Лина Серебрякова
Избегнув чар Сократа…
– Конечно. Не обращай внимания.
– Не обращай… Я волнуюсь. А Кир куда смотрит? Почему не запретит тебе?
Аннета промолчала. Ей было страшно. Хаос и боль вновь задували в душу. Нет, она не сойдет с ума, не потеряет рассудок, нет-нет. Она работает, продвигается. Разве не так?
Марина поспешила умаслить, смягчить резкие слова.
– Кир твой как развернулся, мощный такой, выглядит лет на пять старше. Не ревнует?
– Он? Нет, зачем.
– Я бы на его месте…
– Ах, Марина! Мы давно уже обо всем договорились.
– Как?
– Молча.
– О чем же?
Аннета стряхнула с шубки снежные блестки, вздохнула и обворошила меховую шапку пестрыми рукавичками.
– О чем? Хотя бы о том, что женщины поначалу верят в то, кем они представляются мужчинам, но потом, когда жизнь обнаруживает нас далекими от их мечтаний, мы, женщины, живем как бы сами по себе. В юности мне вообще казалось, что мужчины лишь при мне говорят о пустяках, а между собой умны и высоки.
– А теперь?
– Ну… то в юности. Конечно, для мира в семье мы прогибаемся под них, пусть себе вершат и правят, но и не мешают нам.
– И получается?
– Ох, подруга…
Аннета прислонилась к ней, положила голову на плечо. Марина молча погладила ее по рукавичке.
– Нежная ты моя.
– Знаешь, – Аннета смотрела впереди себя, – Кир хочет еще ребенка, и еще.
– Намерен кормить большую семью. Похвально. Такому важному мужику нужно иметь большое гнездо. Хорошо бы он пошел в свою матушку, а не в Рыжего Котика-Васика.
– Ты о?..
– О том самом. Извини за прямоту, ты не боишься, что Кир может изменять тебе на объектах?
Аннета опустила глаза. Ей ли не бояться, не помнить, как это бывает?
– Я ему верю, по-женски верю, но если что и происходит, то я не желаю об этом слышать, – сказала холодновато. – Даже если узнаю, то… в общем, сделаю как-то так, что не оскорблюсь. Век прожить – не поле перейти и не речку перебрести.
– Мудреешь, золотце, прямо на глазах.
– Да нет. Мне всегда так казалось.
– А скажи, Кир для тебя – необыкновенный?
– Н-нет, Мариночка. И не был никогда, – Аннета усмехнулась. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Нет, нет. Он – муж родной. Сразу так стало.
– Слава Богу. Значит, все прочно. Все-таки подумай о твоих… увлечениях. – У тебя семья, сын, – закончила Марина почти словами Кира.
На Аннету вновь повеяло страхом.
К ним приближался мужчина в сером пальто. Он уже не раз подсаживался к ним по обыкновению одиноких мужчин заводить разговор с двумя сидящими женщинами сразу, не с одной, а именно с двумя. Он находился в "начале средних годов", лет сорока, был опрятен и неназойлив. Поэтому прошлые беседы проходили тепло и дружески.
– Приветствую милых дам, – проговорил он. – Разрешите присесть возле вас?
– Милости просим, – ответила Марина, ради которой, это было очевидно, он предпринимал свои действия.
Увидев его, подбежала Тася и остановилась в смущении, опустив темные ресницы.
– Что надо сказать? – улыбнулась Марина.
– Добрый вечер.
– Здравствуй, Тася. Как растет твой озорник?
– Хорошо. Мама, у меня снег набился в сапог.
Марина было наклонилась, чтобы поправить дело, но мужчина остановил ее, обратившись к девочке.
– Разве тебе самой трудно его вытряхнуть?
– Нет, не трудно.
– А все-таки нелегко, – он качнул головой.
– Совсем легко! – девочка присела на скамейку, стянула сапог и почистила его от снега, которого было-то один комочек.
– Славно получилось, – сказал мужчина.
И когда девочка отбежала, повернулся к Марине.
– Дети даются нам как бесценные дары, и на такое малое время, что родители должны воспитывать их для них самих, а не для собственного удовольствия, хотя оно и бывает то сладостным, то утомительным. Вы знаете, как ответил Эйнштейн, когда психолог Пиаже рассказал ему о своих наблюдениях за играми детей?
