Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Глава IX
На другой день рано утром Бася уже приступила к мужу и пану Заглобе с просьбой, чтобы они посоветовали, каким бы образом соединить Еву с Мелеховичем. Муж и Заглоба смеялись над ее хлопотами, но в конце концов, как и всегда, обещали ей помочь в ее затеях.
– Лучше всего, – сказал Заглоба, – уговорить старого Но-вовейского, чтоб он девицу не брал с собой в Рашков, потому что холода наступают порядочные, да притом и по дорогам не совсем спокойно; молодые люди здесь часто будут видеться, и дело в шляпе.
– Вот превосходная мысль! – воскликнула Бася.
– Превосходная – не превосходная, – сказал Заглоба, – но ты, в свою очередь, не спускай с них глаз. Ты же баба, и я полагаю, что в конце концов соединишь их потому что баба всегда сделает по-своему, только смотри, чтоб и дьявол при этом не напроказил. То был бы для тебя большой стыд – с твоей ведь легкой руки!
Бася стала дуться на пана Заглобу и потом сказала:
– Пан хвалится, что смолоду был турком, и думает, что все турки. Азыя совсем не такой!
– Не турок, а только татарин. Хороша штучка! Она будет ручаться за татарские чувства!
– Они оба готовы плакать от сильного чувства. Ева притом прекрасная девушка.
– У нее такое лицо, как будто на лбу ей кто написал: поцелуйте меня! У! Это штука! Вчера я подметил: когда она сидит за столом против красивого парня, то так сильно дышит, что у нее даже тарелка отодвигается. Штука, насквозь ее вижу!
– Пану, верно, хочется, чтобы я ушла.
– Не уйдешь, когда дело идет о сватовстве, я тебя знаю – не уйдешь! Но тебе еще слишком рано записываться в свахи: этим занимаются обыкновенно пожилые женщины. Пани Воска говорила мне вчера, что когда увидала тебя возвращающейся с битвы в мужском платье, то приняла за сына пани Володыевской, который прогуливался верхом вокруг ограды. Ты не любишь важности, и важность тебя тоже не жалует, что сейчас видно по твоей легкой осанке. Настоящий школьник, ей-Богу!.. Теперь и женщины-то совсем другие! В мое время, когда женщина, бывало, садилась на лавку, то лавка под ней так скрипела, точно кто собаке на хвост наступил, а ты бы, пожалуй, на коте могла верхом проехаться, и он тебя бы не почувствовал. Говорят тоже, если женщина начинает сватать, то никогда не будет иметь потомства.
– Неужели в самом деле так говорят? – спросил с беспокойством маленький рыцарь.
На это пан Заглоба ответил смехом, а Бася, прижавшись лицом к лицу мужа, тихо проговорила ему:
– Э, Михалку! В свободное время мы поедем на богомолье в Ченстохоа Матерь Божия, может быть, все это переменит к лучшему.
– Это действительно самый лучший способ, – подтвердил Заглоба.
Супруги обнялись, а затем Бася произнесла:
– Теперь поговорим об Азые и Еве, как им помочь. Мы счастливы, пусть же и они будут тоже счастливы.
– Как только Нововейский выедет, им будет лучше, – сказал Володыевский, – потому что при нем им трудно видаться, тем более что Азыя его ненавидит. Но если бы старик отдал ему Еву, может быть, предав забвению старые обиды, они стали бы любить друг друга, как тесть с зятем. По моему мнению, тут дело не в том, чтобы молодых сблизить, они и так друг друга любят, но в том, чтобы старого уломать.
– Нововейский суровый человек! – сказала Бася.
А Заглоба прибавил:
– Баська! Вообрази, что у тебя есть дочь и что нужно выдать ее замуж за какого-нибудь татарина.
– Азыя – князь! – ответила Бася.
