Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Глава XIX
С рассветом канонада возобновилась. Вырытый турками ров тянулся на пятьсот футов вдоль стен крепости и в одном месте доходил даже до самой стены. Турки без перерыва стреляли с окопов, употребляя для этого винтовки. От этих выстрелов поляки прятались за кожаными мешками, набитыми шерстью, но, кроме того, с шанцев турки посылали в неприятеля гранаты и бомбы, и поляки то и дело падали мертвыми около своих пушек. Из пехоты маленького рыцаря сразу было убито гранатой шесть человек, а у пушек убиты были один за другим все пушкари. Наконец, вечером уже для всех офицеров стало ясно, что необходимо удалиться из новой крепости, тем более что ежеминутно нужно было ожидать, что турки взорвут одну из мин. Вследствие этого ночью, при неумолкаемой пальбе, каждая сотня воинов, имея во главе своего ротмистра, успела еще до утра перенести в старый замок все пушки, порох и провизию. Старый замок, построенный на скале, был безопаснее: его не так скоро можно было взять и труднее подвести мины. На военном совете Володыевский сказал, что готов защищаться в старом замке хоть целый год, только бы не вздумали вести с турками переговоров о мире. Весть об этих словах Володыевского разнеслась по всему городу и ободрила народ. Все знали, что Володыевский до последнего дыхания будет верен данному слову. Оставляя новый замок, поляки подвели мины под оба бастиона и под главную часть новой крепости, которые перед полуднем и были взорваны. Но туркам этот взрыв не причинил много вреда, и они не заняли тотчас города, так как еще не успели забыть о вчерашнем погроме. Разрушенная крепость представляла громадный вал обломков и развалин. Хотя эти развалины и представляли затруднение для входа неприятеля, но зато они служили прикрытием для турецких стрелков и минеров (что было еще хуже), которые уже принялись за новую мину. Эти работы у турок производились очень успешно, так как за ними следили опытные итальянские и венгерские инженеры, служившие падишаху. Поляки не могли вредить туркам никаким оружием, так как те были скрыты от них. Маленький рыцарь начал уже подумывать о вылазке, но тотчас устроить этого было нельзя. Утомленные солдаты почти не в состоянии были шевельнуть рукой, так как у каждого из них на правом плече образовались от беспрерывного прикладывания ружья опухоли и кровоподтеки. А между тем следовало как можно скорее прервать работы турок, иначе главные ворота замка могли быть взорваны. Обдумав все это, маленький рыцарь распорядился устроить за воротами высокий вал и, не теряя присутствия духа, заявил:
– Что за беда! Если взорвут ворота – мы будем защищаться за валом; взлетит и этот – мы успеем насыпать новый вал; и так далее – до тех пор, пока у нас под ногами будет хоть аршин земли.
Но генерал подольский, уже не имевший ни малейшей надежды, возразил на это:
– А когда и аршина не останется?
– Тогда и нас не останется, – ответил маленький рыцарь.
И вот Володыевский велел бросать в турок ручные гранаты, наносившие им много вреда. Особенным искусством в этом деле отличался поручик Дембинский; немало турок погибло от его работы, пока самому ему не оторвала руку лопнувшая в ней граната. От подобного же случая умер и капитан Шмидт. Солдаты гибли и от пушечного огня, и от метких выстрелов янычар, которых прикрывали развалины новой крепости. Поляки же нечасто стреляли из крепостных орудий, чем были сильно опечалены все горожане. «Если наши не стреляют – значит, и сам Володыевский сомневается в том, что может отстоять город», – говорили жители. Но ни один из военных не решался первым даже заикнуться о том, что осталась только одна надежда – на переговоры с неприятелем. Но Ланцкоронский громко заявлял об этом, зная, что воинская честь для него не обязательна. Впрочем, сначала послали Васильковского к генералу разузнать о состоянии дел в крепости. Генерал сообщил, что он не надеется, чтобы крепость устояла до вечера, но что защитники ее убеждены в противном.
