тя младенская ударила?
– Не закипай… Я от сполюбови… Вот стала дурь в башке колом! Понимаю, писать тебе – только рану солить. Читать не умеешь, попадёт цидуля к благоверному. Тарарам! А с другого боку… Всё мерещилось, тиранит тебя неизвестность про меня. Всё думаешь, живой я, не живой. А получишь вестушку, успокоишься…
– Ну-ну! – подстегнула Поля, уже кое о чём догадываясь.
– Не подговаривай под руку… Раз Анюта нацарапала вам с Никитой курьей лапкой тарабарскую грамотку, сам архиерей не разберёт. Приобещала старикам, что сама снесёт на почту, как раз налаживалась туда бечь. Твои и оставь ей письмо… Сестрица за чем-то выскочила из хаты. Не утерпел я, раздёрнул треугольник. Поперёк, на поле, крючковатисто пририсовал: «А я, курилка, жив!!! С.». Что-то ещё и под Анютиной датой начеркал, уже не помню. И снова аккуратненько сложил треугольничек… Я так решил. Никиток не дотумкает, кто такой там С. А ты, может, угадаешь мой подчерк, узнаешь, что я живой и заспокоишься. Мне большего праздника не подавай…
– Зас-по-ко-о-ил!.. Зас-по-ко-о-ил!.. – срезанно, с пристоном выдохнула Поля. – Из-за тэбэ, выходэ, шмыгонули мы с края севера аж в Насакирали!?
Не умея читать, Поля любила подолгу рассматривать письма. Пока Никита соберётся читать, она до буковки изучит письмо. Прочитав, Никита обычно кидал его на комод. Это же, с припиской поперёк, он кое-как отмолотил и хмуро швырнул в печку. Кажется, он-то и всё его не прочитал вслух, а так, куски кой-какие похватал…
Недели три, смутно припоминала Поля, ходил Никита как потерянный. Заговорил о переезде. Забоялся горбылёвского преследования?
– Вот и отгадка, – вслух упало подумала она. – Теперь и я знаю, чего мы очутилися туточки. Выкурил нас курилка с моря на море?..
– С подлецким подмесом оказался курилка? – бормотнул Сергей.
– Шо с подмесом, то с подмесом… В полном количестве… Ума не дам…
Поля растерянно заозиралась. Она не знала, что и делать, что его и сворочать в отместку. Разругаться? Прогнать?
Но странно.
У неё не поворачивалась на то душа. Да и поправишь ли всё это сейчас? И лез ли т о г д а Сергей не в свои сани?
Может, это она не в свои санушки кинулась? Обрадовалась, что богатики поманили, как кошку, и в чужих санях вовсе выключила из головы Серёгу, выключила всё то, чем жила, чем дышала? Всё ли в этом её шаге было по правде? Может, это она сама вершила все эти долгие годы не свои дела? Не оказался ли Сергей верней неё в любви?
Не всякая любовь начинается в час венчания, не всякая любовь кончается при видимом разрыве.
На жестоком разрывном ветру его чувство возжглось ещё ярче, окрепло, уматерело. Именно сильная, непостижимая любовь удерживала его, не пускала впрямую вломиться в прохладную, в дырявую жизнь молодых.
Всё это Поля угадывала чисто бабьим чутьём, и липкая жалость к этому страдалику одолевала её.
Ей пало на ум, что Никита был весь нараспашку. Той же открытости требовал и ото всех. Но вот почему слетел к югам, пряча следы от Горбылёва, и ни словечушка не проронил Поле об истинной причинности переезда? Он долгие годы носил обиду в себе на Полю за ту приписку, ни разу не проговорился, ушёл с той обидой на фронт, погиб с той обидой. Она представила, как в сочинском госпитале он умирает от ран, от голода, от истощения, язвенные губы в предсмертье шепчут-хрипят: «А курилка жив!.. А курилка жив!!. А курилка жив!!!»
