Генрик Сенкевич
Пан Володыевский
Конь ее мчался быстро, как серна; она слышала только свист ветра, и чувство невыразимого упоения овладело ею.
«Целый год будут гнаться за мною и все-таки не догонят, – думала Бася, – поскачу еще, а потом обернусь и пропущу их вперед или, если захотят напасть на меня, задам им всем карачун!»
Вдруг в голове ее мелькнула мысль, что ей, может быть, придется встретиться один на один с каким-нибудь беглым татарином и помериться с ним силами.
«Ба! Ну что ж! – говорила она в своей мужественной душе. – Михаил так меня уже выучил, что я смело могу вступить в бой, – а то, пожалуй, подумают, что я со страху бегу, и не возьмут в другую экспедицию, да вдобавок пан Заглоба будет надо мною смеяться».
Сказав это, Бася оглянулась, словно ища, с кем бы она могла сразиться, но все бродяги скакали толпой; и Басе захотелось показать войску, что она не струсила и не бежит, сломя голову.
Припомнив, что с нею находятся два пистолета, заряженных мужем, она стала сдерживать коня, направляя его к Хрептиову.
Но при этом скакавшие позади нее татары, повернули влево и понеслись к подножию взгорья. И когда их отделяло от Баси пространство в несколько десятков шагов, она выстрелила в самых ближайших к ней по два раза, а сама, объехав кругом, помчалась к Хрептиову. Но, проскакав несколько шагов. Бася должна была невольно остановиться, так как перед ней чернела глубокая степная впадина. Затем она пришпорила лошадь, желая перескочить ее.
Конь повиновался, но прыжок был неудачен, так как земля, едва замерзшая, обсыпалась под ногами лошади, которая передними копытами достала до противоположного края, а потом вместе с Басей полетела на дно яра.
Хорошо, что Бася успела вынуть ноги из стремян и нагнуться в сторону таким образом, что Джионит не придавил ее. Дно оврага, куда упала Бася, покрывал толстый слой мха, но от сильного потрясения она все же потеряла сознание.
Маленький рыцарь не видел падения Баси, так как липков-цы заслоняли ее, но Мелехович, неистово крикнув своему отряду, чтоб догоняли беглецов, достигнул оврага и кинулся в него.
Быстро соскочив с лошади и взяв Басю на руки, он одним своим орлиным взглядом осмотрел ее всю и, не заметив нигде крови, склонился на мох, поняв, что только он мог сохранить ее вместе с конем от смерти.
И он испустил радостный, но заглушённый крик.
В голове его все спуталось. Он сжал бесчувственную Басю в своих объятиях и, задыхаясь от долго сдерживаемой страсти, бледными, дрожащими губами стал страстно, безумно целовать ее глаза…
Но топот лошадей, раздавшийся вверху, заставил его опомниться. Над оврагом послышались голоса: «Тут, в этом яру! Тут». Осторожно положив Басю на мох, Мелехович окликнул прибывших:
– Эй, сюда, эй!
Через минуту пан Михаил, а за ним Заглоба, Мушальский, Ненашинец и другие офицеры были уже на дне яра.
– Ей ничего – мхи спасли! – закричал татарин. Бесчувственная Бася очутилась на руках мужа, другие отправились искать воды, а Заглоба, держа Басю за голову, проговорил:
– Бася! Милая, дорогая Баська! Баська!
– Ей ничего! – повторял бледный, как смерть, Мелехович.
Тем временем Заглоба старался привести в чувство Басю: он налил из манерки себе на ладонь горелки и начал растирать ей виски и затем поднес манерку к ее губам – после чего она очнулась и подала знак, что водка жжет ей рот. Вскоре она совсем опомнилась.
Володыевский, не обращая ни на кого внимания, ласкал и целовал жену, как безумный.
– О, моя возлюбленная, – говорил он, – я чуть не умер от ужаса! Теперь ничего? Ничего не болит?
– Ничего! – отвечала Бася. – Ага! Я теперь знаю, почему я обомлела: конь вместе со мной полетел. Битва неужели уже кончилась?
– Да, Азба-бей убит. Поедем домой, а то я боюсь, чтоб ты не заболела от усталости.
