Евгений Викторович Донтфа
Что мне сказать тебе, Мария-Анна
– Меня попросили составить вам компанию, чтобы вы не заскучали в одиночестве.
Он прошел к столу и поставил на него сумку. Затем передвинул лавку так чтобы сидеть напротив Гуго. Усевшись, он цепко и пристально оглядел свою жертву.
– Как вы себя чувствуете, сеньор? – Спросил он.
Гуго против воли усмехнулся.
– Первый раз вижу такого заботливого живодера, – сказал он.
– Почему же живодер? – Удивился Хорхе Родригес. – Совсем напротив, я лекарь.
Гуго недобро глядел на него.
– Лекарь с ханджаром и навахой?
– Именно так, – улыбнулся Хорхе.
Он помолчал, внимательно вглядываясь в своего визави.
– Клянусь Святым Иаковым, – воскликнул он, – я где-то вас уже видел, сеньор. Ваше лицо мне определенно знакомо.
Он замолчал, видимо стараясь припомнить.
– Нет, не помню. А моё лицо вам не знакомо?
Гуго отрицательно покачал головой.
– Ну ничего страшного, – улыбнулся Хорхе Родригес. – Думаю теперь мы запомним друг друга. Так как вы себя чувствуете?
– Учитывая, что намертво привязан к креслу и полностью в вашей власти, честно говоря, не очень. Сеньор.
– Напрасно вы так. У меня нет никакой власти над вами. И она не нужна мне. Я пришел чтобы просто составить вам компанию. – Он немного помолчал, вглядываясь в лицо собеседника. – И задать вам пару вопросов.
Гуго усмехнулся и понимающе покачал головой. Значит он всё-таки ошибся в этой женщине. Или наоборот не ошибся? Он верил что она не решиться, но всё же допускал возможность, совсем небольшую. Ему было страшно, но страх был какой-то приглушенный, отдаленный, отстраненный. Он решил что больше ничего не испытывает к ней, ни любви, ни ненависти, она стала безразлична ему, не интересна, еще один человек свихнувшийся от жажды власти. Но тут же понял что это не так. Он не скажет ей где Роберт и завтра вечером Гильер Шестипалый увезет мальчика обратно к Рише. И та уже будет действовать по обстоятельствам. Вот теперь страх стал весомее и ощутимей, обстоятельства зависели от того останется ли он, Гуго Либер, живым или славная королева Мария-Анна запытает его до смерти. По опыту "чаепитий" с маркизом Ле-Сади в Сент-Горте Гуго знал что он не сможет долго выносить боль. Уже очень скоро он будет выть и орать и умолять перестать. Но маркиз ничего у него не спрашивал и у Гуго не было возможности остановить его, а здесь он будет знать, что его слова могут прекратить пытку. И сможет ли он выдержать? Страх стал сильнее. Одного воспоминания о "чаепитиях" было достаточно чтобы мысль о повторении подобного раздавила его. И он почти возненавидел себя за свою глупость, как он смел так рисковать собой, и ради чего, чтобы только проверить насколько она чудовище? Разве всей предыдущей жизни было недостаточно.
– Что с вами? – Спросил Хорхе и в его голосе звучала почти искренняя озабоченность. – Вы как будто дрожите.
Он встал, подошел к Гуго и наклонился к нему.
– Позвольте, – сказал Хорхе и взялся пальцами за запястье его левой привязанной к подлокотнику руки.
Некоторое время он слушал пульс, затем вгляделся в глаза Гуго.
– Вы очень взволнованы, даже возбуждены, – сказал он, распрямляясь. – Мне кажется вы боитесь.
Гуго поднял голову и посмотрел на возвышающегося над ним человека.
– Да, боюсь. Боюсь что не выдержу. А мне обязательно надо выдержать.
– Да, вы уж постарайтесь, – сказал Хорхе, направляясь к столу. – Вашему сердцу обязательно надо выдержать. А то, знаете ли, может очень нехорошо получится.
Встав возле стола, он начал открывать сумку. Повернув голову к Гуго, он спросил:
– А может просто ответите на мой вопрос и закончим на этом?
Гуго сглотнул, в горле пересохло.
