Ганс Христиан Андерсен
Сказка моей жизни
Обратный путь домой я предпринял через Гамбург. Там была холера. Я прибыл в Киль и здесь узнал, что эпидемия опять появилась и в Дании, и особенно сильна в Корсёре, куда я как раз должен был прибыть на пароходе. Погода выдалась хорошая, переезд поэтому был очень короток, так что мы прибыли в Корсёр задолго до отхода поезда, и я все-таки несколько часов провел на вокзале, где было большое скопление отъезжающих из местных зрителей.
В Копенгагене доктор мой встретил меня вопросом – зачем меня принесло сюда, где было уже несколько случаев смерти от холеры, и я опять уехал в провинцию, сначала в Сорё к Ингеману, а оттуда в гостеприимный Баснэс. В ближайшем городке Скьэльскёре, однако, тоже была холера; я этого не знал, но все-таки мне было что-то не по себе. Когда я опять обрел душевное равновесие, я увлекся идеей новой фантастической пьесы «Блуждающий огонек». Ингеману идея эта очень нравилась, но дальше легкого наброска дело все-таки не пошло, и лишь много лет спустя эта идея вылилась у меня в совершенно иной форме – в сказке «Блуждающие огоньки в городе».
Директор королевского театра поручил мне написать пролог для торжественного спектакля. Сказать его должен был наш первый трагик. В последние годы этот прекрасный артист стал, однако, слаб памятью и часто путал свои реплики. Я боялся, что то же случится и на этот раз; так и вышло. Артист произнес пролог своим чудным, звучным голосом, но с такими пропусками, что в моих глазах от парадного знамени моего пролога остались одни лохмотья! Критика, говоря о празднестве, похвалила прекрасную читку любимого артиста, но прибавила, что «в сказанном было очень мало связи». Разумеется, вина за это падала уж не на любимого актера, а на поэта! На другой день я напечатал пролог, чтобы люди прочли его и увидели, в чем дело, но, конечно, это явилось уже «post festum». Случай этот давно был бы забыт мною, если бы следующее письмо Ингемана не служило как бы поэтической виньеткой к нему, воскрешающей забытое:
«Сорё. 2-й день Рождества 1857 г.
Счастливого Рождества и такого же Нового года! И в новом году уж не давать над собой власти хандре, не позволять своему хорошему расположению духа покрываться паутиной! Взгляните на Млечный Путь, вспомните великую богатую сказку жизни вселенной, проследите ее через все фазисы существования до последнего дня, и давайте возблагодарим Бога за бесконечное великолепие, которое Он уготовил нам и по эту и по ту сторону жизни, и сдунем радостным вздохом все паутинки мелких планет! Поэзия, слава Богу, лучший воздушный корабль, нежели все те пестрые воздушные шары, на которых акробаты-виртуозы ежедневно то подымаются, то опускаются согласно непостоянному и часто призрачному aura popularis. Если Вам теперь удастся поймать Ваш «Блуждающий огонек», то пусть он освободит Вас от этого паука-демона, который опутывает нас всевозможными паутинками мелочей житейских! Я попытался сделать это в своем романе «Четыре рубина», но идея не вылилась у меня достаточно ярко. Стареешь, и самые идеи становятся какими-то худосочными, не облекаются в плоть и в кровь, без которых все-таки нельзя обойтись на этом свете. Порадуйте же нас поскорее известием, что Вы снова смело и радостно воспарили к небесам поэзии.
Ваш сердечно преданный
Ингеман».
1858 г
В последние годы мне так часто говорили, что я вынужден был наконец поверить, будто сказки мои в моем собственном чтении получают особенно яркий колорит. И чем многочисленнее бывает кружок слушателей, тем чтение больше удается мне, и все же я всякий раз приступаю к нему с невероятным страхом. В первое время я даже проводил всегда бессонную ночь в ожидании чтения, а в самый вечер его меня просто била лихорадка. И страх возбуждала во мне не какая-нибудь отдельная личность из слушателей, хотя бы и очень значительная сама по себе; нет, меня пугала толпа, масса. Она как будто окутывала меня туманом, сковывала по рукам, по ногам. А между тем она всегда награждала меня шумными знаками одобрения.
