Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Сообразив все это, Азыя понял, что он не в силах отомстить, и страшный, бессильный гнев его сменился немым отчаянием, от которого он словно оцепенел.
В эту-то ужасную для него минуту он и получил от Баси приглашение явиться к ней.
Возвратившийся с этого свидания, Азыя был неузнаваем. Он явился перед Галимом сияющий радостью, с блестящими глазами, и того оцепенения, в котором он находился перед этим свиданием, и следа не осталось. Он опять был полон жизни и дикой красоты, напоминавшей старого Тугая. Галим едва узнал его.
– Господин мой, – спросил Галим, – как потешил Господь твое сердце?
– Галим! – воскликнул Азыя. – После темной ночи Бог посылает на землю день и повелевает солнцу всходить из-за моря. Галим, – и он схватил старого татарина за руку, – через месяц она будет моею навеки!
Смуглое лицо Азыи озарено было каким-то особенным светом, делавшим его прекрасным. Галим с глубоким почтением и удивлением поглядел на него и начал отбивать поклоны.
– Сын Тугай-бея, ты велик, могуч, и ненависть неверных не одолеет тебя!
– Слушай! – сказал Азыя.
– Слушаю, сын Тугай-бея.
– Я еду в синее море, где снег лежит на вершинах гор, и если возвращусь в эти края, то во главе чамбулов, многочисленных, как песок морской как листья в тех неизмеримых пустынях Я принесу им меч и огонь. Ты, Галим, сын Курдлуков, нынче же выезжай в путь. Найди Крычинского и скажи ему, чтоб подвигался со своей ватагой к Рашкову. А Адурович, Моравский Александрович, Гроговский, Творковский и те, которые остались в живых из липков и черемисов, пусть также подходят туда со своими партиями И пусть дадут знать чамбулам, которые стоят на зимовке у Дороша, чтобы в окрестностях Уманя они взбунтовались, с целью вызвать команды из Могилева, Ямполя и Рашкова, и пошли бы в далекую степь. Пусть на той дороге, которой я поеду, не будет войска. И когда я буду возвращаться из Рашкова, там останется только пепел.
– Боже помоги тебе, господин мой! – сказал Галим, начиная снова отбивать ему поклоны.
– Разошли гонцов, гонцов разошли – у меня только месяц времени. – повторил Азыя несколько раз, наклоняясь над Галимом.
Затем, по приказанию Азыи, Галим удалился, а молодой татарин, чувствуя себя вполне счастливым, начал благодарить Бога, но, стоя на молитве, он в то же время поглядывал во двор, который чернел от толпы липков, ведших к колодцам на водопой своих коней, напевая монотонные песни.
Потом Азыя увидал, как из главного дома вышел пан комендант и, подойдя к липкам, начал с ними разговаривать. Липки стояли перед ним, вытянувшись и сняв с шапки, хотя это и не было в их обычае. Оставив молитву, Азыя смотрел на все это и ворчал:
– Сокол-то ты сокол, но не долетишь туда, куда долечу я, а останешься один в Хрептиове в страдании и горе.
Окончив разговор с воинами, Володыевский ушел домой.
Глава XVI
Как и предполагала Бася, муж ее и слышать не хотел о ее отъезде, так как отпустить ее без себя не решался, а самому с ней ехать было невозможно. Но волей-неволей он должен был уступить просьбам, сыпавшимся на него со всех сторон.
Одна только Бася, к удивлению пана. Михаила, не особенно приставала к нему, но это было только потому, что вся прелесть предполагаемой поездки пропала для Баси, когда ей стало известно, что муж не может сопровождать ее. Ева же, стоя перед Володыевским на коленях и целуя его руки, умоляла отпустить с нею Басю.
– Никто другой не отважится говорить с моим отцом, – говорила Ева, – ни я, ни Азыя, ни даже мой брат. Одна только пани Бася может это сделать, потому что он ей ни в чем не откажет.
– Положим, Басе еще рано записываться в свахи! – воскликнул пан Володыевский. – Кроме того, все-таки он должен возвратиться из Рашкова, тогда она это и сделает.
