Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Глава XVII
После свидания с Заглобой Кетлинг был еще раз у Маковецкой и сообщил ей, что должен остаться в городе по делам и, может быть, уедет на несколько недель в Курляндию перед окончательным отъездом. Он выразил сожаление, что не может лично принимать в своем доме дорогих гостей, но умолял ее считать всегда его домик своей резиденцией и жить там с братом во время выборов.
Маковецкая согласилась, потому что дом все равно был бы необитаем и не приносил никому пользы.
После этого разговора Кетлинг исчез и не показывался больше ни в гостинице, ни в окрестностях Мокотова, куда вскоре переехала Маковецкая с девицами. Одна лишь Христина чувствовала его отсутствие, так как Заглоба был занят приближающейся элекцией, а Маковецкая и Варвара так близко приняли к сердцу решение Христины, что не могли думать больше ни о чем.
Однако Маковецкая не пробовала уговаривать девушку отказаться от этой мысли и сомневалась, чтобы муж ее сделал иначе, так как в те времена считалось грехом отклонять кого-нибудь от подобного решения. Лишь один Заглоба, несмотря на свою религиозность, мог бы протестовать, если бы оказалось нужным, но так как в этом не предвиделось ни малейшей нужды, то он был совершенно спокоен и даже радовался в душе, что Христина не будет мешать браку Варвары с Володыевским. Теперь Заглоба не сомневайся больше в благополучном исходе своих задушевных желаний и отдался вполне общественным делам и подготовлениям к элекции. Он посещал шляхту и проводил время в беседах с ксендзом Ольшовским, которого он очень полюбил, и сделался его сообщником и другом.
После каждой такой беседы он возвращался домой еще большим сторонником Шста и заклятым врагом чужеземцев. Согласно наставлениям лодканцлера, он не говорил громко об этом, но не проходило дня без того, чтобы он не привлек кого-нибудь на сторону своего тайного кандидата И наконец, как обыкновенно бывает в таких случаях, эта кандидатура и свадьба Баси с Володыевским сделались просто целью его жизни.
Между тем срок элекции приближался.
Уже весна сняла ледяные оковы с рек и ручейков, подули теплые ветры, и деревья покрылись почками; цепи ласточек разорвались, и они начали выглядывать из мрака вод на свет Божий, как говорит простой народ. А вместе с ласточками и другими перелетными птицами начали стекаться отовсюду гости на выборы.
Прежде всего явились купцы, ожидавшие большого барыша там, куда стеклось более полумиллиона народу, считая вельмож и их дворы, а также шляхту, слуг и войска Сюда явились англичане, голландцы, немцы, русские, приехали также татары, турки, армяне и даже персы; они привезли сукна, полотна, камчатные ткани, парчу, меха, драгоценные и благовонные товары, а также сласти. На улицах и за городом были разбиты навесы, где помещались всевозможные товары Некоторые «базары» расположились даже в окрестных деревнях, так как всем было известно, что в столичных гостиницах может поместиться разве десятая часть всех избирателей и что большинство их поместится вне города, как и всегда бывало во время элекции. Наконец стала стекаться шляхта такими массами, что если бы они явились в таком количестве на неукрепленных границах Польши, то ни один неприятель не осмелился бы переступить их.
Носился слух, что выборы будут очень бурными, так как все мнения в государстве делились на три части, из которых каждая имела своего кандидата: Конде, князя Нейбургского и князя Лотарингского. Поговаривали, что каждая партия готова поддерживать оружием своего кандидата. Все беспокоились, но каждый упорно решил держаться своего кандидата. Предсказывали даже междоусобную войну, и мысль эта казалась вероятною при виде громадной военной дружины, сопровождавшей каждого вельможу, которые старались приехать пораньше, чтобы склонить побольше голосов на свою сторону. Когда Речь Посполитая была окружена неприятелями, которые прикладывали ей нож к горлу, тогда король и гетман смогли собрать лишь горсть войска, а теперь одни Радзивиллы явились, вопреки законам и постановлениям, с несколькими тысячами войска; точно так же, Пацы вели за собою большие отряды, а могущественные Потоцкие готовились привести с собою не меньше их; одни только польские, русские и литовские «князьки» являлись с меньшими силами. «Когда же ты опять поплывешь спокойно, корабль моего отечества!» – все чаще повторял ксендз Ольшовский, но сам руководился частностями; лишь одни донельзя испорченные аристократы думали о себе и о величии собственного рода; они готовы были каждую минуту раздуть междоусобную войну.
