Евгений Викторович Донтфа
Что мне сказать тебе, Мария-Анна
– А если не начнем? – Холодно спросил Шон. – Я граф, а ты простолюдин. Чужеземный наёмник, который ниже по положению любого солдата моей армии. Ты мне не ровня. Согласно дуэльному кодексу я не могу драться с такой швалью, это будет бесчестье для меня и для моего рода. Поэтому, знаешь что, я наверно лучше позову слуг, которые хорошенько пройдутся по тебе дубинами и прогонят прочь из моего дома. Большего ты не достоин. И передай своей госпоже что если она желает поединка, то пусть присылает человека равного мне по положению.
Ольмерик спокойно смотрел на графа.
– Если бы в Азанкуре я сражался на стороне англов и мы бы встретились с тобой на стене, ты бы тоже стал мне рассказывать о дуэльном кодексе и почему ты не можешь драться со мной? И велел бы мне убираться прочь, так что ли?
– Это война. Это другое.
Ольмерик отрицательно покачал головой.
– Нет. Не другое. Сейчас здесь тоже война и ты мой враг. Если хочешь – защищайся, нет – я убью тебя безоружным. – И он принялся медленно развязывать тесемки плаща.
Сняв плащ, он бросил его на пол и, схватив мечи крест на крест, вынул их из ножен.
Шон молча наблюдал за ним.
Держа клинки перед собой, Ольмерик долго смотрел на противника. Но граф не двигался с места.
– Как хочешь, – сказал протиктор и быстро шагнул вперед, занося правый меч для удара.
И Шон увидел, что сейчас его зарубят, безжалостно и равнодушно, как бессловесную скотину. Он резко вскинул руку и вскрикнул:
– Стой!
Ольмерик прекратил свою атаку и опустил меч.
– Жди здесь, варвар! – Сердито сказал Шон и направился к выходу.
Он стремительно вышел из гостевой залы в коридор и начал быстро подниматься по лестнице на второй этаж. Но на средине пути остановился, развернулся и посмотрел на дверь в залу.
"И всё-таки с какой стати мне с ним драться?", подумал он. Ему отчетливо представилось как он зовет слуг, стражу, дворовых мужиков и те и правда с дубинами, топорами и кольями забивают этого проклятого норманна до смерти. А затем ему представилась ещё более упоительная картина: он приезжает в Фонтен-Ри, входит в её кабинет, а лучше будуар и бросает к её ногам белокурую голову командира протикторов. Это было бы почти божественное торжество, та сладкая минута, ради которой можно было бы прожить целую жизнь. О как она окаменеет, осатанеет, разъярится! Её любимый пёс, карманный палач разорван в клочья, это было всё равно что плюнуть ей в лицо или отвесить пощёчину. Шон усмехнулся. Нет сомнений что это будет конец для него. Скорей всего он окажется в невеселом учреждении графа Согье, где дюжие мордатые молодцы при помощи нехитрых металлических инструментов заставят его узнать дороги ада еще на этом свете. Но Шону казалось, что оно стоит того, только бы с презрением швырнуть к ногам надменной королевы окровавленный обрубок её верного протиктора. Он попытался образумить себя, убедить себя что сейчас не время тешить свою гордость. Нужно или бежать или попытаться умилостивить Марию-Анну, упасть к её ногам и умолять о прощении, сказать что он всё это выдумал чтобы только быть с ней, потому что до безумия любит её. Возможно она и простит его. Возможно. Но Шону оба этих выхода казались отвратительными, унизительными, не достойными. Всё что делало его мужчиной яростно протестовало против этого, по крайней мере так ему это воображалось. Картина того как он швыряет Марии-Анне голову Ольмерика уже настолько пленила его, что он снова и снова возвращался к ней. В этом было что-то невероятно сильное, легендарное, почти мифологическое, он стал бы сродни героям древней Эллады, бескомпромиссный, жестокий и по-настоящему великий. "Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась", припомнилось ему. Да и не простит она его. Ни за что. Он с усмешкой припомнил как занимался с ней любовью, хоть и не было в этом ни капли любви. Они делали это как животные и несомненно им обоим это нравилось. Но торжествовал всё же именно он, он делал это яростно, жестко, буквально размазывая её по кровати, превращая в обычную девку, заставляя её полностью подчиниться его мужской силе, его превосходству над ней. Наверно она чувствовала себя униженной потом, подумалось ему и эта мысль доставила ему удовольствие.