Раздались рыдания Евы. Конечно, кто же сжалится над бедной сиротой? Разве кто захочет помочь ей? Ждать их возвращения – но ведь в это время мало ли что может случиться, а она, конечно, умрет от страдания. Да это и лучше! Ведь все надежды ее разлетелись в прах!
Плач и причитания Евы разжалобили мягкое сердце пана Михаила, но ему страшно было остаться без Баси не только на две недели, но даже на один день!
Однако же просьбы и слезы произвели свое действие, так как дня через два после этого Володыевский обратился к Басе со следующими словами:
– Если бы я мог вместе ехать, то было бы дело другое! Но этого нельзя, потому что меня удерживают здесь мои служебные дела.
Бася подбежала к мужу и, прижавшись личиком к его щеке, проговорила:
– Поезжай, Михалку, поезжай, поезжай!
– Ни под каким видом сделать этого не могу, – отвечал с твердостью Володыевский.
По прошествии двух дней пан Михаил стал просить совета У пана Заглобы, но тот отвечал ему следующее:
– Если у тебя нет других причин отказывать, исключая твоего чувства, – сказал старик, – то что ж я могу сказать тебе? Сам решай. Наша пустыня останется без гайдучка – вот все, что я знаю. Если бы не старость и не далекая трудная дорога, то я поехал бы с ними непременно, потому что без нее… как жить?
– А, вот видишь, пан! Настоящих причин нет немножко холодно – вот и все. Теперь везде спокойно; по дорогам стоят наши команды, – но как жить без нее?
– То-то же я и говорю тебе: сам решай.
Вследствие этого разговора решение его опять поколебалось. Он от души жалел Еву и, по доброте сердца своего, считал невозможным отнестись к ней безучастно, не помочь девушке в ее горе, да и помощь была не особенно трудная, и к тому же отпустить Еву одну с Азыей было и неловко, и неприлично. Вся неприятная сторона этого дела заключалась в том, что приходилось расстаться с Басей недели на две, на три. Но, с другой стороны, отпустив Басю, он этим доставлял ей удовольствие увидеть Могилев, Ямполь и Рашков. Почему ему не порадовать жену? К тому же она будет в полной безопасности под охраной Азыи, которому так или иначе следует идти в Рашков со своим отрядом, да и к тому же зимой можно было не опасаться ничего и со стороны орды, а разбойники все были уничтожены.
Володыевский мало-помалу стал осваиваться с мыслью о поездке жены, тем более что женщины, подметив это, начали еще сильнее приставать к нему. Ева, как тень, бродила повсюду за ним со своим горем, а Бася, говоря о поездке, считала ее за свою обязанность. Азыя также присоединил свои просьбы к просьбам женщин, говоря, что хотя и сознает вполне, что недостоин такой милости, но осмеливается обратиться с просьбой к пану коменданту только вследствие глубокой привязанности к Володыевским и благодарности за то, что они, не зная еще, что он Тугай-бей, никогда не унижали его и что во время его болезни пани Володыевская ухаживала за ним, как мать, за что он готов последние капли крови пролить за нее и, охраняя ее, в случае необходимости, готов сложить за нее голову свою. Причем в доказательство всего этого он напомнил о стычке с Азбой-беем.
Далее он стал говорить о том, как страстно любит Еву в продолжение уже нескольких лет и что любовь эта умрет с ним. Он не может надеяться, что пан Нововейский без вмешательства «пани» когда-нибудь согласится выдать за него Еву, так как между ними стоит непримиримая ненависть и прежние отношения – слуги и господина. Если «пани» и не удастся уговорить Нововейского дать согласие на их брак, то во всяком случае ее присутствие спасет любимую им девушку от сурового обращения с ней отца, от тюрьмы и капчуга.
Разумеется, маленькому рыцарю не особенно приятно было, что Бася принимала в этом деле участие, но так как сам всегда готов был помочь людям, то ему нисколько не странным казалось это участие. Но все-таки Азые он ничего положительного не сказал, а видя постоянно плачущую Еву, он то и дело запирался в кабинете, чтобы на свободе поразмыслить об этом деле хорошенько.
