Ганс Христиан Андерсен
Сказка моей жизни
По реке мы подвигались медленно и прибыли в Бордо только к семи часам вечера. Здешние друзья мои уговаривали меня побыть здесь еще и махнуть рукой на Париж, где была холера. Мне и самому не хотелось туда, но путь домой через Париж был самый кратчайший, и я поехал в Париж, но остановился там лишь на один день в Grand Hôtel, т. е. в самой здоровой части города. Я ни к кому не заглянул, не пошел даже в театр, а только отдохнул и вечером уже мчался по железной дороге через Северную Францию, где, как говорили, тоже во многих городах была холера. В Кельне о ней, по крайней, мере не говорили, но вряд ли и тут ее не было. В Гамбурге я, наконец, счел себя вне опасности и целых два дня чувствовал себя как нельзя лучше, ходил по театрам, гулял… Вдруг вечером накануне своего отъезда узнаю, что как раз в эти-то дни холера пуще всего и свирепствовала в Гамбурге, выхватывая в день по сотне жертв, тогда как в Париже, откуда я бежал, заболевало в день не больше сорока. Я был очень неприятно поражен, сел на диету, расстроил себе желудок и провел беспокойную ночь. Утром я уехал и к вечеру был в своем родном городе Оденсе, а день спустя в Копенгагене.
Дорожная жизнь для меня окончилась, теперь мне предстояло плотно осесть на родной почве, пить лучи родного солнышка, подвергаться резким ветрам родины, опять барахтаться в разном вздоре, от которого не уйдешь никуда, разве в сказку, но также и жить, наслаждаясь всем великим, добрым и прекрасным, чем одарил Господь мою родину. Друзья мои – семейство Мельхиор – встретили меня на вокзале и увезли в свою усадьбу «Ролигхед». Над дверями красовались гирлянды из цветов, флаги и надпись: «Добро пожаловать!» С балкона своей комнаты увидел я вдали Зунд, весь покрытый парусными судами и пароходами… Здесь, в кругу дорогих друзей, окруженный всеми удобствами и вниманием, проводил я свои дни в высшей степени весело и приятно.
В числе выдающихся людей, с которыми я виделся здесь, был и молодой художник Карл Блок; я очень высоко ценил его талант; познакомился я с ним еще в Риме, здесь же сошелся с ним поближе и стал еще больше ценить его и как художника, и как человека. Ему-то я и посвятил новые сказки, вышедшие в конце этого года.
Вскоре по возвращении на родину я опять был приглашен в королевскую семью и принят с обычной приветливостью. В конце этой недели назначен был отъезд нашей милой принцессы Дагмары в Россию, где ей предстояло сделаться великой княгиней. Последнее свидание и беседа с нею в ее родном доме глубоко взволновали меня.
Когда она уезжала, я стоял в толпе на мостках, перекинутых с корабля, на котором она уезжала со своими родителями. Принцесса увидела меня, подошла ко мне и приветливо протянула мне руку. Тут слезы брызнули у меня из глаз, и я от всего сердца вознес к Богу горячую молитву о молодой принцессе. Теперь она счастлива: ее и там ждала такая же счастливая семейная жизнь, как та, которую она оставила здесь.
Я еще не успел побывать у милой г-жи Ингеман и теперь поспешил к ней. Она была так оживлена, так радовалась, что зрение опять к ней вернулось, а еще более радовалась мысли, что скоро, быть может, прозреет еще лучше – свидится с Ингеманом.
Из Сорё я проехал в Гольштейнборг, а вернувшись в Копенгаген, переехал на новую квартиру. Может быть, кое-кого из моих заокеанских друзей [41] и заинтересует описание моего копенгагенского жилища. Дом находится на Новой Королевской площади; на первом этаже помещается одно из наиболее посещаемых в городе кафе; на втором этаже ресторан, на третьем клуб, на четвертом, где находится моя квартира, живет еще врач, а надо мною фотографический павильон. Таким образом, у меня под руками и еда, и питье, и общество, и даже врачебная помощь на всякий случай, а также фотография, если я пожелаю оставить свой портрет потомству. Кажется, недурно устроился! Обе мои комнаты невелики, но очень уютны, залиты солнцем и украшены статуями, картинами, книгами и цветами, о которых заботятся мои верные приятельницы. Каждый вечер у меня на выбор два места – в королевском театре и в «Казино». Друзья мои рассеяны повсюду, во всех классах общества, и я всегда нахожу у них радушный и сердечный прием.