– Какой вопрос?
– Местонахождение ребенка. Просто скажите где его можно найти в данную минуту и наш разговор будет закончен.
Они очень долго смотрели друг другу в глаза. Хорхе застыл, перестав возиться с сумкой. Ему показалось на секунду что привязанный к креслу человек готов дать ответ и он боялся вспугнуть эту готовность.
– Не понимаю о чем вы говорите, сеньор, – наконец проговорил Гуго.
– Жаль, – сказал Хорхе и вернулся к сумке.
Он начал доставать из неё предметы, показывать Гуго и давать пояснения.
– В инквизиционных трибуналах Кастилии эту веревочку прозвали "голос разума", – он показал кусок тугой бечевки с завязанной на ней дюжиной узлов. Присовокупив к ней прямую, длиной в фут палочку, сказал: – С помощью этих нехитрых инструментов голос разума услышали многие евреи и мавры. Ну и прочие… гхм, еретики. А это обсидиановый нож, весьма примечательная вещь, сеньор, именно такими безбожники ацтеки вырезали сердца у несчастных жертв в своём проклятом Теночтитлане, пока отважный Эрнан Кортес не прекратил эти зверства и не избавил мир от этих нечестивцев. Обсидиан, умело обтесанный, режет невероятно тонко, тоньше волоса, если края раны свести вместе и подержать четверть часа, рана затянется. А вот в этой баночке кайенский перец – драгоценнейшая субстанция, вот эта склянка, клянусь богом, стоит не меньше 15 дублонов. Так вот если рассечь кожу обсидианом, аккуратно вложить туда перец, свести края и крепко замотать, рана затянется, тогда как жгучая боль никуда не денется. Её источник останется внутри тела и будет причинять совершенно немыслимые страдания, просто-таки адовы муки. Дикари в Новом Свете так развлекались со своими врагами. Пленного заправляли перцем и привязывали к дереву. Несчастный сходил с ума от боли, а заодно и бесконечного зуда, превращаясь в жалкое воющее животное, и если не умирал от разрыва сердца, дикари забивали его палками, устав слушать его крики.
Хорхе замолчал, разглядывая разложенные на столе предметы. Приняв какое-то решение, он направился к Гуго. Достав наваху и разложив её, он ловко рассек камзол и рубаху на левом плече Гуго. Оголив часть руки своей жертвы, он замер с любопытством разглядывая бесформенные блямбы-шрамы на руке Гуго.
– От чего это у вас? – Спросил он.
Гуго ничего не ответил, глядя в пустоту перед собой.
– Вот это ожоги, а вот этот точно от щипцов. Кто это сделал?
Гуго холодно посмотрел на испанца.
– Ещё один лекарь, пытался исцелить мою душу от греха.
– И что, ему удалось? – улыбнулся Хорхе.
– Ему не дали закончить, доблестный протиктор королевы Марии-Анны разрубил ему шею.
Хорхе выпрямился, внимательно глядя на своего подопечного.
– Всё еще не желаете сообщить мне местонахождение мальчика?
Гуго отрицательно покачал головой. Хорхе задумчиво разглядывал его.
– Пожалуй начнем с "голоса разума", – сказал он.
Убрав наваху, он принес веревку с узлами и достаточно плотно завязал её вокруг головы Гуго. После чего, на его затылке вставил деревянный стержень между черепом и веревкой.
– Ей-богу, сеньор, лучше бы вы сказали то что от вас требуется, – посоветовал Хорхе вполне искренне, – иначе вас ждет тяжелая ночь.
– Я подумаю, – тихо ответил Гуго.
– Подумайте, – сказал Хорхе и начал поворачивать стержень в вертикальной плоскости, натягивая веревку.
Почувствовав как по окружности ему сдавливает голову, Гуго подумал: "Прости меня, Роберт…"
Через секунду дверь распахнулась и в комнату стремительно вошла Мария-Анна и за ней Ольмерик.
Увидев происходящее, королева застыла на месте. На её побледневшем лице отчетливо читался страх. Хорхе опомнился первым, он повернул стержень обратно, ослабляя удавку и вынул его из петли.
