Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Глава XVIII
Ночь, последовавшая за этой вылазкой, прошла в перестрелке, хотя и с перерывами; чуть рассвело, как было сообщено, что несколько турок подошли к воротам крепости и просят выйти для переговоров. Посоветовавшись между собою, поляки решили, что во всяком случае надо узнать, что им нужно, и послали для переговоров с послами Маковецкого и Мыслишевского.
С Маковецким и Мыслишевским пошел за ворота также и Казимир Гумецкий. Турецких послов было тоже трое: Мухтар-бей, Саломи, рущукский паша, и Козра – переводчик При виде поляков, вышедших для переговоров, турки поклонились им, приложив кончики пальцев к сердцу, устам и голове. Поляки вежливо отвечали на их приветствие и спросили о цели их прибытия. Паша Саломи отвечал: «Друзья! Вы нанесли нашему падишаху сильную обиду, которая непременно опечалит всех справедливых, и Бог предвечный пошлет на вас кару, если вы не поторопитесь загладить вашу вину. Ведь вами был послан к нам Юрица, который просил визиря о перемирии? Поверя вашему слову, мы вышли из окопов и из-под охраны скал, тогда вы навели на нас свои пушки, выстрелы которых нанесли нам страшное поражение, а затем сами вы бросились на нас из крепости, перебив наше войско, усеяв телами путь к палатке султана. Конечно, этот поступок ваш не пройдет для вас даром, и падишах только в таком случае окажет вам свое милосердие, простив вас, если вы тотчас же отдадите нам город и форты, выражая при этом свое искреннее сожаление и полное раскаяние».
Пан Маковецкий отвечал послу следующее: – Юрица – пес, нарушивший данные ему инструкции. Он приказал также своему слуге вывесить белое знамя, за что его и будут судить военным судом. Епископ частным образом, лично от себя, спрашивал вас, нельзя ли будет заключить перемирие. Но так как и вы не переставали стрелять в нас в то время, когда к вам был отправлен посол с письмами (а я сам этому свидетель, так как осколком камня мне рассекло губу), то вам также невозможно требовать прекращения стрельбы. Если вы теперь пришли с соглашением на перемирие, то хорошо, а если нет, то передайте, друзья, вашему властелину, что мы по-прежнему будем защищать стены города, пока все не погибнем или же, что вернее, пока вы все не погибнете среди этих скал. Мы ничего не можем, друзья, сказать вам больше, кроме пожеланий, чтобы Бог продлил дни ваши и дал вам достигнуть глубокой старости.
Этим переговоры и окончились, и послы разошлись в разные стороны. Возвратясь в крепость, Маковецкий, Гумецкий и Мыслишевский передали желания падишаха.
– Вы, конечно, не согласитесь на них, – заявил Казимир Гумецкий. – Прямо говоря, эти псы требуют, чтобы мы к вечеру выдали им ключи города.
Многочисленное собрание отвечало на это любимым выражением:
– Не поживится у нас ничем этот неверный пес; не уступим ему и с позором отсюда прогоним; не хотим сдаваться!
На этом решении и остановились. И вот опять началась стрельба. Тем временем неприятель успел переправить много тяжелых орудий на позицию, ядра которых, перелетая через брустверы, попадали в город. Всю остальную часть дня и всю ночь артиллеристы провели в тяжелых трудах. Они падали мертвыми, но некому было заменить убитых. Чувствовался страшный недостаток в прислуге, которая должна была подносить порох С рассветом канонада стихла.
Но с зарею гром орудий опять раздался с фортов. От этой пальбы жители пробудились и наполнили собою улицы. «Готовится штурм!» – восклицали горожане и указывали друг другу на форты. «А пан Володыевский там?» – с беспокойством спрашивали одни. «Там! Там!» – отвечали им другие.
