Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Часть вторая
Глава I
Они любили друг друга страстно и чувствовали себя вполне счастливыми. Четыре года уже прошло со дня их свадьбы, но они все еще не имели детей. Хозяйство у них было образцовое. Володыевский, прибавив к своим деньгам капитал жены, купил несколько деревень около Каменца. Заплатил он за эти имения недорого, так как владельцы их, боясь вторжения татар, часто посещавших эти места, охотно продавали свои деревни за дешевую дену. Новый владелец начал вводил в них свои порядки, то есть порядки военной дисциплины; население, не отличавшееся спокойствием, он крепко держал в своих руках, сгоревшие избы поправлял; строил укрепленные дворы или крепости, где жила в то время гарнизонная стража; вообще, как прежде он прилагал все свои силы и способности, чтобы оберегать свою отчизну, так и теперь стал заботиться о своей хозяйстве, хотя в то же время не забывал и об оружии.
Впрочем, имя его быт так прославлено повсюду, что могло вполне служить охраной его владений. С одними из мурз он дружески пил вино, с другими же боролся, как лев. Своевольное казачество, шайки татар и разбойники из бессарабских пустынь приходили в ужас, услыша имя «малого сокола», поэтому он мог надеяться, что его скот – овцы, волы, верблюды и лошади – может безопасно пастись в степях. Благодаря ему и соседи его жили спокойно, так как, из-за «малого сокола», их не осмеливались задевать. Жена Володыевского очень усердно старалась приобрести как можно больше имущества, что и увенчалось полным успехом. Все, знавшие Володыевских, любили их и смотрели на них с уважением. За услуги отчизне он награжден был чином; гетман не чаял в нем души, а паша хоцимский, рассказывая о нем, только чмокая губами; вообще имя Володыевсшго даже в дальних краях, например, в Крыму и в Бахчисарае, пользовалось уважением.
Его жизнь составляли; хозяйство, война и любовь.
В 1671 году лето было чрезвычайно жаркое; в это время Володыевокие жили в одном из лучших своих имений – Соколе, которое было родовым имением Баси. Тут у них собиралось веселое общество, в том числе и пан Заглоба. приехавший к ним погостить и тем исполнить обещание свое, которое дал Володыевским на их свадьбе.
Но вскоре праздники, даваемые по случаю приезда пана Заглобы, должны были прекратиться, так как получен был приказ гетмана, которым Володыевскому предписывалось командовать полком в Хрептиове и оберегать молдавские границы и в то же время внимательно следить за всем, что совершалось вокруг них, смотреть за чамбулами и стараться сделать так, чтобы гайдамаков не было в околице.
Володыевский, недолго думая, сейчас принялся за дело: велел слугам согнать скот с лугов, навьючить верблюдов и в полном вооружении ждать его приказаний.
Хотя маленький рыцарь, как ревностный слуга Речи Посполитой, нисколько не задумывался над исполнением приказаний гетмана, но тем не менее сердце его страшно сжималось при мысли о разлуке со страстно любимой женой; однако взять ее с собою в пустыню и заставить делить с ним все невзгоды и трудности войны он не решался.
Она же настаивала на том, чтобы ехать с ним.
– Подумай, – говорила она, – неужели будет безопаснее для меня оставаться здесь, чем жить там, под защитой войска и с тобою? Я не хочу другой крыши, кроме твоей палатки: я шла за тебя, чтоб делить с тобой и горе, и труд, и опасности. Ты навсегда лишил бы меня спокойствия; а там, живя с тобою, я буду чувствовать себя лучше охраняемой, чем королева в Варшаве. Если придется ехать с тобою против неприятеля – поеду. Без тебя и ночи не просплю спокойно, не дотронусь до еды, а в конце концов все-таки не выдержу, полечу к тебе в Хрептиов, и если даже ты не велишь меня впускать, я буду ночевать за воротами и до тех пор просить тебя и плакать, пока ты не смилуешься.
Поняв из слов жены, как она горячо и страстно любит его, маленький рыцарь взял ее на руки и стал целовать ее юное лицо.
