Лина Серебрякова
Избегнув чар Сократа…
Ах, не об этом…
Кир в отъезде, я ночую с дочкой в комнате сыночка. Вчера, уже поздним вечером также сидела за учебником, как вдруг послышались всхлипывания.
– Мамочка, сделай свой портрет в длинном платье. Ты умрешь, а мне останется.
Вот. Пять лет человек живет своей жизнью на моих глазах, и что же я о нем знаю? Ничего. Вселенская печаль коснулась его души, удел рожденных людьми. А девочки-то еще тоньше…
Ночью сон: в пространстве плавают куски знания. Не-Я. Кто я? Выбор себя, своей сущности, Безмолвие, безсознание… все остальное случайно, литература вообще чушь. И тут спящие дети сообща раскачивают «небо», дергают за «полог», заставляя куски слипаться вокруг Я, чтобы была мама. И вот я, привычная.
Душа моя, где ты бываешь? Если бы не дети, вернулась бы?
3 февраля
Одна. Никто не знает, как полно, благоуханно, улыбчиво я бываю счастлива в уединении. О, мой остров!
Закончилась первая сессия. Четверки-пятерки, бах! (междометие!)) – три балла по «Античной литературе»! Ее нам читала веселая кавказская старуха, автор собственного учебника, на самой последней странице которого упоминаются римские «клиенты».
– Кто такие клиенты? – взялась уточнять у меня.
Три балла.
– О, как изменилось лицо! – воскликнула с живым удивлением.
25 мая
Весна, живешь с улыбкой. Новая листва, свежая, кучная, густое небо. С потеплением климата в нашем сквере случается нашествие дроздов, стремительных, светло-бежевых. Нашим воро́нам и не снились такие скорости, такие бесчинства со стороны мигрантов: по двое, звучно трепеща крыльями, они дерзко атакуют их в лоб и хвост, принуждая к бегству.
Сутки напролет поет на сквере соловей. Мы «ах, ах…», а он пашет на совесть, на измор. Сутками! Привет, друг, прими мое понимание!
Старые русские сказки захватили меня. Как же мы говорили до радио и ТВ! Те, кто кинулся в XІX веке записывать былины, сказки, песни, почуяли в них несказанную силу, и теперь гул народного говора доносит золото той речи.
Уф! Послушаем Русь, хоть отдельными строчками.
Царь Вещор улетел на небеса, сел на едину звездочку.
Ну, Иван, кто тебе помог этому?
Зашел в топучее болото, огряз до колен.
И себя не срами, и меня в ответ не вводи.
Защемила его зазноба сердечная.
Думай-не думай, мой меч – твоя голова с плеч.
Пейте, братцы, не жалейте, душа – мера!
А тут – на-поди! – остров явился.
Эка сила хочет во мне быть!
Фу-ты, каку пустошь рассказываешь!
Собаке собачья честь.
Младень-мальчик.
Вры одни, сказки-то.
А эти кусочки стоят целой сказки.
– Что хочешь – деньги или доброе слово за ковер? – Доброе слово.
– Как будем царевну судить? – Усовестим словом, и живите себе.
– Жаль дворец золотой оставлять. – Катай по стенке, все в яичко скатаешь.
А кони-то, кони! Чудо, да и только! И сыты, и статны, и на ногу резвы.
Кормил Жар-птицу три года, выпустил. – "Обманешь – не прощу". Вернулась.
Где мне встретить бабушку-задворенку, чтобы послушать вживую? Сколько ездила, почти не встретила.
Ага! А сама на что?! Слабо́?
Сказка о Солдате, Страхе и Надежде,
и о красной девице Отраде Путятишне
Жил-был солдат. Вот победил он своих врагов и пошел домой. Идет-идет, песни поёт, вдруг видит, у бел-горюч камня старушка сидит – старенькая, едва кости вместе. Остановился солдат, поздоровался, развязал заплечный мешок и поделился со старушкой краюхой хлеба.
– Спасибо, служивый, – поклонилась старушка, – далёко ли путь держишь?
– Домой иду, к родимой матушке, – ответил солдат.
– Погоди немножко, – просит старушка, – отгадай мою загадку. Отгадаешь – пойдешь своей дорогой, не отгадаешь – сослужишь мне великую службу.