Через несколько времени после этого Володыевский, придя как-то к ужину, спросил у Азыи:
– Азыя, а когда срок тебе выезжать отсюда?
– Через неделю, ваша милость! – отвечал с беспокойством татарин. – Галим, вероятно, уже окончил переговоры с Крычинским.
– Прикажи-ка отправить и обить большие сани – ты повезешь двух дам в Рашков.
Услышав это, Бася, Ева и Азыя не знали что делать от радости. Бася, хлопая в ладоши, обнимала и целовала мужа, Ева тоже бросилась благодарить его, а Азыя. обезумев от счастья, упал к ногам пана Михаила, так что от всего этого комендант не знал куда и деться.
– Успокойтесь! – сказал он. – Что это такое! Если можно помочь людям, то как же и не помочь: ведь сердце – не камень; я все-таки не жестокий человек! Ты, Баська, смотри, возвращайся скорее, мое сердце, а ты, Азыя, береги ее – этим вы меня всего лучше отблагодарите. Ну, ну! Будет!
Затем, покручивая усы и стараясь говорить веселым тоном, он прибавил:
– Что будешь делать с бабьими слезами? Как увижу эти слезы, то и пропал! Но ты, Азыя, должен благодарить не только меня и мою жену, но эту девицу, которая ходила за мной, как тень, выставляя повсюду передо мной свое горе. Ты должен заплатить ей за это горячей любовью.
– Заплачу, заплачу! – вскричал Тугай-бей странным голосом и, схватив руки Евы, начал целовать их так порывисто, что можно было подумать, будто он хотел укусить их.
– Михаил! – воскликнул вдруг Заглоба, показывая ему на Басю. – Что будем делать без этого котенка?
– Будет тяжко, – отвечал маленький рыцарь, – ей-Богу, будет тяжко.
Потом прибавил тише:
– А может быть, за доброе дело Господь Бог благословит нас понимаешь, пан?
При этих словах Бася, как настоящий котенок, просунула между Заглобой и мужем свою головку и проговорила:
– Что вы тут говорите?
– И… ничего!.. – отвечал Заглоба. – Мы говорим, что весной, вероятно, прилетят аисты.
– Михалку! Я там долго не останусь, – говорила тихо Бася и терлась щекой о щеку мужа, как котенок.
Вслед за этим начали совещаться насчет путешествия, и приготовляли все, что нужно для дороги, под надзором самого пана Михаила. Сани для путешественниц были обиты лисьими шкурами, которые приобретены были осенью. Стараниями пана Заглобы не забыты были и теплые полости для прикрытия ног в дороге. Целый воз с постелями и съестными припасами должен был сопровождать путников, так же как и лошадь Баси, чтобы на опасных местах, выйдя из повозки, она могла бы переправиться верхом. Спуск, ведущий в Могилев, был очень опасен, чего в особенности и боялся Володыевский.
Хотя путь представлялся вполне безопасным от каких-либо нападений, тем не менее пан Михаил отдал строжайшее приказание молодому татарину, чтобы он сперва разведал путь, по которому им приходится ехать, и только потом пускался бы в дорогу, а ночевать советовал только в тех местностях, где есть команды; выезжать же в дорогу чуть рассветет, а останавливаться в сумерки и вообще не медлить в дороге. Володыевский так обо всем заботился, что даже сам зарядил пистолеты Баси.
Наконец настал день отъезда. Еще до рассвета в квартире коменданта было уже заметно движение, а на дворе крепости стояло наготове двести коней липков. У коменданта собрались: пан Заглоба, пан Мушальский, пан Ненашинец, пан Громыко и пан Мотовидло; само собою разумеется, что здесь же присутствовал и маленький рыцарь, а также все офицеры, пришедшие проститься с Басей, которая вместе с Евой пила подогретое вино, то и дело подливаемое паном Заглобой. Угощая Басю и Еву, пан Заглоба говорил: «Еще выпейте на дорогу, потому что морозно».