Число шляхты возрастало каждый день, и можно было надеяться, что после сейма, когда начнется элекция, они превзойдут силой всех сторонников вельмож. Но эта именно толпа не была в состоянии направить корабль Речи Посполитой на тихое течение, ибо ум их находился во мраке, а сердца были испорчены.
Все поэтому ожидали, что элекция будет обезображена, но никто не мог предугадать, что она будет такой жалкой, как оказалось впоследствии. Все сторонники «Пяста», кроме Заглобы. не будучи в состоянии предвидеть, до какой степени им помогут происки магнатов и бессмысленность шляхты, мало верили в возможность поддержать такого кандидата, как князь Михаил. Но Заглоба как рыба плавал в этом море. Когда начался сейм, он поселился в городе и только иногда заезжал в домик Кетлинга, чтобы повидать своего «мальчика», но и Бася не веселилась по-прежнему, расстроенная решением Христины, а потому Заглоба брал ее иногда в город посмотреть на базары и развлечься.
Они обыкновенно уезжали из дому рано утром и часто возвращались поздно вечером. Сердце девушки радовалось при виде неизвестных ей предметов и людей, а также разноцветной толпы и горделивых войск. Тогда глазки ее загорались, как угольки, а головка вертелась, как на шарнирах; она не могла налюбоваться и насмотреться вдоволь. Девушка осыпала Заглобу вопросами, на которые он охотно отвечал, потому что ему представлялась возможность обнаружить свою опытность и ученость. Очень часто компания приличных офицеров окружала их экипаж; все восхищались красотой Баси, ее остроумием и живостью характера, и тогда Заглоба, чтобы поразить их окончательно, рассказывал им историю татарина, которого она убила дробью.
Однажды они возвращались очень поздно, потому что целый день рассматривали свиту Феликса Потоцкого. Ночь была теплая, светлая; над лугами повис белый туман. Хотя Заглоба всегда остерегался, чтобы не нарваться на мошенников, что было не мудрено при таком сборище всевозможного люда и солдат, однако он крепко уснул, возница тоже взремнул, и только одна Езеровская бодрствовала, потому что думала обо всем виденном. Вдруг послышался топот нескольких лошадей. Девушка потянула Заглобу за рукав и сказала:
– Какие-то всадники летят за нами!
– Что? Как? Кто? – спрашивал спросонья Заглоба.
– Всадники какие-то мчатся за нами. Заглоба окончательно проснулся.
– Вот-те на! Сейчас уже и за нами. Правда, топот слышен, но может быть, кто-нибудь просто едет по этой же дороге.
– Я уверена, что это разбойники!
Басе страшно хотелось верить, что это разбойники, потому что она желала в душе, чтобы на них или напали, или что-нибудь случилось, чтобы ей можно было выказать свою храбрость. И когда Заглоба, сопя и ворча, стал вынимать из-под сиденья карманные пистолеты, которые он возил всегда с собой «на всякий случай», то Бася стала настаивать, чтобы Заглоба отдал ей один из них.
– Первого, который приблизится к нам, я уложу на месте. Тетя хорошо стреляет из бандельера, но она ничего не видит ночью. Я уверена, что это разбойники! Ах, Боже мой! Хотя бы они напали на нас! Давайте мне скорее пистолет!
– Хорошо – согласился Заглоба, – но дайте мне слово не стрелять, пока я не скажу «пали»! Дай вам только оружие, так вы готовы выстрелить в первого попавшегося дворянина, не спрося предварительно «кто едет»! А потом разбирайся там с вами!
– В таком случае я спрошу раньше «кто едет».
– Ба, а если это будут какие-нибудь пьяницы, которые, услышав женский голос, как-нибудь неприлично сострят.
– Тогда я выпалю из пистолета, хорошо?
– Ну, вот извольте брать такого вертопраха в город Говорят вам, нельзя стрелять без команды.