– Добро΄, – согласился солдат, – ува́жу твою старость. Загадывай свою загадку.
– Скажи мне, добрый молодец, кто на белом свете самому себе хозяин?
Думал солдат, думал, не может придумать. Куда не кинь, у каждого начальство есть, даже у ветра в поле, а уж над солдатом и вообще не счесть.
– Твоя взяла, – вздохнул он. – Приказывай свою службу.
– Принеси мне, – говорит старушка, – два кольца, что Страх и Надежда на руке носят.
– Вот на! – удивился солдат. – Сроду такого не слыхивал. Да где ж я их сыщу?
А старушка смеется.
– В своей душе, касатик, в своей душе, там всех найдешь.
Махнула рукавом, и очутился солдат в своей душе, в самой ее серединочке. Огляделся вокруг: солнышко светит, луга цветут, а под ногами стежка вьется, в путь-дорогу зовёт.
– Служить, так служить, – решил солдат и пошел по дорожке.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Шел он, шел и пришел в темный лес, к большой пещере. Видит, внутри огонь горит, гром гремит, а посередине великан стоит, каленые стрелы кует.
– Бог помощь! – прокричал солдат. – Разрешите войти?
– Входи, коль сможешь, – усмехнулся великан.
И не успел солдат ногу занести, как все стрелы понеслись в него. Вёрток был солдат, увернулся от них, а великан-то над ним и потешается.
– Эх ты, невежа-деревенщина! Да я тебя на ладонь положу, другой сверху прижму, в овсяный блин сомну! Ведь я Страх твой, хозяин полный, видишь, кольцо на руке, – и показывает чугунный обруч на пальце.
Не привык отступать солдат, где оружием, где смекалкой, где храбростью молодецкой всегда побеждал. А тут видит, сила перед ним великая-неслыханная, тут крепко думать надо. Сел солдат на полянке, стал думу думать. Думал-думал, ничего не придумал, еще думал-думал, опять ничего не придумал, еще думал-думал… Вдруг слышит, звенит что-то, тихо-тихо, тише комарика. Смотрит, колокольчик лесной в траве. Наклонился к нему солдат, а колокольчик ему и говорит.
– Ты́ здесь хозяин, солдат, помни об этом.
– Верно! – ахнул солдат, – спасибо тебе, голубой звоночек.
Вскочил на ноги и кинулся в пещеру. Десять тысяч стрел метнулись в него, и все упали сломанные, потому что обернулся солдат железным щитом. Ведь óн был здесь хозяином и мог становиться, кем только пожелает. Разозлился Страх и обернулся черным пламенем. Взревело пламя, бьется о щит, вот-вот расплавит его. Да ведь и солдат не прост, обернулся светлым пламенем, в сто раз горячее. Схватились в охапочку, бьются три дня-три ночи. Видит Страх, плохи его дела, неоткуда ему подмоги ждать, собрал силенки и превратился в свирепый ураган. Завыл, заревел ураган, грозится огонь по ветру развеять. А солдат взял да и обернулся ясным соколом. Взмыл сокол под небеса, выше леса стоячего, выше облака ходячего, к самому красному солнышку. Повыл-поревел ураган, да и стих, потерял мощь, а сокол грянулся о землю и вновь стал молодец-молодцом лучше прежнего.
– Отдавай, Страх, кольцо с руки.
Да не тут-то было. Позвал Страх сестру свою Надежду.
Смотрит солдат, и глазам своим зорким не верит. Лежат повсюду паволоки разные, о семи шелках тканые, одежды шитые, самоцветными каменьями изукрашенные, а вдоль рядов купчиха похаживает, сладкой речью солдата заманивает.
– Подходи, любезный друг, тут все твое.
Не устоял солдат, выбрал себе шапку соболиную, шубу на куньем меху да сапоги строченые красные, а купчиха и зеркальце подносит: полюбуйся, сердечный друг, каким царевичем стал. Глянул солдат, загордился, заломил шапку и пошел с купчихой за столы дубовые, за скатерти камчатные.
Вот гуляет солдат, ест-пьет с утра до вечера, а не может ни голод унять, ни жажду утолить, а уж одежа-то его заморская то велúка, то малá ему делается.