Получив такой ответ, военные также заговорили: «Мы делали все, что могли, никто из нас не щадил себя, но что невозможно – то невозможно, и надо вступить с турками в переговоры». Об этих речах узнали горожане, и на площади у ратуши собралась толпа народу. Но народ не изъявлял желания начать переговоры с турками и, по-видимому, вовсе не хотел этого, хотя и не высказывал ничего. Только несколько богатых армянских купцов в душе рады были окончанию осады, так как их торговля могла опять возобновиться, все же прочие армяне, издавна уже поселившиеся в Польше, а также ляхи и русины желали защищаться. «Уж если надо было сдаваться, то следовало сделать это сразу, – тихо говорили то здесь, то там, – потому что тогда можно было бы выговорить хорошие условия, но теперь враги будут немилостивы, и лучше уж погибнуть под развалинами».
Народ стал высказывать свое неудовольствие все громче и громче, но вдруг этот ропот обратился в крики восторга, и громкое «ура» огласило площадь.
Что было причиной этой радости? Народ увидал появившегося на площади Володыевского в сопровождении Гумецкого, которых генерал послал сообщить горожанам о положении дел в крепости. Крики восторга потрясли воздух при виде любимого рыцаря; одни так кричали, как будто турки вошли в город, у других же при виде маленького рыцаря показались слезы на глазах, так как следы страшного утомления отразились на его лице, худом и почерневшем от порохового дыма, глаза были красны и совершенно ввалились, но на вид он был бодр и весел. Прибывшие едва могли протиснуться сквозь толпу и добрались наконец до залы совета, где их встретили с большою радостью. Епископ тотчас же им сказал:
– Дорогие братья! Nec Hercules contra plures! Нам писал уже генерал подольский, что вы принуждены сдаться.
Но пылкий Гумецкий, не обращая внимания на присутствовавших, резко возразил:
– Генерал потерял голову и обладает только одним качеством, что не дорожит ею. Что же касается защиты крепости, я уступаю слово Володыевскому, который сумеет лучше меня рассказать об этом.
Все присутствовавшие взглянули на Володыевского, который, пошевелив усами, отвечал:
– Боже мой! Кто здесь затеял разговор о сдаче? Не все ли мы присягнули именем Божиим, что погибнем скорее все до одного?
– Мы присягнули, что сделаем все, что от нас зависит, и мы все уже сделали! – отвечал епископ.
– Кто что обещал, пусть сам и отвечает за это! А я и Кетлинг присягнули, что не отдадим неприятелю крепости, пока мы живы, – и не отдадим. Если я обязан пред обыкновенным человеком сдержать свое слово, то что же должен я сделать по отношению к Богу, который превосходит бесконечно всех нас?
– Но в каком состоянии крепость? Мы слышали, что под воротами неприятель вырыл подкоп? Долго ли вы выдержите? – спрашивали многочисленные голоса.
– Есть ли под воротами подкоп или еще только будет, а перед воротами уже существует прекрасный вал, и я приказал втащить на него орудия. Дорогие братья, побойтесь Бога! Подумайте только о том, что надо будет предать храмы Божьи в руки неверных, которые превратят их в мечети, чтобы в них совершать свои мерзости. Как же вы говорите так легко о сдаче города? С каким духом отворите вы ворота, чтобы впустить врагов в самое сердце отечества? Я сижу в самом замке и не боюсь подкопов, а вы здесь, вдали в крепости, в городе, их боитесь. Бога ради молю вас, не уступайте неприятелю, пока живы! Пусть память о нашей обороне останется в потомстве такою, как осталась и оборона Збоража.
– Турки превратят крепость в груду развалин, – заметил кто-то.
– Пускай! И за развалинами можно защищаться!
При этих словах маленький рыцарь вышел из себя.
– И я буду защищаться за кучей развалин, если мне поможет Бог! Скажу вам прямо: не отдам туркам крепости! Слышите?
– И погубишь город? – спросил епископ.
– Пусть лучше погибнет, чем перейдет в руки неверных! Я сдержу присягу! Я не стану больше тратить слов и пойду назад к своим пушкам. Они одни защищают Речь Посполитую, а все остальные ее продают!..
