Фил Волокитин
Ана Ананас и её криминальное прошлое
ЗАВЕЩАНИЕ ХЕРРА ПАВЛОВСКОГО
1
Знаете, мне до сих пор кажется, что Яна Эк прилетает ко мне по ночам и тужится, стараясь изобразить из себя заправского викинга. Получается у неё не очень хорошо. Всё больше выходит похоже не на викинга, а на недоразумение с оперных афиш, где изображены оперные певицы. Впрочем, должна признать, всё равно получается страшно.
Яна садится на край стола, заменяющего нам с папой книжный шкаф, а потом перелетает на комариную сетку. Оттуда она дразнится, показывает язык, сыплет проклятиями – одним словом проделывает всё, что может прийти в голову девочки с синдромом древнего викинга.
Это моя лучшая подруга, думаю я в таких случаях и от страха чуточку замираю. Потом приходится просыпаться и вспоминать, что подруг у меня, в сущности, нет. Зато есть Бюдде, Барсук, Олли и Ходжа. Есть еще куча папиных знакомых, которые относятся ко мне замечательно, но в счёт не идут. Есть ещё Берта Штерн. Но о дружбе с такой женщиной я не хочу заводить даже речи.
От этого мне становится тоскливо и я начинаю скучать по Яне Эк.
Тогда я иду к Ренате Колицер, вот как сейчас. В очередной раз пытаюсь примерить на неё статус лучшей подруги.
Стукнувшись к Колицерам на Шутцштрассе, дом шесть, я вломилась в ухоженную милипусичную комнату Ренаты прямо в одежде. С меня градом тёк пот. Куртка воняла так, будто я много лет спала на витрине Фишаукционсхалле рядом с омарами. Воздуха не хватало. Впрочем, окна были распахнуты настежь, а из комнаты Ренаты открывался потрясающий вид на Репербан. Освещения от красных фонариков с улицы было более чем достаточно. Ни одна лампочка в доме не горела и тени ползли по стенам такие, что хоть фильмы ужасов тут снимай…
– Где это ты так запыхалась? – недовольно спросила Рената.
На запах она не обратила внимания. Сразу заинтересовалась тем, что я вывалила из грязного брезентового папиного рюкзака для продуктов. Ради такого события даже настольная лампа была включена, почему-то тоже вся красная и от неё светлее не стало. В своей белой футболке и свете красной лампы, Рената напоминала объеденый гусеницами мухомор. По мухомору ползали всякие мелочи, а Рената косилась на меня, как на незнакомого кота, неожиданно появившегося в квартире. Я сразу почувствовала себя лишней, мешала ей дружить с её мелочью. Странно даже не то, что Рената Колицер считалась моей лучшей подругой. Странно, что других вариантов подруг Репербан просто не мог мне предложить!
– Рената, разреши, я здесь с тобой посижу. – закричала я, увидев что меня сейчас выгонят. – Дай попить. Я запуталась во всём что можно. Рената, я гибну,
– Это маленькая чашечка с деленьицами, – Рената уже сортировала «запас» по новой системе, – по ней надо мерять, да?
В ответ я чиркнула пальцем по горлу, показав, как я хочу пить.
– Попить возьми в холодильнике, – сказала Рената. – Но ничего вкусного я после шести не пью. Там только минералка солёная. И всё же, для чего эта чашечка?
То была, кстати, никакая не чашечка, а бывшая папина пепельница чёрт знает для какого табака, но я по привычке не обращала на это внимания. А Рената уже возилась с микрометром для парных моделей и про всё благополучно забыла.
Полоская горло невкусной минеральной водой и подсчитывая красные фонари за окном, я вдруг спросила у моей так называемой лучшей подруги, что она думает насчёт всяких там кофе и всего остального.
– Что я думаю? Думаю, что это просто ах, – доложила Рената, размешивая маленькой ложечкой в новой микроскопической чашечке пластмассовый клубничный сироп с блёстками. Наверняка на уровне молекул сироп тоже был меньше обычного. Или блёстки были какими-то не такими.