– Я спрошу «кто едет» таким басом, что они не узнают.
– Пусть себе и так! Гм! Да они уже близко. Будьте уверены, что это порядочные люди, потому что мошенники спрятались бы где-нибудь во рву.
Но так как действительно встречалось много мошенников по дорогам и очень часто рассказывали про разные случаи, то Заглоба велел вознице не подъезжать близко к чернеющимся на повороте деревьям, но остановиться на освещенном месте.
В это время четыре всадника приблизились к ним на расстояние нескольких шагов. Тогда Бася громко окликнула их басом, который, по ее мнению, мог быть свойствен гусару:
– Кто едет?
– А что эта вы стали на дороге? – отвечал один из всадников, который, вероятно, подумал, что с проезжими случилось какое-нибудь приключение. Но, услышав этот голос, Варвара сейчас же опустила пистолет и быстро сказала Заглобе:
– Право, это, кажется, дядя?.. О Господи!..
– Какой дядя?
– Маковецкий.
– Эй, вы! – крикнув Заглоба – Не пан ли это Маковецкий с Володыевскмм?
– Заглоба! – откликнулся маленький рыцарь.
– Миша!
Заглоба заторопился и стал спускать ноги из повозки, но пока он спустил одну из них, Володыевский успел уже соскочить с коня и очутиться возле коляски. Узнав Варвару при лунном свете, он схватил ее за руки и поспешно сказал:
– Сердечно приветствую вас! А где ж панна Христина и сестра? Все ли здоровы?
– Здоровы, слава Богу! Наконец-то, вы вернулись, – отвечала с бьющимся сердцем Варвара. А дядя тоже здесь? Дядя! – Говоря это, она обняла Маковецкого за шею, а Заглоба тем временем обнял Володыевского.
После долгих приветствий маленький рыцарь представил стольника Заглобе, и приезжие всадники отдали лошадей конюхам, а сами уселись в экипаж. Маковецкий с Заглобой заняли почетное место, а Варвара с Володыевскмм сели на передней скамеечке.
Начались краткие вопросы и ответы, как обыкновенно, когда встречаются после долгого отсутствия.
Маковецкий расспрашивал про жену, а Володыевский еще раз спросил о здоровье Христины; его удивило решение Кетлинга уехать, но он не остановился на этом, так как тотчас же должен был рассказать, что он делал в станице, как он подкарауливал мятежных ордынцев и как тосковал, но все-таки был рад, что отведал снова старой жизни.
– Мне просто казалось, – говорил он, – что мы опять с Скшетуским, Кушелем и Вершулом! И только когда мне приносили утром ведро воды, чтобы умыться, я видел у себя на висках седые волосы… тогда, разумеется, я опомнился, что я уже не тот, что был раньше, хотя мне все-таки казалось, что человек все тот же, пока у него есть охота жить.
– Вот это правда, – отвечая Заглоба, – вижу, что твое остроумие опять вернулось к тебе в степях, потому что раньше ты не выражался так метко. Саше главное – это охота! И нет лучшего лекарства от меланхолии.
– Что правда, то правда, – прибавил Маковецкий. – В Михайловской станице ужасно много подъемных шромыслов для добывания воды, потому что там нет ни одного источника. Так что, поверите ли, когда солдаты начнут на рассвете скрипеть этими насосами, просто душа радуется. Проснешься и сейчас же готов благодарить Создателя за то только, что живешь.
– Ах, если бы мне побывать хоть денек там! – воскликнула Варвара.
– Остается только одно средство, – отвечал Заглоба. – Выйти замуж за ротмистра пограничной стражи.
– Нововейский раньше или позже будет ротмистром, – прибавил маленький рыцарь.
– Ну, начали уж! – рассердилась Езероеекая. – Я вовсе не просила вас, чтобы вы мне привезли Нововейского вместо гостинца.
– Я вам привез еще кое-что, а именно, вкусных сластей. Вам будет здесь сладко, а бедняге Нововейскому там – горько.
– Зачем же вы не отдали ему эти спасти, пускай бы он кушал их там и дожидался, пока у него вырастут усы.
– Вообразите себе, – сказал Заглоба Маковецкому, – что они всегда так пикируются К счастью, пословица говорит «милые бранятся – только тешатся».