1867 г
В конце января профессор Гёт [42] с огромным успехом читал мои сказки: «Мотылек» и «Счастливая семья» в Студенческом союзе, где до сих пор их читал вслух лишь я сам. Чтение его, благодаря вдумчивости, юмору и экспрессии, с какими он передавал эти историйки, произвело большое впечатление. После чтения состоялся товарищеский ужин, и артист провозгласил во время его тост за меня, причем пояснил, что первый его дебют состоялся в Студенческом союзе и в комедии из студенческого быта Х. К. Андерсена – вот почему он и сегодня, выступая после стольких лет опять в том же кружке, пожелал прочесть сказки Андерсена, продолжающего оставаться членом Союза и все таким же юным, свежим, если только не еще свежее, еще моложе, нежели в годы студенчества!
Профессор Гёт был, таким образом, первым, если не считать меня самого, чтецом моих сказок в публичном собрании [43]. Затем один из самых выдающихся артистов королевского театра, г. Фистер, положительно создавал своим чтением нечто художественное из сказки «Новое платье короля». Артист Нильсен, первоклассный исполнитель ролей Гакона Ярла и Макбета, также часто читал некоторые сказки и в частных кружках, и во время своих артистических поездок по Швеции и Норвегии. А наш несравненный Михаэль Вие с неподражаемою искренностью, юмором и наивностью читал «Истинную правду», «Воротничок» и «Иванушку-дурачка». Назову затем из прекрасно читавших мои сказки артистов: Христиана Шмидта и Манциуса. Наконец, профессор философии, высокодаровитый Расмус Нильсен посвятил разбору и выяснению значения моих сказок «Снеговик» и «Что муженек ни сделает, все хорошо» две публичные лекции.
2 апреля, в день моего рождения, вся комната моя оказалась переполненной цветами, картинами и книгами. У дорогих друзей моих Мельхиор встретили меня пением и речами. На дворе светило весеннее солнышко, светило оно и в моем сердце. Я оглянулся назад, на прожитые годы – сколько счастья выпало мне на долю! И мне, как всегда, стало страшно: я не мог не вспомнить старинного сказанья о богах, завидующих слишком счастливым смертным и обрушивающих на их головы беды. Но ведь наш Бог – любовь!
В Париже открылась всемирная выставка. Люди стремились туда со всех концов света. На Марсовом поле воздвигся замок «Фата-Морганы», песчаное поле превратилось в чудный сад, и меня потянуло туда увидеть современное сказочное зрелище.
11 апреля я уже был в Шлезвиг-Голштинии, а затем быстро проехал Германию и очутился в Париже. Выставка еще не была окончательно устроена, но работы подвигались вперед гигантскими шагами. Все здесь занимало, интересовало, возбуждало меня. Я посещал выставку почти ежедневно и встречался здесь с друзьями и знакомыми из разных стран света. Здесь как будто было условленное место свидания всех наций.
Однажды я встретил тут элегантно одетую даму под руку с мужем-негром, и она заговорила со мной на смешанном шведско-английско-немецком наречии. Оказалось, что она шведка родом, но затем жила все за границей. Узнала она меня по портрету. Она познакомила меня со своим мужем, знаменитым трагиком Ирой Ольриджем, который был приглашен в парижский «Одеон-театр». Я пожал руку артиста, мы обменялись по-английски несколькими любезностями, и мне было очень приятно встретить друга и в лице одного из даровитейших сынов Африки.
В Париже находился король Греческий Георг, и я имел удовольствие вновь свидеться с молодым королем, которого я знал еще с того времени, когда он ребенком слушал, как я читал свои сказки.