– Как же?
– Он выразился вполне серьезно, что его теория относительности – это детская игра относительно детской игры.
Аннета подумала, что пора бы оставить их вдвоем. Наконец-то и для Марины настала сокровенная, таинственная женская жизнь, где так много значат взгляд, улыбка, прикосновение.
– Проша! Мы уходим.
– Уже, Анюта? – понимающе посмотрела подруга.
– Да. Он весь в снегу от ледяной горки, от кучи-малы. Рада была с вами повидаться. Не забывайте нашу скамеечку, – попрощалась она с мужчиной.
– Всего наилучшего, – приподнялся тот.
После ухода Аннеты они немного помолчали.
– Ваша подруга – интересный человек, – задумчиво проговорил мужчина, проведя пальцами по тонким усикам, которые, как было иногда заметно, прикрывали мелкий шрам над верхней губою.– Как понял я из того "чуть-чуть", что рассказываете вы, Марина, то людям, подобным ей, то-есть умеющим делать внутренние "разборы", предстоит вернуть в очищенном виде все то, что они отработали, человечеству, которое несет все это в своих пламенных душах. Важно лишь, чтобы они были добрыми, эти подвижники.
– Добрыми? Почему? – удивилась Марина.
– Потому что все зло в мире совершается "умниками". На них идет особенная вербовка в высших сферах.
– Да вы философ, Олег Евгеньевич! – ласково проговорила Марина. – А вот Аннета говорит, что каждый человек обязан сам работать, по ее словам, над совершенствованием собственной души и жизнестроительством.
– Спасется один, спасутся тысячи. Пожелаем ей успехов.
Все-таки эта зима оказалась снежной и затяжной, даже в феврале стояли сухие сердитые морозы. Уже хотелось яркой синевы среди лохматых зимних туч, хотелось проталин и наста, а снег шел и шел, на горе дворникам-южанам с их лопатами.
Вскоре котенок Краська стал засиживаться на подоконнике. Пышный, усатый, с белой грудью, с черной полосочкой на спине – редкий прохожий не залюбуется на красавца-котенка! Зеленые глаза его зажмурены в щелки, будто спят. Не верьте! Они все видят, все замечают!
– Красенька, – сказала Тася, входя с мороза. – Котенька, миленький, я принесла синичку. Не обижай ее, ладно?
И правда, в руках у нее маленькая птичка. С перебитым крылом. Должно быть, попали ледышкой.
Теперь, пока крылышко не срастется, ее домом будет старая клетка, оставшаяся после скворца. Под самой люстрой, подальше от кота.
"М-рр,– замурлыкал Краська, не сводя с нее круглых глаз.– Очень, очень приятно"
Он не возражал. Напротив, он даже рад. Птички – это же так вкусно!.. И Тася вновь в тревоге.
– Почему этим зверюшкам надо непременно кого-то съесть? Как-то не так устроен мир.
Крылышко срослось. Синька уже летала по комнате все уверенней и уверенней. Душа веселилась, когда она, пестренькая, черно-желтенькая, с белыми щечками клевала с ладони или скакала перед тарелкой во время обеда.
– Дзинь-синь, дзинь-синь, дзинь-синь! – раздавалось по всей квартире.
– Красенька, будь умницей! Не трогай Синьку, – умоляла Тася.
Но Красик только смеялся. Глазами. Охота веселила его. Ух, как научился он затаиваться и замирать! Настоящий хищник в тропической саванне! Лишь подрагивал кончик хвоста, совсем как у тигра.
– Стыдись, Краська, стыдись.
Давно пора отпускать птичку на волю, а Тасе все жаль расставаться с нею, такой юркой, быстрой, как солнечный зайчик. А на улице уже веяло весной, солнцем, первыми проталинами.
"Ах! – спохватилась однажды синичка. – Весна на носу! Ах! Все птицы в весенних заботах, одна я не у дел, ах, ах…"
Она подскочила к форточке, глянула в щелку одним глазком, другим, забыв обо все на свете.
И вдруг откуда не возьмись на нее обрушился страшный котище. Щелкнули зубы, когти. Ах! Синька упала без чувств. Пришел ее последний час. Ах, ах…
Но что за диво? Ни зубы, ни когти не причиняли ей ни малейшего вреда. Они скрежетали по чему-то прозрачному, спасительному.