– Что значит ах?
– Кофе это очень и очень ах… особенно сейчас, когда кофе стал некофейным. Можно добавлять туда аромат. И ещё всякие запахи.
Тут я решила выяснить всё про аромат некофейного кофе до конца. Чуть не подавившись минералкой от любопытства, я спросила у Ренаты, почему это некофейное, с запахами, всё равно называется кофе?
– Вообще-то, я сказала не кофе, а «просто ах» – сказала Рената и напустила на себя взрослый вид. – Скоро поймёшь. Времена меняются. Когда, наконец, закончится это вечное безобразие вокруг большой гавани, все так и пустятся делать наперегонки кофе. Хороший и разнообразный кофе. В том числе и для нас с тобой. И окружающий мир перестанет сходить с ума.
Рената Колицер снова замолчала. А я принялась размышлять, что она имеет в виду под безобразием вокруг большой гавани. Ведь гавань – штука растяжимая. Может она имеет в виду рабочих в доках или, скажем, работу парома через Эльбу? Но Рената имела в виду нашу греховную милю – хотя таких слов, как «греховная» она не произносила никогда. Она всегда называла наш район по идиотски, пользуясь стерильным лексиконом мамочек «за пределами Репербана». Для них наш район был просто «большой гаванью», а не «греховной милей», как для остальных.
Мне стало интересно, существуют ли в шаговой доступности примеры сошедшего с ума окружающего мира.
– Ты же почти не выходишь из дому, – подколола я Ренату. – Откуда тебе знать про окружающий мир?
Но Рената уверила меня что знает. И ничуть не стесняясь, привела в пример моего отца. Вертя в руках папины маленькие скрепочки в виде утят, она принялась рассуждать, что до тех пор, пока наш район осваивают всякие бородатые чудища, ничего хорошего от «большой гавани» ждать в будущем не приходится.
Конечно, я и без неё знала, что мой папа не пример для подражания. Но Ренате даже в голову не пришло, что слова «чудище» в адрес чьего-то папы может показаться обидным. Пусть мы и не были настоящими подругами. Но папа-то, ведь это он спас её в тот раз у фонаря. Он сыграл какую-то роль в жизни Ренаты, притом положительную. Неужели он всё равно не считался нормальным человеком?
На моих глазах Рената превращалась в мамочку «за пределами Репербана». Только они рассуждают так:
– Такие как твой папа, завтракают, когда остальные обедают. – бубнила она заученным текстом, – Выбирают себе неправильных женщин на всю жизнь… Завтракают, когда остальные уже обедают… А потом удивляются, почему в будущем их преследуют неудачи. Они состоят из неудач на двести процентов. Ничего хорошего от них не жди…
Я ещё помнила папин номер с ланчбоксом. Лишь поэтому пока не почувствовала желания разбить Ренате об голову её фарфоровую куклу Аншье. Это была единственная нифига не маленькая вещь, которой Рената дорожила. Кукла была ростом с индюшку. Рано или поздно я всё же разобью её башку с помощью этой Аншье – успокоила я себя и переспросила ещё раз насчёт неправильных женщин в жизни папы. Получается, ведь, это и про меня можно сказать. То есть, и я, выходит, неправильная? Я состою из неудач?
И тоже, получается, завтракаю, когда остальные обедают?
Рената приятно улыбнулась:
– Ну что ты. Ты же беспризорница. Это все знают. Скоро в твоей жизни что-то изменится. Да и папа твой тоже не самый конченый. Ещё вполне есть шанс стать нормальным. Скажем так, были здесь идиоты прямо-таки репербановского масштаба.
Типа херра Павловского. Хорошо, что большинство из них уже умерли.
– Умерли? – почесала в голове я.
Над этим тоже стоило подумать.
– Давай, лучше, во что нибудь поиграем. – Рената старалась быть тактичной, впрочем, по своему, по колицеровски.
– В вопросы и ответы? – предложила я.