– Я совсем не чувствую усталости! – возразила Бася.
И, взглянув на присутствовавших, она повела ноздрями.
– Только пожалуйста, не думайте, господа, что убегала от страха. Ого! И не думала. Как Мишу люблю, уверяю вас, что для своего собственного удовольствия мчалась впереди них, а потом выстрелила из пистолетов.
– Этими выстрелами пани подстрелила коня; ездока же мы взяли живым, – сказал Мелехович.
– А что! – сказала Бася. – Ведь каждый может оступиться на такой скачке, не правда ли? Никакая опытность от этого не сохранит!.. Ба! Хорошо еще, господа, что вы меня увидали, а то долго пришлось бы лежать в яру.
– Первым увидал тебя Мелехович и первым спас; мы были тогда в тылу, за ним скакали, – сказал Володыевский.
После этих слов пана Михаила Бзся протянула руку Мелеховичу и сказала:
– Благодарю вас, пан, за такую заботливость.
Молодой липковец вместо ответа страстно поцеловал протянутую руку, поклонился Басе до земли и обнял с уважением, как раб, ее колени. В это время битва была уже окончена, и воины собирались над яром. Володыевский приказал Мелеховичу окружить камыши, где скрылись некоторые из беглецов, а потом все направились к Хрептиову. По дороге туда Басе еще раз пришлось увидеть поле битвы.
Там и сям, где поодиночке, а где и целыми грудами лежали тела людей и лошадей, над которыми носилась с ужасным карканьем стая воронов и, садясь поодаль, ожидала отъезда воинов, которые все еще кружились по стели.
– Вот могильное воинство! – сказал, показывая на них острием сабли, Заглоба. – Погодите, дайте нам только отъехать, сюда прибегут волки и будут щелкать зубами за упокой душ этих покойников. Славная победа, хоть и одержанная над такими негодяями, – этот Азба уж много лет то тут, то там гарцевал со своими разбойниками. Охотились за ним комендантские дружины, как на волка, облавой ходили, да ничего не поделали, пока наконец он не наскочил на Михаила. Вот теперь и пришел его конец.
– Азба-бей убит?
– Мелехович первым ударил его, – и я доложу тебе, удар был так силен, что сабля от уха дошла до самых зубов!
– Мелехович добрый воин! – сказала Бася. Затем, обращаясь к Заглобе, спросила: – А пан показал в чем-нибудь свою силу?
– Не пищал, как сверчок, не скакал, как блоха или как юла; такую забаву я предоставлю насекомым. Зато меня никто не искал между мхами, за нос меня никто не дергал и в рот никто не дышал.
– Я не люблю пана! – прервала его Бася, выпятила губки и дотронулась ими до своего розового носика.
Но Заглоба, не спуская с нее глаз, продолжал посмеиваться.
– Дралась храбро, – говорил он, – ускакала храбро, перевернулась храбро, а теперь от боли будешь себя кашей обкладывать или салом мазать, и тоже очень храбро; а мы должны смотреть, чтобы тебя, вместе с твоей храбростью, воробьи не заклевали, – они ведь на кашу очень лакомы.
– Речь пана, кажется, клонится к тому, чтобы меня Михаил не взял в другую экспедицию. Я это отлично знаю!
– А кажется, я непременно буду его просить, чтоб он тебя брал в лес по орехи, – ты ж такая легкая, что под тобой ветка не переломится… Мой Боже! Вот мне какая благодарность! А кто же уговаривал Михаила, чтоб ты ехала с нами? – я! И теперь, конечно, очень упрекаю себя, в особенности когда ты платишь мне так за мое доброжелательство. Подожди! Будешь теперь ты деревянной саблей бурьян рубить по хрептиовскому двору! Вот тебе и экспедиция! Другая обняла бы старика, а этот злой чертенок сначала меня напугал, да меня же и упрекает!
При этих словах Бася бросилась обнимать старика, чему последний был очень рад.
– Ну, ну, – сказал он, – я должен признаться, что ты много способствовала нашей победе, потому что солдаты, желая перед тобой отличиться, дрались геройски.
– Клянусь честью, правда! – воскликнул пан Мушальский. – Человек рад, пожалуй, и жизнь отдать, когда на него такие очи смотрят.