Нет, бежать он не станет, становиться жалким изгоем после столь блистательной жизни он не намерен. Умолять её о прощении тем более не для него. Шону пришло в голову что он мог бы попытаться поднять мятеж, кто-то из верных ему солдат и офицеров несомненно поддержали бы его. Но победить он не сможет, всё чего он добьется это вторая Галиахонская резня. Он будет унижен и казнен как и еще несколько сотен поверивших ему людей. В этом не будет доблести и славы. А вот вернуться к этой злобной сучке с головой её цепного пса было бы действительно победой. Пускай только и на несколько минут.
Шон хмуро взирал на дверь, ведущую в гостевую залу.
Нельзя убить Ольмерика чужими руками, это будет сродни трусости. И от одной только мысли что Мария-Анна сочтёт его трусом, да и не только она, но и все остальные тоже ему стало по-настоящему страшно. И даже наплевать на всех этих толстомясых вельмож и продажных чиновников, главное что и его солдаты, и сами протикторы отвернуться от него и будут проклинать его имя. "Но ведь возможно всё сделать так что никто и не узнает как именно погиб этот норманн", подсказал ему голос здравого смысла. Но Шон почувствовал омерзение к этой мысли. Достаточно того что он будет знать это. И как же он станет горделиво и надменно бросать голову Ольмерика к ногам королевы, зная что он уклонился от сражения с ним, спрятался за своих слуг? Он будет презирать сам себя. Это невыносимо.
"А может я боюсь драться с ним?", спросил себя Шон. Но это была нелепость. Да, он был наслышан что в своей варварской стране Ольмерик был прославленным воином. И он знал, что даже его собственные солдаты рассказывали друг другу байки о том как этот норманн якобы в одиночку истребил то ли небольшую армию, то ли весь род своих заклятых врагов. Но это не имело значения. Про Альфреда Лонгвилля рассказывали еще больше ужасных историй, но это ничего не меняло. Шон знал себя и знал что страх смерти или увечий не властен над ним. Он привык к нему, он давно уже не обращал на него внимания, он был воином, он думал только о победе над врагом. И стоя здесь на ступенях своего дома он чувствовал как привычный темный покой абсолютной решимости овладевает им. Норманн сказал что это война, что ж пусть так оно и будет.
Шон развернулся и быстро поднялся по лестнице. Прошел по коридору и вошел в комнату, представлявшей из себя нечто среднее между оружейной и библиотекой. Впрочем книг здесь было не слишком много, а те что были в основном привлекали хозяина дома своими яркими сочными иллюстрациями. А вот клинков, лат, щитов, копий, алебард, топоров и прочего было предостаточно. Шон любил оружие. Больше оружия он любил разве что только красивых женщин.
Сейчас он не стал колебаться и подошел к подставке, в которой находился его старый толедский меч. Шон не спеша расстегнул пуговицы колета, снял его и выше пояса остался в одной белоснежной батистовой рубашке. Надел перчатки, взял клинок, вынул из ножен и положил на стол. Затем подошел к стене где висели кинжалы, немного подумал и выбрал итальянскую дагассу с широким клинком. Вынув кинжал из ножен, он подошел к столу, взял меч и еще раз оглядев свою любимую комнату, направился к выходу.
Войдя в гостевую залу, он увидел что Ольмерик стоит у стены, убрав мечи обратно в ножны. Протиктор не то чтобы нервничал, но явно чувствовал себя неуютно, как в ловушке, прекрасно понимая, что хозяин дома может явиться не один.
– Иди за мной, – сказал или скорее приказал Шон.