– Я не отрицаю, чтоб Азыя происходит от благородной крови; но и Кетлинг тоже не простолюдин, однако Христя Дрогаевская не пошла бы за него, если бы он не имел наших прав гражданства.
– Так постарайтесь для Азыи добыть такую грамоту!
– Да, легкое дело! Если бы кто захотел присоединить его к своему гербу, то сейм должен был бы, конечно, это утвердить; но нужно все-таки время и большую протекцию.
– Уж как не люблю я этих ожиданий! Что же касается до протекции, то она найдется. Верно, пан гетман не откажется замолвить за него словечко, он же так любит военных Миша, напиши к гетману!.. Тебе нужны чернила, перо, бумага, не правда ли? Сейчас же напиши! Я сейчас все принесу тебе – и свечи, и печать; ты же сядешь и сейчас же напишешь!
Пан Михаил засмеялся.
– Боже всемогущий! – воскликнул он. – Я просил у Тебя серьезную, положительную жену, а Ты дал мне вихрь!
– Говори так, говори, я возьму да и умру.
– Типун тебе на язык! – вскрикнул Володыевский. – Типун! Тьфу! Тьфу! В добрый час сказать, в худой промолчать!
Затем, обратясь к Заглобе, он спросил:
– Пан, не знаешь ли какого заговора против сглаза?
– Знаю, и я уже сказал его! – отвечал Заглоба.
– Пиши! – закричала Бася. – Я теряю терпение.
– Я рад бы двадцать писем написать, только бы угодить тебе, хотя и не знаю, что из этого выйдет. Тут и сам гетман ничего не сделает. А протекцию можно будет тогда пустить в ход, когда на то будет время. Бася, панна Нововейская посвятила тебя в тайны своего сердца, – хорошо! Но ты еще не говорила с Азыей и до сих пор не знаешь, пылает ли он такой же страстью к Еве?
– Еще бы не пылал! Вот прекрасно! Как не пылать, когда он ее в амбаре целовал! Ага!
– Золотое сердце! – сказал, смеясь, Заглоба. – Словно новорожденный ребенок, сама святая невинность. Дорогая моя, если бы мы вздумали – я и Михаил – жениться на всех тех, которых нам приходилось целовать, тогда нам нужно было бы принять магометанскую веру, мне сделаться падишахом, а ему крымским ханом. Не так ли, Миша?
– Я Михаила в этом подозревала еще тогда, когда не была за ним! – проговорила Бася. И, закрыв глаза пальчиками, шутливо добавила: – Поведи усиками, поведи! Не запирайся! Я все, все знаю! И ты знаешь!.. У Кетлинга!
Действительно, на лице Володыевского выразилось смущение, и он, поводя усами, постарался переменить разговор.
– Итак, ты все-таки не знаешь, влюблен ли Азыя в Нововейскую?
– Погодите, я переговорю с ним с глазу на глаз и все выпытаю. Но он влюблен! Должен быть влюблен. Иначе я его и знать не хочу!
– Право, она готова вбить ему эту любовь в голову! – сказал Заглоба.
– И вобью, если бы для этого нужно было каждый день его уговаривать!
– Прежде расспроси его, – сказал маленький рыцарь. – Быть может, с первого-то разу он не признается, – дикарь! Но это ничего! Понемногу приобретешь его доверие, узнаешь его лучше, и тогда мы посмотрим, что нам делать.
Затем, обращаясь к Заглобе, он прибавил:
– Она кажется легкомысленной, но зато какая быстрая!
– Козы тоже быстры! – отвечал важно пан Заглоба.
В это время в комнату влетел, как бомба, пан Богуш; поцеловав руку Баси, он крикнул:
– Черт побери этого Азыю! Я целую ночь не мог сомкнуть глаз, провал его возьми!
– Чем провинился перед вашей милостью Азыя? – спросила Бася.
– Знаете ли, господа, что мы вчера делали?
Пан Богуш обвел общество таким взглядом, будто глаза его хотели выскочить.