– Vivat наша пани! – закричал пан Ненашинец.
– Vivat! – повторили сотни голосов.
– Дай ей Бог здоровья!
Пан Заглоба, нагнувшись к Басе, пробурчал:
– После болезни!
И они продолжали путь, покрикивая, убежденные в том, что вечером их ожидает пир. Погода стояла чудная. И наконец все войско, при звуках труб и барабанов, с большим шумом выехало в Хрептиов.
Глава VII
Приехав в Хрептиов, Володыевские застали у себя гостей, которых вовсе не ожидали. В числе приехавших был пан Богуш, который желал остаться здесь на несколько месяцев, чтобы при помощи Мелеховича вести переговоры, с татарскими ротмистрами: Александровичем, Маровским, Творковским, Крычинским и другими, – одни из них были лигжовцы, другие черемисы, перешедшие на службу к султану. Кроме Богуша, тут находились старик Нововейский с дочерью Евой и пани Боска, дама весьма знатная, имевшая при себе молоденькую дочь, замечательную красавицу, пани Софью. Воинь; очень удивились и обрадовались, увидев в диком Хрептиове этих молодых красавиц. Со своей стороны, гости также удивились, увидя пред собою Володыевского с женой, так как они в лице коменданта думали встретить человека громадного роста, с грозным взглядом, перед которым все трепетали, а жену его считали женщиной-великаншей, говорящей грубым голосом, вечно суровой и нахмуренной. А вместо созданных их воображением людей перед ними появились небольшой солдатик с приятным лицом и веселая, маленькая, свеженькая женщина, в своем мужском наряде скорее похожая на красивого мальчика, чем на замужнюю даму. Хозяева очень любезно приняли гостей, и Бася, еще не познакомившись с ними, уже расцеловала всех женщин, а затем, узнав, кто они и откуда приехали, сказала:
– Я рада была бы душу отдать милым гостям! О, как я вам рада! Хорошо еще, что с вами ничего не случилось в дороге, а то в нашей пустыне нетрудно наскочить на разбойника, – но нынче мы всех их истребили с корнем.
И потом, заметив, что пани Боска глядит на нее с удивлением, Бася, ударив по сабле, не без хвастовства заметила:
– Ведь и я была в битве! А как же! У нас так! Но позвольте мне удалиться, чтобы надеть одежду, более приличную для меня, и отмыть руки от крови, – мы ведь возвращаемся с кровавой битвы. Ого! Если бы не убили Азбу, то пани, пожалуй, не прибыла бы так счастливо в Хрептиов. Я сейчас возвращусь; Михаил между тем останется к услугам дорогих гостей.
Бася ушла, а Володыевский поздоровался с Богушем и Нововейским, после чего подошел к пани Боска.
– Бог мне послал такую жену, – сказал он ей, – которая не только дома умеет быть приятным товарищем, но вдобавок и в поле от меня не отстает. Теперь же, по ее приказанию, я готов служить нашей дорогой гостье.
– Пусть, – отвечала на это пани Боска, – Бог благословит ее во всем. Я жена Антония Боска; не для того приехала я сюда, чтобы требовать услуг от вас, но просить вас на коленях о помощи в моем несчастии. Зося, стань на колени перед этом рыцарем, потому что если он не поможет, то никто на свете не поможет нам.
И пани Боска с красавицей дочерью, плача, упали перед Володыевским на колени.
– Помоги нам, рыцарь! Имей сожаление над сиротами! – говорили они.
В это время к ним подошла толпа офицеров, с любопытством глядевших на эту сцену и в особенности на красавицу Софью. Пан Михаил, до крайности сконфуженный, поднял пани Боска и усадил на лавку.
– Ради Бога! – сказал он. – Что вы, пани, делаете? Я скорее должен преклонить колена перед почтенной женщиной. Скажите же, пани, в чем могу я оказать вам помощь; призываю Бога в свидетели, я сделаю все, что от меня будет зависеть.
– О, сделай это! И я с своей стороны тоже не отстану! Я – Заглоба, пусть это знает пани! – воскликнул старый воин, растроганный слезами женщин.