– Ваше Величество? – вполне сохраняя самообладание, произнес он.
Мария-Анна открыла рот, вдохнула и наконец сказала:
– Мэтр, можете быть свободны. Ступайте к себе. Завтра утром… с вами всё решат. Ступайте.
Хорхе деловито поклонился, снял веревку с головы Гуго, очень быстро собрал свои вещи и вышел.
Мария-Анна глубоко вздохнула.
– Ольмерик, развяжи его.
Протиктор, не мудрствуя лукаво, перерезал ножом путы пленника и отступил к стене.
– Выйди.
Он вышел и закрыл дверь.
Гуго медленно убрал с себя перерезанные веревки, потер запястья и поднялся. Мария-Анна неотрывно глядела в него. Он казался очень уставшим. Худой, сутулый, с изможденным лицом и растрепанными волосами, где было уже предостаточно седины, с большими как у ребенка глазами, которые сейчас были словно пусты, с распоротым левым рукавом камзола и сорочки, он выглядел несчастным. Мария-Анна смотрела на него и сердце её теснила тоска какой-то неодолимой безысходности. В кого превратился тот мужчина, с которым она так сладко заигрывала пятнадцать лет назад на узкой дороге сквозь волшебное сиреневое поле лаванды. Или наверно в кого она его превратила. Из её глаз потекли слезы, нос опять заложило, она шмыгала им и понимала, что выглядит сейчас глупо, очень глупо, так глупо перед этим человеком.
– Ты плачешь? – Медленно проговорил он, словно не мог в это поверить.
Она начала вытирать ладонями под глазами.
– Ты плачешь, – повторил он.
– Плачу. Потому что… потому что я ненавижу тебя. Ты единственный мужчина в моей жизни, который заставлял меня плакать.
Наконец она как-то успокоилась, слезы утихли, она сделала пару шагов вперед, приблизившись к нему.
– То что произошло здесь это… недоразумение. Я не хотела этого. Пожалуйста, пойми это.
Он кивнул, показывая, что понимает.
– Надеюсь, что этот испанец, что он…
– Всё в порядке. Он ничего мне не сделал. Только говорил со мной. Рассказывал о Новом Свете.
Они смотрели друг другу в глаза и молчали. Слов уже было достаточно, или может недостаточно и ими уже нельзя было выразить всё что творилось в душе каждого из них.
Мария-Анна опустила глаза.
– Пойдём, – сказала она.
Они в сопровождении Ольмерика поднялись на второй этаж и прошли к покоям королевы. Оставив протиктора за дверью, вошли в будуар.
– Прости, я не спросила тебя, может ты хочешь есть, – проговорила Мария-Анна.
Он отрицательно покачал головой.
Она подошла к нему, немного поколебалась, но затем протянула правую руку и поправила ему волосы, сдвинула их, пригладила. Убрала какую-то нитку с камзола, отряхнула несуществующую грязь, потрогала разорванные края рукава, словно прикидывая можно ли это зашить. Гуго внимательно наблюдал за ней.
– Ты действительно ненавидишь меня? – Тихо спросил он.
Она утвердительно покачала головой. Посмотрела ему в глаза и сказала:
– Ты ложись здесь на кушетке. Я сейчас принесу покрывало.
– Благодарю, – пробормотал он.
– Ты не волнуйся, пожалуйста. Теперь всё будет как ты хочешь.
Он покачал головой.
– Благодарю, – повторил он и пошел к кушетке.
Мария-Анна еще несколько секунд наблюдала за ним, затем отправился в спальню за покрывалом.
62.
