Александр Дюма
Графиня де Монсоро
Глава XXXV
О том, что произошло между герцогом Анжуйским и главным ловчим
Настало время объяснить читателю, почему герцог Анжуйский нарушил слово, данное Бюсси.
Принимая графа Монсоро после разговора со своим любимцем, герцог искренне намеревался выполнить все советы Бюсси. В его теле желчь легко приходила в возбуждение и изливалась из сердца, источенного двумя главными страстями, свившими в нем гнездо: честолюбием и страхом. Честолюбие герцога было оскорблено, а страх перед позорным скандалом, которым грозил Бюсси от имени барона де Меридор, весьма ощутимо подхлестывал его гнев.
И в самом деле, два таких чувства, соединившись, вызывают опасный взрыв, особенно если сердце, в котором они гнездятся, обладает толстыми стенками и плотно закупорено, подобно бомбе, до отказа начиненной порохом, тогда сила сжатия удваивает силу взрыва.
Поэтому герцог Анжуйский принял главного ловчего, сохраняя на лице одно из тех суровых выражений, которые вгоняли в трепет самых неустрашимых придворных, ибо мстительный характер Франсуа и широкие возможности, имевшиеся в его распоряжении, ни для кого не были тайной.
– Ваше высочество пожелали меня видеть? – спокойно осведомился Монсоро, глядя на стенной ковер.
Этот человек, привыкший управлять настроениями своего покровителя, угадывал, какое яростное пламя бушует под его видимой холодностью. И можно было бы сказать, одушевив неодушевленные предметы, что он пытается выведать у комнаты замыслы ее хозяина.
– Не бойтесь, сударь, – сказал герцог, разгадав истинное значение взгляда Монсоро, – за этими коврами никого нет; мы можем разговаривать свободно и, в особенности, откровенно.
Монсоро поклонился.
– Ибо вы хороший слуга, господин главный ловчий Французского королевства, и привязаны к моей особе. Не так ли?
– Я полагаю, монсеньор.
– Со своей стороны я в этом уверен, сударь; ведь это вы не раз открывали заговоры, сплетенные против меня; ведь это вы помогали мне в моих делах, часто забывая свои собственные интересы и даже подвергая опасности свою жизнь.
– О, ваше высочество!
– Я все знаю. Да вот совсем недавно… Придется напомнить вам этот случай, ведь сами вы поистине воплощенная деликатность и никогда даже косвенно не упомянете об оказанной вами услуге. Так вот недавно, во время этого злосчастного происшествия…
– Какого происшествия, монсеньор?
– Похищения Дианы де Меридор! Бедное юное создание!
– Увы! – пробормотал Монсоро так, что нельзя было понять, к кому относится его сожаление.
– Вы ее оплакиваете, не так ли? – сказал герцог, снова переводя разговор на твердую почву.
– А разве вы ее не оплакиваете, ваше высочество?
– Я? О! Вы же знаете, как я сожалел о моем роковом капризе! И, подумайте, из-за моих дружеских чувств к вам, из-за привычки моей к вашим добрым услугам я позабыл, что, не будь вас, я не похитил бы юную девицу.
Монсоро почувствовал удар.
«Посмотрим, – сказал он себе, – может быть, это просто угрызения совести?»
– Монсеньор, – возразил он герцогу, – ваша природная доброта побуждает вас возводить на себя напраслину, не вы явились причиной смерти Дианы де Меридор, да и я также в ней не повинен.
– Почему? Объяснитесь.
– Извольте. Разве в мыслях у вас было не останавливаться даже перед смертью Дианы де Меридор?
– О, конечно, нет.
– Тогда ваши намерения оправдывают вас, монсеньор. Вы ни при чем: стряслась беда, случайная беда, такие несчастья происходят каждый день.
– И к тому же, – добавил герцог, погружая свой взгляд в самое сердце Монсоро, – смерть все окутала своим вечным безмолвием!
В этих словах прозвучала столь зловещая интонация, что Монсоро тотчас же вскинул глаза на принца и подумал: «Нет, это не угрызения совести…»
– Монсеньор, – сказал он, – позволите ли вы мне говорить с вашим высочеством откровенно?
– А что, собственно, вам мешает? – с высокомерным удивлением осведомился принц.