Путницы были одеты в мужское платье, как всегда одевались женщины в дорогу. На Басе, сидевшей рядом с мужем, который держал ее в своих объятиях, была надета шубка на лосином меху, а сбоку болталась сабелька, голову прикрывала горностаевая шапочка с ушками. Из-под шубки виднелись широкие шальвары, похожие на юбку, и сапоги до колен, мягкие, надшитые опойком. Кроме этого для путешественниц были приготовлены большие шубы с капюшонами для защиты лица, которые сами по себе были уродливы, но, надетые на головки Евы и Баси, нисколько не уменьшали красоту их прелестных мордочек, так что все воины не могли отвести глаз от них и не знали, которой из женщин отдать преимущество, так они были чудно хороши.
– Тяжко жить человеку одинокому, – шептали они, стоя по углам комнаты, – счастливец наш комендант! Счастливец Азыя!.. Ух!
На очагах трещали, заливаясь ярким пламенем, смолистые еловые поленья, а в курятниках раздалось пение петухов.
Наконец восток заалел, и крыши строений окрасились розовым опенком.
В комнату доносились нетерпеливое ржанье коней и скрипевшие по снегу шаги солдат, собравшихся на дворе проститься с Басей и липками.
– Пора! – сказал наконец Володыевский.
При этих словах Бася бросилась в объятия мужа. Долго прощались они, целуя друг друга.
Затем, попрощавшись с мужем, Бася стала прощаться с Заглобой и другими офицерами, которые при этом целовали ей руку.
– Будьте здоровы, панове, будьте здоровы, – говорила им Бася на прощанье.
Ева и Бася надели делийки[21], а поверх – еще шубы с башлыками; в них женщины почти совсем утонули. Потом, кончив одеванье, все пошли во двор.
На дворе было уже совсем светло. Одежда липков, а также их лошади казались белыми от покрывавшего их инея.
Все остающиеся в Хрептиове войска провожали отъезжавших и кричали им пожелания счастливого пути.
Эти крики вспугнули стаю ворон и галок, которые с громким карканьем слетели с крыши и стали носиться в воздухе.
Пан Михаил нагнулся над санями, в которых сидели женщины, и стал еще раз прощаться с женою.
Нескоро окончилось это прощанье, но наконец он оторвался от жены и, перекрестив ее, сказал:
– Во имя Божие!
Азыя, радостный и оживленный, с сияющим лицом, поднялся на стременах, махнув буздыханом[22], отчего бурка его поднялась в виде крыльев орла или ястреба.
– Трогай-ай-ай! – крикнул Тугай-бей ужасным голосом.
И путники тронулись. Сначала выехали со двора один за другим четыре отряда липков, потом поехали сани, а за ними остальные ряды липков.
Володыевский, глядя им вслед, благословлял их, и когда сани уже выехали из ворот, он, сложив руки у рта, закричал:
– Будь здорова. Бася!
Но вместо ответа он услышал звон оружия, топот копыт да карканье воронов.
Часть третья
Глава I
Отряд черемисов, состоявший из нескольких лошадей, шел на милю впереди, с целью осмотра дороги и предупреждения начальников гарнизонов о приезде Володыевской, чтобы те позаботились о квартирах. За этим отрядом шла главная сила липкое, а за нею одни сани с Володыевской и Евой, а другие – с женской прислугой; обоз этот замыкался маленьким отрядом позади. Дорога была довольно тяжелая, вследствие снежных заносов. Сосновые леса, не теряя на зиму своей игольчатой одежды, менее пропускают снега, но чернолесье, тянувшееся вдоль днестровских берегов и состоявшее из дубняка и других лиственных деревьев, будучи обнаженным от естественной одежды, было засыпано снегом по пояс; снег позасыпал и все более или менее узкие и широкие овраги, по сторонам которых свешивались гигантские гребни готовые обрушиться и соединиться с общею массою снега Во время переезда через такие овраги, на крутых косогорьях, липки поддерживали сани веревками. Только на высоких равнинах, на которых ветер разгладил снежную кору, можно было ехать довольно шибко, и то благодаря оставленным следам каравана, выехавшего вместе с навирачем и двумя учеными анардратами из Хрептиова.
