Александр Дюма
Графиня де Монсоро
Глава XXIX
О том, как брат Горанфло обменял своего осла на мула, а мула – на коня
Мытарства Горанфло, по крайней мере в этот день, подходили к концу: сделав крюк, два друга снова выехали на большую дорогу и остановились на постоялом дворе, соперничающем с тем придорожным приютом, который они объехали, и удаленным от него на расстояние три четверти лье.
Шико занял комнату, выходившую на дорогу, и распорядился, чтобы ужин был подан в комнату. По всему было видно, что пища не являлась для гасконца первостепенной заботой. Зубами он работал вполсилы, зато смотрел во все глаза и слушал во все уши. Так продолжалось до девяти часов; поскольку к этому часу Шико не увидел и не услышал ничего подозрительного, он снял осаду, наказал засыпать своему коню и ослу монаха двойную порцию овса и отрубей и оседлать их, как только засветает.
Услышав этот наказ, Горанфло, который уже битый час казался спящим, а на самом деле пребывал в состоянии сладостной истомы, вызываемой сытным обедом, орошенным достаточным количеством бутылок доброго вина, тяжело вздохнул.
– Как только засветает? – переспросил он.
– Э, клянусь святым чревом! – сказал Шико. – Ты должен иметь привычку подниматься с рассветом.
– Почему? – поинтересовался Горанфло.
– А утренние мессы?
– Аббат освободил меня от них по слабости здоровья, – ответил монах.
Шико пожал плечами и произнес одно лишь слово: «Бездельник», прибавив к его окончанию букву «и», которая, как известно, является признаком множественного числа.
– Ну да, бездельники, – согласился Горанфло, – конечно, бездельники. А почему бы и нет?
– Человек рожден для труда, – наставительно сказал гасконец.
– А монах для отдохновения, – возразил брат Горанфло, – монах – исключение из рода человеческого.
И, довольный этим доводом, сразившим, по-видимому, даже самого Шико, Горанфло с великим достоинством вышел из-за стола и улегся в постель, которую Шико из страха, как бы монах не допустил какой-нибудь оплошности, приказал поставить в своей комнате.
И в самом деле, если бы брат Горанфло не спал таким крепким сном, то он мог бы увидеть, как Шико, едва рассвело, встал с постели, подошел к окну и, укрывшись за портьерой, принялся наблюдать за дорогой.
Вдруг он отпрянул от окна, несмотря на свою портьеру, и проснись брат Горанфло в эту минуту, он услышал бы, как стучат подковы трех мулов по вымощенной булыжником дороге.
Шико тут же подскочил к спящему монаху и принялся трясти его за плечо, пока тот не проснулся.
– Неужели мне не дадут ни минуты покоя? – забормотал Горанфло, проспавший десять часов кряду.
– Вставай, вставай, – торопил Шико. – Быстро, одеваемся и едем.
– А завтрак? – осведомился монах.
– Ждет нас на дороге в Монтеро.
– Что это такое – Монтеро? – спросил монах, совершенно невежественный в географии.
– Монтеро, – ответил гасконец, – это город, где завтракают. Вам этого довольно?
– Да, – коротко отозвался Горанфло.
– Тогда, куманек, – сказал Шико, – я спущусь вниз расплатиться за нас и за наших животных. Если через пять минут вы не будете готовы, я уеду без вас.
Утренний туалет монаха недолог, но у Горанфло он все же занял шесть минут. Поэтому, выйдя из ворот постоялого двора, он увидел, что Шико, пунктуальный, как швейцарец, уже скачет по дороге. Горанфло взобрался на Панурга, а Панург, воодушевленный двойной порцией овса и отрубей, которую ему отпустили по приказанию Шико, сам, не дожидаясь ничьих указаний, взял с места галопом и вскоре скакал бок о бок с лошадью Шико.
Гасконец стоял на стременах, прямой, как жердь.
Горанфло также привстал и увидел на горизонте трех мулов, исчезающих за гребнем холма.
Монах тяжело вздохнул, подумав: как это печально, что его судьба зависит от чьей-то чужой воли.
На этот раз Шико сдержал слово: они позавтракали в Монтеро.