– И вправду, я не знаю, что мне сейчас мешает.
– Что вы хотите этим сказать?
– О монсеньор, я хочу сказать, что отныне откровенность должна быть главной основой моей беседы с принцем, наделенным столь выдающимся умом и таким благородным сердцем.
– Отныне?.. Почему только отныне?
– Но ведь в начале нашей беседы его высочество не сочло нужным быть со мной откровенным.
– Да неужели? – парировал герцог с принужденным смехом, который выдавал закипающий в нем гнев.
– Послушайте меня, монсеньор, – смиренно сказал Монсоро. – Я знаю, что ваше высочество собирается мне сказать.
– Коли так, говорите.
– Ваше высочество хотело дать мне понять, что Диана де Меридор, может быть, не умерла, и это избавляет от угрызений совести тех, кто считал себя ее убийцами.
– О! Как долго вы тянули, сударь, прежде чем решились довести до меня эту утешительную мысль. А вы еще называете себя верным слугой! Вы видели, как я мрачен, удручен. Я признался вам, что после гибели этой женщины меня мучают кошмары, меня, человека, благодарение богу, не склонного к тонкой чувствительности… и вы оставляли меня томиться и мучиться, хотя одно ваше слово, одно высказанное вами сомнение могло бы облегчить мои страдания. Как должен я назвать подобное поведение, сударь?
В словах герцога прозвучали раскаты готового разразиться гнева.
– Монсеньор, – отвечал Монсоро, – можно подумать, что вы меня в чем-то обвиняете.
– Предатель! – внезапно закричал герцог, делая шаг к главному ловчему. – Я тебя обвиняю и поддерживаю обвинение… Ты меня обманул, ты перехватил у меня женщину, которую я любил.
Монсоро страшно побледнел, но остался стоять в спокойной, почти вызывающей позе.
– Это верно, – сказал он.
– Ах, это верно… Обманщик! Наглец!
– Соблаговолите говорить потише, монсеньор, – сказал Монсоро, все еще сохраняя спокойствие, – ваше высочество позабыли, что вы говорите с дворянином, с добрым слугой…
Герцог разразился конвульсивным смехом.
– …с добрым слугой короля! – закончил Монсоро. Он произнес эту страшную угрозу, не изменив своего бесстрастного тона.
Услышав слово «король», герцог сразу перестал смеяться.
– Что вы хотите этим сказать? – пробормотал он.
– Я хочу сказать, – почтительно, даже угодливо продолжал Монсоро, – что ежели монсеньор пожелает меня беспристрастно рассудить, он поймет, почему я мог завладеть этой женщиной, ведь ваше высочество тоже хотели завладеть ею.
Герцог остолбенел от такой дерзости и не нашелся что ответить.
– Вот мое извинение, – просто сказал главный ловчий, – я горячо любил Диану де Меридор.
– Но и я тоже, – надменно возразил Франсуа.
– Это верно, монсеньор, и вы – мой господин, но Диана де Меридор вас не любила!
– А тебя она любила? Тебя?
– Возможно, – пробормотал Монсоро.
– Ты лжешь! Ты лжешь! Ты принудил ее насильно, как и я мог бы ее принудить. Только я, твой господин, потерпел неудачу, а тебе, моему холопу, удалось. И это потому, что я действовал одной силой, а ты пустил в ход вероломство.
– Монсеньор, я ее любил.
– Какое мне до этого дело! Мне!
– Монсеньор…
– Ты угрожаешь, змея?
– Монсеньор, остерегитесь, – произнес Монсоро, опуская голову, словно тигр перед прыжком. – Я любил ее, повторяю вам, и я не из ваших холопов, как вы меня сейчас назвали. Моя жена принадлежит мне, как моя земля. Никто не может у меня ее отобрать, никто, даже сам король. Я пожелал эту женщину, и я ее взял.
– Правда твоя, – сказал Франсуа, устремляясь к серебряному колокольчику, стоявшему на столе, – ты ее взял, ну что ж, ты ее и отдашь.
– Вы ошибаетесь, монсеньор! – воскликнул Монсоро, бросившись к столу, чтобы остановить принца. – Оставьте эту дурную мысль помешать мне. Если вы призовете сюда людей, если вы нанесете мне публичное оскорбление…
– Говорю тебе: откажись от этой женщины.
