Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Глава XI
В эту холодную зиму вся степь была занесена снегом, наполнившим овраги до краев; она представляла из себя одну сплошную белую пелену; вдруг начались страшные метели, которые гибельны как для людей, так и для животных Передвижение по дорогам становилось тяжелым и очень опасным. Но, несмотря на все эти невзгоды, пан Богуш употребил все силы, чтобы как можно скорее прибыть в Яворов, дабы рассказать гетману о планах Азыи. Этот воин, выросший в боях с казаками и татарами, всегда опасался за отечество, которому грозили татары бунтом, набегами и своим могуществом; ему желательно было, чтобы замыслы Азыи осуществились, так как в этом он видел некоторую гарантию для безопасности родины и всей душой верил, что уважаемый всеми гетман решится на все, лишь бы Речь Посполитая сделалась могущественнее. Вот почему пан Богуш и старался как можно скорее увидеть гетмана, не обращая внимания ни на вьюги, ни на заносы, ни на непроходимость дорог.
И вот однажды, в воскресенье, он приехал наконец в Яворов и, осведомившись о здоровье гетмана, просил сказать ему о его приезде, хотя Богушу уже сообщили, что гетман день и ночь занят, так что не может даже выбрать свободное время для обеда Но, к удивлению всех, гетман тотчас же велел его позвать И через минуту старый воин уже склонился к коленям своего гетмана.
Пан Богуш сейчас же заметил перемену на лице Собеского, происшедшую вследствие забот это время было для Собеского весьма нелегким Хотя слава его аде не проникла во все христианские страны, но в Речи Посполитой он слыл уже за знаменитого полководца и сурового победителя татар. Этой славой он приобрел себе гетманство, и ему поручено было защищать турецкие границы, но, несмотря на свое гетманство, он не получал ни войск, ни денег для этой защиты. И таким образом, с горстью войск, он прошел вдоль и поперек всю Украину, побеждая силою своего оружия все вокруг себя; покорял города, с их взбунтовавшимися жителями, множество чамбулов было разбито им; всем этим он заставил повсюду чувствовать ужас при одном только польском имени.
Но в настоящее время Речи Посполитой угрожала война с самым опасным врагом – со всем мусульманским миром Гетман знал, что за подчинение Украины и казаков Турции султан обещал Дорошенке послать войска из Турции, Малой Азии, Аравии, Египта и даже внутренней Африки, провозгласить священную войну и затем сам обещался идти на Речь Посполитую и заставить ее дать новый «пашалык». На Руси был страшный голод а в Речи Посполитой готова была вспыхнуть междоусобная война, так как шляхта была недовольна выбором короля. Бедность в крае была страшная вследствие недавних войн и конфедераций; зависть и неуважение друг к другу достигли в нем огромных размеров. Никто не хотел верить, что война с мусульманами неминуема, и многие подозревали гетмана, что он сам распространил эти слухи, чтобы отвлечь поляков от своих домашних забот, а иные даже подозревали, что гетман сам желает позвать турок, чтобы в войне с ними достигнуть для себя новой славы; вообще, они его считали изменником и, вероятно, стали бы судить, если бы не войско.
Собеский же имел весьма малое количество войска во время недавней войны против десятка тысяч диких воинов; у него не было средств для обороны: крепости были разрушены, а чтобы поправить их – он не имел денег, ждать же какой-либо помощи было неоткуда; он даже не надеялся, что самая смерть его, как, например, смерть Жолкевского, смогла бы вывести из оцепенения Польшу и двинуть ее к мщению. На его чудном лице, походившем на лица римских вождей с лаврами на главах, лежала печать заботы, скрытых страданий и бессонных ночей.
Но все-таки, увидя Богуша, он ласково ему улыбнулся.
– Здравствуй, воин, здравствуй – сказал гетман, положа руки на плечи поклонившемуся ему до колен Богушу, – Не надеялся встретить тебя так скоро; но тем приятней мне видеть тебя в Яворове. Откуда едешь, из Каменца?
– Нет, ясновельможный пан гетман; я даже не останавливался в Каменце и еду прямо из Хрептиова.
– Что ж делает там мой маленький рыцарь? Здоров ли? И очистил ли хоть немножко наши степи?