Он пошел по коридору к задней части дома, вышел через высокую рассохшуюся двустворчатую дверь на небольшое каменный балкон с потрескавшимися и потемневшими перилами, спустился по лестнице в запущенный сад и по дорожке, мимо невзрачных заросших сорняками цветников, полузасохших акаций, направился к чернеющей впереди густой дубовой рощи. Под сенью деревьев он свернул на узкую тропинку, минут десять стремительно шагал по ней и в конце концов вышел на нечто вроде опушки, просторной поляны с густой зеленой травой, словно обрызганной сотнями пестрых лесных цветков. Здесь было очень тихо и умиротворенно.
Шон сделал шагов пятнадцать от границы рощи и остановился.
Он ни разу не оглядывался, вполне уверенный что Ольмерик следует за ним по пятам и абсолютно уверенный что удара в спину ожидать не приходится.
Шон осмотрелся по сторонам, с удовольствием вдыхая теплый пряный луговой воздух. Меч он держал на правом плече, а кинжал опустил вниз. Развернувшись он почти с улыбкой посмотрел на своего врага. Ему вдруг пришло в голову, что надо рассказать Ольмерику о том кто такой Гуго Либер на самом деле, пусть это даже всего лишь фантазия. Шон, как и все, знал что норманны состоявшие на службе Дома Вальрингов приносили свою страшную клятву своими северными богами именно роду Вальрингов, а не какому-то монарху лично. Ибо давным-давно один из первых Вальрингов оказал некую бесценную услугу какому-то северному королю или конунгу и с тех пор повелось что около сотни лучших воинов далекой холодной страны охраняли род Вальрингов как бы в уплату за ту бесценную услугу. Впрочем конечно не бескорыстно. Северные варвары получали огромное количество золота за свою службу. Но зато и служили действительно верно и истово, искренне веря в силу древнего соглашения. И Шону стало любопытно что почувствует Ольмерик когда узнает, что он по сути предал род Вальрингов ибо служит женщине которая забрала трон у истинного короля и сама к Вальрингам никакого отношения не имеет.
Протиктор тем временем вынул клинки и, встав на одно колено, вонзил их в землю. После чего снял кожаную куртку, рубаху и остался голым по пояс. Ольмерик взялся за рукояти мечей, закрыл глаза и казалось задремал.
Шон пристально смотрел на него. Покрытое татуировками, чудовищными шрамами, крепкое мускулистое туловище врага не производило на него особого впечатления. Он за свою жизнь видел достаточно мертвых тел самых что ни на есть внушительных и сильных мужчин и знал что заточенная сталь легко превозмогает любую телесную крепость.
Ольмерик резко поднялся и, сделав шаг, рывком освободил свои клинки из земли. После чего пошел на противника.
Но Шон, продолжая непринужденно держать свой меч на правом плече, сказал:
– Знаешь, норманн, когда ты придешь в Валгаллу, твои братья отвернутся от тебя. Доблестные эйнхерии не захотят иметь с тобой дело.
Ольмерик замер, холодно взирая на врага.
– Почему?
– Потому что ты сражаешься за женщину, которая не достойна твоей верности. И кровь, которую ты проливаешь, свою или чужую, это кровь на алтарь предательства.
– Я верен своей клятве богам. Люди здесь ни при чем.
И чтобы покончить с разговорами, Ольмерик почти безрассудно бросился вперед, работая мечами как молотами.
Но командор отскочил в сторону и, сделав молниеносный выпад, рассек левое предплечье протиктора. Тот быстро поменял позицию.
Выставив клинки перед собой, они принялись кружить друг напротив друга.
79.
Было около трех часов пополудни. Мария-Анна с Робертом находились в Малом парке дворца Фонтен-Ри в центре большого прямоугольного боскета прозываемого "Большим зеленым залом". Мать и сын сидели на одной резной белоснежной скамье под легким навесом из светло-бирюзовой ткани. Вокруг них расположились Луиза Бонарте, Королевский секретарь Антуан де Сорбон, трое протикторов, несколько фрейлин и лакеев. Шагах в десяти перед ними на идеально-пасторальной солнечной лужайке показывала своё представление небольшая группа артистов.