Это было стекло. Синька свалилась между рамами и осталась жива.
И немедленно получила свободу. Тася вышла с нею во двор и в присутствии всех друзей отпустила на волю. Пискнув на прощанье, синица вылетела из рук в широкое небо.
– Что за прелесть, как красиво получилось, Тасенька! – обняла ее мама Проши. – И свобода, и настоящий весенний день!
– Как раз все вместе, – проговорила девочка. – А Проша где сейчас?
– Няня повела его в бассейн. Он будет часа через два. Ты успеешь выучить уроки? Красик не мешает тебе?
– Нисколечко. До свидания.
– Будь здорова.
Как отзывчива эта девочка, как любит все живое! Дети многому учат тех, кто хочет учиться.
Аннета надела передник, простирнула замоченное с утра детское бельишко, потом принялась чистить картошку к ужину. Эти простые вещи, вроде стирки и варки, значат гораздо больше, чем принято считать. Простых вещей не бывает. Через горячую мыльную воду в руки идут удивительные мысли, а круглые картофелины, лук, кусочки рыбы прикасаются к пальцам своей самостью, как иные существа. Что мы о них знаем!
Под шипение масла можно вспомнить о том, как на днях всей группой ходили на кинофестиваль, на поразительный фильм, безоговорочно ответивший на ее тайные смущенные догадки. Но почему смущенные? Внутри себя смущения нет, тем более что весь мир трубит об этом! И все же при обсуждении никто не сказал о них ни слова. Промолчала и она.
Но В-нс! Тоже ни звука!
Сюжет был таков. Молодая девушка случайно остается в замке-музее на ночь, отстав от группы. Случайно ли, нет ли, там же остается мужчина. Красавец, ухажер, угодник, он ведет ее в тронный зал, убранный со всею музейно-рыцарской пышностью, зажигает свечи, камин, угощает старинными винами, служит ей, как королеве, и потом, конечно, укладывает на ложе. В постели он остается рыцарем, заботится об удобствах и удовольствиях дамы и так преуспевает в этом, что девушка испытывает самое полное изысканное наслаждение. И все же, с приходом дня девушка подает на мужчину в суд за изнасилование. Мнение горожан расколото. Женщины влюблены в героя, мужчины растеряны. В недоумении и судья. Истица испытала наслаждение! Чего же боле? Где же насилие? Все аплодируют герою и героине одновременно. Конец.
– Так-то, – Аннета перевернула лопаточкой кусок рыбы. – Наслаждение, как навязанная валюта, которой насильно расплачиваются с жертвой. А разве не так действуют на иных уровнях, не физических, искусно вызывая наслаждение от убийства, власти, от самоуничижения, как у Достоевского. У этого писателя вообще все построено на этом едва ощутимом, но неуклонно-явственном наслаждении в пространствах азарта, мучительства, блаженно-глубинных душевных ран. Если мятежник-Толстой в отчаянии от беспомощности перед этим «грехом», то Федор Михайлович исследовательски-сладострастен, его героям жизнь не в жизнь, если нет страстно-истерического переживания-оргазма.
Да, так. Или у женщин иначе? Навряд ли.
Ей, Аннете, при всем напряжении последних недель, уже удавалось проникать в подсознание, где тончайшая эротика вершит бал, и бьет в голову, точно шампанское. Радость, печаль, любое переживание, высокое, низкое, – все им сладостно, все выгодно, как брокерам на бирже. Иными словами, Эрос оказывается едва ли не единственной валютой в Космосе. Конечно, уровни его разные, от материальных до самых высших абсолютов, ощутимых как вихри над головою или стремительные цветные потоки.
Или не так? Вопросы, вопросы.
…Потом всей кучей побежали по эскалатору, чтобы успеть за В-сом, который, по обыкновению, никого не ждал. Ждал их, почему-то, поезд. Все успели вскочить в один вагон и гроздьями повисли на поручнях над В-нсом, который весело говорил о чем-то, сидя на диване. Вой колес заглушал его речь. Аннета отошла в сторонку и села поодаль, к Тине.
– Не получилось, – сказала та.
– Чего не получилось?
– Хотела сесть в другой вагон и не смогла. Тянет.