Словом, дорога была тяжелая, хоть и не такая, как бывает в лесных чащах, полных ручьев, ключей и расселин; но все, однако, лелеяли надежду, что прежде чем наступит темная ночь, они достигнут того глубокого яра, на дне которого расположен Могилев. К тому же все предвещало продолжительную погоду. После румяной зари встало ведренное солнце, и в лучах его все заблестело; ветви деревьев, окутанные снегом, искрились алмазами; снег блестел до боли глаз. С высоких мест через поляны взор стремился к Молдавии и терялся в бело-голубом горизонте, залитом солнцем.
Воздух был сухой, морозный. В этакую погоду как звери, так и люди чувствуют себя бодрыми; лошади поминутно фыркали, выбрасывая из ноздрей столбы пара, а липки, хоть у них и стыли ноги, так что они прятали их под брюхо лошадей, пели веселые песни.
Наконец солнце всползло на полуденную площадь небосклона и начало пригревать. Володыевской и Еве было очень тепло под кожами в санях, и они поразвязали платки и капоры на головах и повысунули головки; Володыевская любовалась окрестностями, а Ева следила за своим азиатом, которого не было при санях: он ехал в отряде черемисов впереди, осматривал дорогу и, в случае нужды, разгребал снег. Ева начала хмуриться по этому поводу, но Володыевская, знавшая военную службу, принялась утешать ее:
– Все они такие, – сказала она. – Если служить – так служить! Мой Миша тоже не смотрит на меня во время исполнения своих обязанностей. Да и нельзя иначе, и уж если любить, то любить хорошего солдата.
– Но на поласкан будет с нами? – спросила Ева.
– Даже надоест тебе. Ты заметила, какой он был довольный перед отъездом?.. Весь сиял.
– Да, это я видела!
– А что еще будет, когда он получит позволение от Нововейского!
– О, что еще ожидает меня! Но да будет воля Божия!.. Однако мое сердце замирает, когда я подумаю об отце. Вдруг он закричит и откажет?.. Скверно будет, когда вернусь домой. Этим я буду совсем уничтожена.
– Знаешь, что я думаю? – спросила Володыевская.
– А что?
– Ведь с азиатом нельзя шутить!.. Твой брат еще мог бы тягаться с ним, но у твоего отца нет команды. И я думаю, что если твой отец заупрямится, то азиат возьмет тебя и так.
– Каким образом?
– Просто похитит. Да, с ним нельзя шутить. Ведь в его жилах течет Тугай-беевская кровь. Повенчаетесь где-нибудь на дороге, у первого встречного попа. В других местах нужны были бы метрики, позволение, оглашение, а здесь дикая страна, и все делается как бы по-татарски.
Лицо Евы просияло.
– Да, этого я боюсь, – сказала она. – Азыя на все готов, и этого я боюсь.
– Как кошка мышку! – воскликнула Володыевская, посмотрев на нее и разражаясь звучным смехом. – Они знают тебя!
Румяная от мороза Ева еще больше покраснела и отвечала:
– Я только боюсь проклятия отца, но азиат ни на что не обратит внимания.
– Успокойся, – сказала Володыевская. – Кроме меня, у тебя еще есть брат, который поможет. Истинная любовь всегда поставит на своем. Это мне сказал пан Заглоба, когда Володыевскому даже не снилось, что я буду его женою.
Разговорившись, женщины без умолку болтали, каждая о своем. Так прошло около двух часов, пока караван остановился на первую короткую попаску в местечке Ярышове. Из маленького местечка после крестьянского нашествия осталась только одна корчма, которую ремонтировали, так как частые переходы войск обещали значительный доход В этой корчме дамы застали проезжего купца армянина, родом из Могилева, ехавшего с сафьяном в Каменец.
Азиат хотел выгнать его из корчмы вместе с валахами и татарами, сопровождавшими его, но женщины позволили ему остаться, и только стража должна была очистить место. Купец, узнав, что это ехала Володыевская, начал кланяться ей и хвалить ее мужа; молодая женщина с удовольствием слушала его.
Наконец он пошел к вьюкам и, вернувшись назад, подарил ей ящичек бакалеи и ящичек грудной турецкой травы, очень полезной против различных болезней.