В последние годы у нас в Копенгагене основался «Союз рабочих», прототип ныне существующего. Во главе лиц, ратовавших за устройство в этом кружке публичных чтений и лекций общеполезного содержания, стояли профессор Горнеман и редактор Билле. Они-то и обратились ко мне с просьбой прочесть в кружке несколько моих сказок.
То было тревожное, тяжелое время. Желающих послушать чтение было гораздо больше, нежели мог вместить зал кружка, и они теснились к окнам, требуя, чтобы их отворили. Такое обстоятельство еще больше взволновало меня, и без того робкого по природе. Но как только я взошел на кафедру, весь страх мой прошел. Я предпослал чтению несколько вступительных слов:
«В числе прочих чтений, которые предполагается устраивать в кружке, признано нужным уделить место и чтению поэтических произведений, открывающих перед нашими глазами и сердцами мир красоты, истины и добра.
В английском флоте по всем снастям, и большим и малым, проходит красная нить, указывающая на принадлежность флота короне; по всем событиям и проявлениям человеческой жизни тоже проходит невидимая нить, указывающая, что мы принадлежим Богу.
Найти эту нить и в малом и в великом, в нашей собственной жизни и во всем окружающем нас и помогает нам поэзия самыми разнообразными путями. Гольберг достигает цели своими комедиями, рисуя нам людей своего времени со всеми их недостатками и смешными сторонами, и комедии эти учат нас многому. В старину той же цели достигали главным образом сказками. В самой Библии мудрые истины часто облечены в форму так называемых паремий и притч. Теперь мы все знаем, что суть последних не в словах, но во внутреннем смысле, в той невидимой нити, которая проходит также и в них. Мы знаем, что эхо, которое раздается, как нам чудится, из стены, из леса, из холмов, не исходит на самом деле из стены, из леса или из холмов, но является отзвуком нашего собственного голоса. Вот так же и в сказках надо искать отражения нас самих, стараться извлечь из них ту пользу и удовольствие, какие только можем. Поэзия идет об руку с наукой – тоже открывает нам мир красоты, истины и добра. Вот почему мы и прочтем теперь несколько сказок».
И я начал читать. Слушали меня с большим вниманием; время от времени слышались отдельные наивные, полные искреннего чувства восклицания. Я был очень рад и доволен, что согласился читать. Впоследствии я читал еще несколько раз, и моему примеру последовали и другие писатели.
В 1860 году «Союз рабочих» расширил свою деятельность. Я продолжал читать там зимами, и всякий раз меня встречали те же знаки сердечного участия и внимания. Многие датские писатели и поэты, а также наиболее выдающиеся артисты стали читать для рабочих поэтические и драматические произведения. На одном из торжественных обедов, которыми ежегодно отмечался день основания союза, был провозглашен прочувствованный тост за украшение датской сцены, теперь уже умершего артиста Михаэля Вие. Было сказано, между прочим, что он первый «прорубил лед» и принес «Союзу рабочих» дары поэзии, показав этим пример другим. Действительно, по преобразовании кружка в 1860 году Вие первый выступил в кружке как чтец и читал, если не ошибаюсь, какую-то поэму Эленшлегера. Но еще в 1858 году, когда союз только что основался, «прорубил лед» я, и этой чести я не желаю уступить никому.
Первые свои сказки я еще студентом читал в «Союзе студентов». С тех пор прошли годы. Теперь, в 1858 году, я читал их опять, и на этот раз мне было оказано столько искреннего, лестного внимания, что весь мой страх – читать перед таким большим собранием – если и не исчез совершенно, то и не помешал мне все-таки проникнуться отрадным сознанием, что я читаю для молодых отзывчивых сердец, для здоровых, неиспорченных натур. И это сознание превращало для меня такие вечера в счастливые мгновения.
В последние годы к каждому Рождеству или же в начале весны обыкновенно выходил новый выпуск моих сказок. На желтой обложке книжек красовалась виньетка: летящий аист с весной на спине. Последний вышедший выпуск заключал одну из самых крупных по объему сказок – «Дочь болотного царя». Вот что писал мне о ней Ингеман:
«Сорё, 10 апреля 1858 г.