– Я это понимаю.
– Ты? – Тина кинула на нее странный взгляд.
…Аннета накрыла сковородки крышками, погасила газ, нарезала хлеба, налила в детский стакан ряженку, чтобы нагрелась к приходу ребенка. И как была в косынке и переднике, уселась на табурет, покачиваясь, прижав ладони к щекам, локтями в колени, свою любимую позу.
О самом главном она подумает сейчас. Время "свое гонять", словами подростков.
Сон прошлой ночью. Будто бы В-нс, его узнаваемая специфика. Он сердит на нее, а она оправдывается, почему не бывает на занятиях, почему "отстает на фазу".
– Это ре… (неясное слово), – он смотрит испытывающе. – Это кустами бывает. Кто там рядом живет?
И она, заикаясь, робея, перечислила всех, кто живет поблизости к ней из группы, выдала добросовестно, как безнадежно запуганный человек.
Миленький сон.
– Это главное. Настолько я безответна, трепещу перед ним, – заключила она. – Могу ли я, глядя ему в глаза, не волнуясь, поговорить о своих делах? Или возразить? Никогда! Чем он держит? Почему невозможно оторваться от него? Уже и я боюсь не выполнить его распоряжения по еде или питью, боюсь пропустить занятия, "а вдруг отстану, вдруг не разовьюсь". Чем не суеверие!
Волнуясь, Аннета поднялась, сделала два-три резких наклона с поворотом. Подтянулась на домашнем турнике, перевернулась в вис. И в таком положении, вниз головой, вдруг представился В-нса, а над ним группа , из которой неслись к нему тончайшие прозрачные нити-струи. Вот оно! Она поскорей уселась на коврик и сосредоточилась. И не сразу, рывочками увидела себя и других лежащими в маленьких камерах, словно в соседствующих пеналах; все лежали и молились ему, одновременно и с наслаждением выделяя сладкую патоку, словно тли для муравьев. Все происходило на высочайших абсолютах, в плотных огнево-вязких средах перед глазами, в которых тонет и ничего не видит взор. Вот то, что посвящают идолу, высшей идее. Вот она, наша выгода, вот оно, наслаждение и головокружение.
Какие вопросы! Какие дивные ответы! Спасибо.
С этого дня нетерпение бежать на занятия рассеялось. Она заскочила слишком далеко, чтобы восторженно внимать вселенским новостям. Но осталось крепкое "надо". Она ехала в метро, замечая, что перестала понимать, почему ей "надо" быть на этих занятиях. И работала, напрягалась над этим ''надо '' и своим непониманием, пока не ощутила и в этом "надо" тонкую, словно пьезокристалл, специфику В-нса. В груди, словно отверстая рана, горела душа. Не приходить было невозможно! Вот она, ловушка, вот он, наркотик! Итак, работай, работай, никто не сделает этого за тебя!
Однажды она пришла в школу и, крадучись, с сапожками в руках, легко взбежала на второй этаж, чтобы посмотреть, как к дверям здания подойдет В-нс. Дождалась и пронаблюдала, как натянулась в ней "веревка боли" при появлении его силуэта на светлом снегу. Что в этой "веревке"? Страх – семьдесят процентов, обожание – двенадцать, эротическое влечение – четырнадцать. Убойные составляющие! Служба, самая настоящая Служба, не службишка!
– Аннета! – окликнули ее в полутьме.
– Боб?
– Я видел, как ты поднялась мимо всех. Полюбила одиночество? А В-нс уже пришел.
– В том-то и дело, Боб.
Он понял мгновенно.
– Не хочешь его видеть?
– Не то слово. И ничего не могу с собой поделать.
– Я тоже.
– Ты?! Давно ли?
– Давно.
Он прошелся по темному паркету, блестевшему елочкой от редких уличных фонарей.
– Нам надо поработать, Аннета.
Она молчала.
– Есть запрос. Может быть, на эту проблему, может, и нет. Но когда работают двое, отрабатываются целые пласты.
– Я знаю.
Он обнял ее, коснулся щеки. И вдруг оба с такой страстью прильнули в поцелуе, словно стремились друг к другу чуть не всю жизнь.
– О-о, – выдохнул Боб.
Они спустились в зал вдвоем. Пусть, кому надо, понимают, что они работают вместе.