– Что?
– Занимались историей! Ей-Богу, не лгу, – историей!
– Какой историей?
– Историей Речи Посполитой. Это просто великий человек. Сам пан Собеский удивится, когда я представлю ему Азыевы мысли. Великий человек, повторяю вам и сожалею, что не могу сказать более; я уверен, что вы удивитесь. Скажу только: если удастся все, что он задумал, то Бог знает, куда это все зайдет!
– Например? – сказал Заглоба. – Может, он сделается гетманом?
Пан Богуш, подбоченясь, воскликнул:
– Да! Сделается гетманом! Сожалею, что не могу открыть вам всего. Гетманом будет – и баста!
– Может быть, над собаками, или за волами будет ходить? Чабаны тоже имеют своих гетманов! Тьфу! И что ты там рассказываешь, пан подстолий? Что он – Тугай-бей, ладно! Но если уж ему быть гетманом, то чем же должен быть Михаила ваша милость? Нам остается только быть кандидатами трех царей, выжидая пока Каспар, Мельхиор и Балтазар подадут в отставку. Меня, по крайней мере, шляхта региментарием назначила, только я из приязни к пану Павлу[16] уступил ему это звание; но я решительно не понимаю ваших предсказаний, господа.
– А я скажу вашей милости, что Азыя человек действительно великий!
– Я же говорила, – сказала Бася, глядя на дверь, в которую в это время входили остальные гости.
Сначала появились пани Боска с дочерью и пан Нововейский с Евой, которая казалась еще красивее и соблазнительнее, чем обыкновенно, несмотря на то, что ночь она провела очень беспокойно. Ей все снился Азыя, но гораздо прекраснее и ласковее, чем в былое время. При воспоминании об этом сне густой румянец покрывал ее щеки, и она боялась, что другие, взглянув на нее, догадаются о ее грезах.
Однако опасения ее были напрасны, так как все общество было занято рассказом пана Богуша, который не скупился на похвалы Азые. Бася была рада, что его слушал пан Нововейский, а также и Ева. Отец Евы уже перестал называть молодого татарина своим невольником и относился к нему спокойнее. Его чрезвычайно изумляло, что бывший его слуга оказался князем, сыном Тугай-бея. Он не верил ушам своим, слушая о необыкновенной отваге его и о доверии к нему гетмана. Все это Нововейскому казалось до того невероятным, что Азыя вдруг вырос в его глазах неизмеримо высоко. А между тем, пан Богуш таинственно продолжал повторять:
– Это еще ничего в сравнении с тем, чего я не могу рассказать об этом человеке.
Если некоторые из общества, слушая его, недоверчиво покачивали головами, то пан Богуш говорил:
– Только и есть два великих человека в Речи Посполитой: пан Собеский и Тугай-бей!
– Побойтесь Бога! – воскликнул наконец выведенный из себя пан Нововейский. – Князь он или не князь, но чем же он может быть в Речи Посполитой, не будучи шляхтичем; ведь у него до сих пор нет грамоты.
– Пан гетман выхлопочет ему десять грамот! – заметила Володыевская.
С полузакрытыми глазами, вся взволнованная, Ева слушала эти похвалы Азые и, Бог знает, с таким ли чувством она отнеслась бы к нему, Азые, бедному и неизвестному, с каким относилась теперь к Азые – князю, великому воину с блестящей будущностью. Этот блеск ослепил ее, а воспоминания о прежних поцелуях и вчерашних грезах заставляли ее дрожать всем телом.
«Такой великий, такой знаменитый! – думала Ева. – Что же удивительного, что он такой порывистый и огненный».
Глава X
В тот же день Бася стала допрашивать татарина, но на первый раз не стала очень настаивать на своем допросе, вспомнив, что муж говорил ей о дикости Азыи.
Но все-таки, встретясь с ним, она тотчас же заметила ему:
– Пан Богуш говорит, что вы знаменитый человек; но я думаю, что и знаменитейшие люди любви не бегают.