Звонили колокола в часовнях обоих фортов, а кругом раздавался бой барабанов. В то время, когда город еще спал, на рассвете зимнего утра, все это звучало торжественно и таинственно. И вдруг в турецком войске заиграли зорю. Один хор музыкантов отвечал другому, и звуки эти разливались по всему необозримому табору. Правоверные стали просыпаться. Когда совсем рассвело, то шанцы и апроши, которые тянулись длинной цепью вдоль крепости, начали ясно обозначаться, и вдруг загрохотали оттуда турецкие пушки, поднялся невыразимый, ужасный грохот и шум, которому вторило эхо в скалах Смотрича.
На залпы турок с крепости поляки отвечали залпами, густой дым заслонил собою и Каменец, и турецкие укрепления, так что ничего нельзя было рассмотреть. Неприятельские пушки оказались смертоноснее польских, так что при городских пушках погибло сразу по два и по три из артиллерийской прислуги. По шанцам ходил францисканский монах, благословлявший орудия, и этому несчастному оторвало нос и часть губы клином из-под пушки; кроме того, этим же клином были убиты стоявшие около монаха два еврея, славившиеся храбростью и особенным искусством наводить орудия.
Турецкие пушки преимущественно направлены были на крепостные стены. Защитником этого укрепления был пан Гумецкий, окруженный огнем и дымом; большая часть людей из его сотни погибла, другие же были все ранены. Хотя Гумецкий и сам онемел и оглох от грома орудий, но все же с помощью лятского войта принудил замолкнуть турецкую батарею до прибытия новых турецких орудий вместо прежних, оказавшихся негодными для употребления.
Три дня непрерывно продолжалась эта бешеная канонада. Турки сменяли своих артиллеристов по четыре раза в сутки, а в Каменце одни и те же люди, без сна и пищи, раненные, задыхавшиеся от дыма, должны были находиться при пушках; солдаты все это переносили с замечательной стойкостью, но мещане до того были изнурены и упали духом, что добровольно не ушли уже к орудиям, и их подгоняли туда палками. Большинство мещан тут же кончило и жизнь. Весь вечер и ночь третьего дня, с четверга на пятницу, турки, как бы давая отдых людям на крепостных стенах, направили главные силы своих орудий на форты.
Гранаты из больших мортир сыпались на оба форта, особенно на старый; но, впрочем, «они приносили мало вреда, – как говорит современник, – так как впотьмах полет каждой гранаты хорошо виден, чем и дается возможность удалиться оттуда, где граната должна упасть». Только на рассвете, когда утомленные люди падали от усталости и засыпали, много народу убито было этими гранатами.
Пан Михаил, Кетлинг, Мыслишевский и Квасибродский стреляли из фортов в турок Генерал Потоцкий, невзирая на опасность, часто заходил на них, и задумчиво расхаживал под градом пуль и ядер.
К вечеру пальба сделалась сильнее. Теперь Потоцкий приблизился к маленькому рыцарю и сказал:
– Господин полковник, мы здесь не удержимся.
– До тех пор, пока они не прекратят пальбы, мы удержимся, – отвечал пан Михаил. – Но они выгонят нас минами, они уже и теперь роют.
– Неужели роют? – спросил генерал с волнением.
– Семьдесят орудий стреляют, – сказал Володыевский, – и грохот выстрелов почти не прекращается, но случаются минуты затишья. Как только наступит такая минута, прошу вас только внимательно прислушаться, и вы подстережете их работу.
И эта минута не заставила себя долго ждать, да к тому же и случай помог им. У турок внезапно разорвало одну из громадных пушек, что вызвало среди них замешательство. И пока с других батарей послали узнать о случившемся, стрельба на время прекратилась.
В это время Потоцкий и маленький рыцарь подошли к самому концу одного из батальонов и стали прислушиваться. Вдруг до слуха их донеслись совершенно отчетливые удары мотыг, которыми, по-видимому, долбили скалистую стену.
– Роют, – сказал Потоцкий.
– Роют, – повторил Володыевский.
И оба замолчали. Генерал был сильно встревожен и сжал руками свою голову. Видя это, маленький рыцарь сказал:
– Это вещь обыкновенная при всякой осаде. Под Зборажем враги рыли под нами мины день и ночь.
Потоцкий, подняв голову, спросил Володыевского:
– А как поступал Вишневецкий в таком случае?