Бася ничего не отвечала, а Володыевский, как бы ожидая ответа, заглянул ей в лицо, освещенное лунным светом, и это крошечное личико показалось ему до того красивым, что он невольно подумал: «Ну и хороша же эта шельма, пожалуй, влюбишься».
Но, очевидно, он тотчас же подумал о другом, потому что сказал вознице:
– А ну-ка, посчитай кнутом лошадей и поезжай поскорее.
После этого обращения к кучеру коляска покатила так быстро, что наши путешественники долго сидели молча, и только когда они выехали на пески, Володыевский заговорил:
– У меня не выходит из головы этот отъезд Кетлинга, и надо же было так случиться, что он пришелся как раз к моему приезду и к началу элекции.
– Англичане столько же обращают внимания на нашу элекцию, сколько на твое прибытие, – отвечал Заглоба. – Бедный Кетлинг сам не свой, что принужден покинуть нас.
Варваре так и хотелось сказать: «Особенно Христину», но она почему-то решила, не вспоминать ни о Христине, ни о ее обете. Женский инстинкт подсказал ей. что подобное известие может опечалить Володыевского, и ей самой сделалось как-то больно, поэтому она и замолкла, несмотря на всю порывистость своей натуры.
«Он и без того узнает о намерении Христины, – подумала она про себя, – но лучше всего не вспоминать об этом, тем более что и Заглоба не заикнулся о ней».
Между тем Володыевский обратился опять к вознице.
– Поезжай живей!
– Мы оставили своих лошадей и вещи в Праге. – сказал Маковецкий Заглобе. – и поехали вчетвером почти ночью, так как нам ужасно хотелось доехать поскорее.
– Верю, – согласился Заглоба. – Видели вы, сколько людей понаехало в столицу? За рогаткой стоят обозы и палатки, так что трудно и проехать. Удивительные вещи рассказывают об элекции, но об этом я вам расскажу дома, когда будет время.
Начался разговор о политике; Заглоба ловко старался выведать мнение стольника и, обращаясь к Володыевскому, без обиняков спросил:
– А ты, Миша, за кого отдашь голос?
Но вместо ответа Володыевский только вздрогнул и, как бы проснувшись, сказал:
– Интересно, спят ли они и увидим ли мы их сегодня?
– Верно, спят, – отвечала Варвара кротким и как будто сонным голосом, – но они проснутся и выйдут поздороваться с вами.
– Вы думаете? – спросил обрадованный рыцарь.
Он снова посмотрел на Варвару и снова подумал: «А ведь она хороша, эта шельма, при лунном свете!»
Они приближались к дому Кетлинга и через минуту уже были там.
Жена стольника и Христина уже почивали, но прислуга еще не спала, ожидая возвращения Варвары и Заглобы к ужину. Как только они вошли, в доме поднялась суматоха, Заглоба велел разбудить побольше людей, чтобы приготовить теплое кушанье для гостей.
Стольник хотел было идти к жене, но та, услышав стук, догадалась, кто приехал, и через минуту очутилась внизу в накинутом наскоро платье; запыхавшись, она приветствовала мужа со слезами на глазах Начались поцелуи, объятия и торопливые речи, перемешанные с восклицаниями. Володыевский то и дело посматривал на дверь, в которую скрылась Варвара и из которой он надеялся увидеть свою возлюбленную, сияющую от тихого счастья, веселую, с блестящими глазами и распущенной второпях косой, но увы, никто не выходил из них, и только данцигские часы мерно постукивали в углу; время между тем летело обычным порядком; подали ужин, а дорогая и возлюбленная девушка все еще не являлась.
Наконец вошла одна Бася, грустная и нахмуренная; она подошла к столу и, оправляя ручкой свечу, обратилась к Маковецкому:
– Дядя! Христине нездоровится, так что она не придет, но она просит вас подойти хоть к дверям, чтобы поздороваться с вами.
Маковецкий сейчас же встал и вышел; Бася отправилась вслед за ним.
Маленький рыцарь сильно опечалился и сказал:
– Я никак не ожидал, что не увижу сегодня панны Христины. Неужели она так больна?
– Ах, нет, – отвечала Маковецкая, – но она теперь не от мира сего.