Весь день был похож на предыдущий, как одна капля воды на другую, да и следующий день прошел примерно одинаково. Поэтому мы смело можем опустить подробности. Горанфло, плохо ли, хорошо ли, но уже начинал привыкать к кочевому образу жизни, когда на четвертые сутки к вечеру он заметил, что Шико постепенно утрачивает свою обычную веселость. Уже с полудня гасконец потерял всякий след трех всадников на мулах, поэтому он поужинал в дурном настроении и плохо спал ночью.
Горанфло ел и пил за двоих, распевал свои лучшие песенки, но Шико оставался мрачным и в разговоры не вступал.
Едва рассвело, он был уже на ногах и расталкивал своего спутника. Монах оделся, и от самых ворот они поскакали рысью, а вскоре перешли на бешеный галоп.
Но все было напрасно – мулы не появлялись на горизонте.
К полудню и конь и осел выбились из сил.
На мосту Вильнев-ле-Руа Шико подошел к будке сборщика мостовой пошлины со всех тварей, имеющих копыта.
– Вы не видели трех всадников на мулах? – спросил он. – Они должны были проехать нынче утром.
– Нынче утром не проезжали, сударь, – ответил сборщик. – Они проехали вчера рано вечером.
– Вчера?
– Да, вчера вечером, в семь часов.
– Вы их приметили?
– Проклятие! Как обычно примечают проезжающих.
– Я вас спрашиваю, не помните ли вы, что это были за люди?
– Мне показалось, что один из них господин, остальные двое – лакеи.
– Это они, – сказал Шико.
И дал сборщику экю.
Затем пробормотал про себя:
– Вчера вечером, в семь часов. Клянусь святым чревом, они обогнали меня на двенадцать часов! Мужайся, друг Горанфло!
– Послушайте, господин Шико, – сказал монах, – я-то еще держусь, но Панург уже совсем с ног валится.
Действительно, бедное животное, выбившееся из сил за последних два дня, дрожало всем телом, и эта дрожь невольно сообщалась его всаднику.
– Да и ваша лошадь, – продолжал Горанфло, – посмотрите, в каком она состоянии.
И вправду, благородный скакун, каким бы он ни был горячим, а может быть, именно поэтому, был весь в пене, густой пар валил из его ноздрей, а из глаз, казалось, вот-вот брызнет кровь.
Шико, быстро осмотрев обоих животных, по-видимому, согласился с мнением своего товарища.
Горанфло облегченно вздохнул.
– Слушайте, брат сборщик, – сказал Шико, – мы должны сейчас принять великое решение.
– Но вот уже несколько дней, как мы только этим и занимаемся! – воскликнул Горанфло, лицо которого вытянулось еще прежде, чем он услышал, что ему грозит.
– Мы должны расстаться, – сказал Шико, хватая, как говорится, быка за рога.
– Ну вот, – сказал Горанфло, – вечно все та же шутка! А зачем нам расставаться?
– Вы слишком медлительны, куманек.
– Клянусь богоматерью! – воскликнул Горанфло. – Я несусь как ветер, нынче утром мы скакали галопом пять часов кряду.
– И все же этого недостаточно.
– Тогда поехали, быстрей поедешь, скорей прибудешь. Ведь я предполагаю, что мы в конце концов куда-нибудь да прибудем?
– Моя лошадь не может идти, и ваш осел отказывается от службы.
– Тогда что же делать?
– Оставим их здесь и заберем на обратном пути.
– Ну а мы сами? Вы что, хотите тащиться пешедралом?
– Мы поедем на мулах.
– А где их взять?
– Мы их купим.
– Ну вот, – вздохнул Горанфло, – опять расходы.
– Итак?
– Итак, поехали на мулах.
– Браво, куманек, вы начинаете образовываться. Поручите Баярда и Панурга заботам хозяина, а я пойду за мулами.
Горанфло старательно выполнил данное ему поручение: за четыре дня, проведенные им с Панургом, он оценил если не достоинства осла, то, во всяком случае, его недостатки. Монах заметил, что тремя главными недостатками, присущими Панургу, были три порока, к которым он и сам имел наклонность, а именно: леность, чревоугодие и сластолюбие. Это наблюдение тронуло сердце монаха, и он не без сожаления расставался со своим ослом. Однако брат Горанфло был не только лентяй, обжора и бабник, прежде всего он был эгоистом и потому предпочитал скорее расстаться с Панургом, чем распрощаться с Шико, ибо в кармане последнего, как мы уже говорили, лежал кошелек.