В вопросы и ответы играть Рената со мной бы не отважилась бы никогда. Вопросы и ответы – не занятие для слабаков. Но всё равно ей было бы полезно. Лучше, чем сидеть целыми днями и микроскопических пупсиков перебирать. Как же зла я была в тот момент, на эту Ренату! Раз Рената не ответила, я задала первый вопрос.
– Почему же ты тогда сидишь здесь и никуда не выходишь? Получается, тоже «завтракаешь, когда остальные обедают»?
Я показала на поднос с микроскопическими тартинками на её столе. После этих слов, Ренату Колицер надолго замкнуло.
– Когда-нибудь я отсюда уеду, с этой греховной мили – впервые она назвала Репербан правильно. – А может и с Гамбурга навсегда. И очень может быть, что причина будет в том, что здесь никогда не будет хорошего кофе. Так говорят многие, когда вырастают и уезжают.
– Ты всё равно не сможешь пить кофе по настоящему, – хихикнула я.
– Почему?
– Потому. – голос мой был злорадным, – У тебя давление и припадки от яркого света, как у вампира, ведь так?
Рената пожала плечами.
– Настоящий кофейный кофе я и не пью… Я пью акантоцереусный. Этот кофе мне можно. И ещё это, как его, – верблюжеколючковый можно. Всё это вкусно. И на мое состояние действует исключительно хорошо…
– Акантоцереусный кофе будете, девчата, а? – в подтверждение её слов, выглянула из кухни мама Рената. Она старалась быть со мной вежливой, правда иногда переигрывала. – Привет, Ана. Ты уже знаешь, каков на вкус акантоцереусный кофе?
Какие вообще новости в вашей бармалейской жизни?
Я пожала плечами.
– Как там твой папа? – спросила мама Ренаты.
– Живёт жизнью чудища, – буркнула я. – Впрочем, бывают чудища и похуже.
Из тех, что умерли. Теперь им всё можно простить.
Мама Ренаты в удивлении приподняла брови.
– Спасибо за акантоцереусный кофе, мамочка, – сказала Рената, слегка ломаясь и кривляясь (впрочем, не больше обычного).
Я промолчала. Но когда мама Ренаты ушла, заорала, что было сил. Чашки с кофе на подносе зазвенели мне в голос. Запах приторного одеколона из этих чашечек бросился в нос:
– Ты же не пьёшь после шести?? Издеваешься? Ты сказала, что кофе должен быть кофе! А это что?
– Это не кофе. Это аканторетус, нечто среднее между колой и жевательной резинкой с ароматом скошеной травы, – благодушно сообщила Рената, делая большой глоток благоухающей жижи. – Попробуй. На вкус неплохо.
Я не стала пробовать. В отместку Рената провела мне небольшой спецкурс по ненатуральным кофейным сортам. Даже не подозревала, что такой дебилизм существует в реальности. Думала, может, выдумывает всё она, больной человек. Понимаете, если человек интересуется только маленьким и выходит из комнаты лишь по большой нужде, это может сказываться на психическом самочувствии. Детский кофе со вкусом творожных сырков – можете себе представить такое? А как бы вам понравился болотный кофе? Такой, оказывается, тоже бывает. Рената пила его один раз, но он пришёлся ей по душе. Хотя на самом деле и это был не кофе. Вот сибирский кофе был уже почти кофе, правда не сибирским (от настоящего сибирского можно было умереть, если пить до совершеннолетия. Он был просто забористым, а не кофейным. Как будто насыпали лакрицы в чай. От него пробирало.
Рената добавила, что от всего этого великолепия ей приходится отказываться, пока общественным питанием здесь рулят такие дикари, как мой папа. Про папу она уже не говорила, но примером мог быть он или, скажем, капитан Озбей. Или братья БиничкиБркович-Вукович по кличке красные кхмеры (их называют так не потому что они и вправду кхмеры, а потому что лица у них красные, и кашляют они одинаково – «Кхмер-кхмер»). Короче, банда Бармалеев. Хорошо, что сейчас можно заказать по Интернету некоторые кофейные ингредиенты. Но вообще-то, это ужасная трагедия, что кофейни на Репербане не приживаются.