И он удалился. Гумецкий последовал за ним, причем сильно хлопнул дверью на прощанье. Они спешили вернуться в крепость, где им легче дышалось среди разрушения, мертвых тел, пуль, – легче, чем среди трусливых и недоверчивых людей. Пан Маковецкий нагнал их по пути.
– Миша, – сказал он, – скажи мне откровенно, говорил ли ты о защите крепости для ободрения унывающих или ты и впрямь рассчитываешь удержаться в замке?
Пожав плечами, Володыевский отвечал:
– Пусть город сдается, а я, ей-Богу, целый год буду еще защищаться!
– Почему вы не стреляете? Все перепугались за вас и потому заговорили о сдаче.
– Мы не стреляем потому, что занялись бросаньем ручных гранат. Гранаты эти приносят больше вреда неприятельским минерам.
– Послушай, Миша, есть ли у вас в замке такие орудия, которые могли бы обстреливать пространство позади русских ворот? Если, чего не дай Боже, турки прорвутся, они подойдут к воротам. Я охраняю их изо всех сил; но с одними мещанами, без солдат, ничего не поделаешь.
– Не беспокойся, дружище! – отвечал Володыевский. – Я направил уже в ту сторону пятнадцать пушек О замке тоже не тревожьтесь. Мы не только сами отразим неприятеля, но даже, если понадобится, вышлем и вам к воротам подкрепление.
Слова Володыевского очень обрадовали пана Маковецкого, и он уже намеревался уйти, как вдруг Володыевский, удержав его, спросил:
– Скажи, пожалуйста, – ты ведь чаще меня бываешь на этих совещаниях, – скажи мне, хотят ли они нас только испытать или в самом деле думают отдать Каменец султану?
Опустив голову, Маковецкий отвечал:
– Миша, отвечай мне искренно, разве не этим должно кончиться дело? Некоторое время мы еще продержимся, неделю, две, месяц, два месяца, – а в конце концов все-таки принуждены будем сдаться.
Маленький рыцарь бросил на него угрюмый взгляд и, подняв руки, проговорил:
– И ты, Брут, против меня? В таком случае позор падет на вас одних, так как я не привык к нему!
И таким образом, с горечью в сердцах, они расстались.
Только что маленький рыцарь вернулся в крепость, как неприятель взорвал главные ворота старой крепости. С минуту канониры не могли прийти в себя от ужаса. Облака дыма и пыли поднимались к небу, а каменья и кирпичи летели во все стороны. В ту же минуту враги ринулись в пролом, но Кетлинг не допустил их ворваться в крепость, встретив картечью, и повторял этот маневр несколько раз. Володыевский, Гумецкий и Мыслишевский поспешили на помощь Кетлингу с пехотой и драгунами, и весь вал густо покрылся солдатами. Началась взаимная перестрелка двух враждующих сторон. Стреляли из мушкетов и винтовок, осыпая вал пулями, как дождем. Турки засели в развалинах новой крепости – в каждой нише, за каменьями, в каждом отверстии сидело их по три, по два, по пяти, по десятку, – и оттуда стреляли в поляков. Из Хотина то и дело прибывало новое подкрепление туркам. Один отряд шел за другим, и, скрывшись под развалинами, они начинали тотчас же стрелять в поляков. Тюрбаны наводнили весь двор новой крепости. Время от времени это море тюрбанов устремлялось, издавая дикие крики, к пролому. Но там их встречал Кетлинг ядрами и картечью, которые убивали их наповал, загораживая эту брешь трепетавшими кучами человеческого мяса. Четыре раза порывались янычары кидаться на приступ, но Кетлинг каждый раз отражал их нападения. Сам Кетлинг был похож на гения войны, окруженный дымом, пламенем и лопающимися гранатами. А между тем лицо его не выражало никакого беспокойства, и в нем не заметно было никакого волнения. Он внимательно следил за проломом и время от времени, взяв фитиль из рук пушкаря, сам приближал его к орудию, зорко следя за результатом выстрелов. То вдруг улыбка начинала скользить по его губам, и он говорил своим товарищам:
– Не войдут!..