Молодой татарин потупился, склонив голову.
– Ваша милость, справедливо говорить изволите, – сказал он.
– Видишь, пан, – с сердцем не совладаешь: забьется, и баста!
При этих словах Бася тряхнула своей чупринкой и быстро заморгала, как бы давая понять, что любовь и ей знакома, да что и Азые она небезызвестна. Этот последний оглядел ее с ног до головы. И она ему показалась такой красавицей, какой он ее никогда не видал. Ее улыбающееся румяное личико с блестящими от любопытства прелестными глазками заставляло сильно биться его сердце. И чем вид ее был невиннее, тем более разгоралась в нем страсть к ней, и все сильнее и сильнее охватывало его одно жгучее желание: увезти ее от мужа, заключить навсегда в свои объятия, целовать без конца эти невинные, детские, чистые губки, чувствовать ее ласки, – а затем пусть все гибнет, хоть погибнет и он вместе с ней!..
Эти мысли вихрем кружились в голове Азыи, вызывая из сердца его все новые и новые желания. Но Азыя был необыкновенный человек, он обладал железной силой воли и умел сдержать себя, говоря: «Не время еще!»
По наружному виду молодого татарина невозможно было догадаться о той борьбе, которая происходила у него в сердце, когда он стоял перед Басей, такой холодный и сдержанный, хотя губы его и горели огнем, а глаза, устремленные на Басю, выражали то глубокое чувство, о котором ничего не могли сказать крепко стиснутые губы.
Но Бася, слишком наивная, чтобы догадаться о той страсти, какую внушила Азые, не думала, что ее слова могут быть поняты иначе; она придумывала, как бы ей дать понять татарину, что она хочет от него, и, подняв палец кверху, она сказала:
– Мало ли людей, которые носят в сердце своем скрытое чувство, не смея еще высказать, – между тем, если бы высказался откровенно, может быть, и узнал бы что-нибудь для себя хорошее.
На лицо Азыя набежала тень; в эту минуту безумная надежда охватила все существо его; но он быстро опомнился и, сдержав себя, проговорил:
– О чем вашей милости угодно говорить?
– Другая говорила бы с настойчивостью, так как женщины вообще нетерпеливы и опрометчивы, – отвечала Бася, – но я не такова. Помочь всегда готова, но доверенности сразу не требую, только говорю пану так: не скрывайся же и приходи ко мне, хоть каждый день. Об этом уж я говорила с мужем, и мало-помалу ты, пан, освоишься и узнаешь все мои добрые намерения и увидишь, что я не из легкомысленного любопытства тебя расспрашиваю, а только из участия и для того, что, желая помочь, должна быть уверена в чувствах пана. Однако остальное пану следует первому высказать. Когда мне признаешься, тогда, может быть, и я скажу пану что-нибудь приятное.
При этих словах вся надежда, за минуту перед этим возникшая в его сердце, разлетелась прахом. Он понял, что Бася говорила о Еве, и в мстительной душе его сильнее закипела ненависть против всего рода Нововейских. Тем больше он чувствовал теперь эту ненависть в сердце своем, что оно, за минуту перед тем, переполнено было такой безумной радостью. Но он опять вовремя овладел собою. Он был очень проницателен, как вообще все восточные люди, и в одно мгновение понял, что не должен высказывать своих настоящих чувств к Нововейским, чтобы не лишиться благосклонности Баси и тем самым сохранить себе возможность ежедневно видеть ее. В нем поднялась страшная борьба с самим, собою: он не в силах был побороть себя и солгать в это мгновение ей, властительнице души его, поступив против своей совести. Измученный всей этой непосильной борьбой и страданиями, он вдруг в изнеможении упал к ногам Баси и начал целовать их.