– А вот приживаются, – возразила я, стараясь говорить небрежнее. – Появилась у нас вроде одно местечко. Супермен Ча-ча!
Тут Рената Колицер надела обычную свою маску безразличия ко всему окружающему (кроме маленького стаканчика, в котором она продолжала помешивать блёстки чем-то напоминающим швейную иглу расплющенную на конце). Но я-то видела, что волшебное слово «Супермен Ча-ча» её зацепило!
Я подошла к окну и принялась смотреть на красный платан, раскинувшийся под окнами. Потом на припаркованный у дома малолитражный, почти пластмассовый «жук», тоже красный. Потом на подготовку к демонстрации на той стороне улицы (конечно красной, а какой же ещё). Выждав сколько могла, я развернулась лицом к Ренате Колицер, посмотрела ей в глаза и постучала пальцами по клубничным обоями.
Тут Ренату наконец прорвало:
– Что ты имеешь в виду? Опять «Супермен Ча-ча»? Надолго ли в этот раз?
– Не знаю, – сказала я неуверенно, поскольку действительно не знала, о чём идёт речь. – Я потому и интересуюсь, потому что хочу туда пойти.
– Ты?
– Агась, все туда ходят – плела я, продолжая глядеть куда угодно, только теперь уже не Ренате в глаза.
– Ещё там работает мой друг. Его зовут Динг. Он крут.
Моя подруга схватилась за сердце.
– Нет! Раньше в «Чаче» работал Бонго!
Я пожала плечами. Рената взволнованно хлебнула своего верблюжеколючкового кофе и начала говорить.
– Когда мне было столько же лет, сколько тебе, мы познакомились с Бонго. Он словно загипнотизировал меня. Я поняла, что это мой единственный шанс. Иначе у меня никогда в жизни не будет нормального парня. И я пришла на свидание, несмотря ни на что. Правда, закончилось это плохо. Херр Павловский гнал нас с рындой в руке аж до противоположного берега Эльбы!
На этих словах обычный надменный вид Ренаты Колицер слетел, будто в её сторону дул штормовой ветер. Она заплакала.
– Плюнь. Теперь всё будет в порядке, – успокаивала я её, – можешь не беспокоиться. Будет теперь тебе и Бонго и Конго. И что за дикость, гнать людей с рындой… Вообще, скоро на Репербане будет куча кафе. И аканторетусный кофе не надо заказывать по Интернету.
Пожалуй, мне ещё долго придётся мне отмываться от этого жуткого количества вранья. Я врала вдохновенно. Не задумываясь ни на секунду. Я даже не знала, зачем это делаю. Скорее всего, ради любимой подруги Ренаты. А впрочем, может и просто так. Не уверена.
2
Ладно. Пускай у Колицер зуб тает на всякие кофейные дела. Может, это определённый вид извращения. А, может, и нет. Наверняка это самый обычный бзик. Так рассуждала я, скрипя ногами по насквозь промокшей резиновой велосипедной дорожке.
Может, она ненавидит всех вокруг просто так? Нельзя же так ненавидеть человека просто за то, что он продаёт хлопальшиков, а не кофе? А может, это просто у неё такой взрослый взгляд на вещи, которого мне не понять. Скажем, война Алой и Белой Розы произошла не из-за настоящих роз, и всё оказалось гораздо сложнее, чем я думала в детстве. Только в детском саду кажется, что всё вокруг просто. Может, Ходжа с Олли не просто так копают связи чужаков с кофе. Но должна тут быть и другая причина, просто более доступная. Специально для таких дур, как я, раз уж я в это ввязалась.
Так ни в чем и не разобравшись, я лишь разозлилась. Шипела под нос проклятия, как чёрт загнанный на Михелеву колокольню. А вернувшись домой, я решила что самое время сорваться на ком-нибудь. Уверена, если бы у нас сидел кто-то из соседей, типа Берты Штерн, я бы точно разорвала такого гостя на месте. Но в моём распоряжении был один только папа. Его-то я и планировала разорвать на куски.