– Так чего же, парубоче, добился ты той курячей припиской? Это край надо? Взарез надо? Удумал, сляпал шо!..
Тут ей вспомнился разговор с комендантом заполярной высылки, и она поняла, что Сергей вовсе ни при чём. Не Сергей, не Сергей, а во-он кто скинул нас с края на край страны…
Она повинно затихла.
«По колено я в грехе перед тобой, богоравная Поленька,» – терпко подумал он. А вслух раскаянно сказал:
– Желторотик был… С простинкой… Разве молодой дури прикажешь? Одначе… Плюсы есть и у ошибок. Их можно подправить… Даже через время… Что бы ты ответила, намекни я, что приехал к тебе навсегда?
– Навсегда? – отстранённо переспросила она, как сквозь полусон, плохо соображая, про что же здесь речь.
– Навсегда, – потвердел он.
Она неодобрительно покачала головой.
– То вжэ будэ стара дурь… Бедовый… В секунд всё вырешил…
– В секунду, если не считать двадцати наших лет.
– То-то и лихо… Года…
– А такая уж это напасть? Просто жених за это время… – Сергей тускло припечалился, – выскочил в люди, вовсю разбогател годами…
– Женишок ловкий, слова зря шелушить нечего. Да и невеста под пару. Край как богатая. Своих трёх ухажёров уже подняла… Я на лето молодше тебя, а ты ще семьёй и не жил. Я ж изжила свою жизню до пепла. Зараз я не я, это зябкая тенька моя. А вся я в своих хлопцах… Вроде не уркаганы. Боюсь, як бы уркаганами не выросли… Прихвалюсь, хай и не к случаю… Побежишь, бувало, у школу на родителево сходбище, станет Сергей Данилович, завуч, выкликать, так примирае душа. Хвалит моих. Другие, говорит, нипочём не хотят учиться. Вон Талаквадзе… Это кассир у нас. Жинка не робэ. Он один наворовал на домяку, як контора. Так про ихних детей Сергей Данилович… При отце-матери, говорит, едут на двойках. Весь день на велосипедах гоняют. День в школе, два мимо школы. Учиться не хотят. Тянут, тянут их за уши – все уши оборвут, ель тепленькие троечки к концу четверти вытянут с грехом пополам из тех беспутных ушей. А моих никто не тянет. Ни за руки, ни за волосы, ни за уши… Ни за что. Они и так… Митюша отличник не только по физкультуре да по пению. Круглый пятёрошник! Как начал пятёрками круглыми первый класс, так вот зараз в шестом, а каждый божий год по похвальной грамотке за каждый класс отхватывает. Глеб на учёбу жиже, крутей ученье ему даётся, так старается как!.. На собраниях Сергей Данилович гарно подхвалюе моих. Смотрите, говорит, в какой нужде-бедности бьются. Отец погиб. Мать одна, без хозяина выходила трёх сыновей. А смотри, ни один не пошёл в хулиганьё. Людьми будут! Ни один не курит. Учиться – передовые по школе идут, поведением отличники. Работать выйдут на чай – и тут первые. Во-он с кого примерность надо рисовать!.. Как это слухать? Я, може, заради таких слов на собрании и живу? Заради них и качаю беду-нуждоньку? Бедность производит людей из детей. Складно пока всё бежит… Вот вспомню себя в детские лета. Проучилась по чернотропу до первого снега, большь батько не пустили в школу. А тута одна троих тяну! Хиба цэ погано?
– Что сравнивать? Ты в школу пошла когда? В шестнадцатом? Время одно было. Сейчас другое… Сравнения сравнениями, только мы в сторону заехали. Кому что, а курице просьецо… Я без подходов-переходов… Надо нам, Полюшка, прибиваться друг к дружке… к одному островку…
– Э-э, – кисло усмехнулась Поля, – ума у тебя полна сума да ещё в горсти трошки… Стрянулся монах, когда повно в штанях. Про островок надо было думать до венца!