– Отказаться от нее? Невозможно… Она моя жена, мы обвенчаны перед богом.
Монсоро рассчитывал на воздействие имени божьего, но и оно не укротило бешеный нрав герцога.
– Если она твоя жена только перед богом, то ты вернешь ее людям, – сказал принц.
– Неужто он знает все? – невольно вырвалось у Монсоро.
– Да, я знаю все. Этот брак, либо ты его сам расторгнешь, либо его расторгну я, хоть бы ты сотню раз поклялся перед всеми богами, которые когда-либо восседали на небесах.
– Монсеньор, вы богохульствуете, – сказал Монсоро.
– Завтра же Диана де Меридор вернется к отцу, завтра же я отправлю тебя в изгнание. Даю тебе час на продажу должности главного ловчего. Таковы мои условия. Иначе берегись, вассал, я тебя изничтожу, как вот этот стакан.
И принц схватил со стола хрустальный бокал, покрытый эмалью, подарок герцога Австрийского, и с силой швырнул его в Монсоро. Осколки стекла осыпали главного ловчего.
– Я не отдам свою жену, я не откажусь от своей должности, и я останусь во Франции, – отчеканил граф, приближаясь к оцепеневшему от изумления принцу.
– Как ты смеешь… негодяй!
– Я обращусь с просьбой о помиловании к королю Франции, к королю, избранному в аббатстве Святой Женевьевы, и наш новый суверен, такой добрый, столь взысканный недавней милостью божьей, не откажется выслушать первого челобитчика, который обратится к нему с прошением.
Монсоро говорил, все более воодушевляясь, казалось, огонь, сверкавший в его очах, постепенно воспламеняет его слова.
Теперь наступил черед Франсуа побледнеть, он отступил на шаг и уже собрался было распахнуть тяжелый ковровый занавес на двери, но вдруг, схватив Монсоро за руку, сказал ему, растягивая каждое слово, будто произнося его из последних сил:
– Хорошо… хорошо… граф, ваше прошение… изложите мне его… но говорите тише, я вас слушаю.
– Я буду говорить со смирением, – сказал Монсоро, внезапно успокоившись, – со смирением, как оно и подобает смиренному служителю вашего высочества.
Франсуа медленно обошел большую комнату, старательно заглядывая под все ковры и занавески. Казалось, он не мог поверить, что никто не подслушал Монсоро.
– Вы сказали? – спросил он.
– Я сказал, монсеньор, что во всем виновата роковая любовь. Любовь, мой благородный властелин, – самое деспотическое из всех человеческих чувств. Чтобы позабыть о том, что Диана приглянулась вашему высочеству, мне надо было потерять всякую власть над собой.
– Я вам сказал, граф, это измена.
– Не оскорбляйте меня, монсеньор, послушайте, что я видел своим мысленным взором. Я видел вас богатым, молодым, счастливым, я видел вас первым государем христианского мира.
Герцог сделал предостерегающее движение рукой.
– Но ведь это так, – прошептал Монсоро на ухо герцогу, – между этим высшим саном и вами стоит только тень, она исчезнет при первом дуновении. Я видел ваше будущее во всем его блеске, и, сравнив вашу великую судьбу с той мелочью, на которую я посягнул, ослепленный сиянием вашей будущей славы, почти закрывшим от меня этот маленький бедный цветок – венец моих желаний, я, жалкий человечишка по сравнению с вами, моим господином, я сказал себе: оставим принца лелеять свои блестящие мечты, вынашивать свои величественные замыслы, это его королевская судьба, а я, я найду свою судьбу в его тени, он вряд ли почувствует, если с его королевской перевязи соскользнет похищенная мной скромная маленькая жемчужина.
– Граф! Граф! – прошептал герцог, против воли упоенный развернутой перед ним чарующей картиной.
– Вы мне прощаете, не так ли, монсеньор?
В это мгновение герцог поднял глаза. Он увидел на обитой позолоченной кожей стене портрет Бюсси, на который он любил иногда смотреть, подобно тому как прежде ему нравилось созерцать портрет Ла Моля. Бюсси на портрете глядел так гордо, с таким высокомерным выражением, так картинно опирался рукой о бедро, что герцогу почудилось – перед ним не изображение, а это сам Бюсси устремил на него свой огненный взор, вышел из стены, чтобы вдохнуть мужество в его сердце.