К 26 мая, дню серебряной свадьбы датской королевской четы, я хотел быть в Копенгагене и отправился туда через Locle и Швейцарию, но простудился в дороге и проболел в Locle, так что приехал в Копенгаген несколькими днями позже. В числе многих лиц, награжденных при этом торжественном случае чинами или орденами, был и я; король возвел меня в звание статского советника.
Королевская семья жила во Фреденсборге. Принцесса Дагмара, супруга наследника русского престола, гостила в это время у своих родителей. Я отправился во Фреденсборг, и, хотя день был неприемный, меня приняли с обычной любезностью. Король пригласил меня остаться обедать, и я имел случай побеседовать с приветливой, любезной принцессой Дагмарой.
Лето стояло жаркое, и оставаться в душном городе было вовсе не заманчиво, я и отправился гостить в Ролигхед к друзьям своим Мельхиор. Там я написал «Альбом крестного» и «Зеленые крошки», но в голове у меня не переставала шевелиться идея – передать в сказке впечатление, произведенное на меня Парижской выставкой, этой сказкой нашего времени, так называемого века материализма. Но тщетно я искал исходную точку, ядро сказки, как вдруг во мне пробудилось одно воспоминание, относившееся к моему пребыванию в Париже перед отъездом в Португалию.
Я жил в отеле Лувуа на площади Лувуаз. Вокруг фонтана был разбит садик; одно из больших деревьев засохло и валялось, выдернутое с корнями, на земле. Возле стояла телега с большим, только что распустившимся деревом, привезенным для посадки. «Бедное деревце! Бедняжка дриада! – подумал я. – Ты явилась сюда из чудесного, светлого деревенского воздуха, будешь глотать здесь воздух, пропитанный газовыми испарениями, известковой пылью, и погибнешь!» Завязка была найдена, и идея этой сказки преследовала меня все время, пока я гостил в Гольштейнборге, в Баснесе и Глорупе. Я набросал сказку, но этот набросок не удовлетворял меня; я видел выставку лишь в период ее развития, а настоящее цельное впечатление можно было получить от нее только теперь; но и сделать в одно лето две поездки в Париж тоже не так-то легко, если у тебя нет особых средств. Наконец я все-таки не смог преодолеть своей страсти к путешествию и влечения еще раз увидеть выставку во всей ее красе, опять отправился в Париж и после того уже написал «Дриаду».
На обратном пути из Парижа я остановился на день отдохнуть в родном Оденсе. На всех домах развевались датские флаги, манеж был разубран: город ожидал вновь сформированные полки солдат. Меня пригласили на торжество. Огромное старинное здание было все разукрашено зеленью и флагами; столы ломились под яствами и питиями; вокруг них суетились в качестве хозяек городские дамы и девицы. Солдаты явились, загремело «ура», начали раздаваться песни и речи. Как изменилось все к лучшему, как светло, прекрасно наше время в сравнения со стариной, которую я знавал.
Я высказал это в речи, в которой отметил также, что много воды утекло с тех пор, как я в последний раз был в этом манеже; тогда я был еще маленьким мальчиком и видел, как солдата наказывали шпицрутенами. Теперь я опять вижу здесь солдат, нашу опору и защиту, но их приветствуют песнями, речами, они сидят под развевающимися знаменами; будь же благословенно наше время! Некоторые из моих здешних друзей заявили мне, что я должен приехать в Оденсе еще раз в нынешнем году, что не следует мне всегда так заглядывать в родной город только проездом, что и он тоже собирается дать в честь меня праздник. К этому было прибавлено, что приглашение от города я получу, вероятно, в ноябре. Я ответил, что всем сердцем благодарен за симпатии ко мне, но просил бы отложить все это до 1869 года. «Четвертого сентября 1869 года исполнится ровно пятьдесят лет с того дня, как я покинул Оденсе и отправился в Копенгаген; 6 сентября я прибыл в столицу, и этот день для меня знаменательнейший день в жизни. Так вот и подождем лучше до этого дня полувекового юбилея!» – «До него еще два года! – ответили мне. – Незачем откладывать такие приятные вещи! Увидимся в ноябре!»