Шико вернулся с двумя мулами, на которых они в этот день покрыли расстояние в двадцать лье; вечером он с радостью увидел трех мулов, стоявших у дверей кузницы.
– Ах! – впервые вырвался у него вздох облегчения.
– Ах! – вслед за ним вздохнул Горанфло.
Но наметанный глаз Шико подметил, что на мулах нет сбруи, а возле них – господина и его двух лакеев. Мулы стояли в своем природном наряде, то есть с них было снято все, что можно было снять, а что касается до господина и лакеев, то они исчезли.
Более того, вокруг мулов толпились неизвестные люди, которые их осматривали и, по-видимому, оценивали. Здесь были: лошадиный барышник, кузнец и два монаха-францисканца; они вертели бедных животных из стороны в сторону, смотрели им в зубы, заглядывали в уши, щупали ноги; одним словом – всесторонне изучали.
Дрожь пробежала по телу Шико.
– Шагай туда, – сказал он Горанфло, – подойди к францисканцам, отведи их в сторону и хорошенько расспроси. Я надеюсь, что у монахов не может быть секретов от монаха. Незаметно выведай у них, откуда взялись эти мулы, какую цену за них просят и куда девались их хозяева, потом вернешься и все мне расскажешь.
Горанфло, обеспокоенный тревожным состоянием своего друга, крупной рысью погнал своего мула к кузнице и спустя несколько минут вернулся.
– Вот и всего делов, – сказал он. – Во-первых, знаете ли вы, где мы находимся?
– А, смерть Христова! Мы едем по дороге в Лион, – сказал Шико, – и это единственное, что мне нужно знать.
– Пусть так, но вам еще нужно знать, по крайней мере вы так говорили, куда подевались хозяева этих мулов.
– Ну да, выкладывай.
– Тот, что смахивает на дворянина…
– Ну, ну!
– Тот, что смахивает на дворянина, поехал отсюда в Авиньон по короткой дороге через Шато-Шинон и Прива.
– Один?
– Как один?
– Я спрашиваю, он один свернул на Авиньон?
– Нет, с лакеем.
– А другой лакей?
– А другой лакей поехал дальше, по старой дороге.
– В Лион?
– В Лион.
– Чудесно. А почему дворянин поехал в Авиньон? Я полагал, что он едет в Рим. Однако, – задумчиво сказал Шико, словно разговаривая сам с собой, – я у тебя спрашиваю то, чего ты не можешь знать.
– А вот и нет… Я знаю, – ответил Горанфло. – Ну и удивлю же я вас!
– А что ты знаешь?
– Он едет в Авиньон, потому что его святейшество папа послал в Авиньон легата, которому доверил все полномочия.
– Добро, – сказал Шико, – все ясно… А мулы?
– Мулы устали; они их продали кузнецу, а тот хочет перепродать францисканцам.
– За сколько?
– По пятнадцати пистолей за голову.
– На чем же они поехали?
– Купили лошадей.
– У кого?
– У капитана рейтаров, он занимается здесь ремонтом.
– Клянусь святым чревом, куманек! – воскликнул Шико. – Ты драгоценный человек, только сегодня я тебя оценил по-настоящему!
Горанфло самодовольно осклабился.
– Теперь, – продолжал Шико, – заверши то, что ты так прекрасно начал.
– Что я должен сделать?
Шико спешился и вложил узду своего мула в руку Горанфло.
– Возьми наших мулов и предложи их обоих францисканцам за двадцать пистолей. Они должны отдать тебе предпочтение.
– И они мне его отдадут, – заверил Горанфло, – иначе я донесу на них ихнему аббату.
– Браво, куманек, ты уже образовался.
– Ну а мы, – спросил Горанфло, – мы-то на чем поедем?
– На конях, смерть Христова, на конях!
– Вот дьявол! – выругался монах, почесывая ухо.
– Полно, – сказал Шико, – ты такой наездник!
– Как когда, – вздохнул Горанфло. – Но где я вас найду?
– На городской площади.