Это был бой не на жизнь, а на смерть. Войска обеих неприятельских сторон как бы желали превзойти друг друга в этой борьбе, сражаясь с беззаветной храбростью. Офицеры, казалось, хотели опередить солдат, и наоборот. Эти воины не думали о смерти и не обращали на нее никакого внимания. А между тем здесь погибло много людей. Смерть унесла уже Гумецкого и коменданта киянов Мокошинского. Затем был ранен в грудь старик Канушевский, давнишний приятель маленького рыцаря. Это был седой солдат с душою ягненка, но вместе с тем и грозный, как лев. Маленький рыцарь успел поддержать раненого старика, иначе он грохнулся бы о землю. Старик, умирая, проговорил: «Дай руку, дай скорей руку!..» – и через секунду добавил: «Слава Богу», и смертная бледность покрыла его лицо. Происшествие это было перед четвертым штурмом. Партии янычар как-то удалось пробраться в пролом, но Кетлинг встретил их сильным огнем, благодаря чему они уже не возвратились обратно. В это время на турок напал и маленький рыцарь с пехотой и с помощью прикладов и штыков отразил нападающих.
Время шло, а битва все не утихала. В городе уже узнали о геройской обороне. Это известие всех наэлектризовало и возбудило у многих жажду к битве… Мещане, особенно молодежь, подбадривая один другого, говорили: «Идем на помощь в замок! Идем, идем! Не допустим погибнуть братьям! Вперед!» Эти возгласы были слышны по всему городу. И вот несколько сотен людей, вооруженных кое-каким оружием, но большим запасом мужества, двинулись к мосту. Неприятель, заметив их, тотчас же направил на них свои выстрелы, и мост вскоре покрылся трупами этих несчастных, но все-таки некоторым из них удалось перейти его, и в ту же минуту, стоя на валу, они вступили в бой с турками.
Наконец и четвертый штурм был отбит поляками со страшным уроном для турок; все надеялись хоть немного отдохнуть. Однако этим надеждам не суждено было сбыться. Битва продолжалась до самого вечера. Только в девять часов перестрелка прекратилась, и турки удалились от развалин новой крепости; оставшиеся в живых польские офицеры начали осматривать пролом. Володыевский тотчас же приказал заваливать эту брешь чем попало. Все войско, не исключая и офицеров, трудилось без устали, без различия положений. Брешь была заложена бревнами, фашинами, обломками и землей. Хотя все знали, что турки каждую минуту могли возобновить бомбардировку, но по окончании работы лица всех воинов прояснились и надежда, вместе с желанием новых подвигов, опять наполнила их души. В этот день поляки одержали большую победу над турками.
Взяв друг друга под руки, Кетлинг с Володыевским по окончании работы обошли площадь, стены, осмотрели двор новой крепости и были очень обрадованы, увидев большие потери неприятеля.
– Там труп лежит на трупе, – сказал маленький рыцарь, указывая на развалины, – а около пролома такие кучи турок, что хоть лестницу приставляй. Кетлинг, ведь это твоя работа!
– Лучше всего, что мы так заделали теперь пролом, что туркам опять нет доступа, и им придется начинать новый подкоп. Их войска бесчисленны, но такая осада через один или два месяца должна им наконец опротиветь.
– А за это время успеет прийти к нам на помощь гетман Собеский. Во всяком случае, что бы ни случилось, мы с тобой связаны присягой, – сказал Володыевский.
В это мгновение они посмотрели друг на друга; затем маленький рыцарь спросил едва слышно:
– А сделал ты, о чем я тебе говорил?
– Все готово, – прошептал Кетлинг, – но я думаю, что до этого не дойдет, так как мы действительно можем продержаться здесь довольно долго и иметь еще немало таких дней, как нынешний.
– Если бы Бог послал и завтра тоже!