Так и вышло. Предсказание старой гадалки, говорившей, что в Оденсе будет зажжена в честь меня иллюминация, сбылось в самой прекрасной форме.
В конце ноября я получил в Копенгагене следующее послание от городского управления Оденсе, помеченное 23 ноября 1867 года.
«Оденсейское городское общественное управление сим имеет честь уведомить Ваше Высокородие, что мы избрали Вас почетным гражданином Вашего родного города и просим Вас пожаловать к нам в Оденсе в пятницу 6 декабря, когда мы желаем поднести Вам изготовленный к сему случаю диплом на звание почетного гражданина». Затем следовали подписи.
Я ответил на это:
«Вчера вечером получил лестное послание городского общественного управления и спешу принести за него свою глубокую благодарность. Родной город мой оказывает мне через вас, милостивые государи, такую честь, о которой я никогда и не мечтал.
В нынешнем году минуло 48 лет с того времени, как я бедным мальчиком оставил свой родной город, и теперь он готовится принять меня, обогатившегося за эти годы счастливыми воспоминаниями, как дорогого сына. Вы поймете мои чувства. Я чувствую себя вознесенным и не тщеславно, но смиренно благодарю за это Бога. Благодарю я Его и за часы тяжелых испытаний, и за многие дни радостей, которые Он послал мне. Примите мою сердечную признательность.
Я радуюсь возможности свидеться с моими благородными друзьями в своем родном городе в назначенный день, 6 декабря, и надеюсь, что свидание это состоится, если только Бог пошлет мне здоровья.
Ваш благодарный и почтительный
Х. К. Андерсен».
4 декабря я прибыл в Оденсе. Погода стояла холодная, бурная; я сильно простудился, у меня ужасно разболелись зубы. Но вот проглянуло солнышко, и наступила тихая, чудесная погода. Епископ Энгельстофт встретил меня на вокзале и повез к себе, в епископское подворье, находившееся на берегу реки Оденсе, как и описано у меня в сказке «Колокольная бездна». К обеду были приглашены многие из городских властей, и он прошел очень оживленно и интимно-весело.
Наступил и знаменательный день 6 декабря, самый светлый, праздничный день в моей жизни. Всю предшествовавшую ночь напролет я провел без сна; я изнемогал и телом и духом; у меня болела грудь и ныли зубы, как бы для того, чтобы напомнить мне: «Ты со всей своей славой лишь дитя суеты, червяк, извивающийся в пыли!» И я чувствовал всю истину этого не только всеми фибрами своего тела, но и всей душой. И как я ни желал наслаждаться выпавшим мне на долю огромным счастьем, я не мог; меня просто била лихорадка.
Утром 6 декабря я услышал, что весь город изукрашен и что все учащиеся освобождены от занятий. Я чувствовал себя таким подавленным, ничтожным и недостойным, как будто стоял перед лицом Божиим. Каждая моя слабость, каждый грех – словом, делом и помышлением – так и вырисовывались передо мной огненными буквами, выступали с необычайной силой и яркостью, словно в день Судный! Бог ведает, каким ничтожным казался я сам себе в тот день, когда люди так возвышали, чествовали меня.
Вскоре пришли ко мне полицмейстер Кох и бургомистр Мурье и пригласили меня пожаловать в ратушу, где хотели поднести мне диплом на звание почетного гражданина. Почти на всех домах развевались национальные флаги; улицы были запружены городским и окрестным населением; меня встречали криками «ура», а у самой ратуши встретили музыкой. Играли мелодии к моим песням «Замок Вальдемара» и «Дания – моя родина». Я был совсем подавлен, и никто не станет удивляться тому, что я сказал, не мог не сказать своим спутникам: «Да, каково-то бывает преступнику, которого ведут на казнь! Право, я кажется, чувствую что-то вроде этого!»
Зала ратуши была переполнена разодетыми дамами, чиновными лицами в парадных мундирах, гражданами и крестьянами.