– Степи уже так спокойны, что дитя может ходить по ним без опасения. Разбойники перевешаны, а недавно Азба-бей с целой ватагой так уничтожен, что и очевидцев стычки никого не осталось. Я прибыл туда в тот самый день, когда Азба-бей был разбит.
– Узнаю Володыевского. Один только Рущич может состязаться с ним. А что слышно в степях? Нет ли свежих вестей с Дуная?
– Есть, но дурные. К Адрианополю к последним дням зимы собираются большие военные силы.
– Про это я уже знаю. Нет теперь других вестей, кроме дурных дурные – из самой страны, дурные из Крыма и из Стамбула.
– Во всяком случае, дурные, да не со всех сторон, ясновельможный пан гетман. Я и сам привез такую прекрасную весть, что будь я турок или татарин, то непременно напомнил бы о награде.
– Следовательно, ты мне с неба упал! Ну, ну, говори скорей, разгони сомнения!
– Но я так озяб, ясновельможный пан, что у меня даже разум окостенел в черепе!
Ударив в ладоши, гетман отдал приказание слуге подать меду, что минуту спустя и было исполнено, а вместе с тем принесли в комнату подсвечники с восковыми свечами, так как хотя было и рано, но из-за снеговых туч так стемнело, что в комнате почти ничего не было видно.
Налив из бутылки, покрытой мхом, гетман чокнулся с гостем. Тот с поклоном осушил кубок и сказал:
– Первая новость: тот Азыя, который должен был возвратить к нам бежавших в Турцию ротмистров, липков и черемисов; не называется Мелеховичем – он сын Тугай-бея!
– Тугай-бея? – спросил с удивлением пан Собеский.
– Да, ваша вельможность. Открылось, что его похитил в Крыму пан Ненашинец, но потерял его на пути, и Азыя достался пану Нововейскому и у него вырос в неизвестности, что происходит от такого отца.
– То-то удивляло меня немало, что он, в столь молодых летах, всегда пользовался таким уважением у татар. Теперь я все понимаю: ведь и казаки, хоть и остались верны нашей общей матери, Хмельницкого чтут за святого и гордятся им.
– Святая истина! Я то же самое говорил Азые! – подтвердил пан Богуш.
– Дивны пути Господни, – сказал, несколько помолчав, гетман, – старый Тугай заливал потоками крови нашу отчизну, а молодой ей служит – по крайней мере, до сей поры верно служил; но теперь я еще не знаю, не пожелает ли он отведать крымского величия.
– Теперь! Теперь он еще вернее будет служить, – тут-то и начинается моя другая новость, в которой, быть может, Речь Посполитая найдет и помощь, и спасение. С помощью Бога, несмотря на усталость, я поспешил к ясновельможному пану, чтобы сообщить эту чудную новость и несколько успокоить его сердце.
– Я слушаю внимательно, – сказал Собеский.
Богуш, начав передавать планы Азыи, до того увлекся, что речь его порою блистала даже красноречием, а он, дрожа от волнения, все подливал да подливал меду в свой стакан, не замечая, что благородный напиток лился через край. Гетман с удивлением слушал его, и перед его воображением проносилось: переселение десятка тысяч татар с женами, детьми и стадами в землю, где им обещали свободу и разные привилегии; казаки же, видя все это и почуяв новую силу Речи Посполитой, преклонили перед ней, королем и гетманом голову; прекратились бунты на Украине; по степям уже не встречались ватаги бродяг, не оставлявших за собою камня на камне, а вместо них по этим необозримым равнинам, рядом с подольским и казацким войском, гарцевали чамбулы украинской шляхты татар.
Это переселение татар займет все лето. Арбы потянутся за арбами, наполненные людьми, ушедшими из-под ярма султана от голода на благодатные поля Украины. Прежние враги Речи Посполитой станут оказывать ей помощь. Крым превратится в пустыню. Ни хан, ни султан не будут уже в силах властвовать над народом так, как бывало; на них нападет ужас перед новым украинским гетманом новой татарской шляхты, перед молодым Тугай-беем, храбрым и верным защитником Речи Посполитой. Весь раскрасневшись от собственного красноречия, Богуш, подняв руки кверху, проговорил:
– Вот что привез я! Вот что произвело на свет это змеиное отродье. А теперь ему нужны письма и полномочие ясновельможного пана, чтобы мог он кликнуть клич в Крыму и над Дунаем! Ваша вельможность, если бы Тугай-бей и ничего не сделал кроме того, что заварил бы кашу в Крыму и на Дунае, которая посеет несогласия и раздоры, разбудит гидру междоусобной войны, восстановит одни улусы против других, то и тогда, накануне войны, повторяю я, это окажет великую услугу Речи Посполитой!