– Аминь, – ответил Кетлинг, поднимая глаза к небу. Затем разговор их был прерван пушечной пальбой. Турки снова стали обстреливать крепость гранатами. Но большинство гранат лопались, не достигая цели, и мгновенно гасли. Кетлинг следил за полетом гранат глазами знатока.
– На том шанце, откуда стреляют теперь, фитили у гранат слишком сильно пропитаны серою, – сказал он.
– Начинают стрелять и на прочих, – отвечал Володыевский.
Началась бомбардировка. Но турки обстреливали теперь больше город, нежели крепость. Зато они начали с трех сторон рыть новые мины. По-видимому, враги твердо решились взорвать на воздух Каменец.
Кетлинг и пан Михаил приказали опять бросать ручные гранаты в ту сторону, откуда слышались удары мотыг. Но результата, который получался от этого метания гранат, за темнотою ночи нельзя было видеть. К тому же глаза, всех поляков устремлены были к городу, над которым носились гранаты, многие из них разрывались в воздухе, другие же падали на крыши домов. В городе сразу загорелись костел св. Екатерины и церковь св. Георгия в русской части города; горела также и армянская церковь, которая еще раньше, днем загорелась, а теперь от гранат окончательно сгорела. С каждою минутою пожар становился все сильнее и сильнее, и зарево осветило всю окрестность. В крепости слышны были крики, долетавшие туда из города; казалось, что горит весь город.
– Скверно! – сказал Кетлинг. – Теперь мещане потеряют присутствие духа.
– Пускай горит все, – отвечал маленький рыцарь, – лишь бы уцелела скала, на которой можно защищаться!
Тем временем крики, доносившиеся из города, становились все сильнее и сильнее. Теперь уже горели склады на армянском базаре, которые загорелись от пламени, перешедшего на них с армянской церкви! Тут горели драгоценные товары – ковры, меха, золотые и серебряные вещи, принадлежавшие армянским купцам. Через минуту пламя начало показываться и над домами обывателей.
– Кетлинг, – отозвался сильно встревоженный Володыевский, – следи за бросанием ручных гранат и мешай, сколько можешь, больше неприятельским минерам, а я поеду в город: у меня сердце замирает от страха и неизвестности о судьбе монастыря доминиканок. Слава Богу, что хоть замок оставили в покое, так что можно и отлучиться.
Володыевский сел на коня и умчался. Через два часа он возвратился в крепость с Мушальским, который уже выздоровел от раны, полученной им от Гамди. Приехав в замок, он рассчитывал, что сможет оказать помощь осажденным стрельбою из лука.
– Здравствуйте! – сказал Кетлинг. – Я уже начал было беспокоиться. Ну, что делается у доминиканок?
– Все, слава Богу, благополучно! – отвечал Володыевский. – Ни одна граната туда не попала. Место самое спокойное и безопасное.
– Слава Богу! А Христя не перепугалась?
– Спокойна, как у себя дома. Сидит себе с Басей вдвоем в одной келье, и с ними пан Заглоба. При них и Нововейский, к которому возвратилось сознание. Он просил меня взять его с собою; но бедняга еще не может стоять долго на ногах Кетлинг, поезжай теперь ты, а я подежурю за тебя.
Кетлинг бросился обнимать Волдыевского. Его душа уже давно стремилась к Христе – и он приказал оседлать коня. В ожидании, пока его приказание будет исполнено, Кетлинг стал опять расспрашивать маленького рыцаря о том, что происходит в городе.
– Мещане тушат огонь и довольно спокойны, но богатые армянские купцы, у которых горят лавки, отправили депутацию к епископу с требованием сдать город неприятелю. Узнав об этом, я, хоть и дал себе слово не являться больше на эти совещания, пошел однако, чтобы узнать, в чем дело. Там я дал пощечину одному из них, который больше всех настаивал на том, чтобы сдать город. Епископ за это разгневался на меня. Плохо, брат! Трусость начинает проявляться у многих; нашу готовность защищаться никто и в грош не ставит. Нам не сочувствуют, не хвалят и говорят, что мы понапрасну подвергаем город опасности. Я слышал также, что на Маковецкого нападали за то, что он не соглашался на минутные переговоры с неприятелем. Сам епископ заявил ему: «Мы не изменяем ни вере нашей, ни королю, но к чему приведет нас дальнейшее сопротивление? Не будет ли последствием этого упрямства осквернение святынь, позор девушек и женщин, плен детей, неповинных ни в чем! А заключив договор, мы можем спасти их от гибели и выговорить себе свободный пропуск». Это говорил епископ, а генерал только головой кивал да повторял: «Пусть я погибну, если это неправда».