– Ждите меня там.
И монах решительным шагом направился к францисканцам, в то время как Шико боковой улочкой вышел на главную площадь маленького городка.
Там на постоялом дворе под вывеской «Отважный петух» он нашел капитана рейтаров, распивавшего прелестное легкое оксерское вино, которое доморощенные знатоки путают с бургундским. Капитан сообщил гасконцу дополнительные сведения, по всем пунктам подтверждавшие донесение Горанфло.
Шико незамедлительно договорился с ремонтером о двух лошадях, и бравый капитан тут же внес их в список павших в пути. Благодаря такому непредвиденному падежу Шико смог заполучить двух коней за тридцать пять пистолей.
Теперь оставалось только сторговать седла и уздечки, но тут Шико увидел, как из боковой улицы на площадь вышел Горанфло с двумя седлами на голове и двумя уздечками в руках.
– Ого! – воскликнул гасконец. – Что сие означает, куманек?
– Разве вы не видите? – ответил Горанфло. – Это седла и уздечки с наших мулов.
– Так ты их удержал, преподобный отче? – сказал Шико, расплываясь в улыбке.
– Ну да, – сказал монах.
– И ты продал мулов?
– По десять пистолей за голову.
– И тебе заплатили?
– Вот они, денежки.
И монах тряхнул карманом, в котором дружно зазвякали всевозможные монеты.
– Клянусь святым чревом! – воскликнул Шико. – Ты великий человек, куманек.
– Такой уж, какой есть, – с притворной скромностью подтвердил Горанфло.
– За дело! – сказал Шико.
– Но я хочу пить, – пожаловался монах.
– Ладно, пей, пока я буду седлать, только смотри не напейся.
– Одну бутылочку.
– Идет, одну, но не больше.
Горанфло осушил две, оставшиеся деньги он вернул Шико.
У Шико мелькнула было мысль не брать у монаха эти двадцать пистолей, уменьшившиеся на стоимость двух бутылок, но он тут же сообразил, что если у Горанфло заведется хотя бы два экю, то он в тот же день выйдет из повиновения.
И гасконец, ничем не выдав монаху своих колебаний, взял деньги и сел на коня.
Горанфло сделал то же с помощью капитана рейтаров, тот, будучи человеком богобоязненным, поддержал ногу монаха; в обмен за эту услугу Горанфло, устроившись в седле, одарил капитана своим пастырским благословением.
– В добрый час, – сказал Шико, пуская своего коня в галоп, – вот молодчик, которому отныне уготовано место в раю.
Горанфло, увидев, что его ужин скачет впереди, пустил свою лошадь вдогонку; надо сказать, что он делал несомненные успехи в искусстве верховой езды и уже не хватался одной рукой за гриву, другой за хвост, а вцепился обеими руками в переднюю луку седла и с этой единственной точкой опоры скакал так быстро, что не отставал от Шико.
В конце концов он стал проявлять даже больше усердия, чем его патрон, и всякий раз, когда Шико менял аллюр и придерживал лошадь, монах, который рыси предпочитал галоп, продолжал скакать, подбадривая своего коня криками «ур-ра!».
Эти самоотверженные усилия заслуживали вознаграждения, и через день вечером, немного не доезжая Шалона, Шико вновь обнаружил мэтра Николя Давида, переодетого лакеем, и до самого Лиона не упускал его из виду. К вечеру восьмого дня после их отъезда из Парижа все трое проехали через городские ворота.
Примерно в этот же час, следуя в противоположном направлении, Бюсси и супруги Сен-Люк, как мы уже говорили, увидели стены Меридорского замка.
Глава XXX
О том, как Шико и его товарищи обосновались в гостинице «Под знаком креста» и какой прием им оказал хозяин гостиницы
Мэтр Николя Давид, все еще переодетый лакеем, направился к площади Терро и остановил свой выбор на главной городской гостинице с вывеской «Под знаком креста».
Адвокат вошел в гостиницу на глазах у Шико, и гасконец некоторое время наблюдал за дверями этого заведения, дабы удостовериться, что его враг действительно там остановился и никуда от него не уйдет.
– Ты не возражаешь против гостиницы «Под знаком креста»? – спросил он у своего спутника.
– Никоим образом, – ответил тот.