– Нет, – сказал герцог, – я не могу вас простить; и должен быть строгим не ради себя самого, бог мне свидетель. Дело не во мне, а в отце, одетом в траур, отце, доверием которого бесстыдно злоупотребили и который требует вернуть ему дочь. Дело в женщине, которую вы принудили выйти за вас замуж. Эта женщина вопиет о возмездии. Дело в том, что первейший долг принцев – справедливость.
– Монсеньор!
– Я сказал: справедливость – первейший долг принцев, и я буду справедлив…
– Если справедливость, – возразил Монсоро, – первейший долг принцев, то благодарность – первейшая обязанность королей.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что король никогда не должен забывать, кому он обязан своей короной. А вы, монсеньор…
– Ну?..
– Государь, своей короной вы обязаны мне.
– Монсоро! – гневно воскликнул герцог, охваченный ужасом еще большим, чем при первых атаках главного ловчего. – Монсоро! – повторил он тихим и дрожащим голосом. – Значит, вы хотите изменить королю точно так же, как вы изменили принцу?
– Я верен тому, кто меня поддерживает, государь! – сказал Монсоро, все более повышая голос.
– Презренный…
И герцог снова бросил взгляд на портрет Бюсси.
– Я не могу! – сказал он. – Вы честный дворянин, Монсоро, вы поймете, что я не могу одобрить ваши действия.
– Почему, монсеньор?
– Потому что они позорят и вас и меня… Откажитесь от этой женщины. Ах, любезный граф, пойдите еще на одну жертву. За это я сделаю для вас, мой дорогой граф, все, что вы попросите…
– Значит, ваше высочество все еще любит Диану де Меридор?.. – спросил Монсоро, бледнея от ревности.
– Нет! Нет! Клянусь вам, нет.
– Но что же тогда смущает ваше высочество? Она моя жена, а разве в моих жилах течет не благородная кровь? И кто посмеет совать нос в мои семейные тайны?
– Но она вас не любит.
– Кому какое дело?
– Сделайте это ради меня, Монсоро.
– Не могу.
– Тогда… – сказал принц в страшной нерешительности. – Тогда…
– Подумайте хорошенько, государь.
Услышав этот титул, герцог вытер пот, тотчас выступивший у него на лбу.
– Вы меня выдадите?
– Королю, отвергнутому ради вас? Да, ваше величество. Ибо если мой новый государь посягнет на мою честь, на мое счастье, я возвращусь к старому.
– Это бесчестно.
– Верно, государь, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед бесчестием.
– Это подло.
– Да, ваше величество, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед подлостью.
Герцог сделал движение к Монсоро, но граф удержал его одним взглядом, одной улыбкой.
– Монсеньор, убив меня, вы ничего не добьетесь, – сказал он. – Есть тайны, которые всплывают вместе с трупами! Останемся же каждый на своем месте, вы – королем, исполненным милосердия, а я – самым смиренным из ваших подданных.
Герцог ломал себе пальцы, вонзал ногти в ладони.
– Полноте, полноте, мой добрый сеньор, сделайте что-нибудь для человека, верно служившего вам во всем.
Франсуа встал.
– Чего вы просите? – спросил он.
– Ваше величество…
– Несчастный! Ты хочешь, чтобы я тебя умолял?
– О! Монсеньор!..
Монсоро поклонился.
– Говорите, – пробормотал Франсуа.
– Монсеньор, вы даруете мне прощение?
– Да.
– Монсеньор, вы помирите меня с бароном де Меридор?
– Да, – сказал герцог, задыхаясь.
– И вы почтите мою супругу улыбкой в тот день, когда она появится при дворе королевы, куда я хочу иметь честь ее представить?
– Да, – сказал Франсуа. – Это все?
– Больше ничего, монсеньор.
– Идите. Я даю вам слово.
– А вы, – шепнул Монсоро в самое ухо герцога, – вы сохраните трон, на который я вас возвел! Прощайте, государь.
На этот раз он говорил так тихо, что его слова прозвучали в ушах принца сладчайшей музыкой.