Господин Веттер-перемен сидел на перевёрнутом ящике письменного стола и смотрел по телевизору новости. Периодически он ударял кулаком по стене. Внутренне он негодовал не хуже меня. С экрана телевизора на него глядел мрачный, официально одетый мужчина с зубами, очень похожими на расколошмаченное пианино. Папины шорты были забросаны улыбками из колбасных обрезков. Пепел от сигареты он стряхивал прямо в валяющийся на полу сандаль.
– Полицию вызывали? – буркнула я, имея в виду своё появление.
Он не услышал, потому что ругался вполголоса
– Да уж, такой рептилии…. – тут папа ударил кулаком в стену так, что штукатурка зашуршала под обоями.
Я испугалась.
– Папа! – заорала я что было сил прямо ему в ухо. – Зачем ты ведёшь себя, как политический беженец?
С этими словами я треснула по выключателю. Загорелась настольная лампа. Её я направила её папе прямо в глаза.
Папа от неожиданности чуть с ящика стола не упал:
– Чего?
– Ты ведь политический беженец, верно?
Не понимаю, – папа отчаянно чесал в затылке, пытаясь понять, с чего я вдруг напала на него как волк на козлёнка.
– Ведь это из-за тебя у меня криминальное прошлое? Так говорят Барсуки, Клингеры, Колицеры… – Что ты мелешь? – осторожно спросил отец.
Он очень старался, чтобы это «мелешь» прозвучало небрежно.
– Я никого не мелю, – завопила я. – Никто не хочет со мной дружить, кроме четырёх репербановских мини-бармалеев! Только откровенно трёкнутых, устроивших крестовый поход против кофейных швулей Бармалеев…
– Не говори слов, которых не знаешь, – поморщился господин Веттер-перемен. Он не любил новых немецких слов. За всё проведённое здесь время он так и не выучил ни одного слова на сленге.
– Каких интересно слов я не знаю? – окончательно рассвирепела я – Прожжённых? Репербановких? Швулей? Может быть Бармалеев? Или, может, ты думаешь, что я не знаю, как будет по-немецки крестовый поход? До сих пор путаю его с перекрёстком?
– Таких, как политический беженец! – крикнул папа в ответ. – Такими словами не разбрасываются.
Интонации отца из полупридурковатых вдруг стали тяжеленными как кирпич. Такими же серьезными они были, когда я однажды прыгнула папе на ногу и выбила ему коленный мениск. В тот день я особенно остро ощутила, что папа не столько предмет для игр, сколько живой человек, способный к серьёзной реакции. Скажем так, детство моё в тот момент слегка подзакончилось.
– У тебя криминальное прошлое… – заорала я. – Ты… ты забыл положить еды в мой ланчбокс! – В доказательство своих слов я бы растоптала коробку для завтраков, но вспомнила, что уже отдала его чайкам. Ладно. Ланчбокса всё равно ни капельки было не жаль. Папу тем более.
– Сегодня я тоже не ужинала!
Последнее обвинение было дурацким (могла бы и дома поесть, но предпочла шляться по всяким Ренатам Колицер!).
Переваривая информацию, папа глядел на обгрызеную колбасу и сопел. Часы показывали четверть двенадцатого. Магазин уже был закрыт. Заказывать пиццу из позднего заведения «Цвай пункт нулль» денег бы всё равно не хватило. Папино замешательство окончательно довело меня до истерики.
– Мама бы никогда этого не позволила! – завопила я.
Не знаю, что на меня нашло. Раньше я так не орала. И уж точно не напоминала ему про маму.
– Знаешь что, – загремел, наконец, господин Веттер-перемен. – Больше сюда никогда не приходи. Сейчас ты у меня на собственном опыте поймёшь, что значит беженец. А я буду сам по себе. – Он вырвал у меня из рук ключи и забросил на шкаф – Что будешь делать?