В соборе и вокруг него толпилось изрядное количество людей. День обещал быть ясным и теплым, но в этот утренний час еще царствовала благоуханная свежесть и даже прохлада и люди, вдохновленные этой свежестью и заинтригованные предстоящим событием, пребывали в приятном возбуждении, были весьма активны и словоохотливы. Помимо важных церковников, представителей высшей знати королевства, влиятельных чиновников и крупных вельмож, вокруг собора собралось и немало горожан, жителей предместий и ближайших деревень, взволнованных слухами о некой королевской церемонии и жаждущих хоть одним глазком увидеть всё её пышное великолепие, а также всех этих надменных властьимущих правителей. Вдобавок к этому здесь же присутствовали королевские солдаты, королевские драгуны, городские стражники, призванные следить за порядком и обеспечивать охрану могущественных гостей церемонии. Помимо них здесь было еще и немало вооруженных людей из личной охраны того или иного знатного аристократа или вельможи. Вся эта разношерстная, громкоголосая задиристая публика заняла практически всю территорию вокруг громадного здания собора и близлежащий улиц. К этому также следует присовокупить бесчисленные кареты и повозки, кое-как разместившиеся на тротуарах вдоль зданий, а также их крикливых возничих и пронырливых лакеев и слуг. И только роскошным экипажам самых влиятельных лиц страны позволили заехать прямо во внутренний двор собора и разместиться более-менее свободно и с комфортом.
В сам собор допускали исключительно тех, кто был заранее внесен в тщательно составленный список. Это была большая привилегия и по сути признание за гостем особого статуса принадлежности к высшей касте. И благодаря этому здесь не было такой давки и столпотворения как снаружи. Тем не менее количество приглашенных, а скорее обязанных присутствовать, гостей было достаточно велико и потому и в самом соборе ощущалась некоторая теснота. Собравшиеся стояли у колонн, вдоль стен, сидели на тяжелых дубовых лаках, толпились в проходах. И именно здесь бросалась в глаза вся та пышность и великолепие в нарядах и украшениях, ради которых зеваки за стенами собора и пришли на это мероприятие. Каждый из высокопоставленных гостей в той или иной мере старался подчеркнуть свой статус, выделиться из общей массы, а многие, главным образом дамы, по сути только и были озабочены тем чтобы перещеголять прочих присутствующих. Повсюду блестела парча и шелк, золотая и серебряная вышивка, сверкали драгоценные камни, переливались бриллианты, тускло светился крупный жемчуг. Многие, несмотря на теплые погоды, украсили себя драгоценными мехами и то и дело поправляли свои накидки и плащи, дабы изумительные меха играли и сияли, вызывая восхищение и зависть. И даже служители церкви, коим вообще-то согласно их сану и христианскому учению в целом надлежало являть собой символ умеренности и воздержания, а также кротости и смирения, тем не менее явили себя свету в безумно роскошных мантиях и с многочисленными перстнями на тонких пальцах со столь вызывающе крупными самоцветами, что их скорее можно было ожидать увидеть на руках каких-нибудь азиатских владык, а не скромных служителях Католической церкви. Но более всех своим внешним видом, как и манерой поведения, выделялись северные бароны. Каждый лязгал клинками и металлическими пластинами, изготовленными с большим искусством и украшенных изумительной гравировкой, звенел толстыми золотыми цепями с вычурными медальонами, скрипел бесчисленными тугими кожаными ремнями, громыхал тяжелыми подкованными сапогами, задевал окружающих своими безмерно широкими меховыми накидками. При этом все пальцы рук практически у всех баронов имели хотя бы по одному перстню, а некоторые и по два. Бароны в основном держались особняком и на других смотрели надменно, а если это был к тому же священник или чиновник, то и с откровенным презрением.
Бароны сразу же вышли вперед, туда где вокруг алтаря было сооружено нечто вроде помоста, к которому вели три ступеньки слева и справа. Именно там должно было произойти главное действо предстоящей церемонии. Внизу вдоль этого помоста в качестве стражей расположились четверо протикторов. Все они были как на подбор высокие, широкоплечие, молодые, с непроницаемыми лицами и холодными голубыми глазами. Каждый с двумя мечами, двумя кинжалами на поясе и большой секирой за спиной. В своей темной невероятно роскошной, Мария-Анна не жалела на это средств, парадной форме они выглядели по-настоящему внушительно и достойно. Бароны, в нетерпеливом ожидании появления королевы, вышагивали туда-сюда перед протикторами, бесцеремонно разглядывая их словно необычных животных. Среди самих баронов более остальных своим вызывающим поведением выделялся владетель Орна, барон Этьен де Вэлоннэ, по прозвищу Сизый Нос. Это был мужчина среднего роста, немногим за тридцать, с коротко остриженными черными волосами, неряшливой бородой и усами. Барон обладал очень широкими плечами, крепким торсом, мощными ладонями с толстыми пальцами и судя по всему немалой физической силой. А его грубый бесформенный нос действительно был очень заметного фиолетового оттенка. Этьен де Вэлоннэ остановился прямо перед одним из протикторов и долго глядел на него тяжелым хмурым взглядом. Затем на его лице проступило явное никак не скрываемое презрение к светловолосому норманну. Казалось еще мгновение и барон смачно плюнет в ноги протиктору. Товарищи барона, зная его нрав, вполне могли допустить подобное. Но в этот момент в пространство перед алтарем вошли канцлер Диего де Макрон, герцог де Моранси и военный министр кардинал Жан-Арман Равалле. Появление двух самых могущественных после королевы людей страны всё-таки возымело некоторое действие на бравого Этьена де Вэлоннэ. Он покосился на двух важных чиновников и отошел прочь от молодого протиктора.