– А что я мог поделать, если твои старики всё гудили меня? Мол, гол, как сокол, зато востёр, как бритва! И не хотели меня в зятья.
– Може, того и не хотели, шо ты не очень-то и разбегался?
– Поля! – с какой-то перегорелой, с отлежавшейся, с домашней отчаянностью воскликнул Сергей. – Побойся Бога! Я ли не любил? Я ли не увозил тебя?
– Надо было увозить девку. А не бабу.
– Да ну куда бы я тебя увёз?
– Всего-то за межу… Хаты ж стоять рядом! И не померла б… А зараз в пустой след чего слова кидать?
– В пустой? Что, нам по сто лет? Мне тридцать семь, тебе в октябре вот, седьмого, будет тридцать шесть. Какие наши годы?! Гуляй, как вольная утка на воде. Ещё жить, жить… До нашего вечера далече…
– Уж так и далэко? Рядом вот зараз идэмо, а одно одного не бачим.
– Я шире… Про вечер жизни… Сыны твои, все тяготы твои – отноне и мои. Наши!
– Нет, Серёжа, не толкай всё в мала кучу. Оттого, шо ты назовёшь хлопцев своими, рази станут они твоими? Они вжэ возросли, знають, помнять ридного батька.
– Да! Да! – навспех согласился Горбылёв, вспомнив разговор с ребятами. Вспомнил про уполномоченного. Вспомнил, как Митрофан показывал меньшенькому на портрете отца. – Знаешь, мне совестно перед ними… Извини, что напрямо ломлю… Свои… Секретов нету… Когда я узнал, что Никиты не стало, наладился я… буду им отцом. Хоть стой, хоть падай… Меньшаку – я встрел его первым – с лёту папанькой представился. Вот дурёка да ещё внасыпочку. А старшойка раскокал меня. Всё поставил на свои места. Подпихнул Антонёнка к увеличенной карточке на стене, где ты с Никишей. «Во-он, – кажет пальцем, – твой законкин батенечка. А этот…» – И пропаще махнул на меня. Мол, э-э, так… Какой-то приблудный чувяк болотный… С пинка началось знакомство…
– А ты чего послаще ждал?.. Без мене нарешил?.. Без них?.. Всё сам?.. Ридным батечком назвався. Ну кто ж делае первый шаг брехливый?
– Глупо крутнулось… Прости… Голова пустая, как кошёлка, всюду продувает… Поджалеть хотелось… Наверно, можно всё объяснить парням? Неужели не поймут?
– Гляди, и поймуть. Тилько ридного батьку ты им заменишь? Можь, я тебе и нужна. Ты всё это молотишь натощака по бабьей сладости. Да… Кто наелся, разве не отходит от стола? Не спеши с клятвами. Не спеши с божбой. Я одна тебе, гляди, и нужна. Без них.
Он посмотрел на неё особенно долгим внимательным взглядом и не увидел её ясно в плотной тьме.
– Ну почему ты всё знаешь за меня?! – на нервах подкрикнул он. – Дети вырастут… Выучим! Людьми станут!
– Грузчиками… Отцы приходять и уходять, а детьё остаються… Чужи кому нужны? Писля попомнишь… Скажешь, правду Полька лила… Подумай… Мои года тебе уроды. Невеселое приданое. На шо тебе этот барыш? На шо тебе мой омут? Уж я сама буду в ём кулюкать… А ты видный собой парубец, найдэшь красуню без хвоста… Ра-адый будёшь увэсь до беспамятства…
– И тут у тебя всё расписано как по нотам! – надорванно вскозырился Сергей. – А не хватит?! На нет и ответа нет!
Он споткнулся. На спине в вещмешке жалостно звякнули консервные банки.