«Мне остается только выяснить, – подумал Монсоро, – от кого герцог все узнал».
Глава XXXVI
О том, как проходил большой королевский совет
Желание графа де Монсоро, высказанное им герцогу Анжуйскому, исполнилось в тот же день: граф представил молодую супругу двору королевы-матери и двору королевы.
Генрих лег спать в дурном настроении, так как господин де Морвилье предупредил его о том, что на следующий день следовало бы собрать Большой королевский совет.
Король ни о чем не спросил канцлера. Час был уже поздний, и его величество клонило ко сну. Для совета выбрали самое удобное время с тем, чтобы не помешать ни сну, ни отдыху короля.
Почтенный государственный муж в совершенстве изучил своего повелителя и знал, что, в отличие от Филиппа Македонского,[97] Генрих III, когда он не выспался или проголодался, слушает доклады недостаточно внимательно.
Он знал также, что Генрих, страдающий бессонницей, – не спать самому, таков уж удел человека, который должен следить за сном других, – среди ночи непременно проснется, будет думать о предстоящей аудиенции и на заседании совета отнесется ко всему с должным вниманием и полной серьезностью.
Все произошло так, как предвидел господин де Морвилье.
После первого сна, продолжавшегося около четырех часов, Генрих проснулся. Вспомнив о просьбе канцлера, он уселся на постели и принялся размышлять, вскоре ему надоело размышлять в одиночестве, и, соскользнув со своих пуховиков, он натянул шелковые панталоны в обтяжку, сунул ноги в туфли и во всем своем ночном облачении, придававшем ему сходство с привидением, направился при свете светильника, который с тех пор, как Сен-Люк увез с собой в Анжу дуновение всевышнего, больше не угасал, направился, повторяем мы, в комнату Шико, ту самую, где так счастливо провела свою первую брачную ночь Жанна де Бриссак.
Гасконец спал непробудным сном и храпел, как кузнечные мехи.
Король трижды потряс его за плечо, но Шико не проснулся.
Однако, когда на третий раз король не только потряс спящего, но и громко окликнул его, тот открыл один глаз.
– Шико! – повторил король.
– Чего еще? – спросил Шико.
– Ах, друг мой, – сказал Генрих, – как можешь ты спать, когда твой король бодрствует?
– О боже! – воскликнул Шико, притворяясь, что не узнает короля. – Неужели у его величества несварение желудка?
– Шико, друг мой! – сказал Генрих. – Это я.
– Кто – ты?
– Это я, Генрих!
– Решительно, сын мой, это бекасы давят тебе на желудок. Я, однако, тебя предупреждал. Ты их слишком много съел вчера вечером, как и ракового супа.
– Нет, – сказал Генрих, – я их едва отведал.
– Тогда, – сказал Шико, – тебя, должно быть, отравили. Пресвятое чрево! Генрих, да ты весь белый!
– Это моя полотняная маска, дружок, – сказал король.
– Значит, ты не болен?
– Нет.
– Тогда почему ты меня разбудил?
– Потому что у меня неотвязная тоска.
– У тебя тоска?
– И сильная.
– Тем лучше.
– Почему тем лучше?
– Да потому, что тоска нагоняет мысли, а поразмыслив хорошенько, ты поймешь, что порядочного человека будят в два часа ночи, только если хотят преподнести ему подарок. Посмотрим, что ты мне принес.
– Ничего, Шико. Я пришел поболтать с тобой.
– Но мне этого мало.
– Шико, господин де Морвилье вчера вечером явился ко двору.
– Ты водишься с дурной компанией, Генрих. Зачем он приходил?
– Он приходил испросить у меня аудиенции.
– Ах, вот человек, умеющий жить. Не то что ты: врываешься в чужую спальню в два часа утра.
– Что он может мне сказать, Шико?
– Как! Несчастный, – воскликнул гасконец, – неужто ты меня разбудил только для того, чтобы задать этот вопрос?
– Шико, друг мой, ты знаешь, что господин де Морвилье ведает моей полицией.
– Да что ты говоришь! – сказал Шико. – Ей-богу, я ничего не знал.
– Шико! – не отставал король. – В отличие от тебя, я нахожу, что господин Морвилье всегда хорошо осведомлен.