Но залу было не до них. В зале шла перебранка.
– Вы, В-нс, нарочно так делаете, что мы и не хотим, а приходим! – кричала "почтальонка", – это нечестно. Вы давали нам запретные знания, о которых мы не просили, а теперь… у вас много умных слов против меня, но я чувствую, нутром ощущаю, как вы посадили меня на крючок, лишили воли и свободного соображения! Получается, что есть мы, неосмысленная толпа, и есть вы – высота и свет. А, по-моему, не так. Есть жизнь, и в ней есть вы и есть мы, разновысокие относительно друг друга.
– Рабами сделали, послушниками, – глуховато вторила ей Тина. – Обучаете свободе в пределах рабства перед вами. Что вы у нас берете, какую энергию? Признайтесь. Молчите?
В-нс с улыбкой стоял посередине. Потом поднял палец правой руки.
– Не ищите недостатков у нас, ищите недостатки у себя. Вот что бывает, когда задеваются самые глубокие, самые береженые и любимые прошивки: встают на дыбы, как ревнивые жены. "За это можно жизнь отдать!", как поется, вместо того, чтобы отработать и сменить себя на новую, свободную от… Кстати, от чего? Кто и что увидел в этом выступлении? Событие дается на всех.
– Гордыню.
– Агрессивность.
– Неуважение к Учителю.
– И к залу.
– Самоуничижение.
– Страх.
– Злобность.
В-нс кивал головой.
– Всех зацепим! Меня на всех хватит. А теперь поблагодарим наших товарищей за то, что высветили для нас и для себя столько необходимой работы, и начнем занятия. Если вы заметили, на прошедшей неделе произошли крупные общественные движения в странах Ближнего Востока. Кто из вас почувствовал…– и занятия, по-обыкновению, круто пошли вверх, чтобы завязаться с неожиданной проблемой нападений на Землю из прошлого или будущего, которую возможно отработать только всем вместе в этом зале, оставив большую часть для домашних размышлений.
Аннета смотрела на Тину. Низко опустив голову, та сидела на своем коврике и тихо плакала. С честью выдерживали испытание ее накрашенные ресницы. "Почтальонка" же, собрав вещички, покинула зал, бесшумно притворив за собою дверь. Потянувшись, Аннета коснулась Тининого плеча и изобразила губами поцелуй. Ответом ей была благодарная улыбка.
На неделе Боб вызвал Аннету на прогулку. Они сходили в кино, обсудили проблему фильма, она рассказала ему о своей попытке пройти к В-су, о портрете, не упоминая о схватке с самим Бобом, он тоже много рассказывал, веско, умно. "Работа вдвоем" началась.
– Ходят слухи, что ты печатаешься? – спросил он.
– Чуточку.
– Тогда слушай мои стихи. Мы с тобой на время работы есть едина плоть и единый дух. Творчество и любовь – самые яркие заменители жизни.
– Сам надумал?
– Не помню.
– Навряд ли так. Любовь, творчество, жизнь – уравнение из трех неизвестных. Хотя, если отработать творчество и любовь… ах, не знаю, не знаю. Но интересно!
– Слушай.
Его чтение напоминало камнепад, несвязные сильные смыслы, они катились с обрыва и даже грамматика, казалось, прогибалась, чтобы уступить им. О благородстве и призвании человека, о тысячелетиях испытаний, о непобедимости того, кто носит имя Человека, о его месте во Вселенной. И это говорил представитель самой "зверской" цивилизации!
– Начиная со следующей пятницы мы будем заниматься всю ночь, – сказал он на прощанье. – Вначале, как обычно, лекция, а затем до самого утра – фильмы, подобранные В-нсом к насущной проблеме. Вот. У меня есть ключ от директорского кабинета. Ясно?
Он поцеловал ее упругими губами.
Была уже весна. Размок до весенней грязи мягкий сквер, вдоль аллеи бежали ручьи с корабликами из бумажек и щепок, все гуляли по выложенным каменным дорожкам. Пора было думать о летней одежде, о летнем отдыхе, о десятках мелочей. Но Аннете было не до них. Страсть сжигала ее. Ох. «Поговорим лет через десять», – помнились слова Марины. Боб, Боб… картины разворачивались в воображении одна жарче другой, а она-то считала себя достаточно искушенной! Пора было что-то предпринимать. Сидя на коврике, она пыталась разобраться, и вдруг увидела, почувствовала перед собой темные глаза Боба.