– Я не противоречил бы тебе, – сказал наконец Володыевский, – если бы дело шло только о сторожевых постах и походах против татар. Людей у меня будет довольно, так как со мной пойдет отряд генерала подольского, другой пана подкормного, кроме того, Мотовидло со своими казаками и драгуны Линкгаузена. Это составит шестьсот линейных, а с обозом, пожалуй, дойдет и до тысячи. Я боюсь того, чему сеймовые болтуны не хотят верить в Варшаве, чего мы, пограничные, с часу на час ожидаем: великой войны с целой турецкой империей. Это подтверждает и пан Мыслишевский, повторяет ежедневно и паша хоцимский, и гетман верит, что султан не оставит Дорошенку без помощи – объявит великую войну Речи Посполитой, а что я тогда с тобой сделаю, мой дорогой, прекрасный цветочек, с моей величайшей наградой, посланной мне от Бога!
– Что будет с тобой, то и со мной будет. Я не желаю другой судьбы, кроме той, которая ожидает тебя.
После слов Баси пан Заглоба, все время молчавший, вдруг обратился к ней и сказал:
– Если вас обоих поймают турки, то твоя судьба будет совсем иная, чем судьба Михаила. Га! После казаков, шведов и бранденбургской псарни – турок! Я говорил князю Ольшовскому: «Не доводите Дорошенку до отчаяния – он поневоле сойдется с турком». Ну и что ж? Не послушались. Стали страшно жать Дорошенку; вот теперь он, рад не рад, а полезай в пасть к турку, и нам туда же, пожалуй, придется попасть. Помнишь, Миша, я при тебе предостерегал князя Ольшовского?
– Ну, пан, вероятно, предостерегал Ольшовского где-нибудь в другом месте, потому что этого я что-то не помню, – ответил маленький рыцарь. – То, что ты говоришь о Дорошенке, это святая правда. Пан гетман того же самого мнения; говорят даже, что у него есть письма от Дороша, писанные в том же самом духе. Впрочем, что сделано, то сделано, и теперь поздно раздумывать. Но во всяком случае, у пана такое быстрое соображение, что я с охотой последую твоему совету: скажи, должен ли я брать с собой Басю в Хрелтиов или лучше здесь ее оставить. Эта деревушка всегда была дрянной, а в продолжение последних двадцати лет через нее прошло столько казацких ватаг и чамбулов, что вряд ли там что-нибудь осталось. Там много оврагов, покрытых большими лесами, много трущоб, глубоких пещер и других скрытых мест, в которых разбойники могут укрываться целыми сотнями.
– Разбойники при такой военной силе – пустяки, – отвечал Заглоба, – чамбулы также вздор, потому что если они пойдут большими толпами, то о них будет слышно, а с малыми ты живо справишься.
– А что? – воскликнула Бася. – Разве не моя правда? Разбойники – вздор! Чамбулы – пустяки! С такой силой Михаил охранит меня от целой крымской орды.
– Не мешай мне высказывать мои мысли, – прервал ее пан Заглоба, – а нет, так я, пожалуй, против тебя говорить буду.
Бася сделала вид, будто страшно испугалась пана Заглобу, прижала ладони к губам и склонила к плечам голову, и пан Заглоба, хотя и понял, что Бася шутила, но ее шутка доставила ему удовольствие, и он положил свою старую руку на головку молодой женщины, и сказал:
– Ну, ну, не бойся, я поддержу тебя.
Бася с благодарностью взглянула на старика, схватила за руку и горячо поцеловала ее, так как не сомневалась, что пан Заглоба и на этот раз даст им полезный совет, который выведет их из затруднения.
Пан Заглоба заложил руку за спину, проницательно взглянул на жену, потом на мужа и сказал:
– А потомства нет, как нет, а? – Ипри этом Заглоба выпятил вперед губу.
– Воля Божья, ничего более! – отвечал маленький рыцарь, подняв глаза к небу.
– Воля Божья, ничего более! – повторила, опуская глаза, и Бася.
– А хотелось бы иметь ребенка? – снова спросил Заглоба.