– И подумать только, – сказал гасконец, – ведь я мог бы спать, вместо того чтобы выслушивать подобные глупости.
– Ты сомневаешься в осведомленности канцлера? – спросил Генрих.
– Да, клянусь телом Христовым, я в ней сомневаюсь, – сказал Шико, – и у меня на это есть свои причины.
– Какие?
– Ну коли я скажу тебе одну-единственную, с тебя хватит?
– Да, если она будет веской.
– И потом ты меня оставишь в покое?
– Конечно.
– Ну ладно. Как-то днем, нет, постой, это было вечером…
– Какая разница?
– Есть разница, и большая. Итак, однажды вечером я тебя поколотил на улице Фруадмантель. Ты был с Келюсом и Шомбергом…
– Ты меня поколотил?
– Да, палкой, палкой, и не только тебя, всех троих.
– А по какому случаю?
– Вы оскорбили моего пажа и получили по заслугам, а господин де Морвилье об этом ничего тебе не донес.
– Как! – воскликнул Генрих. – Так это был ты, негодяй, ты, святотатец?
– Я самый, – сказал Шико, потирая ладони, – не правда ли, сын мой, уж коли я бью, так я бью здорово?
– Нечестивец!
– Признаешь, что я сказал правду?
– Я прикажу высечь тебя, Шико.
– Не о том речь; скажи – было это или не было, вот все, что я хочу знать.
– Ты отлично знаешь, что было, негодяй!
– На следующий день вызывал ты господина де Морвилье?
– Ну да, ведь он приходил в твоем присутствии.
– Ты рассказал ему о досадном случае, который произошел накануне с одним дворянином, твоим другом?
– Да.
– Ты приказал ему разыскать виновника?
– Да.
– И он разыскал?
– Нет.
– Ну вот, а теперь иди спать, Генрих, ты видишь, что твоя полиция не стоит выеденного яйца.
И, повернувшись к стене, не желая отвечать больше ни на какие вопросы, Шико снова захрапел. Этот храп, напоминающий грохот тяжелой артиллерии, лишил короля всякой надежды на продолжение разговора.
Генрих, вздыхая, вернулся в свою опочивальню и, за неимением других собеседников, принялся горько жаловаться своей борзой Нарциссу на злосчастную судьбу королей, которые могут узнать истину, только если они за нее заплатят.
На следующий день собрался Большой королевский совет. Его состав не был постоянным и менялся в зависимости от переменчивых привязанностей короля. На этот раз в него входили Келюс, Можирон, д’Эпернон и Шомберг; все четверо уже свыше полугода оставались в фаворе у Генриха.
Шико, сидевший во главе стола, делал из бумаги кораблики и в строгом порядке выстраивал их на столешнице, приговаривая, что это флот всехристианского величества, который заменит флот всекатолического короля.
Объявили о прибытии господина де Морвилье.
Государственный муж явился одетым в свой самый темный костюм и с совершенно похоронным выражением лица. Отвесив глубокий поклон, на который за короля ему ответил Шико, он приблизился к Генриху III.
– Я присутствую, – спросил он, – на заседании Большого совета вашего величества?
– Да, здесь собрались мои лучшие друзья. Говорите.
– Простите, государь, я неспроста хотел в этом удостовериться. Ведь я намерен открыть вашему величеству весьма опасный заговор!
– Заговор?! – в один голос воскликнули все присутствующие.
Шико навострил уши и прекратил сооружение великолепного двухпалубного галиота, этот корабль он хотел сделать флагманом своего флота.
– Да, заговор, ваше величество, – сказал господин де Морвилье, понизив голос с той таинственностью, которая предвещает потрясающие откровения.
– О-о! – протянул король. – А часом не испанский ли это заговор?
В эту минуту в залу вошел герцог Анжуйский, также призванный на совет, двери за ним тотчас же закрылись.
– Вы слышите, брат мой, – сказал Генрих, когда обмен церемонными приветствиями закончился, – господин де Морвилье хочет изобличить перед нами заговор против безопасности государства!
Герцог медленно обвел всех присутствующих свойственным ему проницательным и в то же время настороженным взглядом.
– Возможно ли это?.. – пробормотал он.
– К сожалению, да, монсеньор, – сказал Морвилье, – опасный заговор.