– Тогда войди туда и попроси отдельную комнату, скажи, что ждешь своего брата; так оно у нас и выйдет: ты будешь ждать меня на пороге, а я погуляю по городу и приду только поздно ночью. Ты со своего поста будешь следить за постояльцами и хорошенько изучишь план дома, а потом встретишь меня и проведешь в нашу комнату так, чтобы мне не пришлось столкнуться с людьми, которых я не хочу видеть. Ты все понял?
– Все.
– Комнату выбери просторную, светлую, с хорошими подходами и, по возможности, смежную с комнатой того постояльца, который только что прибыл. Позаботься, чтобы окна выходили на улицу и я мог бы видеть, кто входит и выходит из гостиницы; имени моего не произноси ни под каким предлогом, а повару посули златые горы.
Горанфло прекрасно выполнил это поручение. Комната была выбрана, ночь наступила, а с наступлением темноты появился и Шико, Горанфло взял его за руку и отвел в снятую им комнату. Монах, глупый от природы, был все же хитер, как все церковники, он указал Шико на то обстоятельство, что хотя их комната и расположена по другой лестнице, чем комната Николя Давида, она имеет с последней смежную стену – простую перегородку из дерева и известки, которую при желании легко можно продырявить.
Шико слушал монаха с неослабным вниманием, и присутствуй при этом посторонний наблюдатель, который мог бы видеть и говорившего и слушавшего, он бы заметил, что лицо гасконца постепенно прояснялось. Когда монах закончил свою речь, Шико сказал:
– Все, что ты мне сейчас сообщил, заслуживает вознаграждения. Сегодня вечером, Горанфло, ты получишь херес, да, херес, черт возьми, не будь я твой друг-приятель.
– Мне еще ни разу не приходилось быть пьяным от хереса, – признался Горанфло, – это должно быть необычайно приятное состояние.
– Клянусь святым чревом! Ты познаешь его через два часа. Это говорю тебе я, Шико, – пообещал гасконец, вступая во владение комнатой.
Шико вызвал к себе хозяина гостиницы.
Может быть, кому-то покажется, что рассказчик этой истории, следуя за своими героями, слишком часто посещает гостиницы. На это рассказчик ответит, что не его вина, если эти герои, одни – выполняя желание возлюбленной, другие – скрываясь от королевского гнева, едут на север и на юг. Попав в эпоху, промежуточную между античной древностью, когда постоялых дворов не было, так как их заменяло братское радушие людей, и современностью, когда постоялый двор выродился в табльдот, автор был вынужден останавливаться в гостиницах, где происходят важные события его романа. Заметим, что караван-сараи нашего Запада в те времена подразделялись на три вида: гостиницы, постоялые дворы и кабачки. Этой классификацией не следует пренебрегать, хотя сейчас она во многом утратила свое значение. Обратите внимание, что мы не упомянули превосходные бани, которым в наши дни не создано ничего равноценного, бани, завещанные Римом императоров Парижу королей и унаследовавшие от античности многообразные языческие наслаждения.
Однако в царствование Генриха III эти заведения были сосредоточены в стенах столицы; провинция в те времена должна была довольствоваться гостиницами, постоялыми дворами и кабачками.
Итак, мы находимся в гостинице.
И хозяин заведения сразу же дал это почувствовать своим новым постояльцам. Когда Шико попытался пригласить его к себе, хозяин передал, что пусть они наберутся терпения и подождут, пока он не побеседует с гостем, прибывшим раньше и потому обладающим правом первоочередности.
Шико догадался, что этим гостем должен быть его адвокат.
– О чем они могут говорить? – спросил Шико.
– Вы думаете, что у хозяина и вашего человека есть какие-то секреты?
– Проклятие! А разве вы сами не видите? Если эта надутая морда, что нам повстречалась, которая, как я полагаю, принадлежит хозяину гостиницы…
– Ему самому, – подтвердил монах.
– …вдруг ни с того ни с сего соглашается побеседовать с человеком, одетым лакеем…
– А! – сказал Горанфло. – Он переоделся; я его видел, теперь он весь в черном.
– Еще одно доказательство, – заметил Шико. – Хозяин, несомненно, участвует в игре.