Все вокруг ожидали прибытие Марии-Анны.
Некоторые переговаривались со своими соседями, но очень сдержанно и негромко, ибо все присутствующие, даже в какой-то мере и необузданные бароны Севера, относились с уважением к этому святому месту и старались вести себя самым достойным образом в храме Божьем да еще и в присутствии столь важных свидетелей. Большинство же гостей пребывало в молчании и в какой-то задумчивой созерцательности разглядывали пышное убранство собора и время от времени раскланивались с кем-то из знакомых. Многие видимо размышляли над тем что же здесь должно вот-вот произойти и, зная взбалмошный и крутой нрав королевы, возможно чувствовали себя неуютно, ибо вполне допускали что предстоящее событие может каким-то негативным образом отразиться и на них.
Наконец на улице начался шум и суета. Послышался стук копыт и грохот колес, радостные крики, а также брань стражников. В соборе всё пришло в движение. Люди спешили занять свои места и освободить центральный проход. Все обратили свой взор к главному входу, в огромном помещении собора стало тихо.
Мария-Анна, затянутая в своё любимое испанское черное платье, очень бледная, практически без каких-либо украшений, вошла в собор. Впереди, как два огромных фрегата, двигались Ольмерик и Олаф, контролируя и освобождая проход своей госпоже. Несмотря на то что оба протиктора уже почти сутки не спали, они выглядели собранными и внимательными. За королевой шел её секретарь, деловитый, сосредоточенный Антуан де Сорбон маркиз Ринье и её Первая фрейлина, прелестная как солнечный зайчик, но в данный момент немного напряженная графиня Луиза Бонарте. Далее следовал нарядный и мужественный Верховный командор, граф Ливантийский, Шон Денсалье. Он пытался выглядеть хмурым, но сквозь эту напускную серьезность то и дело проскальзывало сияние победителя. Он смотрел на шагавшую впереди гордую неприступную Марию-Анну, перед которой почтительно склонялись высшие вельможи королевства, и самодовольно вспоминал о том, что он делал с этой надменной женщиной недавней ночью. За командором шел некий высокий монах-доминиканец в белой рясе с кожаным поясом и сверху черным плащом с глубоким капюшоном. Капюшон был накинут на голову и разглядеть лицо не представлялось возможным. Этот человек вызывал некоторое любопытство у присутствующих, возможно что это личный духовник королевы, предполагал кто-то, и раз он здесь, то дело предстоит серьезное. Замыкали процессию два армейских офицера, два капеллана, старшие помощники Реймсского архиепископа, несшие в руках по бумажному свитку, и два герольда в пышных одеяниях.
Королева, ни на кого не глядя проследовала вдоль центрального прохода, мимо склоняющихся слева и справа людей. Даже бароны Севера изобразили что-то вроде поклона, кивнув головой, и только упрямый владетель Орна не сделал ни единого движения, но на это казалось никто не обратил внимания. На алтарное возвышение Мария-Анна поднялась первой, за ней монах-доминиканец, затем капелланы и два герольда, вся остальная свита осталась внизу, заставив потесниться баронов и прочих. Возле алтаря королеву уже ожидал архиепископом Реймса Шарль де Гизен. Он растеряно взглянул на монаха, не совсем понимая кто он такой и что тут делает, но как и остальные решил что это какой-то личный служитель королевы и выкинул его из головы. Сам монах, дабы не привлекать излишнего внимания отступил назад. Герольды заняли места по краям возвышения, а капелланы принялись устанавливать деревянные подставки, на них они положили бумажные свитки, предварительно сняв с них ленты, и отступили в сторону.