– Что за чудеса! – смеется солдат, и вдруг слышит, звенит что-то, тихо-тихо, тише комарика.
Спохватился солдат, опомнился, грохнул кулаком по столу.
– Сгинь-пропади, вражья обманка! Понял я ваши козни, между страхом и надеждой людей ломаете, силу человеческую изводите. А ну, подавайте кольца да ступайте отсюда подобру-поздорову! Я здесь хозяин!
Испугались брат и сестра, стали прощенья просить да каяться, да к нему же, к солдату, в работники наниматься.
– Не гони нас, солдат, мы тебе пригодимся.
– Да чего от вас доброго ждать-то можно?
– А того, – говорит Страх, – что я в сторожах хорош. Охранять тебя, в колотушку стучать в случáе чего.
– А я советом помогу, развеселю когда-никогда, – частит его сестра.
Улыбнулся солдат, смешно ему стало. Тряхнул головой.
– Давно бы так. Оставайтесь, будь по-вашему.
Забрал у них кольца, кинул в заплечный мешок и пустился в обратный путь. Вот идет солдат, идет, и сам на себя дивуется. И всегда-то он удальцом был, не робкого десятка, а тут силы и смелости втрое прибавило, хоть горы ворочай! Идет-идет, песни поет, так и пришел к бел-горюч камню. А там старушка сидит, дожидается.
– Здравствуй, служивый! Исполнил службу?
– Так точно, бабушка! Получай свой заказ.
Взяла старушка два кольца и бросила через себя за спину. И стала дéвицей, да такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Поклонилась девица солдату и говорит.
– Гой еси ты, храбрый солдат, мой освободитель! Заколдовал меня Змей Горыныч на годы долгие, на веки вечные, пока не найдется на Руси такой богатырь, что не убоится страха лютого, не обольстится сладкой надеждою. А теперь я опять на воле.
Поклонился и солдат девице.
– Гой еси ты, красная девица! Как же тебя звать-величать?
– А зовут меня Отрадой Путятишной.
Взял солдат Отраду Путятишну за руки белые, поцеловал в уста сахарные и повел домой, к родимой матушке.
Вот и сказка вся.
Синему морю на тúшинье,
Добрым людям на послýшанье.
Так. Вроде, получилось.
3 июня
Сильно, резко, полно занимаюсь на спортплощадке. Тишина, рассвет, пение птиц…
И вот идет-ковыляет на двух палках согбенная дама, вовсе не старая, прекрасно одетая, с утра подкрашенная.
Заинтересовано смотрит.
Положив ногу высоко на перекладину шведской стенки, наклоняюсь в «поцелуй колено».
– Вы слишком опасно растягиваете связки, – встревает она.
Ноль внимания.
– Хотите, дам вам совет?
Молча закипаю.
– Положите на голову книги и ходите. Очень полезно.
Взрываюсь.
– Судя по всему, вы не имеете права давать советы…
В ответ заячий крик.
– Ой, как вы можете! Вы же не знаете…
Стерва я хорошая.
Второй курс
20 сентября
Грустно. Дед хворает, мы скучаем по нему.
В такие часы, чтобы не пропадал вторник, можно посидеть на других семинарах, прозы или поэзии, убедиться, как повезло нам с Дедом.
Вчера на лекции по Серебряному веку с молитвой в сердце заслушалась стихами Ахматовой, которые читал пожилой доцент, обычный с виду мужичок, в метро и не подумаешь.
Я несмело задержала его у дверей.
– Скажите, ведь…
– Потом, потом, – с виноватостью улыбнулся он, – я улетаю на своих лекциях, я еще не вернулся.
На зарубежной литературе звучали нобелевские речи Фолкнера и Хемингуэя, бас и баритон, юг и север. Трепетный старичок-преподаватель благоговейно делится литературными сокровениями, и сетует, чуть не плачет, на быстротечность урока:
– Ах, я же ничего не успею, так много надо сказать! – сокрушается, спохватывается, но успевает главное: образ творения и творца. И теплые аплодисменты после таких лекций.
Хороши и молодые преподы, но… «мудрость приходит болезненно и понемногу».
Литературный институт – единственное место, где говорят о вершении Духа! А наш семинар, наш теплый маленький лицей останется с нами навсегда.