Пани Боска сделала глазами знак дочери, и та, вынув из-за корсажа письмо, отдала его пану коменданту. Взглянув на письмо, Володыевский заметил:
– От пана гетмана!
Затем, распечатав письмо, прочел следующее: «Дорогой и многолюбимый мною Володыевский! Через пана Богуша с дороги послал я тебе мой сердечный привет, который он тебе лично передаст. Не успел я отдохнуть от тревог в Яворове, как подоспела другая забота; я назову ее прямо сердечной, потому что она касается воинов, о которых если бы я забыл, то и Бог забыл бы обо мне. Пана Боску, рыцаря великих заслуг и лучшего товарища нашего, захватила орда несколько лет тому назад под Каменцем. Жену его и дочь я приютил в Яворове, но они не перестают сокрушаться: одна о муже, другая об отце. Я писал через Петровича пану Злотницкому, нашему резиденту в Крыму, чтоб искали всюду пана Боску. Кажется, его нашли, но татары его прячут, так как с другими пленными его не выдали; вероятно, он до сих пор где-нибудь на галерах веслом работает. Женщины в отчаянии, потеряв совершенно надежду, – они и мне перестали уже докучать, но я только что возвратился и опять вижу их неутешную печаль, не могу этого более терпеть и не предпринять какой-нибудь помощи. Ты там находишься поблизости и притом со многими их вождями, сколько мне известно, ведешь дружбу. Я их к тебе препровождаю – помоги им. Петрович скоро отправляется в Крым. Дай ему письмо к твоим знакомым татарам. Я же ни визирю, ни хану писать не могу, потому что они ко мне не очень доброжелательны, притом боюсь, чтобы, в силу моих писем, не приняли Боску за очень важную особу и не потребовали бы высокого выкупа. Поручи это дело Петровичу и прикажи строго-настрого, чтоб без Боски не возвращался, расшевели также своих татарских приятелей. Они хотя и язычники, а все-таки держались крепко данного слова, да и к тебе имеют большое уважение. Делай, впрочем, как найдешь лучшим, поезжай хоть в Рашков, обещай взамен трех знатнейших пленников, только бы Боску, если он жив, возвратили. Никто лучше не знает всех необходимых уловок; как мне известно, тебе случалось уже выкупать своих родственников. Благослови тебя Бог, я же тебя еще больше любить буду, – ты успокоишь мое сердце. Я уже слышал, что в твоем округе все спокойно. Я ожидал этого. Только обрати внимание на Азбу. Наедине пан Богуш тебе все расскажет. Поручаю твоему вниманию и участию пани Боска. Подписуюсь и т. д.»
Слушая чтение письма, пани Боска с дочерью обливались слезами.
Не успел еще пан Михаил дочитать письмо, как в комнату вбежала Бася, уже в женском платье, и, увидев своих гостей плачущими, стала их с большим участием расспрашивать о причине слез. Затем, выслушав внимательно прочтенное ей мужем письмо гетмана, она стала горячо просить его исполнить просьбу гетмана и пани Боска.
– Золотое сердце у пана гетмана! – воскликнула она, обнимая мужа. – Но и мы от него не отстанем, Михалку! Пани Боска останется у нас до возвращения своего мужа, а ты его через три месяца из Крыма выручишь; через три, а может быть, и через два? Не правда ли?
– А может быть, завтра или через час! – сказал несколько нетерпеливо пан Михаил и, обратясь к пани Боска, добавил:
– Скора, как изволите видеть, у моей жены репутация.
– Благослови ее Бог за ее горячее участие! – сказала лани Боска. – Зося, поцелуй ручки у пани полковницы.
Конечно, пани комендантова не позволила поцеловать свои руки, взамен чего заключила Зосю в объятия тем охотнее, что та с первого взгляда ей понравилась.
– Переговорим и посоветуемся, Панове, скорей! – кричала Бася.
– Скорей! Голова загорелась! – проворчал пан Заглоба.
При этих словах Бася, тряхнув своей светлой чуприной, заметила:
– Не у меня голова горит, а горят сердца от печали у пани Боска и у Зоси.
– Никто не противоречит твоему доброму желанию, – сказал Володыевский, – но нужно прежде всего выслушать рассказ пани Боска об этом происшествии.
