Лина Серебрякова
Избегнув чар Сократа…
– Привет! – ответила она, обвив руками его шею. – Заждались тебя.
– И ты ждала?
– М-м… Где пропадал, выпускник?
– В Грецию оторвались после защиты, всем курсом.
– Прикольно.
– Да, клево. Оттянулись по полной. Угостись-ка, – протянул ей пакетик с жвачками в виде цветных амфор и греческих масок. – Куплено у подножья Парфенона. Больше ничего брать нельзя, даже нагнуться за камешком, а то инозёмы бы все растащили.
Это произошло через два дня после ухода Окасты.
У Корниенко загорелись глаза. Ему позарез нужен был второй маршрутный отряд, и прибытие геолога из МГУ, к тому же хорошего знакомого Аннеты, решало все сразу. "Пока мы перетащимся со своим скарбом на другой лагерь, она за один маршрут приведет его туда уже обученного, готовенького для самостоятельной работы!" – и уже размечал их путь на сводном планшете.
Аннета вошла в большую палатку расписаться за пачку топографических карт.
– С Киром? – переспросила она приглушенно. – Но ведь он ничего не… – и развела руками.
Корниенко вздохнул.
– Помоги, Аннета. Тебя тоже учили. Выручи, на тебя вся надежда.
Она молчала. Ах, как славно ходилось со старым Тандыном! Рябчики с ветвей, рыбка из ручья, никаких хлопот с лошадьми!
Она всмотрелась в сводную карту.
"Подъем по ущелью, обход над кручами, – читались кружева горизонталей, – выход на плоский, бог знает, чем осложненный перевал."
– Аэросъемку можете подобрать?
– Уже готова, – он протянул для просмотра.
Снизу, к высоте самолета, делавшего снимки, тянулись острия вершин и скалистых хребтов, четко читались тропы, ручьи, обрывы.
– Это еще что? – насторожилась она. – Такой перевал?
– Гранитные развалы, сплошная вздыбленная поверхность, – вздохнул он. – Тувинцы знают его, там тропа, видишь?
– То тувинцы.
"Запомним это место", – она очертила карандашом легкий кружок.
С полевой сумкой вышла из палатки главного геолога и увидела Кира. Он подъезжал верхом на Кауром. Оказывается, он не только лихой наездник, но и читает карту, умеет смотреть аэроснимки в объёме, и вообще на своей дипломной практике временами, когда начальник, так сказать, «отключался», замещал его в двадцатом районе, на Дальнем Востоке. Там, на горе Отчаяния, на высоте 1460 метров до сих пор лежат четыре огромных ребристых гвоздя, забытые еще топографами.
– Отпад. Сам я давно в Москве был, теперь здесь, а они так и лежат на отметке 1460 метров. Не хило?
Она кивнула.
– Набери продуктов на три маршрутных дня и три контрольных. Мы выдвигаемся завтра.
– С тобой? – быстро спросил он.
Оба подумали одно и то же.
– Завтра в семь, – ответила она. – Подбери крепкую сбрую, ремни, седла, потники. Мой конь вон тот, золотистой масти со светлой холкой.
…К полудню другого дня остались позади открытая степь и кипящий изгиб Хемчика, на который они взглянули с отвесной скалы, с высоты птичьего полета. И поцеловались. К трем часам пополудни оказались напротив узкого, словно рваная щель, устья распадка. Шумный ручей гневно вырывался на знойную равнину.
Холостой ход был окончен. Рабочий маршрут начинался с этой точки.
Под копытами коней затрещала плоская щебенка зеленоватых слюдистых сланцев. В тени высоких склонов они стали подниматься вверх по бугристому днищу. Сверху на них смотрели взнесенные над зеленым ущельем освещённые вершины. Завтра отряд познакомится с ними поближе, а пока, теряя друг друга в зарослях пахучих зонтичных трав, напрягаясь среди ям, бугров и поваленных древесных стволов, то падая на холку, то откидываясь навзничь на вьюки, всадники пробирались выше и выше по днищу на упорных тувинских лошадках. Пахучие травы сменились толстыми зелеными мхами, лиственницами, кедрами, ветки хлестали по плечам.