– Как? Почему?
– Разве Заглоба не говорил тебе о ее намерении?
– О каком намерении?
– Поступить в монастырь.
Володыевский заморгал глазами, как человек, который не расслышал того, что ему сказали: он изменился в лице, встал и опять сел, и так как пот в одну минуту выступил на его лбу, то он начал вытирать его руками. В комнате сделалось тихо.
– Миша! – окликнула его Маковецкая.
Он смотрел бессознательно то на нее, то на Заглобу и страшным голосом воскликнул:
– Неужели надо мною тяготеет проклятие?
– Господь с тобой! – крикнул Заглоба.
Глава XVIII
Это восклицание обнаружило тайну сердца маленького рыцаря перед Заглобой и Маковецкой, которые долго стояли в оцепенении после того, как Володыевский быстро ушел из комнаты.
– Ступайте, ради Бога, за ним, – сказала Маковецкая. – Уговорите, утешьте его, а не то я пойду.
– Не делайте этого, – отвечал Заглоба. – Там надо Христину, а не нас, но так как это невозможно, то лучше предоставить его самому себе. Всякое утешение не вовремя может довести до отчаяния.
– Уж я ясно вижу, что он любит Христину. Скажите, пожалуйста! Я знала, что ему нравились ее общество и советы, но я не могла вообразить себе, что он увлекся до такой степени.
– Он, должно быть, приехал сюда с готовым проектом, в котором видел все свое счастье, и вдруг все это разрушено.
– В таком случае, отчего же он не намекнул никому об этом, ни мне, ни вам, ни даже Христине? Может быть, Христина не дала бы обета.
– Удивительно, – отвечал Заглоба. – Он ведь так со мной откровенен и верит моей опытности больше, чем своей но он не только не сказал ни слова о своей любви, но даже как-то раз сознался, что это просто дружба.
– Всегда он был скрытен!
– Значит, вы не знаете его, хотя и сестра ему. У него сердце, как глаза у карася, на самом верху. Я не видывал более искреннего человека. Однако, признаюсь, он поступил теперь иначе. Только почему вы уверены, что он не говорил с Христиной?
– Господи Боже мой! Да ведь Христина вполне самостоятельна; мой муж, как опекун, сказал ей «Лишь бы только нашелся честный и благородный человек, так можно и не обращать внимания на его состояние». Если бы Миша говорил с нею, то она могла ведь ответить ему: да или нет, – и он, по-крайней мере, знал бы, на что надеяться.
– Совершенно верно, потому что это известие поразило его совсем неожиданно, вы изволите правильно рассуждать, несмотря на то, что вы женщина.
– К чему тут рассуждения? Надо действовать!
– Пусть он женится на Варваре.
– По-видимому, он предпочитает Христину. Ах, если бы я раньше догадалась!
– Жаль, что вы не догадались.
– Как же мне было догадаться, если даже и вы, такой Соломон, не смекнули.
– А почем вы знаете?
– Потому что вы сватали Кетлинга.
– Я? Да Бог с вами! Я никого не сватал. Я говорил, что она ему нравится, потому что это была правда; я говорил, что Кетлинг прекрасная партия, – это тоже правда, но сватовством пусть занимаются женщины. Да знаете ли, сударыня, что половина Речи Посполитой зависит от моего решения, когда же мне думать о чем-нибудь другом, кроме общественных интересов? Мне часто некогда проглотить ложку супа.
– Посоветуйте же нам, ради Бога, что-нибудь. Недаром все говорят о вашем уме.
– Все только и говорят о нем. Можно бы, кажется, и перестать. Что касается совета, то можно решить это двояким образом; или пусть Миша женится на Варваре, или пусть Христина изменит свое решение Потому что намерение – это еще не обет.
В это время вернулся Маковецкий, которому жена тотчас же все рассказала. Страшно смутился при этом шляхтич, так как он очень любил Володыевского, но не мог ничего придумать в настоящую минуту.
– Если Христина будет упорствовать, – говорил он, потирая лоб, – то как ей предложить такую комбинацию?.
– Христина непременно заупрямится, – отвечала Маковецкая. – Она всегда такая!