В данный момент два мима в пестрых одеждах изображали поочередно Семь смертных грехов. И делали они это столь карикатурно, гротескно, выразительно и самозабвенно, что Мария-Анна то и дело начинала улыбаться и, пряча свою улыбку, прикрывала нижнюю часть лица изящным китайским веером. Молодые фрейлины вели себя менее сдержанно и вполне слышно хихикали и шушукались. Но Марию-Анну это ничуть не раздражало, напротив она хотела, чтобы девушки смеялись и радовались, тем самым создавая вокруг общую ауру веселья и праздника. Всё это представление Мария-Анна затеяла в первую очередь ради сына, который в последнее время казался ей излишне сосредоточенным и задумчивым, даже порою угрюмым. Это тревожило её, ей тут же представлялось что Роберту не здоровится и она постоянно интересовалась тем как он себя чувствует. Мальчик неизменно отвечал, что чувствует себя прекрасно, а пару раз даже отпустил довольно едкие замечания по поводу её чрезмерного беспокойства. Это было несколько необычно для принца, прежде он всегда разговаривал с матерью очень корректно и вежливо. Но Мария-Анна никак не реагировала на сарказм сына, а лишь пристально и внимательно глядела на ребенка, пытаясь понять, что с ним происходит.
– Luxuria, – объявил один из мимов.
Но Мария-Анна подняла руку и сказала:
– Достаточно. – Хоть ей и было весьма любопытно посмотреть, как выдумщики-мимы будут изображать похоть, она всё же решила, что лучше пропустить этот смертный грех в присутствии ребенка.
Она поглядела на Роберта. Он казался скучающим.
– Как вы находите это выступление, Ваше Высочество? – Спросила она с легкой улыбкой. – Вам что-нибудь понравилось из увиденного?
Мальчик посмотрел на королеву и сказал:
– Разве грех это то что должно нравиться? Я думаю, когда святитель Григорий Великий перечислял смертные грехи он вряд ли предполагал, что это станет поводом для фиглярства. Давайте лучше прикажем этим мимам изобразить сажание на кол, причем предупредим, что того из них у кого это выйдет наименее потешно затем и правда посадим на кол. Думаю, это будет очень забавно.
Роберт говорил достаточно громко и его слышали все окружающие. После этих слов стало очень тихо, даже болтушки фрейлины приумолкли и испуганно переглядывались друг с другом.
Мария-Анна, ничего не ответив сыну, повернулась к стоявшему неподалеку колоритному импозантному седовласому пучеглазому мужчине в белом тюрбане на голове, в белой, длиной до пят, подпояснанной рубахе и в широкой ярко зеленой парчовой абе с золотой вышивкой на плечах. То был хозяин приглашенной труппы.
– Маэстро Гвализи, – сказала она, – вы кажется обещали показать нам некую чудесную акробатку, словно бы созданную без единой косточки в теле.
Хозяин труппы, прижав ладонь к груди, поклонился и направился к небольшому шатру, расположенному у одной из стен боскета, созданной из аккуратно остриженного граба. Хозяин откинул полу шатра и что-то сказал внутрь. Через пару минут перед королевой и остальными появилась очень худенькая девочка лет 11-12 в туго обтягивающей её хрупкое тело темной синей тунике и такого же цвета чулках. Юная акробатка с черными коротко-остриженными волосами и большими невероятно яркими синими глазами, к которым так идеально подходил её наряд, была очень миловидной. Кроме неё появился и молодой мужчина в темной одежде и с бретонской гитарой в руках. Он начал играть легкую простую мелодию, а девочка под музыку принялась демонстрировать своё искусство.
Она творила невообразимые для обычного человека вещи. Изгибалась, скручивалась, вытягивалась, заставляя своё сильное гибкое тело принимать самые немыслимые формы. При этом эти формы не были застывшими отдельными позами, которые артистка принимала из какого-то одного и того же исходного положения. Эти формы мастерски плавно перетекали одна в другую, создавая завораживающую картину совершенного движения. Девочка то взмывала на носочки, вытягиваясь в струнку, то кувыркалась и пласталась по земле, спутывая себя практически в шар. В нужные моменты девочка застывала, грациозно покачиваясь и удерживая равновесие в таких позициях, которые казалось противоречили здравому смыслу. Её представление являло собой странную смесь танца и гимнастики, умело подчеркиваемое музыкой, которая время от времени становилась то пронзительней то мягче акцентируя и подчеркивая то или иное движение.