Бургомистр произнес речь, в которой объяснил, по какому случаю они все собрались здесь, затем обратился ко мне с несколькими сердечными, лестными словами, передал мне диплом и пожелал долгой жизни. Слова его были покрыты девятикратным «ура» всех присутствовавших.
Я ответил приблизительно такою речью: «Великая честь, которую оказывает мне мой родной город, и подавляет и возносит меня. Мне невольно приходит на ум Аладдин в ту минуту, когда он, воздвигнув себе с помощью чудесной лампы роскошный дворец, подходит к окну и говорит: «Вон там ребенком бедным я бродил!» И мне тоже была дарована Богом чудесная лампа – поэзия; свет от нее разливается по всем странам, радуя людей; значение ее признается всеми, все говорят, что она светит из Дании, и сердце мое бьется от радости. Я всегда знал, что имею друзей на родине, и уж тем более в том городе, где стояла моя колыбель. И вот теперь он дает мне такое почетное доказательство своего расположения, оказывает мне такую честь, что я, глубоко взволнованный ею, могу лишь ответить вам сердечным спасибо!»
Я просто готов был упасть под наплывом чувств и впечатлений и только на обратном пути из ратуши к подворью епископа начал различать приветливые лица, кивавшие мне со всех сторон. Я видел всеобщее ликование, развевающиеся флаги, а сам в это время с сокрушением думал: «Что будут говорить обо всем этом в стране? Что скажут газеты?» Я готов был примириться со всякими пересудами; пусть говорят, что я не стою таких чествований, только бы не обрушивались за это на мой родной город! Вот почему я и был так несказанно рад – я признаюсь в этом! – когда узнал, что все газеты, и крупные и мелкие, относятся к моему празднику очень сочувственно.
По возвращении из ратуши в дом епископа я узнал первый отзыв одной из самых влиятельных копенгагенских газет [44], только что полученной с почты; мне посылали сердечный привет, а мой родной город хвалили. Меня это очень обрадовало и успокоило, и я теперь уже мог всей душой отдаться празднику. За мной опять приехали распорядители торжества, и я отправился с ними, чувствуя себя куда спокойнее, увереннее, чем утром. Теперь-то уж я разглядел как следует праздничное убранство города. Оркестры все играли мои песни.
В зале ратуши был воздвигнут на пьедестале мой бюст, окруженный медальонами с надписями: «2 апреля 1805 г.» (день моего рождения), «4 сентября 1819 г.» (день моего ухода из Оденсе) и «6 декабря 1867 г.». Народу собралось около двухсот пятидесяти человек, из всех классов общества. Бургомистр провозгласил тост за меня, и затем мне была пропета приветственная песня:
Лебедь вновь в край родной прилетел,
Где в утином гнезде он родился,
Где печальный влачил он удел,
Где смиренью, терпенью учился!
«Безобразным утенком» он слыл,
В камышах от пинков укрывался,
В мире грез – утешенья и сил
Для борьбы с злом и тьмой набирался.
У! как злобно вопил птичий хор!
Ведь ни гуси, ни утки не знали,
Что покинет утиный он двор
И исчезнет в сияющей дали!
Что недаром к чужим берегам
Лебедь гордый полет свой направит,
Что он славой покроется сам
И родной уголок свой прославит!
Что волшебною песнью своей
Лебедь, помнящий детства невзгоды,
Очарует весь мир, всех людей,
Несмотря на их званье и годы!
Коммерсант Петерсен тоже поднял в честь меня бокал и сказал такую речь: «Почти полвека тому назад покинул наш город бедный мальчик, чтобы начать борьбу с жизнью. Проводы были самые тихие; никто ведь не знал его, никто не обращал на него внимания; только две женщины – его мать и бабушка – провожали его недалеко за город, но пожелания и молитвы их провожали его во всю дорогу. Первой целью его стремлений была столица; там он решился начать свою великую борьбу, чтобы достигнуть великой цели. В столице он очутился вначале одиноким, без друзей, без родных, но все же он начал свою борьбу; у него было две могущественные опоры: вера в Провидение и вера в собственные силы. Тяжела была борьба, много пришлось ему изведать лишений, но твердая воля непрестанно двигала его вперед, и, может быть, именно эта борьба и явилась родоначальницей неистощимых богатств его фантазии. Мальчик стал мужем и находится теперь среди нас. Имя его было в эти дни на устах у всех. Борьба его закончилась победой; его чествовали и короли, и князья, и – что еще важнее – чествуют его сограждане».