– Скажу откровение; не знаю, что дал бы, чтобы иметь ребенка; но порой мне сдается, что это напрасное желание. И так Господь послал мне великое счастье. Он дал мне этого котеночка, или, как пан величая ее, гайдучка! Кроме того, Он наделил меня славой, благословил достатком, так что у меня и духу не хватает просить Его еще о чем-нибудь. Не раз приходило мне в голову, что если бы на земле могли исполняться все людские желания то не было бы никакой разницы между земной Речью Посполитой и небесной которая одна может дать полное, совершенное счастье. Я утешаю себя тем, что если не дождусь здесь одного или двух сынков, то получу их там, в царстве небесном, где они, под начальством святого архангела Михаила, будут служить, покроются славой в походах против дерзостей ада и достигнут высших должностей.
Эта речь так растрогала самого оратора, религиозного воина, что он опять взглянул на небо, а пан Заглоба, который не обращал на его слова никакого внимания, не переставал что-то сердито бормотать и вдруг сказал:
– Смотри, не очень богохульствуй, не очень хвастай, что заранее предугадаешь божественные предопределения. Это, пожалуй, даже грешно, и ты можешь порядком погреться в пекле, как горох на горячей сковороде. У Господа Бога рукава шире, чем у кого-нибудь краковского ксендза, но он не любит, чтобы к Нему заглядывали туда из желания узнать, что Он, для людского счастья там наготовил. Он распоряжается как Ему угодно, а ты рассуждай только о том, что до тебя касается. Если хотите иметь потомство, то вместо разлуки должны быть вместе.
Выслушав все это, молодая женщина с восторгом выбежала на середину комнаты, стала прыгать, скакать и хлопать в ладоши, повторяя: – А что! Надобно вместе держаться! Я сейчас же отгадала, что пан Заглоба будет на моей стороне!.. Сейчас отгадала! Едем в Хрептиов, Михаил? Хоть разок возьмешь меня против татар! Один разок. Мой дорогой мой золотой?
– Вот видишь – бери ее с собой! Ей уж и в поход хочется идти! – воскликнул маленький рыцарь.
– Возле тебя не побоюсь идти и против целой орды!..
– Siltentium[13], – сказал Заглоба, следя влюбленными глазами, точнее, влюбленным глазом за Басей, которую любил бесконечно, – надеюсь, что Хрептиов, до которого не очень далеко, не последняя станция от Диких Полей.
– Нет, команды стоят и далее, в Могилеве, Ямполе, последняя же в Рашкове, – отвечал маленький рыцарь.
– В Рашкове? Мы Рашков хорошо знаем. Мы оттуда вывезли Скшетускую из того валздымецого яра, помнишь, Михаил? Помнишь, как я затравил того черемиса или дьявола, который ее стерег. А коль скоро вам последняя резиденция будет в Рашкове, та ест бы Крым и поднялся, или даже все турецкое царство, то там прежде всего узнают и дадут заранее знать в Хрептиов, а потому нечего так и беспокоиться, ибо Хрептиов не может быть вдруг осажден. Ей-Богу, не понимаю, почему Баське не жить там с тобою? Я говорю это искренно, но ты и сам знаешь, что я готов скорей за нее сложить свою старую голову, чем подвергнуть ее малейшей опасности. Возьми ее! Вам обоим будет лучше. Баська должна обещать нам, что в случае настоящей войны позволит без сопротивления отвезти себя хоть в Варшаву, потому что тогда начнутся большие походы, страшные битвы, осады лагерей может быть, и голод, как под Зборзжем, а в таких случаях и мужчине трудно сохранить свою голову, что ж говорить о женщине.
– Я рада была бы даже быть убитой возле Михаила, – отозвалась Бася, – но у меня все-таки есть настолько разума, чтоб понимать, что если нельзя, то нельзя. Впрочем, воля Михаила, не моя. Ведь он уже в прошлом году с паном Собеским ходил в поход, а разве я настаивала ехать с ним? Нет? Ладно? Если теперь позволено мне будет ехать с Михаилом в Хрептиов, то в случае войны вы можете меня отвезти куда вам будет угодно.