– Что это сделалось с Мишей, что он не объяснился с ней перед отъездом? – заметил стольник Маковецкий. – Могло быть еще хуже: она могла влюбиться в кого-нибудь другого.
– В таком случае она не поступила бы в монастырь, – отвечала жена стольника, – ведь она свободна.
– Это правда! – отвечал стольник.
Но Заглоба начинал уже смекать кое-что. Если бы он знал секрет Христины и Володыевского, то все объяснилось бы сразу, а иначе трудно было догадаться. Но быстрое соображение Заглобы пробило тьму и осветило истинную причину отчаяния маленького рыцаря и решения Христины.
Через несколько времени он был уже уверен, что здесь замешан Кетлинг, но этому предположению недоставало уверенности, и он решил пойти к Войодыевскому и расспросить его обстоятельнее.
По пути он с беспокойством подумал: «Много здесь моих трудов. Я хотел приготовить меду к свадьбе Баси и Володыевского, но вместо него наварил я кислого пива. А вдруг Миша вернется к старому решению и пойдет в монастырь по примеру Христины?..»
При этом Заглоба просто похолодел и прибавил шагу; через минуту он был уже в помещении Володыевского.
Маленький рыцарь ходил по комнате, как дикий зверь по клетке. Брови его были грозно сдвинуты, глаза красны – видно, что он сильно страдал. Увидев Заглобу, он внезапно остановился перед ним и, сложив на груди руки, воскликнул:
– Скажите мне, пожалуйста, что значит все это?
– Миша! – отвечал Заглоба – Подумай, сколько девушек поступает каждый год в монастыри Все это так натурально. Иные поступают туда даже против воли родителей, надеясь, что Господь заступится за них, а почему же ей не поступить: ведь она совершенно свободна.
– К чему тайны! – крикнул Володыевский – Она не свободна, потому что обещала мне руку и сердце перед отъездом!
– А! Я не зная этого, – сказал Заглоба.
– Вот как! – повторил маленький рыцарь.
– Может быть, ее можно уговорить?
– Ей не до меня! Она видеть меня не захотела! – воскликнул глубоко огорченный Володыевский. – Я стремился сюда день и ночь, а она и видеть меня не хочет! Что же я сделал? Чем я провинился, за что меня преследует Божья кара, почему ветер играет мною, как сухим листом. Одна умерла, другая поступает в монастырь!.. Нет, видно, я проклят, ибо всем есть помилование и прощение, а я хожу как оглашенный.
Заглоба задрожал, боясь, чтобы Володыевский не начал богохульствовать от горя, как когда-то после смерти Ануси Борзобогатой, и желая отклонить его мысль от этого предмета, он начал:
– Во-первых, не сомневайся, Миша, в милосердии Божием, так как ты не можешь знать, что будет с тобою завтра. Может быть, Христина пожалеет тебя, сироту, и изменит свое решение. Во-вторых, послушай, Миша, неужели тебе не отрадно то, что сам Бог, отец наш милосердный, отнимает их у тебя, а не человек, ходящий по земле? Ну, скажи сам, что было бы лучше?
При этом маленький рыцарь стал угрожающе шевелить усиками и, заскрежетав зубами, крикнул сдавленным и прерывающимся голосом:
– О, если б это был живой человек! Пусть бы сыскался такой! Еще лучше!.. Мне можно было бы мстить.
– А теперь ты можешь молиться! – сказал Заглоба. – Послушай меня, старого друга, так как никто не может тебе лучше посоветовать. Может быть, все переменится к лучшему. Я сам. знаешь ли. хотел, чтобы ты женился на другой, но, видя твою скорбь, я страдаю вместе с тобою и буду молить Господа утешить тебя и склонить к тебе сердце этой неприступной девушки.
Говоря это, Заглоба стал вытирать слезы искренней дружбы и сострадания. Если бы он мог, то в ту же минуту готов был уничтожить все, что сам сделал для устранения Христины, и бросить ее в объятия Володыевского.