Лицо гетмана казалось грозным и мрачным. Он ходил по комнате крупными шагами и как бы мысленно разговаривал или сам с собою, или с Богушем.
Затем, по-видимому, сильно взволнованный, гетман подошел к Богушу и сказал:
– Богуш, такого письма и такого позволения, если бы я и имел на это право, не дам, пока я жив!
Богуш онемел от удивления и опустил голову. Долго он стоял безмолвно. Наконец обратился к гетману:
– Почему же, ясновельможный пан, почему?
– Прежде всего отвечу тебе, как станостик имя Тугай действительно могло бы привлечь много татар, в особенности если им пообещать землю, волю и привилегии шляхетства. Но их все-таки не пришло бы столько, сколько вы воображаете. Кроме того, безумно было бы призывать татар в Украину, поселять новый народ там, где и с казаками-то мы справиться не можем. Ты говоришь, что между ними и татарами тотчас возгорелись бы распри и войны, что мечи были бы постоянно готовы для казацких шей, а кто тебе может поручиться, что те же мечи не прольют польской крови?.. Я этого Азыю до сих пор не знал; теперь вижу, что в его груди живет змей гордости и властолюбия, а потому я опять спрашиваю тебя: кто может поручиться, что в нем не сидит другой Хмельницкий? Он будет бить казаков; но когда Речь Посполитая чем-нибудь не удовлетворит его или за какой-нибудь проступок пригрозит наказанием, то он тотчас же соединится с казаками, новые орды, как расшевеленный муравейник, явятся на его призыв, как явился на призыв Хмельницкого Тугай-бей; он даже, пожалуй, поддастся султану, как поддался Дорошенко, и вместо увеличения могущества польется новая кровь, на нашу отчизну падут новые несчастия…
– Ясновельможный пан, татары, сделавшись шляхтой, останутся верны Речи Посполитой.
– А липков и черемисов разве мало было? Они с давних пор были шляхтой и все-таки перешли на сторону султана.
– Липков лишили привилегий.
– А что будет, если шляхта, в чем я не сомневаюсь, воспротивится такому распространению шляхетских прав? Й на каком основании, в силу каких убеждений хочешь ты диким и коварным толпам, которые разоряли постоянно нашу землю, дать сипу и право распоряжаться судьбами Речи Посполитой, избирать королей, посылать депутатов на сеймы? За что давать им такие награды? Что за безумие пришло этому липку в голову, и какой злой дух впутал тебя, старый солдат, что ты позволил вскружить голову себе и уверить себя в таком бесчестии и несообразности?
Опустив глаза в землю, Богуш неуверенно отвечал:
– Ясновельможный пан гетман, я знал и прежде, что сеймы этому воспротивятся! Но Азыя говорит, что когда татары раз займут земли с дозволения пана гетмана, то выгнать себя уже не позволят.
– Бог с тобою, что ты говоришь? Он уже грозил, уже мечом потрясал над Речью Посполитой, а ты и не опомнился!
– Ясновельможный пан, – отвечал Богуш с отчаянием, – можно было бы не делать шляхтой всех татар, а только значительнейших, а остальных назвать вольными людьми. Они и так на воззвание Тугай-бея придут.
– Почему же, в таком случае, и всех казаков не назвать людьми вольными? Признайся, старый солдат, что тебя злой дух опутал, – уверяю тебя.
– Ясновельможный.
– И я еще скажу тебе, – тут пан Собеский сморщил свое львиное чело и засверкал глазами, – если бы все случилось так, как ты говоришь, если бы война с Турцией была предотвращена, если бы даже сама шляхта желала этого, – до тех пор, пока эта рука может владеть саблей и может сделать крестное знамение, клянусь – и да поможет мне Бог! – этого я не допущу!
– Почему же, почему, пан гетман? – повторял Богуш, ломая руки.