В заключение оратор поблагодарил меня от лица всех сограждан за все, что я подарил своей родине, и за то, что я никогда не забывал своего родного города. Конец речи был покрыт восторженным «ура». Я был очень тронут и ответил приблизительно так: «Мне невольно приходят на ум дни детства и связанные с ним воспоминания. С этим залом связано три воспоминания; в первый раз я явился сюда ребенком – смотреть музей восковых фигур, и вид королей, князей и разных знаменитостей произвел на меня сильное впечатление. Во второй раз я смотрел тут на празднество, устроенное по случаю дня рождения короля. Меня провел сюда старичок-музыкант, и я любовался из оркестра на освещенную залу и на танцующих, узнавая среди них знакомые лица. В третий же раз я нахожусь здесь сегодня, когда сам являюсь почетным гостем, которому оказано столько сердечного внимания. Все это кажется мне сказкой; впрочем, я уже успел убедиться, что сама жизнь – прекраснейшая сказка!»
Оркестр заиграл мелодию «Дания – моя родина», и епископ Энгельстофт очень тепло и красноречиво провозгласил тост за Данию. Бургомистр Кох произнес юмористический спич, в котором предлагал выпить за мою «супругу» – она хоть и существовала лишь в моем поэтическом воображении, тем не менее создала для многих рай на всю жизнь. Я поблагодарил за этот тост и, напомнив присутствовавшим о старинном обычае украшать кубки венками, добавил, что желал бы украсить свой венком из цветов, на лепестках которых красовались бы имена присутствующих здесь милых дам. Затем сказал шутливую речь полковник Вопелль; он говорил о моих детях, которых так любят его солдаты и которые направляют их на путь истины. Инспектор школ Мюллер приветствовал меня от имени тысячи шестисот детей, находившихся под его надзором; мой школьный товарищ, советник Петерсен, сказал посвященное мне стихотворение, а городской пробст Свитцер заявил, что следует провозгласить тост и за мой родной город, избравший меня своим почетным гражданином. Пришлось мне еще раз ответить речью. Я сравнил в ней свою жизнь с постройкой здания, над которой особенно потрудились два человека: Й. Коллин и Г. Х. Эрстед. Теперь здание возведено, и остается лишь увенчать его; пусть же этим венком будет мое «спасибо» городской общине Оденсе, которая – вижу с удовольствием – процветает не только материально, но и духовно, стремясь к добру и красоте. Я бы охотно обратился со своим «спасибо» отдельно к каждому из присутствующих, доставивших мне сегодня столько радости, но это невозможно, и мне приходится собрать их все в одно великое «спасибо» и пожелание процветания моему родному городу Оденсе!
После ужина предполагались танцы, но еще до начала их меня усадили в кресло посреди залы, вошли попарно разодетые детишки и принялись плясать вокруг меня, напевая сложенную для этого случая Иоганом Кроном песенку:
Вьется змейкою дорожка;
Покосившийся немножко
Домик низенький стоит…
Там – учитель говорит —
Жил наш Андерсен малюткой.
Оле сказкой, прибауткой
Тешил мальчика не раз
Перед сном в вечерний час.
Домовой его баюкал;
Леший из лесу аукал;
Мальчик видел водяных;
Из ветвей ему густых
Улыбалася Дриада,
А зимой в окно из сада
К ним глядела без чинов
Королева бурь, снегов.
Видел он фантазий фею,
Проводил часы он с нею
И все сказки, что слыхал
От нее, нам рассказал!