– Примите это от меня благодарность, – сказал он. – Мы здесь из Могилева не смели даже выглянуть, потому что Азба-бей со своими разбойниками заполонил все овраги и даже сидел по ту сторону города; ну, а теперь дорога свободна, торговля безопасна, и мы едем. Пошли Господи многие лета хрептиовскому начальнику; дай Боже, чтобы каждый день в его жизни был так долог, как путь между Могилевом и Каменцем, и каждый час каждого дня пусть будет так продолжителен, как целый день. Наш комендант, пан полковой писарь, предпочитает сидеть в Варшаве, между тем как хрептиовский начальник бодрствовал и лично прогнал разбойников, так что им теперь милее смерть, чем воды Днестра.
– Значит, пана Ржевуского нет в Могилеве? – спросила Володыевская.
– Он только привел войска, а сам пробыл не более трех дней. Сударыня, в этом ящике есть сухой виноград, какого не найдете и в Турции; он прислан из далекой Азии, где растет на высоких пальмах. Пана писаря нет, да и конницы теперь совсем нет, потому что вчера вдруг ушли в Брацлав. Здесь же есть и финики, кушайте на доброе здоровье. Остался только один пан Горженский с пехотой, а конница вся ушла.
– Странно, что конница ушла, – сказала Володыевская, смотря вопросительно на Азыю.
– Ушли, чтобы кони не застоялись, – отвечал Тугай-бей. – Теперь спокойно.
– В городе говорили, – сказал купец, – что Дорош неожиданно двинулся.
Азыя рассмеялся.
– Чем же он будет лошадей кормить?.. Разве снегом? – сказал он, обращаясь к Володыевской.
– Горженский лучше объяснит вам это, – отвечал купец.
– Да я думаю, что это ничего не значит, – сказала, подумав, Володыевская, – и если б что-нибудь случилось, то мой муж первый бы узнал об этом.
– Разумеется, сейчас бы дали знать в Хрептиов, – заметил Азыя, – но вы, сударыня, не бойтесь.
Володыевская взглянула на татарина и раздула ноздри.
– Вот это мило! Я стану бояться; с чего вы это взяли? Слышишь. Ева, я стану бояться!
Но Ева не могла отвечать; будучи от природы лакомкой и любя чрезвычайно сладости, она набила полный рот финиками; это, однако, нисколько не мешало ей смотреть на Азыю; наконец, прожевав, она отозвалась:
– При таком офицере и я ничего не боюсь.
При этом она значительно взглянула на Тугай-бея, но он с минуты, когда она начала служить ему препятствием, питал к ней отвращение и даже сердился, ввиду чего он продолжил стоять неподвижно и, опустив глаза, ответил;
– В Рашкове увидим, заслужил-ли я это доверие.
Его голос звучал чем-то грозным; но обе женщины до того привыкли к этому, что не обратили внимания, потому что молодой липок никогда не делал того, что говорилось. К тому же он начал торопить их с отъездом, так как перед Могилевом были крутые горы, которые следовало проехать засветло.
Скоро они поехали дальше и ехали очень быстро до самых гор. Там Володыевская хотела пересесть на лошадь, но Тугай-бей уговорил ее остаться с Евой в санях, к которым привязали веревки и осторожно спустили с гор. Азыя все время шел пешком подле саней, но он не разговаривал с женщинами, так как был всецело занят мыслями об их безопасности и вообще командой. Солнце, однако, зашло раньше, чем они проехали горы; начинало темнеть, и передовой отряд черемисов, чтоб осветить путь, зажигал костры из сухих сучьев. Таким образом они подвигались вперед среди огней и стоявшего около них полудикого народа, за которым виднелись во мраке ночи грозные обрывы. Все это было ново, любопытно и имело вид какой-то опасной и таинственной экспедиции, вследствие чего душа Володыевской, как говорится, была на седьмом небе; она была благодарна и мужу, который ей позволил ехать в неизвестную страну, и азиату, руководившему этой экспедицией.
Теперь она поняла, что значат солдатские походы. Поняла их трудности, о которых наслушалась от старых солдат.