Дорогой друг!
Счастливый Вы человек! Начнете рыться в уличной канаве – найдете жемчужину! А теперь вот нашли драгоценный камень в тине! Что это за благодетельный гений фантазии, который подносит нам к носу розу там, где пахнет хуже всего на свете, и показывает нам принцессу в тине! О том, что она красива, я уже слышал от других. Очень буду рад увидеть ее после генерального мытья и шестикратного полосканья, которым Вы подвергли ее [36]. Я очень люблю ее старших сестер, доверяю эстетическому чутью и вкусу полоскавшего ее и уверен, что ни к ней, ни к полцарству, которое она приносит с собой, не прильнет ни клочка грязи из царства ее папаши. А в нашем собственном государстве тоже порядочно тины. Дай Бог, чтобы Ваша принцесса могла показать нам, сколько доброго и прекрасного может выйти из такого государства! Всего хорошего Вам в наступившем для Вас новом году жизни! Может быть, это и непоследовательно с моей стороны, но я со всем своим уважением к самому факту рождения человека, обусловливающему жизнь и полагающему начало всему, ради чего стоит жить, все-таки не особенно дорожу днем рождения. Впрочем, 2 апреля мы все помним ради прилетевшего в этот день на спине аиста мирного героя – такова ведь и виньетка на Ваших сказках и историях. И орден Данеброга Вы получили чуть ли не в этот же день. Это отличие порадовало нас и нисколько не удивило. Сердечное поздравление от нас обоих. Живите же мирной жизнью честного человека и поэта, пусть фантазия Ваша распустит свои пестрые крылышки и или носит Вас с цветка на цветок, или потащит Вас в колеснице по тине и затем снова поднимет ввысь – к солнцу и свету!
Ваш сердечно преданный
Ингеман».
В июне я опять предпринял поездку, посетил Максен и Бруннен. Радости путешествия на этот раз скоро окончились. На родине меня ожидала весть, которая потрясла меня до глубины души, повергла в глубокое горе, просыпающееся во мне с болезненной остротой всякий раз, как я получаю приглашение от своих американских друзей побывать у них по ту сторону океана. В начале «Сказки моей жизни» я рассказывал о семействе адмирала Вульфа и о старшей его дочери, Генриетте, принимавшей такое сердечное участие во всем, что ни касалось меня. После смерти родителей она жила вместе со своим младшим братом Кристианом, морским офицером; более нежного и заботливого брата я не знавал. Путешествие было для нее наслаждением и в то же время необходимостью ради укрепления ее слабого здоровья. Особенно же любила она море. Брат сопровождал ее уже в нескольких путешествиях; они побывали и в Италии, и на Вест-Индских островах, и в Америке.
В предпоследнюю ее поездку они попали на корабль, где были больные желтой лихорадкой. Вскоре брат заразился, и ей, слабой девушке, пришлось ходить за ним; она сидела у его постели, отирала ему пот со лба и потом тем же платком отирала свои слезы, но не заразилась. Она спаслась, а брат сделался жертвой болезни. Убитая горем девушка нашла гостеприимный приют в одном знакомом семействе близ Нью-Йорка, а через год снова вернулась в Данию, и мы затем виделись почти ежедневно.
Печаль по брату сильно угнетала девушку, мысли ее постоянно возвращались к тому месту, где покоился прах его, и ей захотелось посетить его могилу еще раз. В сентябре 1858 года она и отплыла из Гамбурга на пароходе «Австрия». Последнее письмо от нее было получено ее сестрою из Англии. В нем говорилось, что на корабле очень много пассажиров, но что ей никто не пришелся особенно по душе, и по прибытии в Англию ею даже овладела такая неохота продолжать путешествие, что она чуть не вернулась обратно, да устыдилась такой слабости и осталась на пароходе. Несколько времени спустя мы прочли в газетах о пожаре, уничтожившем в открытом море пароход «Австрия».