– Потому, что я не только гетман польский, но и христианский; потому что стою на страже святого креста! И если бы казаки еще сильнее рвали внутренности Речи Посполитой, я затылков, хотя и ослепленного, но христианского люда, языческим мечом сечь не буду. Ибо, делая так, я посмеялся бы над прахом отцов и дедов наших над своими собственными дедами, над их прахом, кровью, слезами целой Речи Посполитой. Господи Боже мой! Если нас ожидает погибель, если имена наши находятся уже в списках умерших, не живущих, то пусть по крайней мере останется наша слава и воспоминание о той службе отечеству, которая предназначена была нам от Бога; пусть потомки, смотря на кресты и могилы наши, скажут. «Тут покоятся те, которые защищали христианство, святой крест против магометанского разврата и, насколько хватило дыхания в их груди и крови в жилах, обороняли их от других народов». Вот в чем служение наше, Богуш! Мы – крепость, в стены которой Христос замуровал Свои страсти, а ты меня уговариваешь, чтобы я, Божий воин, комендант, первым отворил ворота и впустил язычников, как волков в овчарню, отдавая им на растерзание овец Иисуса! Лучше нам терпеть от чамбулов, лучше идти на страшную войну, лучше лечь мне, лучше погибнуть всей Речи Посполитой, чем обесчестить имя, лишиться славы и изменить служению, назначенному нам от Бога!..
Говоря эти последние слова, гетман выпрямил свой стан, а на лице его появилось сияние, подобное тому, какое, вероятно, освещало лицо Готфрида Бульонского, взошедшего на стены иерусалимские и воскликнувшего: «Так Богу угодно!»
Во время речи гетмана пан Богуш стал казаться самому себе чрезвычайно ничтожным, а Азыя, в сравнении с гетманом, явился в его глазах просто прахом. Все увлекательные планы молодого Тугай-бея получили какую-то мрачную окраску, и ему казалось, что в душу Азыи вселился сам дьявол.
После решительного отказа Собеского пан Богуш ничего больше не мог сказать ему.
Он не знал, как вести себя: просить ли у гетмана прощения, упав к его ногам, или повторять «Меа culpa, mea maxima culpa!»[17] и бить себя в грудь.
В это время раздался благовест в доминиканском монастыре, и пан Собеский обратился к Богушу:
– Благовестят к вечерне! Богуш, пойдем помолимся Господу.
Глава XII
Обратный путь пан Богуш совершал очень медленно; он уже не спешил так, как ехал из Хрептиова, и то и дело останавливался то в одном городе, то в другом на неделю и на две, наконец, во Львове он прожил все праздники и встретил Новый год Хотя гетман послал с ним свои приказания Тугай-бею, которому он повелевал как можно скорее покончить дела с липковскими ротмистрами и грозно приказывал оставить все свои безумные замыслы, но Богуш не счел нужным особенно спешить, чтобы исполнить эти поручения, так как Азыя, не получив от гетмана грамот, не стал бы вести переговоров с татарами.
Пан Богуш нарочно замедлял свой путь; по дороге он останавливался у костелов, в которых каялся за свое участие с замыслах Азыи. Между тем в Хрептиов после Нового года понаехало много гостей. Из Каменца прибыл делегат патриарха эчмиадзинского, навирач, и с ним два анардрата – теолога, бежавших из Каффы, при которых было много слуг. Они удивляли воинов Хрептиова своими фиолетовыми и красными ермолками и длинными бархатными и атласными шалями. Их смуглые лица и журавлиная походка также немало изумляли солдат. В Хрептиов приехал и пан Захарий Петрович, о котором все знали, что он побывал и в Крыму, и в Царьграде и что, не жалея ни сил, ни времени, старался всеми силами отыскивать пленных на всех восточных рынках Он находился в качестве проводника при навираче и анардратах.
Маленький рыцарь отдал Петровичу сумму, следуемую за выкуп пана Боски, причем прибавил к ней часть своих денег, а также и жемчужные серьги Баси пожертвованы были для этой же цели, так как у пани Боска не хватило бы денег для выкупа мужа, а Володыевским хотелось поскорее порадовать ее и Софью.