– Буду вещи свои собирать!
И я действительно кинулась собирать вещи.
После визита к Ренате их осталось совсем ничего. По правде сказать, у меня никогда не было много вещей. Это просто оттого, что мне ничего не надо и меня здесь ничто не держит, – решила я. Сразу же стало не так тревожно.
Я уложила в рюкзак деревянного чешского крота. Потом совершенно бесполезную книжку о том, как связать Берлин спицами из пряжи. Затем я обследовала холодильник и нашла там колоду карт. Под конец, завязав в узелок зубную щётку и положив её вместе с другими вещами в рюкзак, я медленно вышла на улицу как бродяжка. Снова шёл дождь.
Отец высунулся из окна
– Анька, – крикнул он в окно. – Немедленно домой. Я пошутил. Но, разумеется, я сделала вид, что не слышу.
3
Дождик на улице уже почти перестал крапать.
Расположившись под красным фонарём, рядом с тусовкой полуночников, у места, где детям находится нельзя, я уверенно снесла кнопку быстрого вызова под названием «Папа». Только потом я посмотрела на общую картинку – что же у нас получается? Оставалось четыре контакта. Точнее пять. Барсук, Бюдде, Ходжа, Олли, ну и Рената Колицер, разумеется. Не особенно раздумывая над тем, что я делаю, я набрала тот номер, что был выше всех. Нож-для-Огурцов почему-то был указан первее, чем Бюдде. Как бы мне об этом не пожалеть, думала я, нажимая на вызов. Но звонок уже пошёл. Жалеть было некогда.
После пары гудков послышался недовольный голос Олли. Звучал он на фоне цикад, ночного шума и проезжающих мимо такси:
– Ананас? Тут всем, знаешь ли, некогда…
– Олли, – зачастила я в перекладину своей раскладухи с безбожным русским акцентом, так, чтобы полуночники не поняли. – Олли, спорить я больше не буду. Твоя взяла. Мой папа – политический беженец. И я больше не буду играть в вопросы не по правилам. Но надеюсь, я имею права на новые три вопроса, да? Настоящие три вопроса, а не просто так, верно?
Олли помолчал. Кажется, ему было некогда. Он пыхтел в трубку и говорил на бегу – Так что с вопросами? – поторопила я.
– Лады. – Нож-для-Огурцов вдруг перестал пыхтеть. Наверное он остановился – Ровно в одиннадцать будь у музея эротического искусства… Успеваешь?
– У эротического? – Будто был выбор! – Да!
Когда я подбегала к музею, часы били без четверти, и уложилась я ровно в пять минут. Неплохо для человека с неудобным рюкзаком на спине.
Закрытый по причине ремонта эротический музей лишь впустую мигал светодиодными росчерками. Но под вывеской с надписью «Варьете Божественный Марципан» сидело три чёрные фигуры. Фигуры топали ногами в одном порядке. Потом в другом. Наконец, они перекладывали ногу на ногу, и продолжали стучать дальше. Это действительно было немного похоже на варьете.
По запаху имбирной жвачки я определила в одной из фигур Барсука. Из всей нашей компании коротко стриженых, он один носил волосы. К тому же, недавно он взял за привычку при разговоре дёргать головой, отбрасывая назад по местным меркам пышную, вьющуюся шевелюру. Остальные фигуры в чёрном просто кивали головами в знак общего приветствия. Узнать, кто был кто, пока не получалось.
– Собрались? – буркнул из под капюшона голос, который только что отвечал мне по телефону. – Покидаем тылы!
– Ещё пять минут, – попросила фигура повыше других.
Это, конечно, был Бюдде. Он перекуривал.
– Пять минут, – потребовала фигура голосом Барсука. – Пописаем на дорожку.
Ананас, не смотри!
Я отвернулась.
– Почему закрылось «Хард-рок кафе»? – мне не терпелось задать первый вопрос.