Время, время. На свежие силы, сегодня хотелось подобраться к перевалу как можно ближе, но записи, обследования, отборы проб воды, почвы, минералов скрадывали задел! В чаще деревьев сгущались первые сумерки.
Аннета спрыгнула на землю.
– Ночуем.
Прошлась, разминаясь, туда-сюда, и взялась за полевой дневник. Кир разводил костер, доставал посуду и продукты. Палатка встала поодаль, на плоском месте, устланная внутри смолистым тонким лапником, окопанная канавкой на случай дождя.
Ветер задул по-вечернему сверху вниз, дымок костра потянуло туда же, он завис над ручьем туманными полупрозрачными пеленами.
– Спрячь в палатку нож и топорик, – распорядилась она, – накрой пленкой вьюки, напои коней, отведи к траве.
Он молча повиновался, и тихо засвистел мелодию из "Кармен".
Видишь, как я сохраняю
Цветок, что ты мне подарила…
Они оттягивали то, о чем думали весь день. Уже совсем стемнело, над головой мерцали звезды, в зареве вставала луна. Становилось холодно. Кир подбросил хвороста. Краткое пламя осветило их лица, выхватило из темноты ближайшие кусты и ели.
– Скажи мне, наконец, где ваш Окаста? – спросил он. – У меня к нему письмо от предка и бутылка рома, а все только пожимают плечами.
– Как он связан с твоим отцом?
– Как бывший студент с бывшим преподавателем, которого опередил в науке. Отец, кандидат наук, ушел в производство. Где ж Окаста?
– "Оторвался" куда-то в тайгу. Один, верхом. Уперся, обиделся, – и тоже пожала плечами.
– Обиделся? Что за некайфы? Эээ… на тебя, что ли? – прищурился проницательно.
– Похоже. На выражение моего лица. Решил, что все просто.
Обняв руками колени, Аннета прищурилась на трепет серых и розовых теней на остывающих углях.
– Окаста – мучительный человек. Он взыскует у жизни смысл, полагая, что, как живущий, имеет на это право.
– Как частица, которая обладает энергией в силу самого существования?
– Точно. И боится не смерти, а бессмыслия жизни ввиду смерти. Над ним что-то тяготеет, уверена, что он плачет в отчаянии и напивается оттого же. Вот-ц.
Они помолчали. В ущелье входил туман, пора было забираться в палатку.
– А скажи… я не первая спрашиваю, – улыбнулась она, бросив взгляд на его руки с тонкими полосками на запястьях. – Это от любви?
– Да, из-за девчонки.
– Это было… после меня?
– До, до, еще в восьмом классе. Я даже не знал ее имени!
В полной темноте Аннета спустилась к воде. Ручей шумел, как экспресс, повсюду лежала ночь, их огонек единственный теплился в затаившемся ущелье. Поднявшись, она залила костер принесенной водой.
Палатки была напоена смолистым хвойным духом, на полу уместились два развернутых спальных мешка.
– Единственная моя!
…Ночью Аннета проверила лошадей. Темный ветер запарусил блузку, кони глухо взглянули на фонарь. Погода менялась.
…Утро пришло в ненастье: дождь, туман, шум по листве. В грубых плащах с капюшонами они поднимались по руслу, окатываемые водой с каждого задетого дерева. Остался внизу ручей, кончились деревья, они оказались на открытом скате внутри широкой серой воронки. Спешились и по наклонной каменной щетке из чередования крепких слюдистых сланцев с трухлявыми глинистыми алевритами повели коней под уздцы наискось вверх, вверх, вдоль зубчатого гребня, разделявшего соседние две долины. Далеко внизу в истоке ручья сквозь серый туман белели сухие бревна.
Вокруг «не было ничего». Ничего! В рыхлой облачной вате исчезла, спряталась великая горная страна с горделивыми вершинами, снежными хребтами, вулканическим конусом Монгун-Тайги, красоты которых вознаграждают все тяготы подъема. Вместо них под кипящим облачным потолком простиралось тупое овражное плоскогорье, осыпаемое дождем из темных туч, подошва которых дымилась и дышала моросью прямо в лицо. А так мечталось угостить спутника величавым видом хребта Танну-Ола, похвалиться взятыми перевалами!