– Мы суживали все более и более наши окопы.
– А нам как следует поступить?
– Нам надо забрать пушки и все, что только возможно взять с собою, и перенести в старый замок, потому что он построен на таких скалах, что их не взорвать и минами. Я всегда думал, что форты послужат нам только для того, чтобы дать первый отпор неприятелю; я даже предполагал, что нам придется самим их взорвать на воздух и защищать серьезно только старый замок.
На минуту воцарилось молчание, голова генерала опять склонилась на грудь.
– А если нам придется отступить и из старого замка? Куда мы тогда денемся? – произнес он взволнованным голосом.
Усы Володыевского шевельнулись, он выпрямился и, указывая пальцем на землю, сказал:
– Я – только туда!
В тот же момент раздался опять гром орудий, и гранаты посыпались на стены крепости. Но так как наступили уже сумерки, то летящие гранаты были хорошо видны. Генерал удалился, а маленький рыцарь отправился на батареи, где стал ободрять осажденных, давая им советы, и затем, встретив Кетлинга, сказал:
– Ну что?
На лице Кетлинга показалась кроткая улыбка.
– От гранат светло, как днем, – сказал он, подавая руку пану Михаилу. – Не жалеют они для нас освещения!
– У них разорвало большое орудие. Что, это твоя работа?
– Моя.
– Мне страшно хочется спать.
– И мне тоже, но некогда.
– Да, – сказал Володыевский, – и жены наши теперь в тревоге. При этой мысли и сон пропадает.
– Они молятся за нас, – сказал Кетлинг, поднимая глаза к темному небу, где летали гранаты.
– Дай Бог здоровья им обеим!
– Между женщинами, – начал Кетлинг, – нет.
Не успел он окончить своих слов, как Володыевский, стоявший в это время спиною к стенам, внезапно закричал необыкновенным голосом:
– Господи помилуй, что я вижу!
И Володыевский кинулся бежать. Чрезвычайно удивленный Кетлинг оглянулся и недалеко от батареи увидал Басю, Заглобу и жмудина Пентка.
– К стене, к стене! – кричал маленький рыцарь, увлекая их как можно скорее под прикрытие блиндажа. – Господи, что же это такое!
– Что ты поделаешь с такою, как она! – говорил прерывающимся голосом и задыхаясь Заглоба. – Прошу, уговариваю: «Погубишь и себя, и меня!» Становлюсь на колени – ничего не помогает. Не мог же я ее одну пустить! Ничего не мог сделать, ничего! «Пойду да пойду!» Вот она какая!
На лице Баси выражался испуг, она чуть не плакала. Но причиной ее испуга были не гранаты и ни гром орудий – она боялась гнева мужа своего. Со сложенными по-детски ручками, она со слезами на глазах говорила ему:
– Я не могла оставаться, Миша; ей-Богу, не могла! Не сердись, Миша, я не могу оставаться, когда ты здесь погибаешь, не могу, не могу!
Действительно, пан Володыевский рассердился на жену и крикнул было: «Бася, да побойся ты Бога!» Но затем ему жаль стало упрекать свою верную подругу, и, когда головка Баси прижалась к его груди, он проговорил:
– Товарищ ты мой верный, верный до смерти! И он заключил ее в свои объятия.
Между тем старый шляхтич, прячась под стеною, торопливо передавал Кетлингу следующее:
– Хотела и твоя идти, да мы ее обманули, сказали, что не пойдем. Как же! В ее-то положении, Родится у тебя артиллерийский генерал, подлец я буду, если не генерал!.. Да, а на мост, который ведет из города в крепость, гранаты падают, как груши. Я думал, что умру… со злости, а не от страху. Я поскользнулся и упал на острые осколки и так поцарапался, что неделю нельзя будет садиться. Придется монахиням лечить меня, отбросив в сторону стыдливость. Ох! А эти шельмы стреляют да стреляют, чтоб их гром побил. Пан Потоцкий хочет мне передать команду!.. Дайте вина солдатам, иначе они не выдержат. Смотрите, смотрите, граната!.. Ей-Богу, упадет где-нибудь здесь!.. Спрячьте Басю. ей-Богу, близко!..