– Хотите, я попытаюсь исповедовать его жену? – предложил Горанфло.
– Нет, – ответил Шико, – лучше поди-ка ты прогуляйся по городу.
– Вот как! А ужин? – поинтересовался Горанфло.
– Я закажу его в твое отсутствие. И на, возьми экю, это поможет тебе продержаться до ужина.
Горанфло принял экю с благодарностью.
За время путешествия монах не раз уже совершал такие поздние вылазки, он обожал эти набеги на окрестные кабачки и время от времени отваживался на них и в Париже, прикрываясь своим положением брата сборщика милостыни. Но с тех пор, как Горанфло покинул монастырь, ночные прогулки особенно ему полюбились. Теперь он всеми своими порами дышал воздухом свободы, и монастырь уже представлялся ему в воспоминаниях мрачной темницей.
Итак, подоткнув полы рясы, монах выбежал из комнаты со своим экю в кармане.
Как только он исчез, Шико, не теряя времени, взял штопор и провертел в перегородке на уровне своего глаза дырку.
Правда, толщина досок не позволяла Шико обозревать в этот глазок, величиной с отверстие сарбакана, всю комнату адвоката, но зато, приложив к нему ухо, гасконец мог вполне отчетливо слышать все, что говорилось в комнате.
К тому же, по счастливой случайности, в поле зрения Шико находилось лицо хозяина гостиницы, разговаривающего с Николя Давидом.
Начала разговора Шико, как мы знаем, не слышал, однако из тех слов, которые ему удалось уловить, явствовало, что Давид всячески выказывает перед хозяином свою преданность королю и даже намекает на некую важную миссию, якобы возложенную на него господином де Морвилье.
Пока он так говорил, хозяин гостиницы слушал с видом несомненно почтительным, но в то же время довольно безучастным и едва удостаивал адвоката ответом. Шико даже показалось, что он улавливает то ли во взгляде хозяина, то ли в интонациях его голоса иронию, заметную особенно отчетливо всякий раз, когда адвокат произносил имя короля.
– Эге! – сказал Шико. – Наш хозяин, часом, не лигист ли он? Смерть Христова! Я это выясню.
И поскольку в комнате Николя Давида не говорилось ничего интересного, Шико решил подождать, пока хозяин гостиницы не соблаговолит нанести ему визит.
Наконец дверь открылась.
Хозяин вошел, почтительно держа свой колпак в руке, но на лице его еще сохранялось то подмеченное Шико насмешливое выражение, с которым он беседовал с мэтром Николя Давидом.
– Присядьте, любезный хозяин, – сказал Шико, – и, прежде чем мы окончательно договоримся, выслушайте мою историю.
Хозяин явно недоброжелательно отнесся к такому вступлению и даже отрицательно мотнул головой в знак того, что он предпочитает оставаться на ногах.
– Как вам угодно, сударь, – сказал Шико.
Хозяин снова мотнул головой, как бы желая сказать, что он здесь у себя и может делать, что ему угодно, не ожидая приглашения.
– Сегодня утром вы меня видели вместе с монахом, – продолжал Шико.
– Да, сударь, – подтвердил хозяин.
– Тише. Об этом не надо говорить… Монах этот изгнан.
– Вот как! – сказал хозяин. – Может статься, он переодетый гугенот?
Шико принял вид оскорбленного достоинства.
– Гугенот! – проговорил он с отвращением. – Вы сказали – гугенот? Знайте, этот монах мой родственник, а в моей родне нет гугенотов. И что это вам взбрело в голову? Добрый человек, вы должны краснеть от стыда, говоря такие нелепости.
– Э, сударь, – сказал хозяин, – всякое бывает.
– Только не в моем семействе, сеньор содержатель гостиницы! Напротив, этот монах есть самый что ни на есть злейший враг гугенотов. Поэтому-то он и впал в немилость у его величества Генриха Третьего, который, как вам известно, поощряет еретиков.
Хозяин, по-видимому, начал проникаться живейшим интересом к гонимому Горанфло.
– Тише, – предупредил он, поднося палец к губам.
– То есть как тише? – спросил Шико. – Неужели в вашу гостиницу затесались люди короля?