Сюда же, в Хрептиов, приехали: претор каменецкий пан Сеферович; богатый армянин, брат которого был в плену у турок; затем две пани – очень смуглые, но красивые молодые женщины, пани Незеревичева и пани Керемовичева. Мужья этих молодых женщин также находились в неволе, и о них-то они приехали хлопотать.
Само собою разумеется, что гости эти были в печальном настроении. Однако в Хрептиове появились вдруг гости и более веселые: ксендз Каменецкий прислал молодую племянницу свою погостить на заговенье в Хрептиов, да кроме того нежданно-негаданно сюда же явился сын Нововейского, проведавший, что отец его находится в Хрептиове.
Сын Нововейского вырос и возмужал. Верхняя губа его украсилась усами, хотя и не покрывавшими белых зубов, но все же очень красивыми и щегольски закрученными. Голова у него была большая, покрытая лесом густых волос, а плечи были ширины неимоверной. Смуглое лицо молодого человека было всегда будто опалено зноем, глаза у него были полны жизни и отваги; удаль и молодечество были начертаны на его лбу. Размер рук соответствовал другим частям тела; он легко мог зажать в руке большое яблоко так, что его не было видно. Силой тоже Бог не обидел его: если он, положив на колени горсть орехов, придавливал их, то от орехов оставались одни крошки. Нижняя же часть туловища молодого Нововейского была очень худа, живот едва был заметен, но зато грудная клетка похожа была на часовню.
Силы он был необычайной: легко ломал подковы и завязывал железные прутья на шеях солдат; под его шагами трещали доски, если он шел по ним, а, зацепившись за лавку, он имел удовольствие видеть, как от нее при этом только щепки летели.
Одним словом, молодой Нововейский был силен, отважен, обладал железным здоровьем; жизнь кипела в нем ключом. Он непрочь был и покутить с приятелями. На войну шел, беззаботно смеясь; врагов бил так, что солдаты, осматривавшие убитых им врагов, удивлялись его ударам. Выросший на войне, в степях, Нововейский обладал большой проницательностью и всегда догадывался обо всех уловках татар. Его считали за лучшего наездника после Рущича и Володыевского.
Отец принял молодого Нововейского не очень сурово, боясь, чтобы он опять не покинул его лет на десять. В душе самолюбивый пан был очень доволен успехами сына на служебном поприще, так как он вышел в люди, получил чин офицера, который только можно было получить, имея большую протекцию, и все это приобрел своими силами, не требуя от отца ни помощи, ни денег. Он знал также, что товарищи и гетман любили его сына, и, сообразив все это, пришел к убеждению, что сын его едва ли будет слушать его внушения, и отложил их до более удобного времени. А сын между тем, хотя и бросился к ногам отца, но не опустил глаз перед его взглядом и, как только отец начал свои укоры, тотчас же перебил его и сказал:
– Отец, я знаю – ты языком укоряешь, а в душе доволен мною, и справедливо: я не нанес тебе позора, а если в войско убежал, то на это я и шляхтич.
– Но, может быть, ты обасурманился, – возразил старик, – если в течение одиннадцати лет глаз не показал домой?
– Не показывался, потому что боялся кары, которая моему офицерскому чину и положению была бы противна. Ожидал письма с помилованием. Не было писем – и меня не было.
– А теперь уже не боишься?
Засмеявшись, сын отвечал:
– Здесь судит военная власть, перед которой даже родительская обязана уступить. Лучше обними меня, я вижу, как горячо ты этого желаешь.
И сын был готов броситься в объятия отца, но этому последнему как-то странно казалось обняться с этим взрослым мужчиной, офицером, так как в памяти его еще вставал мальчуган, когда-то бежавший из его дома, из дома отца, а теперь покрытый славою. Он и рад был бы сжать его в своих объятиях, но достоинство его не позволяло этого.
Но сын, недолго думая, сам сжал его так в своих медвежьих лапах, что кости пана Нововейского затрещали, и сердце его еще более смягчилось.
– Что делать! – воскликнул он со вздохом. – Чует шельма, что живет на своем хлебе. Да! Если бы это было у меня в доме, верно, я так не смягчился бы; но здесь что будешь делать! А поди-ка еще ко мне!
И они еще раз обняли друг друга; затем молодой Нововейский осведомился о сестре.