– Что, Боб, что? Чего ты хочешь?
Вместо ответа из глазниц его выдвинулись… эти… и с наслаждением погрузились в ее глаза…
…Он открыл дверь своим ключом. В широком кабинете стояли ряды стульев и широкий велюровый диван. Боб накрыл его простыней.
– Аннета!
Через минуту оба превратились в единый костер, унеслись, улетели невесть куда. Сколько времени это длилось? Рисковая возможность иного состояния, без "я", без страховки, в неведомое, в неизвестное. Взлет… скороизменчивая слыше-видящая осознающая душа ее оказалась в неведомом… Свист, свет. Сделав усилие, она вновь очутилась в своем теле, в сумасшедших объятиях Боба.
"Додумаю. Потом. Это главное".
В последующие дни они встречались и говорили, говорили.
– Я не могу отделить себя от В-нса, – признавался Боб. – Я слишком сплавлен с ним. Мне даже мелькнуло заболеть бы смертельно, чтобы вообще не видеть, не ездить к нему. Даже пришлось нарисовать его профиль и работать с рисунком. Бесполезно!
– Ты хотел не исчезать перед ним, найти себя, свою целостность?
– Куда там! Даже от рисунка свистит такой сбивающий поток на все центры, что сносит напрочь! Не знаю, как тебе, Аннета, а мне видится, что я, словно узник, заточен в горе, которую надо протопить своей башкой, чтобы увидеть хотя бы склоны.
– Мне это близко. Пробиваться навстречу бурану, сбивающему с ног, в цепях и путах. Но это ведь пóшло, Боб: вначале боготворить, потом разоблачать. Надо освободиться и работать с ним на его скорости.
– Точнее, на ускорении. Но освободиться… не для всех это насущно. У нас есть ребята, что очень сильно и полезно работают в его упряжке, по-настоящему помогают В-нсу. И я не уверен, что они в цепях.
– Я подходила к ним, спрашивала то одно, то другое. Меня встречали уклончивые улыбки и ни одного вразумительного ответа. Над чем они работают? Почему скрытно?
– Они видят твою ауру, иссеченную сомнениями, и не хотят загрязняться.
– О-о?
– А ты как думала? Вот отработаешь, найдешь себя новую, тогда они подойдут сами. Учитель всегда готов, был бы готов ученик.
– Могут ли они развиваться без него?
– Не уверен.
– А мне кажется, я уже могу.
– Мне тоже мелькает.
– Вон что… Оказывается, не зря нас с тобой свели.
– Естественно, – ответил он словечком В-са. – Мы должны слиться на всех уровнях, обменяться качествами, которых нет либо у меня, либо у тебя, чтобы стать совершеннее и самодостаточнее.
Она медленно улыбнулась.
– Но Боб… Людей на свете вон сколько, и качества у всех разные. Как же быть?
– Понял. – Он рассмеялся. – Если ты работаешь с парой, а не просто развлекаешься, не нужно многих вариантов, чтобы добрать себя. Успокоилась?
Аннета помолчала, потом начала загадочно.
– Знаешь… открою тебе маленькую тайну.
– Ну?
– Как-то после занятий я шла поблизости от В-нса, надеясь о чем-то спросить или послушать его среди нашей толпы. И вдруг ощутила светлую теплоту и отраду. Они струились с его стороны по неведомым каналам души так чисто и явственно, что я приостановилась. Приостановился и он, посмотрел, посмотрел, и не найдя достойного, молча проследовал дальше.
– Красиво. И что из этого?
Аннета помолчала. Сказать, не сказать?
– Да уж говори, говори.
– Мне кажется, что в каких-то его системах я – сестра ему.
Боб сосредоточился.
– Ошибка. Что-то иное. Не говори никому.
– Не скажу. Интересно, как его воспринимают посторонние, те, кто вообще не знают его?