– В руки вашей милости отдаю я мою душу, в руки вашей милости отдаю мою судьбу! Я хочу поступать только так, как прикажете вы; я не хочу знать иной воли! Делайте со мной, что вам угодно! Я, несчастный, живу в муках и скорби! Сжальтесь же надо мной!
При этих словах из груди Азыи вырвался глухой стон; безнадежная любовь и погибшая надежда вызвали этот стон. Бася, слушая его, предполагала, что все слова его признания относятся к Еве. Ей чрезвычайно жаль стало этого молодого человека, и на глазах ее показались слезы.
– Встань, Азыя! – произнесла она, обращаясь к стоявшему на коленях татарину. – Я всегда желала пану добра и искренно готова помочь тебе. Ты, пан, происходишь из хорошего рода, а за твои заслуги тебе не откажут в шляхетском достоинстве; пана же Нововейского легко будет уговорить, потому что он иными глазами теперь смотрит на пана, а Ева-Тут Бася, встав на цыпочки и подняв свое свеженькое, румяное личико, прошептала Азые на ухо:
– Ева любит пана!
При этих словах лицо Азыи судорожно передернулось; он с бешенством схватил свой оседелец обеими руками и, не помня себя от гнева, выбежал из комнаты, повторяя хриплым голосом:
– Алла! Алла! Алла! – не думая о том, что это восклицание могло удивить Басю.
Но, впрочем, оно нисколько не удивило ее, так как она часто слышала подобные восклицания и от польских солдат но, видя сильное волнение липка, она произнесла про себя: «Настоящий огонь! Сходит по ней с ума!»
Как вихрь, помчалась она, чтобы передать обо всем мужу, пану Заглобе и Еве. Мужа Бася нашла в канцелярии. Вбежав к нему, она быстро заговорила:
– Знаешь, Михаил, я говорила с ним; он упал к моим ногам! Сходит по ней с ума.
Володыевский, который перед входом Баси занимался письмом, положил перо и стал с восхищением смотреть на оживленное лицо жены, глаза его заблестели, и он протянул руки, чтобы обнять Басю, которая, шутя, противилась этому и повторила еще раз:
– Азыя сходит с ума по Еве!
– Как я по тебе! – ответил Володыевский, обнимая ее еще крепче.
Пан Заглоба и Ева в тот же день узнали от Баси обо всех подробностях ее разговора с Азыей. Ева страшно волновалась при мысли о первой встрече с молодым татарином, а еще более – думая, как она останется с ним наедине. Она ежеминутно целовала руки Басе, все более и более волнуясь и то и дело поглядывая на дверь, не войдет ли в нее красавец Азыя.
Но он в этот день не пришел к коменданту: у него сидел Галим, приехавший в Хрептиов уже открыто, так как все знали о его посредничестве между Азыей и татарскими ротмистрами. Этот Галим был мурзой у добручан и пользовался у них большим значением; он раньше этого он был слугою в доме отца Азыи. По приезде Галима Азыя заперся с ним в своей комнате. Галим, отдав известное число поклонов Тугаеву сыну, сложил на груди руки крестом, склонил голову и стал ждать, когда Азыя обратится к нему с вопросом.
– Есть ли какие письма? – спросил наконец Азыя.
– Нет никаких, эфенди. Мне велели сказать все на словах.
– Ну, говори!
– Война неминуема. Весной мы должны все идти под Адрианополь, туда велено болгарам свозить сено и ячмень.
– А хан где будет?
– Он прямо через Дикие Поля идет на Украину к Дорошу.
– Не слышал ни чего-нибудь о Кошах?
– Радуются войне и с нетерпением ожидают весны: хоть теперь еще только начало зимы, а в Кошах царит нужда.
– Разве большая нужда?
– Много лошадей пало. В Белграде многие себя сами запродают в неволю – только бы их кормили до весны. Много лошадей пало, эфенди, уж очень мало травы было весной в степях. Солнце выжгло.
– А о сыне Тугай-бея слышали?