Все родные и друзья Генриетты Вульф были в страшном беспокойстве; скоро появились описания катастрофы очевидцами. Спаслись немногие, и кто именно? Спаслась ли она, слабая, хрупкая девушка? Или лежит на дне морском? Ничего достоверного не было известно. Мысли мои и денно и нощно были полны этим несчастием. Я просто не мог думать ни о чем ином, и сколько раз перед сном молил я Бога: «Если есть малейшая связь между духовным и нашим миром, то не откажи мне в вести, в знаке оттуда хотя бы во сне, из которого бы я узнал о ее судьбе!» Но как ни заняты были подругой юности мои мысли днем, во сне я ни разу не видел ничего такого, что могло бы хоть мало-мальски относиться к ней. Постоянное волнение и думы об одном и том же наконец так расстроили меня, что мне однажды стало чудиться на улице, будто бы все дома превращаются в чудовищные волны, перекатывающиеся одна через другую. Я так испугался за свой рассудок, что собрал всю силу воли, чтобы наконец перестать думать все об одном и том же. Я понял, что на этом можно помешаться. И едкое горе мало-помалу перешло в тихую грусть.
1859 г
В этом году возобновили мелодичную оперу Гартмана «Liden Kirsten» («Кирстиночка»), которую так надолго несправедливо сняли с репертуара. Она опять имела большой успех; удостоилось похвал даже и мое либретто. В рецензии, появившейся в газете «Отечество», оно было названо истинно поэтическим произведением, «un rêve de l’ideal au milieu des tristes réalites de la vie». Вот как теперь отзывались о моем труде!
Весной вышел новый выпуск «Сказок и историй». Среди них была история «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях». Лес только что убрался свежей зеленью, погода стояла чудесная, теплая, и король Фредерик VII, перебравшийся в чудный старинный Фредериксборгский дворец, пригласил меня туда, желая послушать мое новое произведение в моем чтении. Принят я был с обычной сердечной простотой и провел в чудном замке, создании Кристиана IV, два прекрасных дня. Я вдоволь налюбовался роскошью старинного убранства, ходил по всем залам и обедал с королем за одним столом, который в эту чудную погоду накрывался в саду.
После обеда была предпринята прогулка в лодке по озеру, вокруг замка. Король находил, что рассказ ветра надо слушать на вольном воздухе, на полном раздолье. Я ехал в одной лодке с королем и его супругой, графиней Даннер; за нами следовала еще пара лодок с другими гостями. Лодки бесшумно скользили по блестящей глади озера, в которой отражались огненные вечерние облака. И я читал королю историю о скоротечности земного счастья… «У-у! Проносись, проносись!» Когда я кончил, на мгновение воцарилось молчание; мной самим овладело какое-то грустное настроение… Как же живо вспомнились мне эти минуты, проведенные в лодке, когда и озеро, и небо, и замок пылали, как в огне, при печальном известии: «Фредериксборг горит!»
Летом я уехал в Ютландию, в самую живописную провинцию Дании. Под впечатлением этой поездки создались «На дюнах» и путевые очерки «Скаген».
В Лемвиге остановились мы на постоялом дворе. Немного погодя вижу, на крыше подняли Данеброг, а затем такой же подняли и на соседней крыше. «Праздник, что ли, готовится?» – спрашиваю я, а мне отвечают, что это в честь меня. Пошли прогуляться по городу; все кланяются, приветливо улыбаются мне, на многих домах развеваются флаги. Я верить не хотел, что это относится ко мне, но, явившись на другое утро на пароход, убедился, что у меня есть друзья и в Лемвиге.
Вижу в толпе маленького, закутанного мальчугана и говорю: «Бедняжка! Подняли тебя в такую рань, чтобы ехать!» – «Он не едет! – отвечает мать. – Он не давал мне покоя, пока я не пообещала, что он пойдет на пароход провожать Андерсена! Он знает все его сказки!» Я поцеловал мальчика и сказал: «Ну, иди теперь домой и ложись в постельку, дружок! Всего хорошего!» Случай этот привел меня в детски-радостное настроение, согрел мое сердце, так что мне-то не пришлось так зябнуть в это холодное, туманное утро, как милому мальчугану!