«Всё моё всё со мной? – деревянно подумал о вещмешке. – Хорошо, что по забывчивости не рассупонился конишка… Как чуял, овсеца не подадут… Ну… Объелся мыла, побегу щёлоку хлебну в вокзальном буфете…»
Горбылёв вмельк покинуто прикоснулся губами к её нахолодалой шелковистой щеке и быстро, перебоисто пошёл задом наперёд, щемливо примахивая в прощанье отяжелелой рукой.
Его фигура слилась в единый чёрный столб. Скрежеща, чиркая железными подковками об камни, столб отдалялся, быстро таял.
«Ну, Сергуха, ты и брехло-о! – ругнул себя Горбылёв. – Набросал пыли в глаза… Наплёл – в три короба не втопчешь. Ну зачем ты выхвалялся бабе, что у тебя агрономический диплом? А она в простоте и поверь… А я ж того диплома и в глаза не видывал… Да что диплом? Кому он нужен? Вон земеля Шолохов… Конечно, он родом не из нашего хутора Собацкого. Зато в нашем же уезде, в Богучаре, свалил в гимназии целых четыре класса. И – ша! На «Тихий Дон» четырёх хватило классов! Мне «Тихий Дон», слава Богу, не писать. Уже написан. Мне и трёх хуторских классов за глаза доволе. Убедился, когда переводили в райком партии. Ну… Сели мы с первым рисовать мою анкету. Он интересничает, сколько у меня мешков образованки. Я ему так горячо сунул под нос растопырку из трёх пальцев. Полнющих три классы! Он не удивился. Но зачем-то поскрёб свою лысинку и сказал: «Cойдёть! У меня тож без перебора грамотенции». И в этом я утвердился, не вставая со стулки. В нужной графке он написал: «нисзшее». Я и то додул, что что-то лишняку он всадил. Ёбласть, говорю, может тормознуть. Он говорит: «Если написать неначатое низсшее, то наточняшку и вовсе не пропустит». И успокоились мы на незаконченном высшем. Со словарём написали. И бегаю я петушком с незаконченным высшим. Нигде ни у кого вопросов!.. Ну и Серёня! Ну и Сер-рёнчик!.. А зачем ты наплёл ей про стрелка-радиста прорывного танкового полка? Про лагерь? Про побег? Про Италию? Ты ж в Италию и во сне не заскакивал! Доро́гой из Румынии с тоски сочинил про себя красивую сказоньку?.. Вонравиться разбежался… А ей всё это, как видишь, ну по сараю… Набрыдла тебе крысиная… норковая житуха политрука миномётной роты и агитатора при армейском фронтовом госпитале? Ты ж многостаночник… Рвался между агитатором и политруком. Оч-чень хотелось послужить дорогой Софье Власьевне. И служил впеременку то политруком, то агитатором. Сил не жалел. Всё служил… Водил политрукой… А между прочим, хлебное негорячее местечко политрука-агитатора, может, и спасло мне жизнь. Отсиделся в политруковско- агитаторской норке. Я был на войне. Но я не нюхал войны… Дор-рогая Софьюшка оч-чень любит свои руководящие совкадры. Бережёт. И я, бережёный, всю войну честно и даже горячо политрукой водил. На агитаторстве дымился… И зачем мне было нюхать войну? Пускай нюхают другие… Никиток нанюхался. Где он теперь? Червячков там кормит… Кормить-то кормит… А местынько в сердце Полюшки так и не ослобонил…»
На чёрной дороге Поля осталась одна.
Страх связал ей душу, связал всю её. Она растерянно пристыла на месте.
Где-то далеко, от города, машина то ли несла в ночи высокую охапку весёлого света, то ли с пристоном гналась за своим огнём.
Поля стояла и смятенно думала, что же делать.
Кинуться вслед за глохнущими, за умирающими звуками горбылёвских шагов или взять опадыши и идти домой разводить печку?
Так что же?
Что же?
Что?
Суббота, 8 февраля 1964, —четверг, 28 апреля 1988 года.