Мария-Анна вышла вперед, заняв центральное место перед алтарем, чтобы все видели и слышали её.
Оба герольда, уловив невидимый сигнал, одновременно объявили:
– Её Величество Мария-Анна Вальринг Божьей милостью королева…, – и дальше последовало долгое перечисление земель и доменов, которыми она владела, – желает говорить. Так слушайте же, слушайте, слушайте и не говорите, что не слышали!
Глаза всех присутствующих были прикованы к королеве. В огромном соборе стало тихо-тихо. Мария-Анна молчала, глядя куда-то вдаль над головами людей.
– Я, Мария-Анна Вальринг, урожденная Мария-Анна де Савойе, законная королева названных земель и прочих, перед Богом и людьми желаю объявить свою следующую волю. Сего дня сего года я по доброму своему желанию, объявляю что…
В этот самый момент, в нарушении всех возможных правил и условностей, к ней быстро подошел монах-доминиканец и что-то прошептал на ухо. Мария-Анна совершенно сбитая с толку повернулась к нему и растерянно переспросила: "Что?" Он еще раз что-то прошептал ей.
В соборе от изумления просто никто не мог пошевелиться. Все прекрасно понимали, что на их глазах происходит нечто неописуемое, столь вопиющее поведение какого-то монаха ни у кого не укладывалось в голове. Это было вне всяких рамок дозволенного, прерывать королевское волеизъявление, разве только если этот монах не сам Его Святейшество Епископ Рима. Однако поведение Марии-Анны поразило всех еще больше. Она не выразила никакого неудовольствия поведением монаха, а напротив осталась вполне спокойной. Она быстро подошла к Шарлю де Гизену и что-то очень тихо сказала ему. По лицу архиепископа пробежало легкое удивление, но не более. "Следуйте за мной, Ваше Величество", сказал он и это уже вполне расслышали люди в первых рядах.
Архиепископ, королева и монах-доминиканец спустились с кафедры, при этом монах еще и забрал с собой оба свитка, разложенных капелланами на подставках. Возразить ему никто конечно уже не посмел. Сойдя с лесенки на пол, королева сказала в сторону Ольмерика: "Лейтенант, сопроводите нас". И тот, покинув свой пост, последовал за королевой. Шарль де Гизен повел своих спутников куда-то во внутренние покои собора, обычно скрытые от взглядов прихожан. Они свернули в неприметную дверь в стене, затем прошли по коридору, поднялись по лестнице и в конце концов пришли к личному кабинету самого архиепископа. Тот распахнул дверь, предлагая входить. Мария-Анна и за ней монах вошли в кабинет. Ольмерику королева указал на место в коридоре возле двери и тот молча занял новый пост.
– Прошу вас, святой отец, оставьте нас наедине, – сказала Мария-Анна.
Шарль де Гизен, уже ничему не удивляясь, поклонился и удалился, плотно прикрыв за собой дверь.
Мария-Анна тут же прошла вглубь кабинета к большому столу, остановилась, повернулась к монаху и резко спросила:
– Что-то с Робертом?
Гуго Либер положил свитки на подоконник, откинул с головы капюшон и посмотрел на королеву. Там, внизу, он прервал Марию-Анну, прошептав ей на ухо что им крайне необходимо срочно переговорить. Срочно переговорить наедине и что нужно взять с собой Ольмерика. Мария-Анна в первую секунду просто не поняла чего он хочет. Она стояла над пропастью и уже делала шаг в неё и вдруг её одернули и что-то говорят. Однако, как только уразумев чего он хочет, она с тревогой подумала о сыне. Решив что если уж Гуго прервал её отречение, которого он так жаждал, на полуслове, то видимо по какой-то очень важной причине, а самое важное что она могла сейчас представить был её сын.