– Очень чутко. Во-первых, для него нет посторонних, он везде у себя дома, а во-вторых, я тебе расскажу, как воспринимают. Я был с ним в ремонтной мастерской, куда В-нс привез свой компьютер. Один молодой человек, услыхав его речь, и пораженный тем, как он усовершенствовал свой комп, попросил его, вернее, взмолился: «Послушайте, у меня красный диплом, я не дурак, возьмите меня к себе на работу». – «Мы не профессионалы, мы любители», – с улыбкой отвечал В-нс.
– И в самом деле, не дурак, почуял возможность развития, – проговорила Аннета.
– Еще бы.
Их встречи продолжались, никто не мешал им – верный признак того, что "запрос" был понят верно и вовремя. Но и он не вечен. Как-то, лаская ее теплое нежное тело, Боб сказал.
– Ты дала мне великий толчок к продвижению, Аннета. Но для тебя я сделал мало. А между тем, у тебя в прошлом были ужасные перерождения. Вот здесь, в голове, слева, находится нечто, с чем мы можем поработать. Давай.
Оба погрузились в молчание. Часа через полтора, после обычных переходящих от центра к центру, от солнечного сплетения к макушке, напряжений, возникли сладостные ощущения, оргазмы, во всем существе, в десятка центрах, спине, груди, руках, коленях. Аннете показалось, что тело ее исчезло, стало прозрачным, полным томительной горячей сладости. Это раскрылись пораженные клетки, в которых гуляли-пировали за ее счет паразитические вторженцы, застигнутые светом духовной работы.
– Знаешь, Боб, то, что мы отрабатываем, находится в пространстве третьих абсолютов, но впечатление такое, что каждый уровень, от физического до шестых абсолютов и выше, имеет собственные расширения от себя до абсолютов. Поэтому так долго.
– Интересно. Я не знал. Похоже, они включаются сами, если поддерживать «напряжение в сети».
– Ох, тяжко, Боб. Четвертый час кряду.
– Работай, работай.
Наконец, под утро из ее виска на высших уровнях, на абсолютах, выломился кусок песчаника, видимый только в умозрении, грубая маленькая статуэтка, изображающая женщину времен крито-микенской, а то и раньше, культуры,
Боб поцеловал Аннету.
– Отдыхай. Космические врачи все залечат. Чувствуешь их нежные прикосновения? А эта скульптурка – символ жрицы фаллического культа. С помощью своего искусства ты уничижала мужчин, а перед теми, кто не желал тебя, уничижалась сама. Теперь от этого западения ты свободна. В этой жизни тоже бывало?
– Они сами опускались на колени.
– А скажи… ты ведь красивая женщина. То, что В-нс не направляет на тебя мужского внимания, не уничижает тебя?
Она покачалась, обняв обнаженные колени. Подумала.
– Может быть. Ведь солнце светит для одной меня. Хотя, если бы я ощутила хоть на мгновение – сбежала бы, куда глаза глядят. Тут другое. Похоже, что темные тысячелетия пещерного существования заставляют меня распластаться перед ним, непостижимым, самоисчезнуть, превратиться в пылинку, в прах. Оказывается, в этом наше наслаждение в глубинах подсознания. Но вообще-то, – она с вызовом посмотрела на Боба, – мне бы хотелось иметь карманного В-нса, поставить в уголок, следить знающими глазами. Настоящий слишком велик для меня. Вот какая я.
– Жаждешь власти над золотой рыбкой?
– Не без того. Кто он, Боб? По-жизни? Никто не в силах ответить. Вот ты скажи мне.
– Чтобы сказать, надо вровень встать.
– Еще никто не встал?
Он насмешливо качнул кудлатой головой. Она, помаргивая, смотрела на него.
– Объясни, Боб, – спросила после молчания, – почему ты, много умеющий, нежный, деликатный, терпишь таких хозяев, как эти жуткие цивилизации? Да есть ли они? Может, все это – самообман? Кто их видит?
Он вздохнул, с хрустом изломив сцепленные пальцы.
– Мы уже говорили, что некоторые из наших многое видят, не смотри, что тихони, – проговорил нехотя. – Мне тоже иногда удается. Что до моих хозяев… почем я знаю? Таким уродился. К тому же, это с тобой я паинька, а в душе я, может, бандит с большой дороги или похуже кто.
– Ты намерен до седых волос ходить на занятия?
– Естественно. На иные проблемы одной жизни не хватит. А что?
– Свою-то жизнь самому надо жить.