Все были в невероятном восторге. Буквально все. Даже невозмутимые протикторы выглядели обалдевшими и, говоря образно, стояли, разинув рты.
Мария-Анна посмотрела на сына и улыбнулась, увидев, как сияют его глаза. Роберт, взволнованный и потрясенный, неотрывно следил за девочкой, словно боялся упустить хоть что-то из её дивных движений.
Когда музыка смолкла и акробатка застыла, встав прямо и опустив взгляд в землю, Мария-Анна отложила веер и несильно и небыстро хлопнув несколько раз в ладони, сказала:
– Браво!
И тут же все вокруг весело и шумно поддержали её. Даже обычно сдержанный маркиз Ринье крикнул пару раз "браво".
– Что скажете, Ваше Высочество, – проговорила Мария-Анна, с затаенной улыбкой глядя на сына, – это представление также не заслужило вашей благосклонности?
Роберт посмотрел на мать.
– Совсем напротив, Ваше Величество, я в немалом восхищении от увиденного, – сказал он, улыбнувшись. Затем чуть помедлил и добавил с некоторым смущением: – Я хотел бы пригласить эту артистку на прогулку по парку. Возможно ли это?
Мария-Анна пожала плечами.
– Откуда мне знать возможно или нет. Спрашивай её. Кто знает, может она и не откажет тебе.
Роберт поднялся с лавки и не слишком уверенно приблизился к акробатке. Девочка быстро посмотрела на него и снова опустила глаза.
– Как вас зовут, сударыня? – Чуть дрогнувшим голосом, спросил Роберт.
Юная артистка почему-то посмотрела на маэстро Гвализи. Тот едва заметно утвердительно кивнул.
– Меня зовут Элен, – сказала она мелодичным хрустальным голоском, в котором присутствовал очень мягкий акцент.
– Ваше Высочество, – наставительно добавил хозяин труппы глухим низким голосом, в котором акцент чужеземца звучал гораздо сильнее.
– Ваше Высочество, – повторила она.
– Я надеюсь, что вы не откажете мне, сударыня, в моей просьбе составить мне компанию в прогулке по паркам этого дворца? – Вежливо и чуть покраснев проговорил Роберт.
Девочка поглядела принцу прямо в глаза. И у того от взгляда этих больших столь непривычно ярко-синих глаз внутри разлился приятный волнительный жар.
– Нет, не откажу. Позвольте только мне переодеться.
– Ваше Высочество, – снова подсказал маэстро Гвализи.
Но Элен казалось начисто забыла про своего хозяина и молча смотрела на Роберта. Тот тоже неотрывно смотрел ей в глаза и кроме этих синих глаз вроде как уже не видел и не слышал ничего вокруг.
Мария-Анна с улыбкой наблюдала за этой сценой. Она чувствовала радостное облегчение, видя что насупленная угрюмость наконец оставила Роберта и он снова радостный ребенок с сияющим взором. Особенно её позабавило его явное смущение перед этой девицей.
Однако в этот момент из тенистого арочного прохода, созданного выкрашенными в зеленый цвет трельяжами и непроницаемой сеткой пышного плюща, вышел великан Олаф Энрикссон, едва не задев головой проем арки.
Огромный мрачный норманн с длинным мечом на поясе и увесистой секирой за спиной выглядел совершенно неуместным на этом пасторальном легкомысленном празднестве жизни с веселыми представлениями и беззаботной музыкой.
Олаф прошел прямиком к королеве, не обращая внимания ни на кого вокруг. И едва не снёс на своем пути молодого человека с бретонской гитарой. Протиктор приблизился к королеве, встал перед ней, холодно глядя на неё.
Мария-Анна, ощутив неясную тревогу, вопросительно посмотрела на него.