Ею овладело бешеное веселье, и она наверное пересела бы на лошадь, если бы не сидела подле Евы, которую можно было пугать. Когда отряд идущий впереди, скрывался за крутыми извилинами и начинал перекликаться, так что среди гор раздавалось эхо, Володыевская обращалась к Еве и, хватая ее за руку, говорила:
– Слышишь, это львы или орда!
Но Ева, при мысли о сыне Тугай-бея, моментально успокаивалась.
– Орда боится Азыи и любит его, – отвечала она. и затем, приблизясь к уху Володыевской, прибавила: – хоть в Белгород, хоть в Крым, только бы с ним.
Луна уже высоко всплыла на небо, когда они выехали из гор, у подножья которых они заметили, как в пропасти, массу огоньков.
– Могилев под ногами! – крикнул кто-то позади женщин.
Они оглянулись: это был Азыя.
– Разве Могилев расположен в этой пропасти? – спросила Володыевская.
– Да, – отвечая Азыя, всунув свою голову между ними. – Горы защищают его от снежных заносов. Заметьте, что здесь и воздух другой: здесь теплее и тише. Здесь и весна приходит десятью днями ранее, чем с другой стороны горы, здесь и деревья скорее получают свою зелень. Эти серые стены, которые видны на склоне гор, – виноград, но он еще находится под снегом.
Хотя снег лежал всюду, но здесь действительно было теплее и тише. По мере того, как они спускались потихоньку с гор, число огоньков начало увеличиваться.
– Прекрасный город и, кажется, большой, – сказала Ева.
– Его не сожгли татары во время самозащиты крестьян, потому что здесь зимовали казаки, а ляхи почти никогда не приходили.
– Кто же здесь живет?
– Татары: они здесь имеют свой деревянный минарет, ведь в Речи Посполитой существует веротерпимость, так что каждый может свободно исповедовать свою веру. Кроме них, здесь живут армяне, валахи и греки.
– Греков я однажды видела в Каменце, – сказала Володыевская, – хотя они далеко живут, но, как купцы, приезжают в разные города.
– И город совсем иначе построен, чем другие, – сказал Азыя, – сюда съезжается разный народ преимущественно торговый. Тот поселок, который мы видели по дороге далеко в стороне, называется Сербией.
– Уже выезжаем! – воскликнула Володыевская.
Действительно, они выезжали. Ужасный запах кож и кислоты неприятно подействовал на их обоняние. Это был запах сафьяна, который вырабатывали почти все жители Могилева, в особенности армяне. Город этот, как и сказал Азыя, чрезвычайно отличался от других городов. Все дома были построены в азиатском вкусе, с окнами, защищенными деревянными решетками; многие дома были совсем без окон на улицу, так что только со двора проникал в них свет. Улицы совсем были не мощены, хотя повсюду была масса камней. Кое-где возвышались какие-то странные здания с прозрачными решетчатыми стенами. Это были сараи для сушки винограда. Но запах сафьяна наполнял весь город.
Пан Горженский, начальник пехоты, предупрежденный передовым отрядом черемисов о приезде Володыевской, выехал ей навстречу. Это был уже не молодой человек, который заикался и шепелявил, так как лицо его было прострелено янычаркой. Когда он начал говорить о звезде, взошедшей на могилевский небосклон, Володыевская чуть не фыркнула от смеха. Но он встретил ее с большим радушием. В крепостце ожидал ее пышный ужин и роскошная постель на пуховиках, взятых напрокат у богатых армян. Хотя Горженский ужасно заикался, но за ужином он рассказывал такие интересные вещи, что стоило его послушать. По его словам, вдруг какой-то неожиданный и беспокойный ветер повеял из степей. Ходили слухи, что могущественный полк крымской орды, состоявший при Дороше, внезапно двинулся к Гайсину и в горы; из этого города, вместе с полком, пошло несколько тысяч казаков. Кроме того, ходила масса разных беспокойных слухов, которым Горженский не придавал никакого значения.
– Зима, – говорил он, – а с тех пор, как Господь создал небо и землю, татары двигались всегда весной, потому что у них нет таборов и они никогда не берут с собою фуража для лошадей, да и не могут брать. Все мы знаем, что войну с турками удерживает мороз, и только по появлении первой травы мы увидим у себя этих гостей; но чтоб зимой случилось что-нибудь особенное, этому я никогда не поверю.