К полудню достигли мы Ольборга. И здесь меня встречали приветливыми улыбками, поклонами и сердечными рукопожатиями. Здесь же встретился я с братом Г. Х. Эрстеда, А. С. Эрстедом, звездой нашей юриспруденции и одним из самых выдающихся государственных наших деятелей. Пообедав вместе, мы сидели и сумерничали, как вдруг слуга сообщил, что на дворе отеля собралась масса народу и сейчас сюда явится депутация. Оказалось, что Ольборгское общество хорового пения хотело почтить меня серенадой. Я был смущен тем, что чествование относится ко мне, а не к Эрстеду, и не мог решиться показаться у открытого окна, у которого несколько лет тому назад слушал такую же серенаду он. Это была первая серенада, которой я удостоился на родине. Первая же была дана мне шведскими студентами в Лунде в 1840 году.
Из Ольборга поехал я в Скаген, самый северный пункт Дании. Древний Бёрглумский монастырь, резиденция епископа, хозяйничавшего некогда в окрестностях больше самого короля в своих владениях, был теперь простой помещичьей усадьбой. Хозяин ее, Ротбёлль, любезно предложил мне погостить у него, чтобы познакомиться с окрестностями и – может статься – быть свидетелем бури на западном море. В истории «Епископ Бёрглумский и его родичи» я и нарисовал этот замок.
«В Бёрглуме нечисто!» – говорили мне в Ольборге и прибавляли, что в одной комнате показываются умершие монахи и даже сам епископ. Я не смею отрицать возможности известной связи между миром духовным и нашим, но и не слишком верю в нее. Наша жизнь, внешний мир и ваш внутренний – все это ряд чудес, но мы так привыкли к ним, что зовем все эти явления естественными. Все в мире подчинено великим, разумным законам, обусловливаемым Божиими всемогуществом, мудростью и милостью, и в отступления от них я не верю.
После первой же ночи, проведенной в Бёрглумском замке, я спросил хозяев, в какой именно комнате спал епископ и показываются ли теперь привидения. Меня спросили – разве мне было страшно, и затем сообщили, что я ночевал как раз в этой самой комнате. Тогда я первым долгом исследовал всю комнату от пола до потолка, затем вышел на двор, осмотрел все окружающее и даже вскарабкался по стене до окон своей комнаты, чтобы убедиться, нет ли тут где какого-нибудь приспособления для ночных сцен с привидениями. Я еще в ранней юности своей слыхал о подобных потехах. Но здесь я не открыл ничего подозрительного и проспал несколько ночей подряд вполне спокойно.
Но однажды я лег с вечера раньше обыкновенного и проснулся вскоре после полуночи, почувствовав какую-то необычайную дрожь в теле. Мне стало не по себе, припомнились рассказы о привидениях, но затем я сказал самому себе, что подобный страх – малодушие: с чего это станут беспокоить меня умершие монахи? И разве не напрасно просил я Бога, мучась неизвестностью относительно участи Генриетты Вульф, чтобы Он послал мне, если это возможно, хоть какой-нибудь видимый или слышимый знак, по которому бы я узнал – находится ли она в царстве мертвых.
Эти мысли успокоили меня, но в ту же минуту я увидел в самом дальнем и темном углу комнаты какую-то туманную фигуру вроде человеческой. Я глядел на нее, не отрываясь, холодная дрожь пробегала у меня по спине. Сил не было оставаться в таком положении, и я, оставшись верным двойственности своей натуры – страх всегда соединяется во мне с непреодолимым стремлением знать и понимать причину его, – спрыгнул с постели и подбежал к туманному образу. Оказалось, что на блестящую полированную дверь падал отблеск лунного света, отражавшегося в зеркале, и это-то двойное отражение образовывало «привидение»!
Впоследствии мне пришлось еще несколько раз сталкиваться с подобными «сверхъестественными явлениями». Так, год спустя после этого гостил я в другом старинном поместье и, проходя средь бела дня по одной из огромных зал, услышал вдруг громкий звон обеденного колокола. Звон донесся из противоположного крыла здания, как мне было известно – необитаемого. Я и спросил хозяйку дома, что это за колокол звонит там. Она серьезно посмотрела на меня и сказала: «Так и вы слышали! Да еще средь бела дня!» И она рассказала, что звон этот слышится часто, особенно по вечерам, когда все улягутся на покой; в это время звон раздается настолько громко, что его слышат даже люди, помещающиеся в подвальном этаже.