– Зося, расскажи все, как было; я не могу говорить от слез, – сказала мать.
Девушка страшно сконфузилась, покраснела, опустив вниз глаза, не решаясь начать свой рассказ в таком большом обществе.
Но Бася помогла ей.
– Ну, Зося, скажи же, когда пана Боску в плен взяли?
– Пять лет тому назад, в шестьдесят седьмом, – отвечала тихим голосом Зося, не поднимая своих длинных ресниц. И затем начала рассказывать, почти не переводя дыхания: – Тогда не слышно было о набегах. Отряд моего отца стоял под Папиовцами. Отец мой с паном Булаевским наблюдали за людьми, которые стерегли на лугах стада. Потом пришли татары с воложской дороги и схватили татуся вместе с паном Булаевским, но пан Булаевский уже два года как вернулся из плена, а отец не возвратился.
При последних словах Зося заплакала. Видя плачущую девушку, пан Заглоба взволнованным голосом сказал:
– Бедный ягненок. Не бойся, дитя, отец твой возвратится и еще на твоей свадьбе пировать будет.
– А писал гетман пану Злотницкому через Петровича? – спросил Володыевский.
– Пан гетман писал об отце пану мечнику познанскому через пана Петровича, – продолжала Зося, – и пан мечник с паном Петровичем нашли отца у Аги-мирзы-бея.
– Ради Бога! Я знаю этого мирзу-бея. С его братом я когда-то побратался! – воскликнул Володыевский. – Он, следовательно, не хотел возвратить пана Боску?
– Был приказ от хана, чтоб татуся освободили! Но мирза-бей, строжи, жестокий человек, спрятал отца, а пану Петровичу сказал, что уже продал его давно в Азию. Но другие пленники говорили пану Петровичу, что это неправда и что мирза нарочно говорит так, чтоб дольше терзать отца, потому что он из всех татар самый жестокий в отношении к пленным. Может быть, что отца тогда не было в плену в Крыму, потому что у мирзы есть свои галеры, где требуются гребцы; но он все-таки не был продан. Все говорили, что мирза готов скорей убить пленника, нежели его продать.
– Святая истина, – сказал пан Мушальский, – этого мирзу-бея знают все в Крыму. Это очень богатый татарин, в высшей степени враждебный к нашему народу, потому что он потерял четырех братьев в битвах против нас.
– А что, нет ли у него между нашими какого побратима? – спросил Володыевский.
– Сомнительно! – отозвались голоса со всех сторон.
– Объясните мне, пожалуйста, что значит побрататься? – спросила Бася.
– Видишь ли, – сказал Заглоба, – когда после войны начинаются переговоры, тогда войска навещают друг друга и дружатся. Случается, что поляк полюбит какого-нибудь мирзу, а мирза поляка – вот они и побратаются. Чем кто славнее, как например, Михаил, я или пан Рущич, который командует в настоящее время в Рашкове, тем выше считается его побратимство. Конечно, такой рыцарь не будет брататься с какой-нибудь дранью, а поищет себе побратима между славнейшими мирзами. Обычай при этом таков: льют воду на сабли и при этом клянутся друг другу в вечной дружбе, – понимаешь?
– А если потом воевать опять придется?
– В общей войне могут драться; но если встретятся с глазу на глаз или во время набегов, тогда поклонятся друг другу и расходятся. А если кто из них попадется в плен, то побратим должен ему облегчать неволю, а иногда и выкуп за него внести. Бывали случаи, что побратимы всем имуществом делились между собою. Если дело касается до приятелей или знакомых или если нужно кого разыскать или кому помочь, тогда побратимы едут один к другому, и надобно отдать справедливость татарам; ни один народ не держится так свято подобных клятв дружбы. Слово их нерушимо, и на такого друга смело можно рассчитывать!
– А у Михаила много таких побратимов?
– У меня три могущественных мирзы – побратимы, – отвечал Володыевский. – И с одним из них я дружен с люблинской битвы. Однажды я его выпросил у князя Иеремии. Его зовут Ага-бей; знаю – если бы у него потребовали голову положить за меня, то он положит. Другие два – тоже верные люди.