Володыевская терпеливо ждала, пока он выскажет свою мысль; между тем он так заикался, словно пережевывал слова во рту.
– Ну, а что вы думаете относительно движения орды к Гайсину? – спросила она.
– Я думаю, что там, где она стояла, лошади всю траву поели под снегом, и поэтому они переехали на другое место. Может быть, эта орда, стоя вблизи дорошевцев, часто ссорилась с ними: ведь это всегда так бывало. Хоть они считаются союзниками и вместе воюют, а как чего коснется, то сейчас передерутся.
– Да, это верно! – сказал Азыя.
– Кроме того, эти известия шли не от загонщиков, продолжал Горженский, – их привозили крестьяне, а здешние татары только распространяли их. Только три дня тому назад пан Якубович привез из степи языков, которые подтвердили известия, и поэтому конница тотчас ушла.
– Значит, вы остались только с пехотой? – спросил Азыя.
– Да Бог с тобой!.. Какая пехота: всего сорок человек гарнизона, которые едва могут уберечь эту крепостцу, и если бы местные татары двинулись на нас, то я не знаю, как от них защититься.
– Но ведь эти, я полагаю, не двинутся на вас, – заметила Володыевская.
– Не двинутся, потому что нельзя. Многие из них живут в Речи Посполитой со своими семьями с давних времен и считаются нашими; что касается пришлых, тот только и сядет здесь ради торговли, но отнюдь не ради военных действий. Это хороший народ.
– На всякий случай я оставлю вам пятьдесят человек из конницы липков, – сказал Азыя.
– Очень благодарен, – отвечал Горженский, – этим вы мне сделаете большое одолжение: по крайней мере, у меня будет кого посылать к нашей коннице за известиями. Но можете ли вы оставить их?
– Могу. Вскоре в Рашков придут отряды тех ротмистров, которые когда-то перешли к султану, а теперь обещают свое послушание Речи Посполитой. Придет Крычинский с тремя сотнями лошадей, а может быть, и Адурович; другие подойдут позже. Над всеми ними, по поручению гетмана, я приму начальство. К весне соберутся все.
Горженский поклонился. Он давно знал Азыю, но не ценил его, как человека неизвестного происхождения. Теперь он знал, что это сын Тугай-бея; известие это принес ему первый караван, в котором ехал навирач; теперь Горженский почитал в молодом липке благородную кровь великого воина, хоть и неприязненного ему; кроме того, он видел в нем офицера, которому гетман доверил известный пост.
Азыя вышел из комнаты, чтобы сделать нужные распоряжения, и позвал к себе сотника Давида.
– Послушай, сын Скандера, – сказал он, – ты останешься с пятьюдесятью лошадьми в Могилеве и будешь смотреть и слушать, что будет делаться вокруг тебя. Если Сокол пришлет из Хрептиова какие-нибудь письма ко мне, то задержи посла, возьми письма и перешли их мне со своим человеком. Останешься здесь, пока я не пришлю распоряжение вернуться; тогда, если посол скажет, что ночь, то выйдешь потихоньку, а если скажет, что день близко, то подожжешь город, а сам перейдешь на молдавский берег и пойдешь туда, куда прикажут. Понимаешь?
– Понимаю, – отвечал сотник, – вы сказали смотреть и слушать, что вокруг меня будет происходить, посла от Сокола задержать и, взяв от него письма, переслать вам со своим человеком, остаться здесь, пока не получу приказание уйти, и тогда, если посол скажет «ночь», тихо уйти, а если скажет «день близко» – поджечь город, перейти на молдавский берег и идти, куда прикажут.
– Верно.
На следующий день караван, уменьшенный на пятьдесят лошадей, двинулся в дальнейший путь. Пан Горженский проводил Володыевскую за могилевский овраг. Там он произнес прощальную речь и вернулся назад, а караван поехал в Ямполь. Азыя был очень весел и так гнал людей и лошадей, что Володыевская только удивлялась.