Вот только Сашка Нервный замкнулся, дичится, не выступает.
17 октября
Семинар
Сглазила я тишь-благодать. В темные дни осени, под унылыми дождями так хочется отдалить себя от отчаяния! Нет, он не смирился, Александр Нервόв, его огонь ушел в глубину, и сегодня на рутинном обсуждении гладенького, «хорошо свинченного» рассказа буржуина Тверского все полыхнуло и взорвалось. Сашка вскочил, шагнул раз, другой, и заорал во все горло.
– Ложь! Надоело! Ухожу!
Руки его кидались по сторонам, как у пьяного.
Все растерялись, никто не успел шевельнуться, даже измениться в лице, столь диким был его взрыв, лишь я странным образом ощутила ровное понимание «большухи», старшей женщины в семье.
– Куда ты уходишь, Саша? – спросила спокойно, уже понимая, что происходит.
Он дернул плечом.
Есть пески на свете,
И снега по пояс,
И дороги длинные…
Голос его пресекся, в глазах сверкнула сумасшедшинка, он бросился к двери.
Дед окликнул его.
– Постойте, Саша, – грузно поднялся из-за стола и протянул ему руку. – Желаю вам найти. Желаю попутного ветра и восемь футов под килем.
– Спасибо, Иван Саввич.
Шаги полетели по коридору.
– Саша! – сорвалась Соня, – Саша!!
Она бежала за ним, догнала у лестницы, их шаги затарахтели вниз вместе.
Все молчали.
– А нам слабó, – проговорил Валера.
Третий курс
12 ноября
Впереди маячит дипломное сочинение. Какое? О чем? Смогу ли? Голова крýгом! Все что-то пишут, советуются с Дедом, а я – ничего.
Стрёмненько.
15 ноября
Что мне делать? В пустой голове ни единой мыслишки! Не цепляться же за прежние безделушки для семинаров, нужны новые смыслы, цельное произведение, как в пошивочном ателье, когда для подтверждения класса мастер собственноручно отшивает сложнейшее модное пальто.
5 декабря
Спасена!
Вчера в вагоне метро, как лист перед травой, встал передо мной мой диплом-Китеж: «Ибо из радости…», зима в Усть-Качке! В письмах! Извед в e-mail! Извед на out-look! Необыкновенно! В метро вообще хорошо думается, скорость, что ли, помогает, или «человеческая полоса»?
Тра-ля-ля!
Деду пока не скажу, все смутно. В письмах! никто сейчас так не пишет, но загорелась, не отступлю. А как можно сделать! Мурашки замысла… И никому ни полсловечка, никаких обсуждений, сделаю, тогда и предъявлю. Авось Бог!
Третий год мы живем в тесном братстве. Что изменилось? Рассеялась пустая звездность, мы заземлились, осознали себя не Бог весть какими дарованиями, подобрели, простили друг другу. Кого не хватает, так это нашего пятого, Саши Нервова, за минувший год он ни разу не навестил нас. Где-то он, искатель?
Зато Валера отважился на объемный роман и таскает, как котят, отдельные главки для чтения – такая музыка, такая нормальность! что за светлая душа у нашего казака! Сверх того, он выдал парочку коротких пьес, и, конец света! их поставили в театрах Перми и Красноярска!
Что ни говори, а это хватка молодого льва.
Но я… могу ли я творить? Моя ли это стезя?
– Не поздновато ли сомневаешься, тебе уже под тридцать! – дерзит внутренний голос.
И что? Выбрасывать себя на помойку? Нет уж. «Чисел нет. Есть вечность». В ней и жить…
5 февраля
Печальная весть: Иван Саввич О-в умер в больнице. Горе, горе.
Прощание происходило в ЦДЛ, где мы, четыре последних ученика его, несли караул у четырех сторон. Уже нездешний, постигший нечто абсолютно безличное, покоился он в скромном гробу.
Накануне меня потрясло жуткое впечатление. По поручению декана мы завалили цветами полный кузов пикапа, в кабину сел распорядитель, и я, вместо того чтобы доехать со всеми от Тверской до Баррикадной на метро, устроилась на полу среди цветов. Пять минут езды! Дверца захлопнулась. Чернота, ни лучика света! В холодном настое холодных погребальных цветов пришлось долго трястись, едва удерживаясь на ледяном полу при заносах. В полной мере пронзили меня хлад и тьма загробья.