– А! – сказала Бася. – Желала бы я побрататься с самим ханом и освободить всех пленных.
– И он бы от этого, пожалуй, не отказался, – сказал пан Заглоба. – Не знаю только, чего бы он потребовал от тебя за такую услугу.
– Позвольте, господа, – прервал Володыевский, – посоветуемся, что нам делать?.. Вот, слушайте: я имею известие из Каменца, что через две недели, не далее, сюда придет Петрович с многочисленным отрядом. Он едет из Каменца в Крым с выкупом за нескольких армянских купцов, которые остались, в Крыму при смене хана, были ограблены и взяты в плен. Вот! Тоже случилось и с Сиферовичем, братом претора. Все это люди богатые, денег не пожалеют, – и Петрович поедет с полной мошной. Ему не грозит никакой опасности, потому что, во-первых, недалеко зима и не время для набегов, а во-вторых, с ним едет Новоград от патриарха Эчмиадзинского и двое сановников из Каффы, которые имеют охранные грамоты от молодого хана. Я дам письмо Петровичу к резидентам Речи Посполитой и к моим побратимам. Кроме того, мы знаем, что пан Рущич, комендант рашковский, имеет родственников в орде, которые были похищены еще детьми, сделались совершенными татарами и достигли высоких должностей. Они все вверх дном поставят, все способы испробуют и, в случае упрямства мирзы, самого хана восстановят против него, – а пожалуй, под шумок мирзе и голову свернут. А потому я имею надежду – если, что дай Боже, пан Боска жив, то через месяца два я его непременно выручу, как мне приказывают пан гетман и мой ближайший, находящийся здесь, начальник, – добавил он, отвешивая низкий поклон жене.
При этом ближайший начальник стремглав подлетел к пану Михаилу и обнял его.
Пани Боска с дочерью явно повеселели и набожно складывали руки, обращаясь с благодарностью к Богу, что привел их к таким добрым людям.
– Если бы жил старый хан, – сказал пан Ненашинец, – еще легче бы дело было слажено: этот государь был расположен к нам, а о молодом говорят противное. Ведь и армянских купцов, за которыми едет пан Захарий Петрович, взяли в плен в самом Бахчисарае уже по воцарении молодого хана, говорят, даже просто по его повелению.
– Э, молодой изменится, как изменился старый, который, прежде чем убедился в благородстве нашего народа, был злейшим врагом польского имени, – сказал Заглоба. – Я это отлично знаю, потому что у него семь лет сидел в неволе.
При последних словах Заглоба уселся рядом с пани Боска.
– Посмотрите на меня и ободритесь. Семь лет! Не шутка, а как я возвратился, то столько выпотрошил этих негодяев, что за каждый день моей неволи по крайней мере по два головореза отправились в пекло, а на воскресенье и праздники, пожалуй, придется и по три, ха, ха!
– Семь лет! – во вздохом повторила пани Боска.
– Пропади я, если хоть один день прибавил. Семь лет провел в самом ханском дворце, – подтвердил Заглоба, таинственно помаргивая своими фасными глазами, – и притом, я доложу вам, что молодой хан, то мой.
И пан Заглоба, наклонясь к пани Боска, что-то прошептал ей и громко засмеялся, хлопая себя по коленам, и, увлекшись, проделал тоже самое и с пани Боска.
– Славное было время, ей-ей! – сказал он. – В молодости что ни встреча – то неприятель, что ни день – то новая шалость, – ха!
Целомудренная пани Боска торопливо отодвинулась от игривого рыцаря; остальные женщины сконфуженно опустили глазки, догадываясь, что в словах Заглобы есть что-то для них весьма нескромное, тем более что и все рыцари при его словах громко засмеялись.
– Надобно поскорей послать к пану Рущичу, – сказала Бася, – чтобы пан Петрович застал письма наши в Рашкове.
– Спешите, господа, с этим делом, пока зима, – добавил к этому Богуш, – потому, во-первых, что зимой татары набегов не предпринимают и дороги безопасны, а потом, весна еще Бог знает что принесет нам.
– Не получал ли пан гетман каких вестей из Царьграда? – спросил Володыевский.