– Боюсь… – сказал хозяин, кивнув головой. – Там, в комнате рядом, есть один приезжий…
– Ну тогда, – сказал Шико, – мы оба, я и мой родственник, немедленно покидаем вас, ибо он изгнан, его преследуют.
– А куда вы пойдете?
– У нас есть два-три адреса, которыми нас снабдил один содержатель гостиницы, наш друг мэтр Ла Юрьер.
– Ла Юрьер! Вы знаете Ла Юрьера?
– Тс-сс! Не называйте его по имени. Мы познакомились накануне ночи святого Варфоломея.
– Теперь, – сказал хозяин, – я вижу, что вы оба, ваш родственник и вы, святые люди; я тоже знаю Ла Юрьера. Купив эту гостиницу, я даже хотел, в знак нашей дружбы, дать ей то же название, что и у его заведения, то есть «Путеводная звезда», но гостиница уже приобрела некоторую известность с вывеской «Под знаком креста», и я побоялся, как бы перемена названия не отразилась на доходах. Значит, вы сказали, сударь, что ваш родственник…
– Имел неосторожность в своей проповеди заклеймить гугенотов. Проповедь имела огромный успех. Его величество, всехристианнейший король, разгневанный этим успехом, свидетельствующим о настроении умов, приказал разыскать моего брата и заточить в тюрьму.
– И тогда? – спросил хозяин, уже не пытаясь скрыть своего сочувствия.
– Черт побери! Я его похитил, – сказал Шико.
– И хорошо сделали. Бедняга!
– Монсеньор де Гиз предложил мне взять его под свое покровительство.
– Как, великий Генрих де Гиз? Генрих Свя…
– Генрих Святой.
– Да, вы верно сказали, Генрих Святой.
– Но я боюсь гражданской войны.
– Ну коли так, – сказал хозяин, – если вы друзья монсеньора де Гиза, стало быть, вы знаете это?
И он сделал рукой перед глазами Шико нечто вроде масонского знака, с помощью которого лигисты узнавали друг друга.
Шико в ту знаменитую ночь, проведенную им в монастыре Святой Женевьевы, заметил не только этот жест, который раз двадцать мелькал перед его глазами, но и ответный условный знак.
– Черт побери! – сказал он. – А вы – это?
И, в свою очередь, взмахнул руками.
– Коли так, – сказал хозяин гостиницы, проникнувшись полным доверием к новым постояльцам, – вы здесь у себя, мой дом – ваш дом. Считайте меня другом, а я вас буду считать братом, и если у вас нет денег…
Вместо ответа Шико вытащил из кармана кошелек, который, хотя уже несколько осунулся, тем не менее все еще сохранял тучность, радующую глаз и невольно внушающую доверие.
Вид округлого кошелька всегда приятен; да, он радует даже великодушного друга, который предложил вам денег, но, взглянув на ваш кошелек, убедился, что вы в них не нуждаетесь и что, таким образом выказав свои благородные чувства, он избавлен от необходимости подкрепить слова делом.
– Хорошо, – сказал хозяин.
– Я вам скажу, – добавил Шико, – дабы успокоить вас еще больше, что мы странствуем с целью распространения веры и наши путевые расходы нам оплачивает казначей святого Союза. Укажите нам гостиницу, где мы могли бы ничего не опасаться.
– Проклятие! – сказал хозяин. – Нигде вы не будете в большей безопасности, чем здесь, у меня, господа. Я за это ручаюсь.
– Но вы только что говорили о человеке, снявшем смежную комнату.
– Да, но пусть он ведет себя примерно. Как только я замечу, что он шпионит за вами, слово Бернуйе, он вылетит отсюда.
– Вас зовут Бернуйе? – спросил Шико.
– Да, это мое имя, сударь, и, смею заметить, я горжусь тем, что оно известно среди верных если не в столице, то, во всяком случае, в провинции. Однако ваше слово, одно-единственное, и я выброшу этого проходимца из гостиницы.
– Зачем? – сказал Шико. – Напротив, оставьте его здесь. Всегда предпочтительней иметь врагов около себя, по крайней мере тогда за ними можно следить.
– Вы правы, – сказал Бернуйе, восхищенный умом своего постояльца.
– Но что заставляет вас принимать этого человека за нашего врага? Я говорю: «За нашего врага», – продолжал гасконец с ласковой улыбкой, – ибо я вижу, что мы братья.