– Вам надо пойти со мной, – сказал Олаф и словно бы припомнив, добавил: – Моя госпожа.
У Марии-Анны мелькнула мысль пожурить этого грубияна за неучтивость и незнание этикета, но она тут же выбросила это из головы. Она прекрасно знала, что это бесполезно, что проще просто выгнать этого варвара чем пытаться заставить его кланяться, расшаркиваться, витиевато изъясняться и аккуратно блюсти формальности протокола обращения с августейшей особой. Для Олафа августейшая особа ничем по сути не отличалась от его собственной особы. Но Марии-Анне очень уж хотелось иметь в своей свите такого внушительного великана.
– Что-то случилось? – Тихо спросила королева и бросила быстрый взгляд на своего секретаря. Но тот изобразил выражение полного незнания.
– Вам надо пойти со мной, моя госпожа, – с нажимом повторил Олаф.
Мария-Анна почувствовал уже не тревогу, а почти страх. Она доверяла Олафу почти также, как и Ольмерику и прекрасно понимала, что раз уж он так настойчиво зовёт её, то нужно идти.
Она поднялась с лавки. Тут же как по команде со стульев поднялись все остальные. Но она велела всем оставаться на своих местах и продолжать развлекаться. И даже Антуану де Сорбону, который явно вознамерился сопровождать её, приказала остаться.
– Идём, – сказала она Олафу.
Проходя мимо Роберта, она ласково прикоснулась к его плечу и с улыбкой сказала:
– Не позволяйте вашей спутнице заскучать, Ваше Высочество.
Когда они вышли за границы боскета, прошли какое-то расстояние по белой мощенной дорожке в сторону дворца и остались совершенно одни, Мария-Анна сухо спросила:
– В чем дело, Олаф?
Протиктор неприветливо посмотрел на неё и сказал:
– Ольмерик подыхает. Подумал вы захотите увидеть его.
Сердце Марии-Анны гулко забилось и казалось забилось где-то в горле. Она гневно схватила огромного протиктора за руку.
– Что ты несёшь?! Как это он подыхает?
Олаф, глядя на неё всё так же без особой приязни, проговорил:
– Он куда-то уезжал с утра. Назад его лошадь кажется дошла уже сама. Ольмерик, ничего не соображая, просто лежал в седле. Стража у Каретных ворот вытащила его из седла и перенесла в его комнату. Теперь он там. Но скоро думаю отправиться в Валгаллу, поэтому и пришел за вами.
– Но что с ним случилось? Что он сказал?
– Он ничего не сказал. Он вообще ничего не говорит. Он весь изрезан и промок от крови. Говорю ж подохнет скоро.
Мария-Анна с яростью посмотрела на него.
– Не смей так говорить! Дубина стоеросовая!
И она стремительно пошла к лестнице, ведущей на террасу дворца.
Влетев в комнату командира протикторов, Мария-Анна застыла как вкопанная.
В небольшом помещении со спартанской обстановкой, не считая громадной медвежьей шкуры на полу, на деревянной кровати с сенным тюфяком, кожаной подушкой и вязаным одеялом лежал на спине Ольмерик. Он был абсолютно голый, только прямоугольный кусок плотной ткани прикрывал ему промежность. Мария-Анна, как завороженная, смотрела на его могучее, мускулистое, словно вырезанное из камня тело. Всю его правую руку от запястья до плеча, основание шеи и правую часть груди покрывали хитроумные узорно-геометрические татуировки зеленого, черного и синего цветов. Его широкий торс и еще более широкую грудь избороздили белесые жгуты каких-то невообразимо чудовищных шрамов. До этого момента Мария-Анна никогда не видела командира протикторов обнаженным и сейчас это могучее изуродованное раскрашенное тело произвело на неё сильное впечатление. Это было тело воина, молодого неукротимого бога войны, созданного крушить, ломать и уничтожать. Мария-Анна ощутила странное волнение, почти возбуждение при мысли о том насколько её собственная хрупкая натура нежна и слаба перед этим гранитным богатырским монолитом.
Но сейчас бог войны кажется действительно умирал.