– Нет, Мари, с Робертом всё в порядке, – сказал Гуго. – Он здесь, рядом.
Мария-Анна растеряно глядела на него, не в силах понять что происходит.
– Тогда зачем ты прервал меня?
Он взял свитки, подошел к ней и протянул их.
– Затем что это больше не нужно, – сказал он и бросил свитки на стол за её спиной.
Она глядела на него во все глаза, глядела так словно не могла наглядеться и сердце её билось всё сильней и сильней от какого-то еще не совсем понятного ей волнения.
– Тебе больше не нужно моё отречение?
Он отрицательно покачал головой.
– А чего ты тогда хочешь? – Спросила она, подозревая какой-то подвох и холодея от мысли что этот человек придумал какую-то жестокую ловушку для неё, которую она вовремя не поняла.
– Ничего. Там, – он указал на окно, – на улице Трезор, возле цирюльни стоит небольшая зеленая карета, запряженная двумя гнедыми. Пусть твой доблестный лейтенант Ольмерик сходит к ней, постучит в дверцу и скажет: "Именем Тотамона". Из кареты выйдет мальчик. Пусть он приведет его сюда.
Мария-Анна не верила своим ушам, она не понимала, что это значит, как это может быть. Но радость, бескрайняя как океан, от мысли что она вот-вот встретиться со своим сыном уже начинала пробиваться в её сердце.
– Ты отдаешь мне Роберта, ничего не желая взамен?
– Да. Но только я смею надеяться, что ты позволишь мне уйти. Мне и тому человеку что в карете с Робертом. Это тот самый монах, с которым он играл в карты на берегу.
Она очень пристально смотрела на него.
– Но всё-таки я не понимаю, зачем ты тогда всё это устроил?
– Я хотел помочь Роберту. И… тебе тоже.
Она некоторое время молчала, не отводя от него глаз. Затем повернулась и вышла из кабинета. Через минуту вернулась.
– И что ты намерен делать дальше? – Спросила она.
– Ты отпускаешь меня?
– Конечно, – сухо произнесла она. – К чему этот вопрос?
Он покачал головой.
– Тогда я намерен попрощаться. И на этот раз навсегда.
У неё дрогнуло сердце от этого страшного слова.
– Ты поплывёшь в Новый Свет?
– Да. Ты же знаешь я всегда мечтал побывать там.
Мария-Анна сцепив руки прошлась по кабинету. Ей было очень не по себе, но она с трудом была способна разобраться в своих чувствах. Она остановилась, повернулась к нему и тихо сказала:
– Навсегда это очень долго. Но решать конечно тебе.
Она подумала о том чтобы попросить у него прощение, но не нашла в себе сил, ей показалось что это прозвучит как издевательство, учитывая всё что она когда-то сделала с ним. У неё оставались вопросы к нему: как он незаметно покинул капеллу Святого Мартина, куда увез Роберта, каким образом ему удалось исцелить мальчика и другие. Но ей чувствовалось что сейчас всё это не важно, да и вряд ли он станет отвечать. И еще ей было стыдно за Хорхе и эту комнату в подвале Дворца То.
Она поглядела на него, слабо улыбнулась и сказала:
– Я искренне надеюсь, что в той далекой западной стране ты обретешь своё счастье.
– Спасибо.
Дверь открылась и в комнату вошли закутанный в плащ ребенок и Ольмерик.
Мария-Анна резко обернулась. Ребенок откинул с головы капюшон накидки и поглядел на королеву.
Мария-Анна бросилась к ребенку, упала перед ним на колени и прижала к себе. Глаза её наполнились слезами.
– Роберт, Роберт, мальчик мой, – приговаривала она, гладя сына по голове, по спине, целуя его в щеки, в нос, в лоб, тиская его, отстраняя от себя, заглядывая ему в глаза, улыбаясь, снова прижимая его к себе. Она трогала его руки, щупала то тут то там, словно проверяя целый ли он, опять гладила по волосам, улыбалась тому как он оброс и снова целовала и тискала, буквально теряя разум от счастья и радости, захлебываясь ими, задыхаясь.