– Лучше его милость, пан Заглоба, отвезет тебя на Полесье к Скшетуским, – сказал маленький рыцарь, – туда турок, конечно, не доберется.
– Пан Заглоба! Пан Заглоба! – сказал старый шляхтич, передразнивая маленького рыцаря – Разве я обозный? Не доверяйте так жен пану Заглобе, думая, что он старый, – он может оказаться в таком случае совсем иным. Неужели ты думаешь, что в случае войны с турками я буду сидеть в Полесье за печью и смотреть, чтобы жаркое не пригорело? Я еще не калека и могу быть иначе полезен. Хоть со скамейкой, а на коня таки сяду! Но когда сяду, то уж неприятель тогда держись, так помажу, что и молодому не удастся! Слава Богу, еще песок из меня не сыплется. Разумеется, в погоню за татарами не выеду и в Диких Полях за ними гоняться не буду, потому что я не гончая собака, но зато в генеральной атаке держись меня, если сможешь, и тогда увидишь кое-что.
– Как, неужели вы не отказались бы идти в битву?
– А ты думаешь, что я не желал бы увенчать славной смертью славную жизнь после такой долголетней службы? И что ж лучшего я могу требовать от судьбы? Знал ты пана Дзевионткевича? Тот, правда, выглядел не старше ста сорока лет, но ему действительно было сто сорок два, и он еще служил.
– Столько ему не было.
– Было! Не сойти мне с этого места, я иду на великую войну, и баста!.. А теперь поеду с вами в Хрептиов, потому что влюблен в Басю.
При этих словах старика Бася подскочила к нему и начала его крепко обнимать и целовать, он же, запрокинув голову назад, говорил ей:
– Крепче! Крепче!
Пан Михаил все-таки еще раздумывал и колебался и вдруг сказал:
– Это невозможно, чтобы мы все вместе ехали; потому что там голая пустыня, и мы нигде не найдем себе пристанища. Я поеду раньше, осмотрю место, поставлю хорошую крепостцу и дома для солдат, а также и навесы для офицерских лошадей, которые, по своей деликатности, могут пострадать от перемены воздуха; надобно выкопать колодцы, провести дороги, яры очистить от разбойничьей мерзости; тогда пришлю за вами провожатых, и вы приедете. Недели три вам придется подождать здесь.
Жена Володыевского хотела что-то возразить против этого, но Заглоба, поняв, что маленький рыцарь был прав, воскликнул:
– Что умно, то умно! Баська, мы с тобой здесь на хозяйстве останемся – и, право, отлично проведем время. Надобно тоже и запас кое-какой приготовить; ведь вы, верно, не знаете, что меды и вино нигде так хорошо не сохраняются, как в пещерах.
Глава II
Как сказал пан Михаил – так и сделал; в три недели он все устроил как следует и выслал за Басей особенный эскорт, который состоял из ста липковцев под командой пана Ланскоронского и из ста линкгаузовых драгун с главнокомандующим паном Сниткой, герба «месяц в тучах». Липковцы шли под начальством сотника Азыи Мелеховича, молодого человека лет двадцати, из литовских татар. Он приехал к Басе и передал ей письмо от мужа, который писал ей следующее.
«Возлюбленная сердца моего, Бася! Приезжай скорей, потому что без тебя мне, как без хлеба; и если до твоего приезда не иссохну, то зацелую совсем твою свежую рожицу. Людей посылаю достаточно и офицеров опытных, но главное начальство все-таки принадлежит пану Снитке; его приглашайте в свою компанию, потому что он человек благородный и хороший воин; Мелехович, хотя и хороший солдат, но Бог знает, кто он. К тому же он ни в одном отряде, кроме липковцев, офицером быть не может, потому что никто не признал бы его своим равным. Я обнимаю тебя крепко, ручки и ножки целую. Крепость я построил из сосновых бревен; печи огромные. Для нас несколько комнат в особом доме. Везде пахнет смолой; сверчков налезло множество в дом; и когда вечером они начинают цвирикать, то даже собаки просыпаются. Если достать немного гороховой соломы, то можно бы мигом их перевесть. Окна пока заслоняем пузырями; но у пана Бьягловского в отряде, между драгунами, есть стекольщик Стекло можешь купить в Каменце у армян; ради Бога, осторожно вези его, чтобы не разбить. Твою комнатку я велел обить ситцем, она очень красива. Из разбойников, которых мы изловили в байраках, я велел уже девятнадцать повесить, а пока ты приедешь, то будет их до полсотни. Пан Снитко расскажет тебе про наше здешнее житье-бытье. Я поручаю тебя Богу и Пресвятой Богородице, душа моя милая».