– Оно закрылось потому что одни бородатые сошлись против других бородатых. – буркнул кто-то мне в спину голосом злого волшебника. – Кофейники объявили войну Репербану.
– Это ведь не из-за моего папы? – на всякий случай уточнила я.
– Твой папа здесь не причём. Он просто жертва обстоятельств. Только сам об этом пока не знает.
Какой-то волшебник со вкусом высморкался. Уверена, это был Ходжа.
И слава богу, – сказал высморкавшийся. – Он не причём, будь он хоть величайший папа на всём Репербане.
После таких слов я пожалела, что закатила скандал своему отцу. Хотя, не поругайся я с ним, я никогда бы не увидела столько друзей в костюмах бездомных волшебников.
– Ну… величайший папа на Репербане, это не так! Мало каши ел. – сказал один из капюшонов. Говорил он голосом Барсука и, должно быть, сравнивал моего отца со своим. Барсук-старший напоминал разукрашенную спортивными лозунгами пивную бочку и претендовал на звание величайшего куда больше.
– И очень хорошо! – закричала я. Я всегда боялась, что моего, пока ещё обладающего человеческой фигурой папу, когда нибудь разнесёт до размеров старшего Барсука или что тот по неосторожности лопнет.
– Какова наша задача? – сказал голос с писклявинкой. Пописав, обладатель писклявого голоса вышел из тени. Капюшон зацепился за ветку пихты и Олли тут же перестал быть похожим на чародея.
– Наша задача – достать очкариков до глубины печёнок, – напомнил Барсук, так и не показавший лицо. Капюшон держался на нём простым напряжением шевелюры.
– Довести их до белого каления, – раздались голоса. – Сделать так, чтобы они провалились сквозь землю от злости.
– А если не получится … – Олли зловеще нахмурился.
Ответа не последовало. Такая ситуация не рассматривалась в принципе и сказано это было лишь для угрозы.
– Расскажите, что произойдёт, если ничего не получиться, – потребовала я.
Это был мой третий вопрос. Больше вопросов в запасе не оставалось.
Все тяжело вздохнули. Капюшоны упали на лица до подбородка всем без исключения.
– Как что? – провозгласил Ходжа мрачно. – Всё случится по предсказанию херра Павловского. Кофейники расползутся по всему Репербану, как тараканы. И, в конце концов, здесь останутся только они. Они покорят Репербан своей респектабельностью. А все мы уйдём на дно Эльбы. И никто не будет плакать о нас.
– А можно хоть одним глазом увидеть это завещание-предсказание? – мне всё еще не верилось, что можно раздуть настолько широко такую пустяковую проблему, как кофе.
Но Олли был на последней стадии тревожности. Он должен был вот-вот психануть.
– Вопросы закончились. Иди домой.
Вместо ответа я показала ему папин рюкзак для продуктов. В нём был спальник, термос, книжка как связать Берлин, зубная щётка и колода карт, которую я нашла в холодильнике.
– Мне надо прокантоваться с кем нибудь до половины третьего, – быстро обрисовала ситуацию я. – Из дома я ушла. Показываться на глаза отцу не собираюсь. Вдва часа папу безудержно тащит спать, а спит он до половины одиннадцатого… Так что надо продержаться хотя бы до двух.
– Спятила? – забеспокоился Ходжа, глядя на меня так, словно я уже была замужем. – Тебе придётся одной бродить до двух ночи?
Часы в этот момент пробили одиннадцать.
Я сурово кивнула.
– Ну хорошо. – вздохнул Олли. – твоя взяла. Мы берём тебя с собой. Может, тебе и стоит увидеть сегодняшнее шоу собственными глазами.
Я сделала вид, что так и должно быть (шоу увидеть очень хотелось).
– Слышала? Забираем с собой!
Слышала. Если Олли Клингер хотел меня этим напугать, то совершенно напрасно
Меня один раз уже пугали тем, что забирали с собой. Закончилось это такой вот прекрасной, не побоюсь этого слова, насыщенной приключениями жизнью на Репербане.