«Надо это расследовать!» – сказал я. Мы направились в залу, в которой я слышал звук таинственного колокола, и встретили там хозяина дома с сельским пастором. Я рассказал им, в чем дело, и прибавил, подходя к окну: «Разумеется, тут нет ничего сверхъестественного!» В то же мгновение колокол зазвонил еще сильнее, чем в первый раз. Дрожь пробежала у меня по спине, и я, уже значительно понизив голос, проговорил: «Я не смею, конечно, отрицать… но все же как-то не верится!» Не успели мы уйти из залы, как звон повторился еще раз, и в ту же минуту взор мой случайно упал на огромную люстру, висевшую под потолком, и я увидел, что бесчисленные стеклянные подвески ее все колеблются. Я взял стул, вскочил на него, и голова моя очутилась на уровне люстры. «Шагайте по полу быстрее и тверже!» – попросил я присутствовавших; они так и сделали, и мы опять услышали громкий звон, как будто доносившийся откуда-то издали. Итак, таинственный колокол был открыт.
Одна пожилая вдова священника, узнавшая об этой истории, пеняла мне потом: «Ах, это было так интересно с этим колоколом! И вы могли свести все это на ничто! А еще поэт!»
Но вернемся опять к Бёрглуму, где все почти рассказывали о привидениях. Мне так ни разу и не удалось увидеть ни одного. В Ольборге случилось мне разговаривать об этом с одним высокородным господином, лично видевшим привидения умерших монахов. Я позволил себе утверждать, что появление подобных привидений сводится к простому обману зрения, но он пресерьезно ответил: «Это вас, может быть, зрение обманывает, оттого вы и не видите ничего подобного!»
Во Фредериксхауне, откуда я должен был предпринять поездку на Скаген, я также нашел добрых друзей, которые приютили меня у себя и приложили все старания, чтобы сделать и мое пребывание в городе, и самую поездку возможно приятными. Главной заботой было достать мне опытного, надежного возницу, так как ехать приходилось по береговой полосе, у самой воды. Наконец нашли такого; это был славный, добродушный крестьянин, отлично знавший, где твердый грунт, где подвижный песок. Ему предварительно показали мой портрет и сказали: «Это большой писатель!» Он ухмыльнулся и сказал: «Ну, значит, большой враль!» Он во всю дорогу и не желал вступать со мной ни в какие разговоры, а только посмеивался в ответ на все. Вез он, однако, хорошо и оказался очень гостеприимным хозяином, не выпустил меня из своего дома, пока не угостил и вареным, и жареным, и вином, и мёдом.
После двухдневного пребывания на этом северном пункте, среди величавой, дикой природы, я опять повернул на юг, домой. Один из моих молодых ютландских друзей и свояченица пастора поехали провожать меня. Волны били далеко на берег, и ехать возле самой воды было нельзя; пришлось тащиться по глубоким пескам. Я рассказывал своим спутникам о чужих странах, в которых побывал, об Италии, Греции, Швеции и Швейцарии. Старый возница наш слушал, слушал, да и сказал с оттенком некоторого изумления: «И охота же такому старому человеку этак путаться по белу свету!» Я тоже с некоторым изумлением спросил: «Да разве я, по-вашему, так стар?» – «Совсем дедушка!» – ответил он. «Сколько же мне лет, по-вашему?» – «Ну, так – за восемьдесят!» – «За восемьдесят! – воскликнул я. – Должно быть, это поездка так уходила меня! Разве я выгляжу плохо?» – «Страсть просто!» – сказал он. Потом я заговорил о новом прекрасном Скагенском маяке. «Да, вот бы король посмотрел его!» – заметил возница, а я и сказал, что сообщу о нем королю, когда буду иметь с ним разговор. Возница подмигнул моей спутнице: «Он будет разговаривать с королем!» – «Да, я уже разговаривал с ним и даже обедал!» – сказал я. Старик постукал себя пальцем по лбу, покачал головой и лукаво улыбнулся в сторону моей спутницы: «Он обедал с королем!» Старик полагал, что я немножко «того».