Заглоба, узнав из письма Володыевского к жене, которое эта последняя дала ему прочесть, все касающееся пана Снитки, начал относиться к нему с уважением, хотя и давал ему понять все свое превосходство над ним и то, что если он говорит с ним как с равным себе, знаменитому воину, то только из снисходительности. Но пан Снитко и не думал задирать носа: он был простой, веселый и хороший служака, проведший всю жизнь на военном поприще, склонялся пред славой пана Заглобы и считал себя ничтожным перед ним, а маленького рыцаря боготворил.
Когда жена Володыевского читала письмо, Мелеховича не было при этом; он, как только отдал письма, тотчас же вышел, говоря, что ему надо узнать, чем занимаются солдаты, но на самом деле он опасался, чтобы Бася не велела ему уйти в людскую.
Пан Заглоба, который уже достаточно присмотрелся к нему и припомнил сказанное в письме Володыевского, обратился к Снитке:
– Добро пожаловать, пан! Добро пожаловать!.. Пан Снитко!.. Знавал, когда-то знавал! Герб ваш: месяц в тучах! Гм! Герб славный… Но тот татарин, как зовут его!..
– Мелехович.
– Но этот Мелехович волком смотрит. Михаил пишет, что этот человек неизвестного происхождения, – что очень удивительно, так как наши татары – шляхтичи, хоть и басурмане. На Литве я встречал целые селения татар. Там зовут их липками, а здешние носят название черемисов. Долгое время они служили верно Речи Посполитой, благодаря ее за хлеб; но во время холопского восстания многие из них перешли к Хмельницкому, а теперь, как мне известно, начинают сближаться с ордой. Этот Мелехович смотрит волком. С которых пор знает его пан Володыевский?
– Со времени последнего похода, – отвечая пан Снитко, засовывая ноги под стул, – когда мы с паном Собеским, идя против Дорошенки и орды, проезжали Украиной.
– Со времени последнего похода! Я не мог в нем участвовать, потому что пан Собеский дал мне другое поручение, хотя после он тужил обо мне. А ваш герб прекрасный: месяц в тучках!.. Откуда же взялся этот Мелехович?
– Он называет себя литовским татарином; но удивительно, что его никто из литовских татар не знает, хотя он и служит в их отрядах. Распространился слух о его неизвестном происхождении; но это, однако, не мешает ему держаться очень гордо. Воин он, впрочем, великий, хотя и не разговорчивый. Он оказал большие услуги под Брацлавом и Кальником, за что пан гетман сделал его сотником, хотя во всем отряде по летам он был самым младшим. Липковцы очень его любят, но между нашими он не очень терпим, потому что человек угрюмый и, как ваша милость только что заметили, смотрит настоящим волком.
– Если это великий воин, пропивавший за нас свою кровь, – воскликнула Бася, – то его можно принять в наше общество, за что, конечно, муж мой не может быть в претензии.
И, обращаясь к пану Снитке, спросила:
– Ваша милость согласны на это?
– Я весь к услугам пани полковниковой! – воскликнул Снитко.
Бася исчезла в дверях; а пан Заглоба, посопев немного, спросил пана Снитку:
– Ну, а как вам показалась наша пани полковникова?
Не отвечая на этот вопрос, пан Снитко только закрыл глаза пальцами, наклонился вперед и воскликнул:
– Ай, ай, ай!
Затем он замолчал, широко раскрыв глаза и прикрыв большой ладонью рот, что, все вместе взятое, представляло человека, как бы сильно сконфузившегося своего увлечения.