Но граната эта упала довольно далеко, на крышу лютеранской часовни в старом замке. Так как своды этой часовни были очень прочные, то поляки сделали из нее пороховой склад. Но упавшая на нее граната пробила свод, вследствие чего произошел взрыв, треск от него был сильнее пушечных выстрелов; оба форта потряслись в своем основании. Люди на батареях сильно встревожились, и оттуда послышались громкие возгласы, пушечная пальба стихла с обеих неприятельских сторон.
Оставив Заглобу и Басю, Кетлинг с Володыевским побежали на крепостную стену. Одну только минуту слышно было, как они, задыхаясь, отдавали какие-то приказания, но затем бой турецкого барабана заглушил их голоса.
– Будет штурм, – прошептал Заглоба.
Услышав взрыв, турки, по-видимому, убеждены были, что взорвало оба форта, а верные их защитники пали под развалинами или смешались от ужаса. Думая таким образом, они готовы были идти штурмом. Тем временем в шанцах падишаха раздавался сильный бой барабана. Многочисленная толпа янычар, выйдя из шанцев, быстро побежала к крепости. Огни уже были погашены в обоих лагерях, но при свете месяца ясно были видны белые шапки янычар. На штурм вышло несколько тысяч янычар и несколько сот волонтеров. Многим из этих воинов уже не пришлось больше увидеть своего отечества, но они бежали на этот штурм, надеясь праздновать полную победу.
Маленький рыцарь быстро пробежал вдоль стен.
– Не стрелять! Ждите команды, – кричал он около каждого орудия.
Взбешенные турками драгуны, вооруженные мушкетами, прилегли на верху вала. Всюду воцарилась тишина, прерываемая только звуками шагов турок. Чем они ближе подступали к крепости, тем более и более убеждались, что сразу возьмут оба форта. Большинство янычар предполагало, что защитники ушли в город и на стенах никого не осталось. Достигнув рва, они начали наполнять его фашинами, мешками с шерстью, снопами соломы, так что в одну минуту ров наполнился. На стенах все молчало. Но только что первые ряды янычар вступили на подстилку засыпанного ими рва, как вдруг с одного из бастионов послышался пистолетный выстрел и громкая команда:
– Пли!
И вдруг на обоих фортах и соединяющих их окопах вспыхнул огонь. Раздалась пушечная пальба, ружейные выстрелы, крики сражающихся. Янычары и турецкие волонтеры сражались, сбившись в одну кучу, так что каждый выстрел осажденных поляков находил себе верную жертву. Некоторые из турок кинулись на стену, с которой были соединены бастионы, и попали между трех огней. Обеспамятев от ужаса, неприятели сбились в беспорядочную кучу, и вскоре эта куча превратилась в холмы судорожно подергивающихся в предсмертной агонии тел. Как только Кетлинг увидал этих столпившихся турок, он стал осыпать их картечью с обеих сторон, и тогда они попробовали спастись бегством, но Кетлинг отрезал им путь к спасению, направив выстрелы на узкий проход между бастионами.
Таким образом, поляки отбили штурм по всей линии. Турецкое войско, обезумев от ужаса, издавая крики, обратилось в бегство. В это время турки поспешно зажгли на своих шанцах смоляные бочки, фонари, огни и ракеты, чтобы воспрепятствовать вылазке поляков, а также и осветить дорогу для беглецов.