– Да будет воля Божья! – ответил Кетлинг.
Сильное отчаяние овладело Володыевский, и, ломая руки, он воскликнул:
– Если бы это была правда! Но беру Бога в свидетели, что мы еще можем выдержать осаду!
В это время Кетлингу подвели коня. Володыевский, прощаясь с ним, сказал:
– Поезжай через мост осторожнее: туда часто попадают гранаты.
– Через час я возвращусь, – ответил Кетлинг и, вскочив на коня, поскакал в город.
А Володыевский с Мушальским отправились на крепостные стены.
Отсюда с трех пунктов воины бросали ручные гранаты, направляя их в те места, откуда раздавались удары мотыг. Люсня следил за минерами с левой стороны крепости.
– Ну, как дела? – спросил Володыевский.
– Плохо, господин комендант, – доложил вахмистр, – они уже сидят в скале, и только у входа в мину иногда граната попадает в кого-нибудь. Мало толку из этого.
И в других местах тоже было не лучше. К тому же пошел дождь, небо было покрыто тучами. Отсыревшие фитили гранат едва загорались. Темнота тоже много мешала работе.
Отозвав в сторону Мушальского… пан Володыевский сказал ему:
– Послушайте, товарищ, что если мы попробуем передушить этих кротов в их норах?.
– Мне кажется, что это значит идти на верную смерть; ведь их наверняка стерегут целые полки янычар. Но отчего же, попробуем!
– Конечно, полки охраняют их; но ночь достаточно темна, и они легко могут быть смяты и приведены в замешательство. Подумайте только, что в городе поговаривают о сдаче. А знаете ли почему? Потому, говорят эти трусы, что под вами ряд мин и вы не уцелеете! бот мы и зажали бы им рты, когда бы нынешнею же ночью уведомили их, что мин больше не существует. Стоит ради этого рисковать головой или нет?
Подумав несколько, Мушальский отвечал:
– Стоит! Клянусь Богом, стоит!..
– В одном месте мина только что начата, и мы ее не тронем, – сказал Володыевский, – но вот в этих двух местах разбойники подкопались уже довольно глубоко. Вы возьмите пятьдесят человек, я столько же, и мы попробуем передушить этих кротов. Желаете вы взяться за это?
– Конечно! Я захвачу с собою гвоздей, авось удастся заклепать какую-нибудь турецкую пушку.
– Сомневаюсь, чтобы это удалось нам, хотя несколько орудий стоят недалеко отсюда. Подождем, однако, Кетлинга, он лучше других знает, как помочь нам в решительную минуту.
Кетлинг возвратился через час, не позже ни на минуту, и спустя полчаса два отряда польских воинов, по пятидесяти человек в каждом, подошли к пролому и осторожно стали выходить из замка. Затем они скрылись в ночной темноте. По приказанию Кетлинга еще несколько времени метали ручные гранаты, но затем он велел прекратить эту работу и ждал. Он страшно беспокоился, вполне понимая всю опасность безумной удали Володыевского. А время шло да шло… Кетлинг предполагал, что отряды должны были дойти, но под землею все так же раздавались глухие удары мотыг о скалу.