– Да, и об этом нам необходимо переговорить. Ведь надобно же покончить с ротмистрами-перебежчиками. Когда возвратится Мелехович? От него все дело зависит.
– Ему осталось покончить только с остальными разбойниками и потом похоронить тела убитых Он должен возвратиться нынче или завтра рано утром. Я приказал ему похоронить только наших, – а азбовских можно и так оставить: зимой заразы бояться нечего. Волки их приберут.
– Пан гетман просил, – сказал Богуш, – чтобы Мелехович не встречал ни малейшего препятствия в своих сношениях с ротмистрами; сколько бы раз ни захотел поехать в Рашков, пусть едет. Пан гетман совершенно уверен в преданности к нам Мелеховича.
– Пусть себе ездит в Рашков или куда хочет, – сказал Володыевский. – С той минуты, как мы избавились от Азбы, он мне не очень здесь нужен. Ни одна шайка не появится в наших краях до первой травы.
– Так Азба уничтожен? – спросил пан Нововейский.
– Да, совершенно уничтожен. Не думаю, чтоб удалось уйти от нас двадцати человекам; но, разумеется, и тех переловят до последнего, если только Мелехович взялся за это дело.
– Я очень рад этому, – ответил Нововейский, – теперь можно совершенно спокойно ехать в Рашков. Пожалуй, мы могли бы отвезти письма к пану Рущичу, – добавил он, обращаясь к Басе.
– Благодарю, – отвечала Бася, – у нас беспрестанно бывают туда оказии.
– Конечно, все команды находятся между собой в постоянных сношениях, – объяснил пан Михаил.
– Но, позвольте! Вы поедете в Рашков с этой прекрасной девицей?
– Особенной красотой дочь моя, положим, похвалиться не может, – отвечал пан Нововейский. – Мы едем в Рашков, потому что сын мой служит там в отряде пана Рущича. Уж более десяти лет, как ушел он из дому и письменно умолял меня о прощении.
Маленький рыцарь от удивления даже руками всплеснул.
– Я теперь только понял, что вы родитель пана Нововейского. Мы так были заняты печальной судьбой пана Боски, что об этом и переговорить не успели. Да и сходство между вами большое! Скажите, пожалуйста, так он сын ваш?
– Так заверяла меня, по крайней мере, покойница жена, а так как она была женщина добродетельная, то я и не имею причины ей не верить.
– Вдвойне рад такому гостю; но, ради Бога, не называйте вашего сына негодным человеком, – он, напротив, отличный воин и храбрый рыцарь, которым вы можете по справедливости гордиться. После пана Рущича, он первый наездник. Неужели вам не известно, как высоко ценит пан гетман подобные таланты? Ему доверяют уже целые команды, и что бы ему ни поручили, он постоянно изо всех дел выходил с честью.
Лицо пана Нововейского от радости покрылось румянцем.
– Дорогой пан, – сказал он, – не раз случается отцу порицать дитя свое для того, чтобы кто другой его защитил словом, а потому скажу вам, что нельзя больше порадовать родительское сердце, как отвергая порицание. До меня дошла уже слава о похвальных подвигах Адама; но только теперь я поистине им радуюсь, потому что слышу похвалу из таких славных уст. Говорят, будто он не только мужественный воин, но вместе и рассудительный человек. Последнее меня несколько удивляет: Адам был чистый ветер. К военной службе имел такую сильную наклонность с малых лет, что почти ребенком убежал из дома. Признаюсь, если бы только удалось мне поймать его, то задал бы ему на память. Но теперь надобно поневоле забыть прошлое, – а то, пожалуй, опять спрячется лет на десять, а мне старому, грустно.
– Неужели он с тех пор ни разу не приезжал к вам?.
– Потому что я не позволил. Ну, уж будет с меня; я первый к нему еду, так как ему служба не дозволяет отлучиться. Я хотел было просить уважаемых хозяев приютить у себя мою дочь, пока я съезжу в Рашков; но коль скоро вы говорите, что по Дорогам все спокойно, то я и ее возьму с собою. Эта егоза любопытна, ну, пусть себе посмотрит на свет Божий.
– И людям себя покажет! – вставил словечко Заглоба.