– Сколько позволил ты говорить, столько и рассказывал. Разошлась весть от липков и черемисов; но никто хорошо правды не знает. Говорят также, будто Речь Посполитая хочет дать им волю и земли и призвать на службу к Тугай-бею. При одной этой вести улусы победнее взволновались. Как жаждут они этого, эфенди, как жаждут; только другие убеждают их не верить вестям, говорят, что, дескать, в Речи Посполитой вышлют на них полки, а что Тугай-бей совсем не существует. Наши купцы были в Крыму, говорили, что и там одни говорят «Тугай-бей есть» и волнуются; другие говорят «Нету» – и стараются успокоить первых Но если бы разнеслось, что ваша милость призывает к свободе и службе, давая земли, то муравейник живо зашевелился бы. Только бы я смел говорить.
На лице Азыи выразилось удовольствие; он зашагал по комнате.
– Будь здоров, Галим, – сказал он, – под моим кровом садись и ешь!
– Я пес и слуга твой, эфенди, – отвечал старый татарин.
По приказанию Азыи татарин-липек принес в его комнату водки, копченую говядину, хлеба, немного сладкого и несколько пригоршней арбузных и подсолнечных семечек Это последнее лакомство считается самым любимым у татар.
– Ты мне друг, а не слуга, – сказал Азыя по выходе слуги. – Будь же здоров: ты принес мне хорошие вести. Садись и ешь!
До окончания еды Галим не произнес ни одного слова; но, впрочем, он скоро кончил с нею и не спускал глаз с Азыи, ожидая от него первого слова.
– Здесь уже знают, кто я такой, – сказал наконец Тугай-бей.
– И что же, эфенди?
– И ничего. Еще с большим уважением относятся ко мне. Все равно пришлось бы сказать, когда бы дошло до дела. Я откладывал только, поджидая вестей из орд, и хотел, чтобы первым узнал гетман; но приехал Нововейский, и он меня узнал.
– Молодой? – спросил с испугом Галим.
– Старый, не молодой; Аллах мне их всех сюда прислал, и дочь здесь. Чтоб им легко не дышалось. Только бы сделаться гетманом, я поиграю ими. Девку за меня здесь сватают, ладно! В гареме и невольницы нужны.
– Старый сватает?
– Нет! Она! Она думает, что я люблю Еву.
– Эфенди! – сказал, кланяясь Галим. – Я раб твой и не имею права тебе противоречить; но я тебя узнал между липками; под Брацлавлем я сказал тебе, кто ты, и с того времени служу тебе верно. Я другим сказал, что на тебя должны они смотреть, как на господина; но хоть они тебя и любят, никто тебя так не любит, как я Позволь мне говорить.
– Говори!
– Остерегайся этого маленького рыцаря. Он ужасен; он известен и в Крыму, и на Добруче.
– А ты, Галим, слышал о Хмельницком?
– Слышал и служил у Тугай-бея, который с Хмельницким ходил на ляхов войной, разрушал замки и забирал добро.
– А ты знаешь, что Хмельницкий Чаплинскую у Чаплинского увез и детей имел от нее? Что же? Была война, и все войска гетманские, и королевские, и Речи Посполитой не вырвали ее у Хмельницкого. Он победил и гетмана, и короля, и Речь Посполитую, потому что мой отец ему помог, и кроме того, Хмельницкий был гетманом казацким. А я кем буду? – гетманом татарским; мне должны дать богатую землю и какой-нибудь город для столицы; кругом города будут стоять улусы, на богатой плодородной земле, а в этих улусах поселятся добрые татары с саблями – много луков и много сабель! А если я также увезу ее в этот город и сделаю своей женой и гетманшей, за кем будет тогда сила? За мной! Кто за нее заступится? Этот плюгавый рыцарь?.. Если только будет жив!.. Ну, да хоть и останется в живых и будет выть волком, самому королю челом будет бить, – неужели ты думаешь, что они только из-за русой головки объявят мне войну? Уж была раз такая война, и пол-Речи Посполитой сожгли огнем. Кто меня удержит? Гетман? Так я соединюсь с казаками, побратаюсь с Дорошем, а землю отдам султану. Я второй Хмельницкий, я больше Хмельницкого – во мне живет лев! Пусть позволят мне ее взять, так я буду им служить, буду бить казаков, буду бить хана и султана; а нет – то весь край ляхов истопчу копытами коней моих; гетманов в рог согну; войска разнесу; города пожгу; людей истреблю!.. Я Тугай-бея сын, я лев!