В Асмильдском монастыре близ Виборга меня опять ожидали праздничные дни, устроенные для меня друзьями, но лучше всего были неожиданные проводы. Дело было рано утром, я уже отъехал от города с милю, как вдруг увидел на дороге молодую даму, с которой встречался в Асмильдском монастыре, а с ней еще других. Возница мой придержал лошадей, и глазам моим представилось шесть молодых прелестных девушек с букетами в руках, которые они и подали мне с детски сердечной приветливостью. Они встали с раннего утра и проделали целую милю пешком, чтобы проститься со мной подальше от города. Я был так поражен и растроган, что не сумел даже поблагодарить их, как бы следовало. Застигнутый врасплох, я не нашелся сказать ничего другого, кроме: «Дорогие мои! Идти ради меня в такую даль! Господь вас благослови! Благодарю! Благодарю! – и затем крикнул кучеру: – Пошел, пошел!» Я был смущен и хотел скрыть это; не так, конечно, надо было выразить свою радость и благодарность; я сам сознавал, что проявил свое смущение очень неловко.
Плодом этой поездки явилась вышедшая к Рождеству история «На дюнах». Рождество мне предстояло провести в милом уютном Баснесе, но сначала я по пути заехал, по обыкновению, к Ингеману. Выехал я рано утром 17 декабря и уже на вокзале узнал печальную новость: Фредериксборгский дворец горит! Воспоминания о последнем моем посещении дворца, о котором я уже рассказывал, так и нахлынули на меня.
Гостя у Ингемана, получил я письмо от короля Макса Баварского. Он писал, что решил сделать меня кавалером ордена Максимилиана, еще когда я читал ему свои сказки, катаясь с ним в лодке по озеру, что затруднения, препятствовавшие ему исполнить свое намерение, теперь устранены, и он посылает мне знаки этого высокого ордена, учрежденного им самим. На ордене этом изображается Пегас, если он дается представителю искусства, и сова Минервы, если награда дается представителю науки. Я знал, что в Мюнхене были пожалованы этим орденом поэт Гейбель, художник Каульбах и химик Либих. Первыми же удостоившимися его вне пределов Баварии были, как мне передавали, француз Араго и датчанин Андерсен. Я был очень обрадован этим знаком отличия, дарованным мне царственным покровителем искусств. Ингеман и его супруга приняли в моей радости самое искреннее участие. Не успел я еще покинуть их, как получил новую награду, большое отличие, которым почтила меня моя собственная родина. Ингеман уже не раз шутливо ворчал по поводу того, что она заставляет себя ждать так долго, и вот она явилась!
Вскоре по возвращении из Ютландии я встретил однажды за городом епископа Монрада, тогдашнего министра народного просвещения. Мы были знакомы давно, еще студентами жили в одном доме, и он часто навещал меня тогда. Позже, когда он был уже священником на острове Фальстер, я на пути из прекрасной усадьбы Корселиц был задержан там бурей и провел несколько приятных дней в его семействе. С тех пор мы не видались. Теперь он остановил меня и сказал, что ежегодная субсидия в 600 риксдалеров, которую я получаю от казны, слишком мала и что впредь я буду получать 1000, как поэты Герц, Кр. Винтер и Паллудан-Мюллер.
Я был приятно поражен и в то же время смущен, пожал его руку и сказал: «Благодарю! Это мне теперь кстати. Я старею, а гонорары у нас, вы сами знаете, очень невелики… Благодарю, сердечно благодарю! Только не примите этого в дурную сторону, если я скажу вам теперь: я никогда не напомню вам о ваших словах! Я не могу!» Мы простились, и я долго ничего не слыхал об обещанной мне прибавке. Теперь же, гостя у Ингемана, я увидел в газетах сообщение, что фолькетинг ассигновал мне ежегодную прибавку в 400 риксдалеров. Милейший Ингеман провозгласил за меня по этому случаю остроумный и сердечный тост, а другие друзья прислали мне письменные поздравления. Я еще раз глубоко почувствовал, что недаром называли меня «баловнем счастья», и мне даже страшно стало, не в первый, впрочем, раз: такое счастье не может быть постоянным, на смену ему придут, и, может быть, скоро, дни горя и испытаний.