Наконец внизу крепости, с левой ее стороны раздался пистолетный выстрел. Выстрел этот едва достиг слуха осажденных, заглушаемый пальбой, а также и сыростью воздуха. На него, может быть, не обратили бы внимания поляки, если бы до их слуха не достиг вслед за выстрелом какой-то страшный шум. «Дошли, – подумал Кетлинг, – но вернутся ли. Вслед за тем раздался бой барабанов, послышались крики, свист флейт, ружейные выстрелы: пальбу эту производили в беспорядке турки. Выстрелы раздавались со всех сторон: по-видимому, турки отовсюду стремились на помощь минерам; предположение Володыевского оправдалось: турецкие войска пришли в замешательство. Янычары стреляли наобум и по большей части вверх, боясь попасть в своих; они, стреляя, перекликались друг с другом. Выстрелы с каждой минутой становились все чаще и чаще. Володыевский произвел страшный переполох своим появлением в минах Турки бросили из окопов несколько гранат, чтобы осветить местность. Кетлинг отвечал им градом картечи, направив выстрелы на сторожевые турецкие отряды. И вот началась канонада с обеих неприятельских сторон. В городе раздался звук набата, там предположили, что крепость уже взята турками. Между тем, в турецком лагере думали, что поляки напали сразу на всех минеров; и вот вся неприятельская армия поспешила на защиту их Смелой затее Володыевского помогала темнота ночи. Летящие гранаты и пушечные выстрелы только на одно мгновение освещали окрестности, а затем все опять погружалось во мрак. И вдруг началась гроза, дождь лил как из ведра, ужасные раскаты грома заглушали стрельбу. Кетлинг с небольшой кучкой своих воинов, спрыгнув с вала, побежал к бреши.
Ожидание было непродолжительным. Спустя немного времени между балками, которыми был загорожен пролом, появилась чья-то фигура.
– Кто идет? – крикнул Кетлинг.
– Володыевский! – загремело в ответ.
Кетлинг и Володыевский обнялись.
– Ну что, как там? – расспрашивали офицеры, сбежавшиеся к пролому.
– Слава Богу. Инженеры перебиты, инструменты их изломаны и разбросаны, вся их работа пропала.
– Слава Богу! Слава Богу!
– А Мушальский вернулся со своими?
– Нет, он еще не возвращался.
– Следовало бы пойти к нему на помощь. Господа, кто хочет?
При этих словах к бреши приблизились солдаты Мушальского. Между ними многих не хватало, так как они погибли от неприятельских выстрелов. Но эти возвратившиеся воины были веселы, так как вылазка их вполне удалась. В руках многих из них находились мотыги, буравы и другие инструменты, как явные доказательства пребывания их в минах.
– А где же Мушальский? – спросил Володыевский.
– В самом деле, где же Мушальский? – повторило несколько голосов.
Переглянувшись между собою, воины знаменитого стрелка молчали, только один опасно раненный воин отвечал едва слышно:
– Пан Мушальский погиб. Я видел, как он упал, я также упал около него, но поднялся и пошел за своими, а он остался.
Офицеры были опечалены, узнав о смерти знаменитого стрелка, так как Мушальский был одним из самых храбрых польских воинов. Офицеры забросали раненого вопросами, желая узнать подробности о смерти Мушальского; но тот уж был не в силах отвечать им, кровь лила из него ручьем, и вскоре он скончался.
– В войсках сохранится о нем память, – говорил пан Квасибродский, – и всякий, кто переживает эту осаду, прославит его имя.
– Уже не будет никогда такого стрелка из лука, – сказал кто-то.
– Он был самый сильный человек в Хрептиове, – заметил Володыевский. – Взяв червонец в руки, он мог одним нажатием пальцев вдавить его в сырую доску. Один только Подбил ента, родом литвин, превосходил его силою; но тот погиб давно, еще под Зборажем, теперь только Нововейский, пожалуй, сравняется с ним силою.
– Да, потеря наша велика, – твердили прочие. – Только в старину рождались такие герои!
Сказав это последнее слово в память Мушальского, все пошли на вал. Володыевский послал гонца к епископу и генералу подольскому сообщить об, истреблении мин и о том, что поляки убили турецких инженеров во время вылазки. Это известие чрезвычайно удивило всех, но вместе с тем произвело неприятное впечатление, так как генерал подольский и епископ предполагали, что минутное торжество не спасет город, а между тем приведет турок еще в большую ярость, и что эти победы осажденных могли бы иметь успех, если бы в это же самое время велись переговоры с турками Вследствие всего этого епископ и генерал подольский решили не прерывать переговоров с неприятелем.