– Марципан да и только? – сказал Заглоба, щелкнув языком.
В ту минуту в комнату вошла «марципан» – Бася вместе с Мелеховичем, который похож был в это время на дикую испуганную птицу. Бася, войдя с Мелеховичем в комнату, обратилась к этому последнему:
– Из письма моего мужа и от пана Снитки наслушались мы столько о ваших храбрых подвигах, что мы рады познакомиться с вами. Просим пожаловать – сейчас подадут обедать.
– Просим, подойдите, пан, ближе, – сказал, пан Заглоба.
Видно было, что приглашение Баси и пана Заглобы понравилось Мелеховичу: лица татарина, весьма красивое, но как бы чем-то опечаленное, вдруг немного прояснилось, и на нем отразилась благодарность и за прием, и за то, что его не сравняли со слугами, а пригласили в залу.
Бася своим чутким женским сердцем поняла, сколько выстрадал этот гордый, самолюбивый человек из-за своего неизвестного происхождения и каким незаслуженным оскорблениям подвергался он, ввиду чего она старалась быть как можно вежливее и любезнее с Мелеховичем, оказывая при этом пану Снитке лишь настолько больше уважения, насколько этот последний был старше Мелеховича. Бася расспрашивала татарина о его заслугах, которыми он приобрел себе такое высокое положение. Пан Заглоба, поняв желание Баси, также часто обращался к нему с вопросами, на которые Мелехович отвечал весьма дельно, хотя и стеснялся сначала, но вообще из его ответов и обращения видно было что это человек вполне воспитанный.
«Не может быть, чтобы в нем была холопская кровь, – характер был бы иной», – подумал пан Заглоба, а затем сказал громко:
– Где живут родители пана?
– На Литве, – отвечал, краснея, Мелехович.
– Литва велика. Это все равно, как если бы пан отвечал: «В Речи Посполитой».
– Теперь уж не в Речи Посполитой, потому что наша сторона от нее отпала. Мой родитель имеет землю недалеко от Смоленска.
– У меня тоже были там имения, которые я получил в наследство от бездетного родственника; но я отказался от них и предпочел остаться в Речи Посполитой.
– То же самое сделал и я, – ответил Мелехович.
– И хорошо сделали, пан, – заметила Бася.
Пан Снитко не принимал участия в разговоре, но, слушая его, только плечами пожимал, желая выразить этим, что Бог один может сказать, откуда и кто этот татарин! Заглоба, подметив это выражение на лице Снитки, спросил Мелеховича:
– А что, пан, – сказал он, – ты Христа исповедуешь, или, не во гнев будь сказано, в мерзости пребываешь?
– Я принял христианскую веру, для которой должен был оставить отца.
– Если для того оставил, за то тебя Господь Бог не оставит, и вот первая Его милость, что ты вино можешь пить, которого, оставаясь в слепоте, и не попробовал бы.
Слова эти рассмешили Снитку, но Мелеховичу все расспросы о его происхождении, видимо, были неприятны, и лицо его сделалось пасмурным, на что пан Заглоба, которому татарин не нравился, напоминая своими манерами и взглядом известного предводителя казаков Богула, не обращал ни малейшего внимания.
Во время их разговора был подан обед.
После обеда принялись приготовляться к дороге и на другой день, ранним утром, выехали из дома, рассчитывая, чтобы дорога до Хрептиова заняла не больше одного дня.
В Хрептиов поехало несколько возов и, кроме того, несколько навьюченных верблюдов и лошадей, так как Бася хотела, чтобы у нее в Хрептиове было как можно больше различных припасов; позади этого каравана шли стада степных волов и овец.
Впереди поезда ехал Мелехович с отрядом липковцев, Басю и Заглобу, сидевших в крытом экипаже, сопровождали драгуны. Хотя Басе и хотелось ехать верхом на своем Джиомете, но она согласилась с паном Заглобой, советовавшим ей ехать в экипаже хотя бы в начале и в конце путешествия, и не поехала верхом.