– Да, да, конечно, – сказал хозяин. – Что заставляет меня…
– Вот именно, что заставляет вас?
– А то, что он прибыл сюда одетый лакеем, а здесь переоделся вроде бы в адвоката. Но он адвокат не больше, чем лакей; я заметил, что из-под плаща, который он бросил на стул, торчит кончик длинной рапиры. К тому же он мне говорил о короле с почтением, которого сейчас ни от кого уже не услышишь, и, наконец, он признался, что выполняет какое-то поручение господина де Морвилье, а вам должно быть известно, что Морвилье министр у Навуходоносора.
– У Ирода, как я его называю.
– Сарданапала!
– Браво!
– Эге, да мы понимаем друг друга с полуслова, – сказал хозяин гостиницы.
– Клянусь богом! – подтвердил Шико. – Решено, я остаюсь.
– Полагаю, что вам лучше остаться.
– Но ни слова о моем родственнике.
– Разрази господь!
– Ни обо мне.
– За кого вы меня принимаете? Но тише, я слышу чьи-то шаги.
На пороге появился Горанфло.
– О! Это он – достопочтенный отец! – воскликнул хозяин.
И, подойдя к монаху, сделал перед ним знак лигистов.
При виде этого знака Горанфло обуяли изумление и страх.
– Отвечайте, отвечайте же, брат мой, – сказал Шико. – Наш хозяин знает все, он из наших.
– Из каких наших? – усомнился Горанфло. – Как это понять?
– Из святого Союза, – вполголоса сказал Бернуйе.
– Вы видите, что ему можно ответить. Отвечайте же!
Тогда Горанфло сделал ответный знак, донельзя обрадовав хозяина.
– Однако, – сказал монах, торопясь переменить разговор, – мне обещали херес.
– Херес, малага, аликанте – все вина моего погреба в полном вашем распоряжении, брат мой.
Горанфло перенес свой взгляд с хозяина на Шико, а с Шико на небеса. Он ничего не понимал в том, что случилось, и было видно, как в своем чисто монашеском смирении он признает себя недостойным свалившегося ему на голову счастья.
Горанфло напивался три дня подряд: первый день – хересом, второй – малагой, третий – аликанте, но в конце концов признал, что самое приятное опьянение у него после бургундских вин, и на четвертые сутки вернулся к шамбертену.
За эти четыре дня, пока монах занимался своими изысканиями, Шико не покидал комнаты и с утра до вечера следил за поведением адвоката Николя Давида.
Хозяин, который приписывал это затворничество страху перед предполагаемым приверженцем короля, изощрялся в издевательствах над нежелательным постояльцем.
Но тот был неуязвим, по крайней мере с виду. Николя Давид назначил Пьеру де Гонди встречу в гостинице «Под знаком креста» и не хотел покидать своего временного убежища, опасаясь, что посланец герцогов де Гизов его не разыщет. Поэтому в присутствии хозяина он казался совершенно бесчувственным. Правда, когда за мэтром Бернуйе захлопывалась дверь, Шико через дырку в стене с большим интересом созерцал припадки бешенства, которым Николя Давид, оставшись один, предавался в полное свое удовольствие.
Уже на следующий день после прибытия в гостиницу Шико видел, как Николя Давид, заметив недобрые намерения хозяина, погрозил кулаком мэтру Бернуйе, правда, не самому мэтру, а двери, которая за ним закрылась.
– Еще пять-шесть дней, мерзавец, – прошипел адвокат, – и ты мне за все заплатишь!
Теперь Шико знал достаточно и был уверен, что Николя Давид не покинет гостиницы, пока не придет ответ от папского легата.
Но на шестой день – или на седьмой, если считать со дня прибытия в гостиницу, – Николя Давид, которого хозяин, несмотря на все уговоры Шико, предупредил, что занимаемая им комната в ближайшее время будет нужна, серьезно заболел.
Хозяин настаивал, чтобы адвокат убрался из гостиницы немедленно, пока еще может стоять на ногах. Адвокат просил разрешения остаться до завтрашнего утра, обещая, что за ночь его состояние, несомненно, улучшится. На следующий день ему стало хуже.