При последних словах в глазах Азыи показался красный огонек, а белые клыки блеснули, как у Тугай-бея. Грозя поднятой кверху рукой в сторону севера, он казался в это мгновение таким могущественным, хотя и страшным, но вместе с тем и прекрасным, что Галим поторопился отбить ему поклоны, тихо приговаривая:
– Аллах керим! Аллах керим!
Затем воцарилось надолго молчание; Азыя понемногу стал успокаиваться и потом проговорил:
– Богуш приехал сюда. Ему я открыл мое могущество и дал совет, чтобы на Украине, возле казачества, поселить народ татарский, а подле гетмана казацкого – гетмана татарского.
– Он согласился?
– Богуш чуть с ума не сошел от удивления и почти кланялся мне и на другой же день со счастливой новостью помчался к гетману.
– Эфенди, – сказал несмело Галим, – а если великий лев не согласится?
– Собеский?
– Да.
Глаза Азыи опять загорелись красноватым огоньком, но через секунду лицо его приняло свое обыкновенное выражение, и, сев на скамейку, он впал в глубокую задумчивость.
– Я раздумывал, что может ответить великий гетман, – сказал он наконец, – когда Богуш известит его о моем предложении. Гетман умен и согласится. Гетман знает, что весной с султаном будет война, для которой здесь, в Речи Посполитой, нет ни денег, ни людей, и к тому же Дорошенко и казаки стоят за султана, и от всего этого может последовать полнейшее истребление всей Польши; тем более что ни король, ни советы не верят в возможность войны и потому не торопятся с приготовлениями. Я здесь держу ухо востро и все знаю, а Богуш от меня не скрывает, что говорится при гетманском дворе. Пан Собеский великий муж – он согласится, потому что знает, когда татары придут сюда и получат свободу и землю, то в Крыму и на Добруцких степях начнется междоусобная война; могущество орд ослабнет, а сам султан прежде всего будет заботиться об успокоении этого волнения. Гетман же будет иметь время приготовиться лучше. Казаки и Дорошенко поколеблются в своей верности султану. Это единственное спасение для Речи Посполитой, которая так слаба, что и возвращение нескольких тысяч липков теперь для нее ничего не значит. Гетман об этом знает; гетман умен, и гетман согласится.
– Преклоняюсь перед твоим разумом, эфенди, – ответил Галим, – но что будет, если Аллах затмит Великому Льву свет или сатана так ослепит его гордостью, что он отвергнет твои замыслы?
Азыя близко наклонился к Галиму и прошептал ему на ухо:
– Ты теперь останься здесь, пока не придет ответ от гетмана; я же раньше в Рашков не двинусь. Если он откажет мне принять мое предложение, тогда пошлю тебя к Крычинскому и другим. Ты им отдашь приказание, чтобы они по той стороне реки придвинулись к самому Хрептиову и были бы наготове, а я здесь с моими липками в первую же удобную ночь ударю на команду и сделаю вот что!..
Сказав это, Азыя провел пальцем по горлу, приговаривая:
– В куски!.. В куски!.. В куски…
Голова Галима ушла в плечи, а зверское лицо его искривила зловещая улыбка.
– Алла! И малому соколу. Да?
– Да! Ему первому!
– И потом в султанские земли?
– Да!.. С ней!