Увидав, что часть турецкого отряда заперта в западне, маленький рыцарь кинулся со своими драгунами на янычар. Эти последние еще раз попробовали спастись бегством, бросившись к выходу, но встречены были целым дождем свинца и олова, направленного на них Кетлингом, и проход этот тотчас же загражден был высоким валом, состоявшим из мертвых тел. Тем, которые остались в живых, предстояло также погибнуть, потому что поляки не намерены были никого брать в плен. Янычары бились, как львы. Собравшись в группы по пятеро, по трое, по двое, эти сильные люди, вооруженные копьями, ятаганами и саблями, бились отчаянно. Зная, что им не избежать смерти, они, обезумев от ужаса и ярости, бросались поодиночке на воинов. Драгуны моментально рассекали их саблями на куски. Польские воины также не уступали янычарам. Бессонница, голод и усталость до того озлобили поляков, что они, как разъяренные львы, кидались на неприятелей и без пощады крошили их саблями в куски. При свете смоляных бочек, зажженных по приказанию Кетлинга, чтобы осветить поле битвы, можно было рассмотреть стойких Мазуров, которые отчаянно дрались с янычарами и рубили саблями. Сражаясь на другом крыле, маленький рыцарь превзошел себя, зная, что жена следит за каждым его движением. Турки были убеждены, что встреча с Володыевским будет стоить им жизни. Подобное мнение о маленьком рыцаре явилось у турок по впечатлениям прежних схваток, а также по рассказам хотинских турок Вследствие этого янычары, попавшие в западню между бастионами, увидев Володыевского, закрывали глаза и без сопротивления умирали под ударами шпаги его, произнося: «Кишмет». Но вот янычары уже не в состоянии были сопротивляться, они кинулись к выходу, загороженному кучей мертвых тел, и были все перебиты поляками.
Войско, все в крови, с песнями и криками возвращалось по рву, усеянному трупами турок Неприятели обменялись еще один раз залпами, и затем все смолкло.
– Слава Богу, – сказал пан Михаил, – теперь будет тихо до завтрашней зари, и можно будет отдохнуть, а мы заслужили отдых.
Но надежда на отдых не оправдалась, так как с наступлением ночи опять послышался звон мотыг, которыми турки долбили каменную стену.
– Ах, это хуже пушечного грома, – произнес, прислушиваясь, Кетлинг.
– Вот бы теперь сделать вылазку! – заметил маленький рыцарь. – К несчастью, это невозможно, потому что солдаты страшно утомлены. Они не спали и не ели все эти дни, хотя в припасах нет недостатка: не было свободного времени. К тому же при минерах находятся постоянно на страже несколько тысяч янычар, чтобы мы не помешали как-нибудь работе. Нам только одно остается – взорвать самим свой замок и запереться в старом.
– Только не сегодня, – отвечал Кетлинг. – Посмотри – люди попадали, как слоны, и спят мертвым сном. Драгуны даже не вытерли своих сабель.
– Бася, ступай назад в город и ложись спать, – заявил вдруг Володыевский.
– Хорошо, Миша, я пойду, если ты хочешь, – покорно отвечала Бася, – но теперь монастырь заперт, а мне хотелось бы остаться здесь и посидеть около тебя, когда ты заснешь.
– Удивительная вещь, – сказал Володыевский, – после такой работы у меня совсем пропал сон и даже нет охоты ложиться.
– Это потому, что ты разгорячился, играя с янычарами, – сказал Заглоба. – Так всегда бывало и со мной. Я никогда не мог спать после сражения. Что же касается Баси, то к чему ей тащиться по ночи в запертый монастырь. Не лучше ли ей остаться до утренней зари.
Бася, подбежав к старому шляхтичу, обняла его. Володыевский, желая исполнить желание жены, сказал ей:
– Если так, то пойдем в комнаты.
И они отправились. Но войдя в дом, увидали, что комнаты полны пыли от штукатурки, которая потрескалась во время бомбардировки, вследствие чего Бася с мужем пошли опять к стенам и сели в нише старых замурованных ворот.
Здесь, в нише, они сидели, прижавшись друг к другу. Тихая, теплая августовская ночь была светла от полного месяца, освещавшего своими серебристыми лучами лицо Баси и пана Михаила. На дворе крепости там и сям видны были группы спящих солдат и трупы погибших воинов, которых еще не успели похоронить. Мерцающие лучи месяца перебегали по этим группам, как бы желая знать, кто из этих воинов спит от усталости и кто уже уснул мертвым сном. За стенами замка, в промежутке между двумя бастионами, где лежали трупы янычар, крепостная челядь и драгуны копошились около мертвецов, обирая с них все, что только можно было взять. Добыча для них была дороже сна. С зажженными фонарями в руках они разговаривали между собою, а один даже пел песенку, содержание которой совершенно не соответствовало занятию певца:
«Зачем мне наряды, казна золотая,
Алмазы с их чудной игрой?