Конечно, ни Кетлинг, ни Володыевский, не рассчитывали, что сведения, доставленные ими, дадут такой результат. Напротив, они предполагали, что ободренные горожане с удвоенной силой будут продолжать защищаться, тем более что городом нельзя было овладеть, не взяв сначала крепости. Ну, а крепость не только защищалась, но даже, нападая на турок, побеждала их, следовательно, вести с неприятелем переговоры о мире не было никакой необходимости. Ни в порохе, ни в снарядах, ни в съестных припасах город не чувствовал нужды; следовало только охранять городские ворота да тушить пожары.
С начала осады эта ночь была самой приятной из всех для маленького рыцаря и Кетлинга. Никогда они не были так твердо убеждены в благополучном окончании битвы и в том, что они не погибнут, а также спасут и жизнь дорогих для них существ.
– Еще два – три штурма, – говорил маленький рыцарь, – и турки устанут сражаться и порешат выморить нас голодом, а запасов у нас, слава Богу, довольно. Сентябрь не за горами, и через какие-нибудь два месяца наступят дожди и холода. У турок войска не очень-то выносливы; если они прозябнут раз-другой как следует, то и отступят.
– Многие из них родом из Египта или из других стран, в которых растет перец, – заметил Кетлинг. – Ничтожный холод будет им гибельным. В худшем случае мы выдержим осаду около двух месяцев, независимо от того, будут турки штурмовать крепость или нет. Невозможно также предполагать, что к нам не явится никто на помощь. Очнется же наконец Речь Посполитая, и если бы даже гетману не удалось собрать большого войска, он одними стычками и партизанской войной измучит турок.
– Кетлинг, мне все кажется, что пробил наш час.
– Все в руках Божиих, но мне думается, что дело не дойдет до этого.
– Конечно, если кто-нибудь из нас не погибнет, подобно пану Мушальскому. Да, жаль, что так случилось, и досадно мне за него, хотя он погиб и геройской смертью.
– Пошли и нам, Господь, такую, лишь бы не теперь, потому что, скажу тебе откровенно, Миша, мне очень жаль… Христи.
– А мне Баси… Что ж? Мы честно трудимся, и Бог сжалится над нами. Не знаю и сам почему, но мне очень радостно на душе. Надо будет и завтра что-нибудь обделать хорошенько.
– Турки в окопах сделали себе деревянные щиты из бревен. Я хочу применить способ, какой иногда употребляется на море, чтобы сжигать корабли: по моему приказу теперь намачивают в смоле разные тряпки, и я надеюсь, что завтра к обеду мне удастся сжечь все эти работы турок.
– Вот как! – сказал маленький рыцарь. – Ну, так и я устрою вылазку, когда начнется пожар; они, конечно, растеряются, а кроме того, никому из них в голову не придет, чтобы мы могли устроить вылазку днем. Кетлинг, завтрашний день может быть еще более радостным, чем нынешний.
Поговорив таким образом, они отправились слать, потому что были очень утомлены. Но не прошло и трех часов, как Володыевский был разбужен Люсней.
– Господин комендант, новости!
– Что такое? – вскричал Володыевский, вскакивая с постели.
– Пан Мушальский вернулся.
– Господи, что ты рассказываешь?!
– Вернулся. Я стоял в проломе, вдруг слышу – кричит кто-то с другой стороны по-нашему: «Не стрелять, это я!» Смотрю, а это идет к нам пан Мушальский, переодетый янычаром.
– Слава Богу, – сказал маленький рыцарь.
И Володыевский бросился к Мушальскому. Рассветало. Стрелок находился по эту сторону вала в белом бурнусе, и сходство его с настоящим янычаром было до того поразительно, что едва можно было поверить, чтобы это был стрелок Встретясь с Володыевский, он радостно поздоровался с ним.