– Послушай! – сказал он, помолчав. – Поговори еще раз с Христиной, выскажи ей свою скорбь и свое невыносимое мучение, и да благословит тебя Бог! Неужели у ней каменное сердце, что она не сжалится над тобою. Я уверен, что она не пойдет в монастырь. Монашеская ряса – это прекрасная вещь, если только она не сшита из человеческой обиды. Ты скажи ей все это и вот увидишь. Зх, Миша, сегодня ты плачешь, а завтра мы будем пить на вашем обручении. Я уверен в этом! Девушка стосковалась, а потому и пришла ей в голову ряса. Будет она в монастыре, но только в таком, где ты будешь «звонить» на крестинах. Может, она и вправду любит тебя, а нам говорит о монастыре, чтобы обмануть нас. Ведь ты ничего не слышал из ее уст, Бог даст, и не услышишь ничего. Вы сговорились с нею держать все в тайне, поэтому она и не хочет выдать ее… Ей-Богу! Это одна лишь женская хитрость.
Слова Заглобы, как целебный бальзам, подействовали на опечаленного маленького рыцаря; надежда снова оживила его и наполнила глаза слезами; Володыевский долго не мог сказать ни слова и наконец, удержавшись от слез, бросился в объятия Заглобы и сказал:
– Ах, если б было побольше подобных друзей! Но будет ли только все, как вы говорите.
– Чего бы только ни сделал я для тебя! Все так и будет. Разве ты помнишь, чтобы я когда-нибудь ложно пророчествовал, неужели ты не веришь моей опытности и проницательности?
– Вы не можете себе представить, как я люблю эту девушку. Не подумайте, что я забыл совсем о той горячо любимой мною бедняжке, но сердце мое так слилось с этой, как губка с деревом. Дорогая моя! Сколько я передумал о ней в степи и рано утром, и в полдень, и вечером. В конце концов я стал, за неимением другого лица, говорить сам с собою. Ей-Богу, когда я гнался сломя голову по бурьяну за татарами, то и в ту минуту думал о ней.
– Верю, верю! Я в молодости тоже до того плакал по одной девушке, что даже глаза лишился, то есть не лишился совсем, но бельмо нажил.
– Я лечу сюда что есть духу и вдруг первое слово: монастырь. Но все-таки я надеюсь уговорить ее: я верю ее слову и чувству. Как это вы так сказали? «Хороша ряса»… но из чего?.
– Но если она не сшита из человеческой обиды.
– Прекрасно сказано! Почему это я никогда не выдумаю никакого мудрого изречения. По крайней мере, было бы развлечение в станице. Хотя я еще не успокоился в должной степени, однако вы придали мне бодрости. Мы действительно решили с нею держать все в тайне, так что девушка и в самом деле могла говорить о монастыре. Еще вы привели какой-то аргумент, но никак не могу его припомнить. Я значительно успокоился.
– В таком случае пойдем ко мне или я велю принести сюда флягу. Это развеселит тебя.
Они ушли оба и пили до поздней ночи.
На следующий день Володыевский оделся в богатую одежду, а лицо его приняло серьезный вид: вооружившись всевозможными аргументами, слышанными им от Заглобы и теми, которые он смог сам придумать, он явился в таком виде в столовую, где все собрались завтракать. Все явились, кроме Христины, которая тоже не заставила себя долго ждать. Не успел маленький рыцарь проглотить ложки две похлебки; как послышался шелест платья и молодая девушка вошла в комнату.
Она вошла так быстро, словно влетела. Щеки ее пылали, глаза были опущены, а лицо выражало смущение, страх и принужденность. Подойдя к Володыевскому, она протянула ему обе руки, но даже не взглянула на него. Когда маленький рыцарь стал горячо целовать ее руки, девушка страшно побледнела, но не произнесла ни слова приветствия.
Сердце Володыевского вмиг преисполнилось любовью, беспокойством и восторгом при виде ее нежного личика и при взгляде на ее стройную фигуру, от которой веяло теплотой; но его встревожило выражение беспокойства и страха на ее лице.
«Цветочек ты мой дорогой? – подумал он в душе. – Чего ты боишься? Ведь я охотно отдал бы за тебя жизнь и кровь свою.»
Но он не произнес это вспух и только долго прижимал свои остроконечные усики к ее атласным рукам, целуя их до красных пятен. Глядя на все происходившее, Варвара нарочно спустила свой русый хохолок на глаза, чтобы никто не заметил ее волнения, но в настоящую минуту никто и не обращал на нее внимания; все смотрели на эту пару и озабоченно молчали. Молчание это первым нарушил Володыевский.