– Если бы ты спокойно усидела на лошади, – сказал Заглоба, – я не противоречил бы тебе; но ты начнешь шалить, а это не совсем прилично жене полковника.
Поездка в Хрептиов очень радовала Басю, так как с начала замужества у нее были два страстные желания: подарить мужу сына и пожить с Михаилом, хоть не более года, где-нибудь в степи, в пустыне и испытать самой те приключения, которые неизбежны во время военных действий, посмотреть на те степи, о которых она так много слышала, будучи ребенком. И вот – мечты ее и желания начинали, казалось, сбываться: ей предстояла такая жизнь вместе с человеком, которого она страстно любила и который славился в Речи Послолитой как наездник из наездников, от которого враг никуда не мог скрыться. Все существо Баси трепетало от радости, ей хотелось и плакать, и смеяться, если бы мысль о том, как на это посмотрят солдаты, любовь которых она желала заслужить, не удерживала ее от этого. Она рассказала пану Заглобе свои мысли, и он, с доброй улыбкой, отвечал ей на это:
– Уж что ты будешь их любимицей и баловницей – в том нет никакого сомнения! Женщина в станице – редкая птица.
– А в необходимости я могу им служить примером.
– В чем?
– В храбрости! Одно только меня беспокоит за Хрептиовом стоят еще команды, в Могилеве и в Рашкове – до самого Ягоремкова, так что татарина у нас и на лекарство не добудешь.
– А я так боюсь, напротив, конечно не за себя, а за тебя, что мы слишком часто будем их видеть. Ты думаешь, что чамбупы считают своей обязанностью идти непременно с востока, из степей, или от молдаванского берега Днестра? Они могут явиться где им вздумается, хоть на горе за Хрептиовом. Разве что разойдется молва о моем пребывании в станице, испугает их и заставит пройти мимо, ибо меня они хорошо знают.
– А разве Михаила они не знают? А Михаила разве они не испугаются?
– Да, от него тоже побегут, – разве что сила их будет так велика, что не испугаются. Впрочем, он сам готов их отыскивать.
– Я в этом была уверена! Да настоящая ли эта пустыня в Хрептиове? Это так от нас недалеко!
– Уж какая дикая пустыня! Когда-то, еще в моей молодости, была она заселена. Едешь, бывало, от хутора до хутора, от села до села, из местечка в местечко. Знавал я их, бывал там. Я помню время, когда Ушица была, что называется, укрепленным городом! Пан Конецпольский-отец поставил меня там старостой. Но потом совершил разбойничье восстание, и все пошло к черту! Когда мы ездили за Еленой Скшетуской, то там была уже пустыня, а потом по ней прошли более двадцати раз чамбулы… Теперь пан Собеский освободил эти края от казаков и татар, словно вырвал их из волчьей пасти. Но жителей там все-таки мало, потому что разбойники сидят по оврагам.
И припомнилось старому пану все прошедшее, и стал он внимательно всматриваться в окрестности.
– Мой Боже, – говорил он, – когда мы за Еленой Скшетуской ездили, я считал себя стариком, а теперь мне кажется, что тогда я был молод; но с тех пор прошло более двадцати четырех лет. Михаил был тогда еще молокососом и не более имел волос на чубе, чем у меня на пальцах. Между тем, местность эта мне так известна, будто все это происходило вчера! Только байраки пуще поросли лесом с тех пор, как обыватели оставили эти места.
Разговаривая таким образом, путники наши приблизились к дремучему бору, покрывавшему в то время большую часть этих пустынь. Кругом Студеницы можно было встретить и открытые поля, откуда вдали виднелись берега Днестра, которые с другой стороны реки шли до высот, заканчивающих горизонт со стороны Молдавии.