– Так разве мы не живем, Аннета, милая? Мы три жизни отрабатываем на занятиях В-нса. Неужели ты еще не поняла?
Аннета вздохнула.
– Но моя-то жизнь что такое? Я не хочу передоверять ее кому бы то ни было.
…После трех встреч запрос на совместную работу иссяк. А тот «полет» светил дальней звездочкой, потом-потом, еще рано. Они остались добрыми друзьями, которым было что вспомнить и улыбнуться друг другу.
Тем не менее, однажды сущность Боба опасно показала зубы. Он позвонил ей в пятницу.
– С тобой хотел бы познакомиться мой друг.
– Нет запроса, – задумчиво проговорила Аннета. – Ой, хуже, там запрет. И преогромный.
– Все равно я приведу его сегодня.
– Его не пропустят. Там запретище, как скала.
Вечером, выходя из раздевалки, она издали увидела Боба, стоявшего к ней спиной, и его друга, кавказца, видного в пол-оборота. У нее ослабели колени. Такого еще не бывало! Сила незнакомца была такова, что при виде его даже в пол-оборота стало ясно, что она ничего не сможет противопоставить его воле. Это был Властелин и Повелитель без всякой пощады.
Она юркнула обратно, бросилась в пальто и тапочках на другую лестницу, взлетела бесшумно на темный четвертый этаж.
– Это проверка. Яснее не бывает, – образ кавказца стиснул ее каменными руками. Раскачиваясь, как болванчик, она со стоном работала внутри себя, пока хватка черной власти не распалась, не истаяла, а сам кавказец словно шмыганул куда-то влево.
Аннета спустилась вниз. "Этот человек", не допущенный в зал, стоял, опустив одну ногу на низкую школьную скамеечку. Безукоризненно одетый в черный костюм с белоснежным воротником, с наброшенным на плечи твердым пальто, он ждал ее, свою жертву. Возле него сидел Боб.
– О, Анечка! – вскочил он с белозубой улыбкой. – Познакомься с моим другом.
– Очень приятно, – чуть поклонилась она, приостанавливаясь и глядя тому в глаза. – Но я спешу, извините.
И скользнула мимо, словно солнечный зайчик, а он, встрепенувшийся точно коршун, пораженно застыл на месте. Как!?
"Получилось", – она освобожденно перевела дыхание.
Однако сам В-нс оставался для нее стеной, о которую разбивались все усилия. К молчаливому неодобрению Кира, она работала чуть не до рассвета, но все впустую и впустую, хотя работа, как известно, не пропадает.
– Это Служба, – повторяла Аннета. – Она и не должна быть легкой. С ободранными коленями и локтями, оскальзываясь и цепляясь, я ползу и ползу вверх, как когда-то по "звероящеру". Или одолею и пойду дальше, или завязну на всю жизнь.
Теперь занятия превратились в изнурительное соотнесение с В-нсом. По фазе она добралась до первых, самых тяжких, осознаний и уже не боялась сойти с ума, но и проблема была не из слабых – западение на Высшее Существо!
"Встретишь Будду – убей Будду", то-есть, преодолей в своем существе все, что отзовется на его силу. Глаза ее краснели от напряжения, дыхание обрывалось, когда она работала с собою.
Однажды она ехала на занятия с уже привычными мыслями о том, почему ее так тянет в этот зал? Что ей в этом человеке? И вдруг озорно и ясно представилась некая картинка, которая, казалось, решала проблему прошлого занятия: "Я" и альтруизма, причем с неожиданной стороны. Стало легко и радостно, почти как когда-то. Тра-ля-ля. А, подходя к школе, увидела и его самого, на быстром широком ходу, одного, без сопровождающих "часовых", отлавливающих его на подступах.
Они сошлись под прямым углом у самых школьных ворот.
– Добрый вечер, – сказала она.
Он убавил шаг. Несколько секунд они шли молча, потом В-нс заговорил о валюте, о курсе доллара в Венгрии, где побывал недавно. Она была разочарована. Это же совсем не то, что у нее на душе! А она-то думала, что он видит всех насквозь! Стольким владеет, но не людьми, – подумалось ей.
– Вот…– начала она, – пример ли это альтруизма? Наше Солнце. Пышет, греет, светит на весь мир, и в этом его назначение, да?