Сколько мы часов приятных
В чтенье сказок тех занятных
Провели и проведем,
Видя въявь и Старый дом,
Карен, Инге, как живую,
И Русалочку, и злую
Королеву, что детей
Превратила в лебедей!
Видя эльфа, пчел царицу,
Старый дуб и Феникс-птиц,
Кошек, Руди, Деву льдов,
Эльфов, троллей всех сортов!
Счастье, знать, само надело
На тебя калоши. Смело
В них шагал ты по дворцам!
Но всего любимей там
Ты, где мы царим всецело!
Ну, живей, друзья, за дело!
Хоть мала рука у нас,
Так пожмем двумя зараз
Руку сказочника-друга!
Велика его заслуга:
Он развел волшебный сад,
Где найдет и стар и млад
Тень, и отдых, и прохладу,
Утешенье и отраду!
Другом мы его зовем,
В честь его мы песнь поем!
Во время ужина была получена на мое имя масса приветственных телеграмм. Оказывалось, что редкое празднество, данное в честь меня, нашло в стране сочувственный отклик, и это, конечно, сделало мою радость еще полнее. Мысль о том, как отнесутся в стране к этому празднику, боязнь осуждений угнетали меня во все время его, набрасывали на весь этот блеск и веселье туманный покров, и я отдавался своей радости лишь урывками. Но вот пришла первая телеграмма. Ее прислал Студенческий союз, и содержание ее рассеяло туман; на душе у меня просветлело. «Студенческий союз шлет Х. К. Андерсену свой привет по поводу сегодняшнего знаменательного торжества, благодарность за прошлое и лучшие пожелания будущего!» Теперь я знал, что университетская молодежь принимала участие в празднестве и моей радости. Затем последовали телеграммы от частного кружка копенгагенских студентов и от Ремесленно-промышленного общества города Слагельсе. Там вспомнили, что я провел в этом городе несколько лет школьной жизни и, таким образом, до некоторой степени принадлежу и ему. Потом были получены приветственные телеграммы от друзей моих из Орхуса, из Стеге и проч. Телеграмма следовала за телеграммой. Одну из них прочел бургомистр. Это был привет от короля. «Я и вся семья моя присоединяемся к сегодняшнему чествование Вас гражданами Вашего родного города и шлем Вам наши лучшие пожелания. Кристиан R.». Общество отозвалось на это восторженным «ура»; с моей души слетело последнее облачко.
Я был бесконечно счастлив, и в то же время мне пришлось убедиться в невозможности полного счастья здесь на земле, сознать, что все-таки я лишь жалкий смертный, подверженный всяким земным невзгодам. Меня мучила зубная боль, усилившаяся от жары и душевного волнения до невероятной степени. Тем не менее я прочел вечером для детишек сказку. Затем явились депутации от различных городских корпораций. Все они с факелами и развевающимися знаменами собрались на площади. Я подошел к открытому окну; отблеск от иллюминации и от факелов заставлял гореть все окружающее, площадь была запружена народом, грянула приветственная песнь…
Потрясенный душевно, изнемогающий телесно от страшной зубной боли, я не мог наслаждаться этой блаженнейшей минутой в моей жизни. Зубная боль была просто нестерпима; струя холодного ветра, дувшего из окна, сверлила и жгла мои челюсти, и я, вместо того чтобы отдаваться упоению этих минут, следил по печатному тексту песни – сколько еще остается петь куплетов! Я дождаться не мог конца этой пытки, которой подвергала мои зубы холодная струя воздуха. В эти минуты боль и дошла до своего апогея, когда же факелы погасли – унялась и боль. Ах, как я обрадовался! Всюду встречал я приветливые взгляды, все желали сказать мне доброе слово, пожать руку. Усталый вернулся я в дом епископа и скорее отправился на покой, но сон бежал от меня, так я был взволнован, и я заснул лишь к утру.