– Смотреть-то не на что! – возразила девица, чьи смелые черные очи и губы, будто нарочно сложенные для поцелуя, говорили противное.
– Самая обыкновенная мордочка, не более! – сказал пан Нововейский. – Ба, но как увидит красивого офицера, то даже дрожит от радости. Потому-то я и взял ее с собою, – дома оставлять ее одну небезопасно. И если мне придется одному ехать в Рашков, то попрошу у ясной пани позволения поручить ей мою дочку, – только надобно ее держать на веревочке, а то начнет, пожалуй, брыкаться.
– Я сама была не лучше, – ответила Бася.
– Ее заставляли прясть, – отозвался Заглоба, – а она, за неимением кавалера, танцевала с веретеном! Но я вижу, что вы веселый человек, пан Нововейский. Баська! Желал бы я чокнуться с паном Нововейским, – люблю людей веселых.
Перед ужином вернулся Мелехович, которого пан Нововейский, разговаривавший в это время с Заглобой, сначала не заметил, а Ева, взглянув на него, покраснела, а потом побледнела как полотно.
– Пан комендант, – сказал Мелехович Володыевскому, – по приказанию вашему, беглецы пойманы.
– Хорошо! Где же они?
– По приказанию вашему, я приказал их повесить.
– Хорошо! А твои люди где?
– Часть осталась для погребения тел, остальные со мною.
При этих словах Мелеховича пан Нововейский взглянул на говорившего, и сильное удивление отразилось на его лице.
– Черт возьми! Что я вижу! – воскликнул он. Потом встал, пошел прямо к Мелеховичу и закричал:
– Азыя! Ты что тут делаешь, негодяй?
И он поднял руку с намерением хватить Мелеховича за ворот, но тот быстро увернулся и вспыхнул, как зарево, а затем, сделавшись мертвенно бледным, схватил руку Нововейского и проговорил:
– Не знаю я пана! Кто вы такой?
Причем он так сильно толкнул пана Нововейского, что тот не смог удержаться на ногах и упал на середину комнаты.
Сильное волнение не давало ему проговорить ни одного слова; затем, немного успокоившись, он крикнул:
– Панове! Да это мой человек – он бежал от меня! Он жил в моем доме с малолетства!.. Негодяй! Отпирается! Это мой слуга. Ева! Кто это? Отгадай?
– Азыя! – сказала, дрожа всем телом, Ева.
Мелехович не обратил ни малейшего внимания на Еву, а только, поводя ноздрями, не спускал с Нововейского взгляда, полного глубокой ненависти, и рука его то и дело сжимала кинжал. Он все продолжал двигать ноздрями, усы его дрожали, а из-под них виднелись белые блестящие клыки, как у разъяренного животного.
Бася бросилась между Нововейским и Мелеховичем, которого уже окружили офицеры.
– Что это значит? – спросила она, поморщившись. Увидев ее, противники немного успокоились.
– Ваша милость, – отвечал Нововейский, – это значит, что это мой человек, Азыя, сбежавший от меня! Служа еще смолоду в войске на Украине, я нашел его полуживым в степи и приютил. Он татарин. Он воспитывался в моем доме до двадцати лет и учился вместе с моим сыном. Когда сын мой ушел из дома, Азыя помогал мне в хозяйстве, пока не завел амурных шашней с Евой. Я это узнал, велел его выпороть, а он убежал. Как он здесь называется?
– Мелехович!
– Это он выдумал себе имя. Он Азыя – и только. Он говорит, что меня не знает но я его знаю, и Ева также!
– Господи! – сказала Бася. – Однако сын ваш его несколько раз видел, как же он не узнал его?
– Сын мой мог не узнать его; когда Стах бежал из дома, им обоим было по пятнадцать лет, а этот после еще шесть лет у меня сидел; он вырос в это время, возмужал, отпустил усы. Но Ева сейчас его узнала. Уж вам приличнее поверить обывателю, чем этому крымскому бродяге!
– Пан Мелехович – гетманский офицер, – сказала Бася, – мы ничего больше о нем не знаем.
– Позвольте мне допросить его, – отозвался комендант. Но пан Нововейский уже вышел из себя.