– Я приказал ей сидеть в стороне, пока не позову, – отвечал отец, – девка сюда так и рвется.
– Ради Бога! Где ж она? – закричал сын.
Он отворил дверь и громко крикнул:
– Евка! Евка!
Ожидавшая в соседней комнате Ева поспешила прийти на зов брата; но только что она крикнула «Адам!», как тот схватил ее и поднял в воздух Ева была очень рада приезду брата, так как он всегда любил ее и защищал от дурного обращения отца, который деспотически поступал со всеми домашними. Иногда брат брал вину Евы на себя, за что и получал от отца должное наказание вместо нее. Молодой человек стал целовать сестру куда попало и, смотря ей в лицо, восклицал:
– Славная девка! Ей-Богу, славная! Как выросла! Печь, а не девка!
Затем они начали рассказывать друг другу обо всем, случившемся с ними во время разлуки. Старый Нововейский находился тут же и что-то ворчал про себя. Хотя он относился к сыну с уважением, но жалел о потерянной власти над ним, так как в то время родители пользовались безграничным влиянием на детей. Но хотя сын его, наездник диких полей, не признавал уже больше этого влияния над собою, тем не менее пан Нововейский был убежден, что не потерял уважение его к себе, хотя и не мог заставить его выносить все то, что он выносил от отца, будучи подростком.
«Ба, – думал старый шляхтич, – но ведь и я не могу обходиться с ним как с подростком! Он поручик и пускает мне пыль в глаза, ей-Богу!» Но в конце концов он еще сильнее полюбил сына. Тем временем Ева успела уж замучить брата расспросами, на которые он не успевал отвечать. Между прочим Ева спросила, не думает ли он жениться, так как она слышала от пани Володыевской, что все воины очень влюбчивы. При этом Еза стала расхваливать Басю, говоря, что во всей Польше другой такой не найти, разве только Зося Боска еще может с ней сравниться.
– Что за Зося Боска? – спросил Адам.
– Та, которая гостит здесь со своею матерью. Ее отца орда взяпа в плен. Вот увидишь и полюбишь!
– Давайте сюда Зосю Боску! – кричал молодой офицер. Эта поспешная готовность жениться рассмешила как отца, так и Еву; но Адам на это заметил им:
– Что и говорить: любовь, как и смерть, никого не минет. Я был еще мальчишкой, а пани Володыевская девицей, когда я влюбился в нее по уши. Эх, господа, как же я любил эту Басю! Ну и что же? Собирался было объясняться, но не тут-то было: коли не поп, не суйся в ризу. Оказалось, что она любила уж пана Володыевского, и, надобно признаться, была права.
– Почему это? – спросил старый пан Нововейский.
– Почему? Потому что я, не хвалясь, заставлю каждого сложить оружие, а Володыевский и двух минут не фехтовал со мной, как я должен был покориться. А потом наездник он несравненный, перед которым сам пан Рущич шапку ломает. Что там пан Рущич! Даже татары обожают его. Это величайший воин в Речи Посполитой!
– А как он жену свою любит! AR ай! Даже сердце радуется смотреть на них, – сказала Ева.
– Ишь ты, какая у тебя оскомина! Да и пора, сестреночка, пора! – воскликнул Адам.
И, подбоченясь, он засмеялся и закивал головой наподобие лошади, а Ева, конфузясь, отвечала:
– У меня и в мыслях нет ничего такого!
– При том же здесь, слава Богу, нет недостатка в офицерах и хорошем обществе.
– Ну! – сказала Ева. – Я не знаю, говорил ли тебе отец, что и Азыя здесь?
– Азыя Мелехович, липек? Я его знаю, славный вояка.
– Но ты не знаешь, – подхватил старый пан Нововейский, – что он не Мелехович, а тот наш Азыя, который с тобой воспитывался.
– Неужели, что я слышу? Посмотрите, пожалуйста! Порой мне это приходило в голову, но когда мне сказали, что его фамилия Мелехович, то я и подумал: нет, это не наш, а Азыя у татар имя очень обыкновенное. Столько лет не видал его, неудивительно, что не был уверен. Наш был тщедушный заморыш, а этот – красавец!
– Наш-то он наш, – говорил старый Нововейский, – а в конце концов и не наш. Знаешь ли, чей он сын?
– Откуда же я могу знать?