Утром я поспешил написать благодарственные письма королю, Студенческому союзу и Ремесленному обществу в Слагельсе. Затем пришлось принимать многочисленные визиты. Отмечу посещение старухи, бывшей одно время нахлебницей у моих родителей. Она плакала от радости, говоря о моих успехах, и рассказала, что стояла вчера вечером в толпе на площади и, любуясь всем этим великолепием, вспоминала моих старых родителей и меня самого, каким я был в детстве. «Такое же великолепие было, я помню, когда приезжали сюда король с королевой!» – заметила она. То же говорила она и вчера другим старухам, своим соседкам, и те плакали вместе с ней от радости, что «бедный мальчик мог дойти до того, что его чествуют как короля!»
Вечером у епископа собралось большое званое общество, человек двести. Я читал сказки, а потом молодежь танцевала.
На следующий день я делал визиты членам городского управления и разыскивал своих старинных знакомых со времен детства. Одна из дочерей пастора и поэта Бункефлода, Сусанна, была еще жива. Зашел я и в ветхий домик, где протекло мое детство, и в школу для бедных, где я обучался ребенком.
Канун моего отъезда совпал с ежегодным праздником в так называемом «приюте Лана», где воспитывались бедные дети. Я находился в числе приглашенных на празднество. Зала была переполнена призреваемыми детьми и их матерями. Особенно памятен для меня этот праздник благодаря одной сказанной во время его речи. На стене висел портрет Лана, украшенный цветами. «Кто этот Лан?» – спросят, может быть, многие. Уроженец Оденсе, бедный мальчик, научившийся шить перчатки и занимавшийся продажею их вразнос. Случилось ему попасть и в Гамбург, где скоро на его изделия возник большой спрос. Деятельность его расширилась, он разбогател и выстроил себе дом в Оденсе. Женат он никогда не был, делал много добра и весь свой капитал завещал на устройство в его доме в Нижней улице приюта для бедных детей – мальчиков и девочек. На могиле его на Оденсейском кладбище простая каменная плита с надписью: «Здесь покоится Лан; памятник ему стоит на Нижней улице». На стене в школьном зале висел еще один портрет, портрет старушки. Она много лет торговала на улице яблоками и несколько лет тому назад умерла. Ребенком она воспитывалась в приюте Лана, и этому-то приюту она и завещала сколоченные ею с великим трудом несколько сот риксдалеров. Вот почему ее портрет и висит рядом с портретом Лана.
Молодой даровитый инспектор школ и пастор Мюллер коснулся в своей речи замечательных людей нашей родины и закончил ее, обращаясь к детям, приблизительно следующими словами: «Вы все знаете, какое торжество праздновали мы на этих днях. Вы видели, как чествовали одного из ваших сограждан, уроженца нашего города, а он сидел на такой же бедной, простой школьной скамье, как и вы. Он теперь здесь, между нами». Я видел, что у многих навернулись на глазах слезы; я раскланялся перед собранием, и ко мне со всех сторон потянулись для пожатья руки матерей. Оставляя собрание, я слышал их пожелания: «Господь порадуй и благослови вас!»
Это был праздник в память Лана; это был праздник и для меня. В сердце мое падали солнечные лучи один за другим, и оно уже почти переполнилось. В такие-то минуты и льнешь к Богу не меньше, чем в самые горькие.
Настал и день отъезда 11 декабря. Железнодорожная станция была окружена толпами народа; дамы явились с букетами цветов. Подошел поезд; он останавливался здесь всего на несколько минут, и бургомистр воспользовался ими для коротенькой прощальной речи. Я пожелал им всего хорошего, раздалось «ура», затерявшееся в воздухе, так как мы быстро удалялись, но недалеко от города нам попалось еще несколько групп людей, проводивших нас теми же дружными кликами.
По мере того как я удалялся от родного города, весь этот праздник все больше и больше казался мне сном. Только теперь, сидя один в вагоне, мог я воскресить перед собою общую картину всех этих почестей, радости и блеска, которые даровал мне Господь. Величайший, высший момент моей жизни я теперь пережил, и мне оставалось только благоговейно благодарить Господа за пережитое и просить Его: «Не оставь меня, когда настанет время испытаний!»