– Расскажите нам про него, – предложил Шико, запуская законченный им галиот в хрустальную вазу с водой, стоявшую на столе.
– Да, – пролепетал герцог Анжуйский, – расскажите нам про него, господин канцлер.
– Я слушаю, – сказал Генрих.
Канцлер склонился как мог ниже и придал своему взгляду возможно большую серьезность, а голосу – самые доверительные интонации.
– Государь, – сказал он, – я уже давно слежу за поведением немногих недовольных…
– О! – прервал канцлера Шико. – «Немногих»! Вы слишком скромны, господин де Морвилье.
– Это, – продолжал канцлер, – всякий сброд: лавочники, ремесленники, мелкие судейские чины… Иной раз среди них попадаются монахи и школяры.
– Ну это не бог весть какие принцы, – отозвался Шико и с невозмутимым спокойствием приступил к изготовлению нового двухмачтового корабля.
Герцог Анжуйский принужденно улыбнулся.
– Сейчас вам все будет ясно, государь, – сказал канцлер. – Я знал, что недовольные всегда используют две главные опоры: армию и церковь…
– Весьма разумно, – заметил Генрих. – Говорите дальше.
Канцлер, осчастливленный этой похвалой, продолжал:
– В армии я нашел офицеров, преданных вашему величеству, которые доносили мне обо всем; в церковных кругах это было труднее. Тогда я пустил в дело моих людей…
– Все еще весьма разумно, – сказал Шико.
– И наконец, с помощью моих доверенных лиц мне удалось склонить одного из людей парижского прево…
– Склонить к чему? – спросил король.
– К тому, чтобы он следил за проповедниками, которые возбуждают народ против вашего величества.
«Ого! – подумал Шико. – Неужели моего друга заприметили?»
– Этих людей, государь, вдохновляет не господь бог, а сообщество заклятых врагов короны. Это сообщество я изучил.
– Очень хорошо, – одобрил король.
– Весьма разумно, – добавил Шико.
– И я знаю, на что они рассчитывают, – торжествующе заявил Морвилье.
– Просто превосходно! – воскликнул Шико.
Король сделал гасконцу знак замолчать.
Герцог Анжуйский не сводил глаз с Морвилье.
– В течение более чем двух месяцев, – продолжал канцлер, – я содержал за счет королевской казны нескольких весьма ловких и безмерно смелых людей; правда, они отличаются также ненасытной алчностью, но я сумел обратить это их качество во благо королю, ибо, щедро оплачивая их, я только выиграл. Именно от них, пожертвовав довольно крупной денежной суммой, я узнал о первом сборище заговорщиков.
– Все это хорошо, – сказал Шико, – плати, мой король, плати денежки!..
– Э, за этим дело не станет! – воскликнул Генрих. – Скажите нам, канцлер, какова цель этого заговора и на что рассчитывают заговорщики…
– Государь, речь идет не более не менее как о второй ночи святого Варфоломея.
– Против кого?
– Против гугенотов.
Присутствующие удивленно переглянулись.
– Примерно в какую сумму вам это обошлось? – спросил Шико.
– Семьдесят пять тысяч ливров одному и сто тысяч – другому.
Шико повернулся к королю.
– Хочешь, я всего за тысячу экю выдам тебе тайну, которую узнал господин де Морвилье? – воскликнул он.
Канцлер удивленно пожал плечами, а герцог Анжуйский скорчил такую благостную мину, которую на его лице еще и не видывали.
– Говори! – приказал король.
– Это – Лига, просто-напросто Лига, она образовалась десять лет назад. Господин де Морвилье выведал тайну, которую всякий парижский буржуа знает, как «Отче наш»…
– Сударь… – возмутился канцлер.
– Я говорю правду… и я докажу это, – заявил Шико непререкаемым тоном.
– Тогда назовите мне место, где собираются лигисты.
– Охотно: во-первых – на площадях и на улицах; во-вторых – на улицах и на площадях; и в-третьих – и на площадях и на улицах.
– Шутить изволите, господин Шико, – сказал канцлер, пытаясь изобразить улыбку. – А как они узнают друг друга?
– Они одеты точь-в-точь как и парижане и при ходьбе переставляют ноги по очереди, одну за другой, – с важным видом ответил Шико.