– Я беспокоился всю ночь, – сказал он, – потому что не видел вас и притом услышал о вас такую печальную новость, что расположен был более плакать, но не спать.
Слыша такую откровенную речь, Христина побледнела еще больше, так что Володыевский, вообразив, что она упадет в обморок, поспешно прибавил;
– Мы должны еще поговорить с вами об этом предмете, но в настоящую минуту вам нужно успокоиться, и я не буду больше ни о чем спрашивать. Ведь я же не варвар и не волк какой-нибудь; Бог свидетель, как я люблю вас.
– Благодарю вас! – прошептала Христина.
Заглоба, стольник и его жена беспрестанно переглядывались, как бы побуждая друг друга начать обычный разговор, но никто не мог заговорить; наконец Заглоба начал первый.
– Нужно поехать в город, – сказал он, обращаясь к присутствующим. – Там перед элекцией все так и кипит, потому что каждый старается выдвинуть своего кандидата. По пути я скажу вам, за кого нужно подать голос.
Никто, однако, не отзывался, и потому Заглоба посмотрел кругом своим глазом и обратился к Варваре:
– А ты, жучок, поедешь с нами?
– Поеду, хотя бы даже на Русь, – резко ответила Варвара.
И опять молчание. Весь завтрак прошел в подобных попытках затеять разговор, но он все не вязался.
Наконец все встали. Володыевский подошел к Христине и сказал:
– Я должен переговорить с вами наедине.
Вслед за тем он взял ее под руку и повел в соседнюю комнату, ту самую, которая была свидетельницей их первого поцелуя. Уездив Христину на диван, он сел рядом и, как ребенка, стал гладить ее по голове.
– Христина! – начал он ласково. – Прошло ли твое смущение? Можешь ли ты отвечать спокойно и сознательно?
Смущение ее прошло; она была тронута добротою рыцаря и первый раз взглянула на него.
– Могу, – тихо отвечала она.
– Правда ли, что ты хочешь поступить в монастырь?
При этом Христина скрестила на груди руки и прошептала с мольбою:
– Не сердитесь на меня за это, не проклинайте меня, но это правда.
– Христина! – сказал Володыевский. – Зачем ты попираешь ногами человеческое счастье?.. Где же твое слово, где наше условие? Конечно, я не могу вести войну с Богом, но заранее скажу то, что мне сказал вчера Заглоба: «Хороша монашеская ряса, но если только она не сшита из людской обиды». Обидев меня, ты не увеличишь Божьей славы, ибо Бог есть царь вселенной; Ему принадлежат все народы, земли, моря, реки, и птицы небесные, и звери лесные, и солнце, и звезды. У Него есть все, что ты только можешь себе вообразить, и даже больше, а у меня только одна ты, дорогая, любимая, ты мое счастье, мое сокровище. И неужели ты думаешь, что ты нужна Богу, что Он, такой богач, захочет отнять последнее сокровище у солдата?.. Конечно, Он, по доброте своей, согласится принять тебя, обрадуется и не обидится. Взгляни же, что ты Ему даешь – себя? Но ведь ты моя, ты сама обещала это, значит, ты даешь Ему чужую собственность, даешь Ему мои слезы, мое страдание, может быть, даже смерть. Имеешь ли ты на это право? Рассуди же это умом и сердцем и посоветуйся с совестью. Если бы я оскорбил тебя, или изменил, или сделал какое-нибудь преступление, ну – тогда другое дело! Но я поехал в степь к татарам сражаться с разбойниками, служить отечеству верой и правдой и все-таки любил тебя, думал о тебе целые дни и ночи, тосковал и грустил по тебе, как олень по воде, как птица по воздуху, как дитя по матери!.. И за все это вот как ты меня встретила и наградила. Христина, дорогая моя, друг мой, возлюбленная моя, скажи мне, почему все это произошло? Скажи мне откровенно, что за причина, ведь я сказал тебе о своих правах и требованиях; сдержи свое слово, не оставляй меня, сироту, одного с моим несчастьем. Ты сама дала мне на это право – не делай же меня изгнанником.