На кладбище, у свежеотрытой могилы под колючим снежком среди провожающих увидели Александра Нервова. Все молча приветствовали его глазами.
С кратким словом от учеников выступил Валера.
Потом были поминки в Нижнем буфете ЦДЛ. Столы, сдвинутые длинной змеей, не ломились от яств, накрытые в расчете на докупание в буфете: тощие бутерброды от Союза писателей, водичка, одинокая бутылочка.
Впятером, всем семинаром, иззябшие и голодные, мы уселись в уголочке. В противность прочим наш стол был обилен – это потрудились мы с Соней. Загодя, с утречка, забросили в буфет сумки с кушаньями, приготовленными дома, чтобы быстренько разогреть их в буфете. А уж как оно кстати после похорон с их долгими стояниями в холоде и скорби, известно всем. Чтобы вернуть радость жизни, ничего нет лучшего, как согреться горячей вкусной едой! И точно. Они набросились, наши ребятишки, на горячие тефтели, жареную картошку, соленые огурчики-грибочки, на квашеную капусту и селедочку под водочку, словно три дня не ели! Любо-дорого. Даже Грос не без смущения подсел с тарелкой и получил полную меру.
Обожаю, когда мужички клюют из моих рук!
Внимали, конечно, Саше. А он, худой, обтрепанный, тихий и светлый, говорил, что вышел на понимание себя и жизни, и ничего не боится, и нужно лишь немного еды и несколько денег, чтобы пройти еще дальше. Соня плакала.
Разговор вернулся к Деду.
– Светлая память! – тоскующе покачивался Валера под шум застолья. – Его нравственные заветы внятны любому, рожденному человеком.
Все согласились. У меня была и своя горчинка, ведь именно мой диплом не успел просмотреть Иван Саввич. Но в сторону. Главное, мы удостоились встретить такого человека, ощутить его высоту, поверить ему, незабвенному Ивану Саввичу О-ву. А скольких студентов любимого института он разбудил, скольких ищущих вывел из тьмы!
Вечная память, вечная память!
Разговоры под звон бокалов не утихали, мы сидели в теплом свойском единении.
Да-с… уж эта моя чувствительность! Потому что Лев показал себя во всей красе: надрался грубо, как сапожник или как… брокер, что ли? К влажному лбу прилип дорогой «козырек», траурный пиджак с черным шелковым кантом огряз в соусе с тарелок. Всегда отстраненный, высокомерный, наш Левка задирался, как пацан, и, странное дело, сквозь пьяное буйство звенел надрыв почти «достоевский».
– Ты – ничто! – кричал он Сашке. – Пустое место!
Тот соглашался.
– Я – ничто, а все стало живым и глубинным.
Слова моего рассказа!
Он нашел «соответствия», наш Сашка, он нашел.
Время заканчивалось. Еще шумели там и сям за столами, но уже зашатывались случайные люди, убиралась посуда. Валера осторожно показал на Льва. Тот сидел с опущенной головой, лицо было залито слезами. Заметив внимание, поднялся и ушел, касаясь стен.
17 мая
Молва о моем дипломном сочинении разлетелась по курсу, в короткое время были расхватаны все распечатки. Ознакомившись, Лев Тверской потемнел в лице.
– Таких умных девчонок, как твоя героиня, не бывает, – сказал он, мучительно терзая мочку правого уха.
– Вот же она, перед тобой, – возразил Валера.
– Все равно. Я не встречал, – и ушел, нарочито насвистывая.
Зато Соня вернула рукопись с умилением.
– Очень лирично. Поздравляю.
Мы посмотрели друг на друга. В порядке? Да.
Вот-тцс.
Заключительный пир и фото всего курса на ступенях у входа в Дом Герцена с мраморной доской «Литературный институт имени А.М. Горького». Приятно и грустно. Спасибо всем, кто пестовал меня в прекрасных стенах, земной поклон хранителям священного огня в светильнике Духа.
…Сверкающий храм Слова по-прежнему скрыт в облаках, и я тихо брожу у подножья, присаживаюсь у двери.