– Великого Тугай-бея!
При этих словах Адам хлопнул себя по коленям.
– Ушам своим не верю! Великого Тугай-бея? В таком случае он князь и ханам родственник! Во всем Крыму нет более благородной крови, чем Тугай-бея.
– Вражья кровь.
– Вражья была по отцу, но сын нам служит. Я сам его двадцать раз видел в боях. Ха! Теперь я понимаю, откуда берется в нем та дьявольская отвага. Пан Собеский хвалил его перед целым войском и произвел в сотники. От души рад буду повидаться с ним! Славный воин!
– Только не позволяй ему быть с собой запанибрата!
– А почему? Разве он слуга мой или наш слуга? Я воин – он воин; я офицер, и он офицер. Ба! Если бы это был какой-нибудь мелюзга пехотинец, который на палочке верхом ездит – дело другое; но если он Тугай, то значит, не какая-нибудь кровь течет в его жилах Князь – и баста, а о шляхетстве сам пан гетман для него похлопочет. Смешно было бы с моей стороны перед ним чваниться, когда я побратим Кулак-мирзы, побратим Бакши-аги, побратим Сукыману, а все они вместе не устыдились бы пасти овец у Тугай-бея!
При этих словах Еве захотелось снова расцеловать брата; затем, усевшись подле него, она начала ласкать его и гладить по его могучей голове.
Но в это время в комнату вошел Володыевский, и молодой офицер поспешил ему навстречу, приветствуя его и вместе с тем объясняя, что не явился раньше к коменданту, потому что приехал в Хрептиов не по службе, а как частный человек.
– Кто ж может поставить тебе в вину, – отвечал Володыевский, обнимая молодого человека, – что ты, после такой долгой разлуки, прежде всего обнял колена своего родителя. Если бы дело касалось службы, то это другое, – но я надеюсь, что от Рущича никаких не имеешь поручений?
– Кроме поклонов. Пан Рущич отправился в Ягорилков, – ему дали знать, что там было найдено на снегу много конских следов. Письма ваши, пан комендант, он получил и немедленно отправил в орду к своим родственникам и побратимам, чтобы они искали и расспрашивали; сам пан Рущич вам не пишет, потому что, как он выражается, у него рука тяжела и не имеет в этом искусстве никакой опытности.
– Я знаю, что он этого не любит, – сказал Володыевский, – сабля у него – все!
И Володыевский, шевеля усами, хвастливо добавил:
– А все-таки за Азбой-беем гонялись более двух месяцев напрасно.
– Но ваша милость доконала его, как щука плотичку! – вставил слово пан Нововейский. – Господь отнял, видно, у него разум, что он от пана Рущича бежал сюда, к вашей милости. Нечего сказать, попал из огня да в полымя!
Слова эти были приятны пану Михаилу и, желая отплатить тем же, он сказал Нововейскому:
– Господь Бог не дал мне до сих пор сына, но если бы Он когда-нибудь услышал мою молитву, то я желал бы, чтобы он был таким же, как этот воин!
– Ничего особенного! Ничего особенного! – отвечал старый шляхтич. – Nequam[18] – и баста.
А сам от радости даже засопел.
– Он для меня редкий гость!
Тем временем пан Михаил, трепля Еву по щечке, говорил ей:
– Видите, панна, я далеко не молодой человек, а потому и стараюсь доставить иногда Басе, которая почти одних лет с вами, удовольствие, сообразное с ее возрастом. Правда, что здесь все ее очень любят; но я надеюсь, что вы, вероятно, согласитесь, что она того достойна.
– Господи Боже мой! – воскликнула Ева. – Такой другой в целом свете не найти! Я только что об этом говорила!
От удовольствия лицо Володыевского засияло улыбкой.
– Вы в самом деле это говорили? Ага?..
– Ей-Богу, говорила! – воскликнули вместе отец и сын.
– Ну, в таком случае, оденьтесь-ка понарядней, потому что я тихонько от Баси выписал из Каменца музыкантов. Я приказал им спрятать инструменты в солому, а ей сказал, что приехали цыгане ковать своих лошадей. Нынче мы отлично потанцуем. О, она это любит, хотя и корчит из себя степенную матрону.
И пан комендант, видимо, очень довольный, потер руки.