Смущенный таким страстным проявлением любви со стороны матери, Роберт отстранялся от неё, упирался в неё руками, пытался отвернуться от её поцелуев, растеряно говорил: "Мам, мам, ну что ты, что ты в самом деле" и застенчиво поглядывал на стоявшего за её спиной Гуго и помнил еще и об Ольмерике за спиной.
Его смущение и попытки уклонится от поцелуев только смешили Марию-Анну и она продолжала с удвоенной силой. Она беспрестанно спрашивала его как он, как себя чувствует, всё ли у него в порядке, ничего ли не болит. И Роберт всё с тем же смущением и как бы усталостью от её расспросов отвечал что с ним всё в порядке, в полном порядке, что ей не нужно волноваться, что ничего не болит, что он совершенно здоров.
Наконец Мария-Анна оторвалась от сына и поднялась на ноги, но всё еще крепко держа его за руку. Она улыбалась, её глаза сияли, вся она светилась как Солнце и в этот момент своего невыразимого счастья она была настолько прекрасна и очаровательна, что и Гуго и даже вроде бы непроницаемый Ольмерик были тронуты до глубины души её красотой и в немом восторге глядели на неё, не смея хоть на миг оторвать от неё взгляд. И глядя на неё, мужчины тоже улыбались, даже всегда невозмутимый норманн.
Мария-Анна посмотрела на протиктора.
– Ольмерик, будь добр, оставь нас одних, – проговорила она.
Тот поклонился, едва заметно усмехнувшись её ласковому тону, и вышел.
Мария-Анна обернулась, не выпуская руки сына, быстро подошла к Гуго, обняла его одной рукой за шею, приподнялась на носках и поцеловала его в щеку. С нежностью заглядывая ему в глаза, она сказала:
– Спасибо тебе за всё. Я не смею просить прощения за всё что сделала, но если это только возможно, оставь прошлое в прошлом. И если тебе что-то нужно только скажи.
– Позволь попрощаться с твоим сыном, – тихо сказал он и она видела что его глаза увлажнились.
– Конечно. – Она отпустила руку Роберта и отступила в сторону.
Гуго встал на колено и прижал мальчика к себе. Поцеловал его в лоб, что-то прошептал ему на ухо, улыбнулся, потрепал по плечу и поднявшись на ноги, направился к двери. Там остановился, обернулся, поглядел на мальчика и сказал:
– Прощай, Роберт.
– Прощай, Гуго, – ответил тот, немного растерянно и взволновано, он остро чувствовал какую-то важность и пронзительность момента, но не понимал до конца почему это всё так важно и пронзительно.
Гуго посмотрел на королеву.
– Прощай, Мари.
– Прощай, – ответила она. Она уже собралась назвать его имя, но так и не решилась и только повторила: – Прощай.
63.
Заняв еще раз своё место на возвышении перед алтарем, Мария-Анна чувствовала себя уже совершенно свободно и смотрела уже не куда-то в пустоту, а на лица тех, кто стоял внизу. Смотрела спокойно, без малейшего волнения и напряжения. Она снова была королевой, королевой до конца своей жизни, но кроме того, улыбалась она про себя, сейчас она ещё была и королевой в очень хорошем настроении, даже игривом настроении, а потому весьма опасном для окружающих. Она спокойно взирала даже на нахальных баронов Севера, даже на ненавистного Филиппа дю Тьерона.
– Мы, Мария-Анна Вальринг, урожденная Мария-Анна де Савойе, – медленно, чеканя каждое слово, с достоинством проговорила она, – Божьей милостью законная королева названных земель и прочих, перед Богом и людьми желаем объявить нашу следующую волю. Сего дня сего года мы по доброму нашему желанию, объявляем, что с первого числа следующего года на пять последующих лет вводим корабельный налог в размере десятой части на каждого нашего подданного чей ежегодный доход превышает десять тысяч ливров. Сии средства, все до последнего су, пойдут на закладку новых верфей и постройку 16 кораблей нашего нового флота для распространения и укрепления интересов нашей страны в Западных Индиях и прочих землях Нового Света, а также на оборону и в отпор неприятельских войск иных государств.