Ольмерик лежал с закрытыми глазами, его лицо было очень бледным, а рот полуоткрытым. На белой тряпице обмотанной вокруг нижней части живота на левой стороне обильно проступила кровь. Крови вокруг вообще было много. Еще одна кровавая тряпка обматывала шею протиктора. На левом иссечённом предплечье плоть висела просто лохмотьями и кровь несильными толчками выталкивалась изнутри этого месива заливая всю руку. На груди ближе к левой ключице имелось глубокое проникающее ранение, зияющее пугающей багровой чернотой. Мария-Анна ощутила приступ дурноты и легкого головокружения. Не от вида крови и ран, а от какого-то пронзительного, терзающего всё её нутро волнения за Ольмерика. Она даже не понимала, что она собственно чувствует, но твердо знала, что нестерпимо хочет, чтобы этот человек оставался живым.
Над Ольмериком колдовал короткостриженый коренастый седовласый Седрик, самый пожилой из протикторов. И хотя он тоже считался телохранителем королевы, он никогда не появлялся рядом с ней и никаких дежурств возле её покоев не нёс. В отряде протикторов, который насчитывал почти сотню человек, Седрик исполнял роль некоего хранителя древних знаний, роль почтенного мудреца к которому молодые приходят за советом, ну и заодно роль знахаря и может быть отчасти колдуна. Но главное, что Седрик всю свою жизнь был воином, а также разбойником и путешественником. И раз он сумел дожить до столь почтенного возраста, то все свято верили что он любимец богов, а к такому человеку стоит прислушаться, особенно учитывая его бесценный жизненный опыт.
Мария-Анна поглядела на него почти умоляюще.
– Седрик, он выживет?
Старый протиктор занимался тем, что обкуривал кровать и лежавшего на ней человека душистым дымом хвойных палочек.
– Зашивать его надо, – хмуро сказал Седрик, – кровь из него уходит. А у меня глаза уже плохо видят. Кликну сейчас кого из молодых. Да только они все такие коновалы, только бы топорами махать. А тут работа тонкая.
Мария-Анна с досадой вспомнила что в Фонтен-Ри нет ни одного лекаря, ибо после всего произошедшего она так и не вернула обратно мэтра Дорэ и его второго помощника Анруа Милла. А также не назначила новых. Её просто с души воротило от всех этих медиков и она всё время откладывала это на потом.
– Сейчас же пошлю за лучшими лекарями, – сказала она, – ты только не дай ему умереть. Делай всё что нужно, проси что хочешь. Ясно тебе?!
Седрик кивнул.
Она приблизилась к Ольмерику и погладила его правую татуированную руку. Она показалась ей холодной и у Марии-Анны защипало в глазах. Не осознавая, что делает она принялась интенсивнее гладить руку мужчины, словно тем самым надеялась вернуть в неё тепло. Ольмерик открыл глаза и мутным тусклым взором уставился на королеву. Затем вдруг его правая ладонь схватила женское предплечье, сжав его почти до боли. Мария-Анна застыв, поглядела на него широко раскрытыми глазами. Ольмерик приподнял голову.
– Я убью тебя, – яростно прохрипел он.
Затем его голова снова упала на подушку. Ольмерик пустым взором уперся в потолок.
Похолодевшая от ужаса, потрясенная Мария-Анна, вырвав свою руку из его ослабевшей хватки, отскочила назад.
Она как безумная глянула на Седрика и стремительно вышла вон. В коридоре она остановилась с бешено бьющимся сердцем, пытаясь успокоить себя и понять что это было. И только сейчас ей впервые пришло в голову что во всем этом замешан Шон Денсалье. Она посмотрела на дверь комнаты Ольмерика. "Неужели он сам…? Неужели это был поединок?" растерянно подумала она. Ей стало страшно. Ей представилось что Верховный командор искромсал её протиктора, а потом в качестве насмешки отправил его назад в Фонтен-Ри, чтобы он умер на глазах своей госпожи.