Въехав в этот бор, путешественники продолжали свой путь с большими препятствиями: глубокие яры, где жили дикие звери и в которых обитало еще больше диких людей, мешали им продолжать путь, – это яры были то узки и обрывисты, то покрыты густой зарослью и более открыты, с отлогими откосами. Мелехова со своим отрядом липковцев сходил туда с большой осторожностью, и в та время, когда хвост конвоя находился только на краю вершины-оврага, начало конвоя точно уходило под землю. Хоть пан Михаил и поправил, по возможности, дороги, но все же Басе с паном Заглобой то и дело приходилось выходить из экипажа, так как попадались весьма опасные переправы. Яры эти на дне своем имели колодцы или ручьи, стремившиеся по камням, тут же находились быстрые потоки, куда весною стекала вода от таявшего в степи снега. В этих каменных ущельях было постоянно холодно, так что хотя солнце сильно пекло и в лесу, и в степи, путники чувствовали порядочный холод. Вершины оврагов были покрыты высоким бором, представлявшим из себя как бы черных великанов, стороживших их темную внутренность от солнечных лучей. Этим же бором были покрыты и скалистые бока оврагов. Однако же, в некоторых местах бор этот представлял из себя какое-то безобразие: там и сям виднелись поломанные и почерневшие пни и стволы, которые были накиданы друг на друга; там же валялись ветви, совершенно без листьев или с сухими, почерневшими листьями, или желтыми хвоями.
– Что сделалось с этим бором? – обратилась Бася к пану Заглобе.
– Это, быть может, старые засеки, которые устраивались здешними обывателями против орды, или засеки разбойников против наших войск; но может быть, что и молдавские ветры гуляли здесь по борам, – а в их порывах, как говорят старые люди, упыри или просто дьяволы играли свои свадьбы.
– А разве вы видели когда-нибудь дьявольскую свадьбу?
– Своими глазами не видал, но слыхал, как дьяволы от радости кричали: у-га! у-га! Спроси Михаила, он тоже слышал.
Хотя жена Володыевского была не трусиха, но все-таки чувствовала страх к злым духам и поэтому с усердием перекрестилась несколько раз.
– Страшная сторона, что и говорить! – проговорила она.
Бася не ошиблась, назвав эту страну страшной. Да и в самом деле, в оврагах было тихо и мрачно, как в могиле. Не слышно было ни воя ветра, ни шелеста листьев, только иногда раздавался скрип повозок да перекличка возниц между собою в опасных местах, а иногда слышалась и песня, затянутая кем-либо из татар или драгун, все же остальное безмолвствовало.
Как овраги были мрачны и дики, так нагорные места были оживлены и представляли собою прекрасную картину, даже и те, которые были покрыты сплошным лесой Погода стояла в это время чудная; на небе – ни тучки, а золотые лучи солнца окрашивали и деревья, и травы то в пурпур, то в золото. От Речи Посполитой к Черному морю уже неслись большие стаи диких гусей, уток и журавлей, почувствовавших приближение холодов, так как время подходило уже к половине октября.
Кроме уже помянутых птиц, высоко на небе можно было еще заметить плавающих в воздухе, с распущенными крыльями, хищного орла и не менее алчного к добыче ястреба. На зиму в степях оставалось много других птиц, не боявшихся холодов и прятавшихся в высокой траве, во время проезда каравана из-под копыт лошадей то и дело вылетали стаи жирных куропаток, что очень радовало Басю, страстно любившую охотиться. Заметив где-нибудь вдали дрофу, как бы стоявшую на страже, она хлопала в ладоши, как ребенок, и глаза ее блестели от удовольствия.
– Мы будем с Михаилом на них с собаками охотиться! – восклицала она, хлопая в ладоши.
– Что если бы твой муж был домосед, – говорил Заглоба, – с такой женой у него скоро бы борода поседела. Но я знал, кому тебя отдал. Другая на твоем месте была бы хоть сколько-нибудь благодарна.
Вместо ответа Бася расцеловала старика в обе щеки, так! что сердце его дрогнуло и он проговорил:
– На старости любящее сердце так же приятно, как теплая лежанка.
Затем, призадумавшись немного, он продолжал:
– Удивительно, как я всю свою жизнь любил женщин, а спроси: за что? И сам не знаю! Ведь надобно правду сказать – это зелье бывает и изменчиво, и ветрено. Может быть, оттого, что они боятся всего, как дети; если кого-нибудь из них обидят, у меня сердце так и сожмется от жалости. Обними же меня еще, вот так!