Это объяснение было встречено взрывом смеха, и даже сам канцлер, подумав, что правила хорошего тона требуют от него присоединиться к общему веселью, засмеялся вместе с другими. Но вскоре государственный муж опять посуровел.
– Мой лазутчик, – сказал он, – присутствовал на одном из их собраний, и оно происходило в том месте, которое господину Шико неизвестно.
Герцог Анжуйский побледнел.
– Где же? – спросил король.
– В аббатстве Святой Женевьевы.
Шико уронил бумажную курицу, которую он усаживал на адмиральский корабль.
– В аббатстве Святой Женевьевы! – воскликнул король.
– Это невероятно, – пробормотал герцог.
– Однако это так, – сказал Морвилье и победоносно оглядел собравшихся, весьма довольный произведенным им впечатлением.
– И что они делали, господин канцлер? Что они решили? – спросил король.
– Что лигисты выберут себе вождей, каждый записавшийся в списки Лиги добудет себе оружие, в каждую провинцию будет направлен представитель от мятежной столицы, и все гугеноты, любимчики вашего величества, так они выражаются…
Король улыбнулся.
– Будут истреблены в назначенный день.
– И это все? – сказал Генрих.
– Чума на мою голову! – воскликнул Шико. – Сразу видно, что ты католик.
– И это действительно все? – осведомился герцог.
– Нет, монсеньор…
– Чума на мою голову! Я думаю, что это не все! Если бы король за сто семьдесят пять тысяч ливров получил только это, он был бы вправе считать себя обокраденным.
– Говорите, канцлер, – приказал король.
– Есть вожди…
Шико заметил, что у герцога Анжуйского грудь от волнения бурно вздымается под камзолом.
– Так, так, так, – сказал он, – значит, у заговора есть руководители, удивительно! И все же, за наши сто семьдесят пять тысяч ливров нам следовало бы еще чего-нибудь подкинуть.
– Кто эти вожди… их имена? – спросил король. – Как их зовут, этих вождей?
– Во-первых, один проповедник, фанатик, бесноватый изувер, за его имя я заплатил десять тысяч ливров.
– И вы правильно сделали.
– Некто Горанфло, монах из монастыря Святой Женевьевы.
– Бедняга! – заметил Шико с искренним состраданием. – Было ему сказано: не суйся не в свое дело, ничего путного из этого не выйдет.
– Горанфло… – сказал король, записывая это имя, – хорошо… ну, дальше…
– Дальше… – повторил канцлер, явно колеблясь, – но, государь, это все.
И Морвилье еще раз оглядел собрание пытливым, загадочным взглядом, который, казалось, говорил:
«Если бы ваше величество остались наедине со мной, вы узнали бы и еще много чего».
– Говорите, канцлер, здесь только мои друзья, говорите.
– О государь, тот, чье имя я не решаюсь назвать, также имеет могущественных друзей.
– Возле меня?
– Повсюду.
– Да что, эти друзья сильнее меня? – воскликнул Генрих, бледнея от гнева и тревоги.
– Государь, тайны не объявляют во всеуслышание. Простите меня, я государственный человек.
– Это верно.
– И весьма разумно, – подхватил Шико. – Но мы здесь все – люди государственные.
– Сударь, – сказал герцог Анжуйский, – ежели ваше известие не может быть оглашено в нашем присутствии, то мы выразим королю наше нижайшее почтение и удалимся.
Господин де Морвилье пребывал в нерешительности, Шико следил за его малейшим жестом, опасаясь, что канцлеру, каким бы наивным он ни казался, удалось разузнать нечто более важное, чем его предыдущие сообщения.
Король знаками приказал: канцлеру – подойти, герцогу Анжуйскому – оставаться на месте, Шико – замолчать, а трем фаворитам – заняться чем-нибудь другим.
Тотчас же господин де Морвилье начал склоняться к уху его величества, но он не проделал и половины этого размеренного и грациозного телодвижения, выполнявшегося им по всем правилам этикета, как во дворе Лувра раздался сильный шум. Король резко выпрямился, Келюс и д’Эпернон бросились к окну, герцог Анжуйский положил руку на рукоять шпаги, словно эти звуки таили в себе какую-то опасность для его особы.