Мария-Анна чуть пошатываясь пошла прочь. Она попыталась убедить себя, что ещё ничего не знает, что надо успокоиться и во всем разобраться. В конце концов она понятия не имеет кто изрубил Ольмерика. Но ей уже очень ясно и живо воображалось как торжествует граф Ливантийский. Торжествует точно так же как и в ту ночь во Дворце То, когда он голый возвышался над ней. И что если в эту самую минуту он поднимает своих солдат на мятеж?! Возможно ли это? Марии-Анне почудилось что ей трудно дышать. Как смел этот дурак всё так испортить, со злостью подумала она об Ольмерике, если уж решил устраивать рыцарский поединок, так надо было в нём побеждать! И снова она попыталась обуздать себя, убедить что еще ничего не известно. И тут же в голове всплыло: "Я убью тебя". Что это было? Может он не узнал её, принял за кого-то другого?
Мария-Анна остановилась и постаралась успокоить дыхание. Ей это удалось. Она увидела впереди в коридоре Олафа, полдюжины других протикторов, капитана дворцовой стражи, нескольких лакеев и маркиза Ринье. Образ Королевского секретаря почему-то придал ей сил и уверенности. На миг у неё возникла мысль не звать никаких лекарей и пусть отважный и неразумный лейтенант Ольмерик спокойно отправляется в свою Валгаллу. Так будет лучше для всех. Но эта мысль вызвала в ней отторжение. А затем ей подумалось что ведь Один не возьмёт его в Валгаллу, поскольку он не погиб в бою, не выпуская оружие из рук, а собирается умереть на кровати, в постели, на подушке и одеяле при нотариусе и враче, как какой-нибудь порядочный отец семейства, жалкий и убогий. И она усмехнулась про себя: если уж она думает об Одине значит она действительно успокоилась и взяла себя в руки. Что ж пусть великолепный Шон Денсалье снова торжествует над ней, эта история еще не закончена.
80.
Мария-Анна, прекрасная, гордая, величественная, затянутая в своё любимое черное платье с багровыми вставками по краю декольте и манжет, с черными жемчужинами в серьгах, с огромным алым рубином на черной широкой ленте, обвивающей её нежную бархатную шею, стояла у высокого окна своего кабинета и смотрела на огромное захватывающее дух открытое пространство к северу от дворца Фонтен-Ри. Широкая мраморная терраса и великолепная лестница с вычурной балюстрадой вели к площади Северного партера с яркими цветочными клумбами и двумя аккуратными водоемами. Сразу за ними начинались узорные изумрудные боскеты с увитыми плющом трельяжными беседками, белоснежными чашами малых фонтанов с бирюзовой водой, идеально подстриженными группами деревьев, ровными газонами и мастерски выполненными скульптурными композициями. Далее следовала оранжерея и Фруктовая аллея с сотнями цитрусовых деревьев, которая приводила к большому умопомрачительному по своей красоте сверкающему Фонтану Лето с позолоченными фигурами древнегреческих богов, богинь и героев. За ним вдаль уходила пышная Королевская аллея, окруженная еще более сложными и длинными боскетами и еще дальше сверкал и переливался колоссальный Гранд-канал с мостами, золотыми скульптурами, мощными фонтанами и водными беседками. Канал вел к парку, который практически уже был лесом и этот лес тянулся до самого подернутого маревом горизонта, уходя уже в поднебесье. И очень приятные мысли сладко и томительно покалывали сердце королевы: всё это только для неё, для неё одной, она та, кто владеет всем этим, она та ради которой всё это существует. Но Мария-Анна одернула себя от этих тщеславных размышлений. Меньше чем через час ей предстояло принимать весьма представительную посольскую делегацию из Англии и именно к этому она готовилась с самого утра. Но сейчас в её кабинете безмолвно застыли, в ожидании когда она обратиться к ним, Королевский секретарь и глава Судебного ведомства. Подтянутые, собранные, в своих лучших нарядах, со всеми требуемыми по статусу и должности аксессуарами, украшениями и регалиями, им также предстояло участвовать во встречи с иноземными послами. Но в данную минуту всем присутствующим в комнате не было никакого дела до англичан.