Я счастлива буду, весь век голодая,
В избушке, мой милый, с тобой!»
Вскоре, однако, и здесь все стихло. И в этой немой тишине слышались только глухие удары мотыг да возгласы польских часовых: «Слушай же» Очарованные этой чудной ночью, Бася и маленький рыцарь чувствовали какую-то грусть и вместе с тем сладкую истому. Бася, взглянув на мужа, увидала, что и он глядит на нее.
– Миша, ты не спишь?
– Удивительно, но мне совершенно не хочется спать!
– А хорошо тебе здесь?
– Хорошо. А тебе?
Кивнув головой, Бася отвечала:
– Ах, как хорошо, Миша! Ты слышал, что там сейчас пели? «Я счастлива буду, весь век голодая, в избушке, мой милый, с тобой!..». – повторила Бася последние слова песни.
Затем они снова замолчали. Наконец маленький рыцарь произнес:
– Бася! Послушай, Бася!
– Что, Миша?
– По правде сказать, нам так хорошо друг с другом, что если бы один из нас был убит, другой страшно затосковал бы…
Для Баси было ясно, что муж, говоря «если бы один из нас был убит» вместо «если б один из нас умер», намекал только на свою смерть. В ее голове мелькнула мысль, что муж, вероятно, не рассчитывает остаться в живых при этой осаде, а потому и задумал приготовить ее к этому страшному удару. Предчувствие чего-то ужасного как клещами стиснуло ей сердце, и, заломив руки, она закричала:
– Миша, сжалься надо мной и над собой!..
Маленький рыцарь отвечал ей взволнованным голосом, но, по-видимому, спокойно:
– Вот видишь, Бася, ты не права, – сказал он, – потому что, хорошенько подумав, что такое наша жизнь? И над чем тут голову ломать? Кого удовлетворит земное счастье и любовь, когда все здесь так хрупко, как высохшая веточка?.. Правда?..
Но рыдания Баси были ему ответом. Затем она сказала:
– Не хочу, не хочу, не хочу!..
– Клянусь Богом, ты не права, – повторил опять маленький рыцарь. – Посмотри: там вверху, за этим тихим месяцем – страна вечного счастья. О такой стране стоит поговорить! Кто достигнет одного из лугов, находящихся там, тот, как усталый, измученный конь, вздохнет наконец вольно и будет пастись без тревоги. Когда настанет и мой черед (а ведь это для солдата дело обыкновенное), ты должна сказать сама себе: «Ничего!» Просто должна сама себе сказать: «Миша уехал далеко – дальше, чем отсюда до Литвы, но ничего! Я ведь тоже поеду за ним следом». Бася, да полно же, не плачь! Кто раньше из нас уедет туда, тот приготовит другому квартиру – вот и все!..
И, вдохновившись и как бы заглядывая в будущее, Володыевский взглянул на небо и продолжал:
– Какое счастье предстоит нам! Допустим, что я уже буду там. Вдруг кто-то начинает стучаться в небесные врата. Святой Петр отворяет я бегу посмотреть, кто пришел. Боже, это моя Бася!.. Как я брошусь к ней тогда, как закричу от радости!.. Господи, слова не выговоришь, пожалуй, от счастья! И не будет больше слез, а только вечная радость и веселье! Там не будет ни турок, ни пушек, ни мин под стенами, там наступит, наконец, покой и счастье! Эх, Бася, запомни раз навсегда: это ничего!
– Миша, Миша! – повторила Бася.
И снова воцарилась тишина, нарушаемая только глухими ударами мотыг в каменную скалу.
Вдруг пан Михаил произнес:
– Бася, давай вместе помолимся.
И они стали молиться. Мало-помалу молитва успокоила их, и сон сомкнул им глаза.
Перед рассветом Володыевский проводил жену до моста, который соединял крепость с городом.
– Помни, Бася, – это ничего! – сказал он, прощаясь с нею.