Не повезло.
Сам же Кир никаких утрат не испытывал. Напротив! Сменив грубый капюшон на яркую спортивную кепочку, он закатал рукава плаща, и, насвистывая, без конца ровнял-перетягивал на лошадях прорезиненные вьюки, которые свисали то влево, то вправо от тряски, и внутри которых без конца звякало и тренькало. На войне как на войне – и с усмешкой рвал в клочья летящие мимо изменчивые туманы. Эх, сбылась мечта идиота – очутиться в этих самих облаках!
Копыта зацокали по мощной каменной спине разлапого горного кряжа. Множество струек и родничков всходили на его поверхности. На такой высоте! Отряд остановился близ двух блюдечек-озерков; они, несомненно, сообщались между собой, но одно из них имело яркий лимонный цвет, другое было прозрачным, как слеза.
– Определись на местности, Кир, – Аннета отдала ему карту и компас, а сама, пришаркивая, направилась к озеркам с посудой и прибором.
Причиной странного цвета оказались желтые пушистые водоросли, заполнившие одну чашу до самых краев, неподвижные, холодные, дремлющие на высоте трех тысяч метров. Радон тут не при чем, разгадку пусть ищут биологи.
Время, время.
Кир обернулся на звук ее шагов.
– Есть!
Точка на карте стояла именно там, где они находились.
– А теперь, не забывая про азимуты и привязки, опиши точку наблюдения. А я посижу-подумаю.
«Нехороший» перевал был уже близко, за темнеющей в тумане вершиной, окруженной скалистыми гребешками, на которые так весело было смотреть снизу и так тревожно сейчас. Аннета проверила аэросъемку в полевой сумке.
Пора.
Обогнув скалы, отряд проследовал пологой ложбиной между ребристыми увалами, взял западнее, опасаясь долин-близнецов, тех, что взлизываются к верховьям одинаковыми серыми воронками. И остановился.
То, что предстало глазам, показалось бредом.
– Фи-фью, – просвистел Кир.
Если вообразить вздыбленные землетрясением каменные блоки величиной в два-три человеческих роста, наваленные беспорядочно, словно свалка упаковок из-под промышленных холодильников, лежащих, стоящих, накрененных, на ребре, на боку, на углу, занявшие все пространство плоского перевала – это и будут "гранитные развалы".
Яснее и безнадежнее тут не скажешь.
Раскаленная в глубине земли гранитная магма, вторгшаяся по разлому из недр и остывшая среди толщ известняков, мраморов, доломитов, задолго до нее образовавших верхний слой земной коры, эта самая остывшая магма, непривычная, так сказать, к условиям дневной поверхности, подвержена сильному выветриванию. Мороз и солнце, лед и вода раскалывают ее на тонкие волосяные трещинки, плоско и многослойно уходящие вглубь породы. Толчок – и кора выветривания встает на дыбы, толчок – и все громоздится, валится, катится вниз по склонам, открывая выветриванию свежую поверхность.
– Фи-фью, – еще раз присвистнул Кир.
Глаза его блестели. Он обожал риск, а такого даже на Дальнем Востоке не встретишь.
Аннета молчала. Украдкой вынула зеркальце, взглянула в глаза. Успокаивает.
Судя по аэрофото, где-то здесь шла тропа, уверенный черный пунктир. Тувинцы берут перевалы играючи, не сходя с седла. Но то тувинцы, налегке, без наших вьюков.
– Посмотри-ка, – она протянула ему аэросъемку.
Он расположил две карточки подальше от каждого глаза, чтобы увидеть местность в объёме, и прищелкнул языком.
– Не слабо. А где тропа?
– Поищем.
Она спешилась и медленно пошла вдоль края каменного навала.
– Вот она, – указала на кучку светлых обломков с воткнутой в них палкой. – С Богом!
Вскоре вокруг не осталось ничего, кроме камня и камня, серого, с черным крапом, гранодиорита, похожего на клиновидное ассирийское письмо. Отовсюду торчали каменные углы, ребра, грани, о которые резко и хряско ударяли вьюки, сбивая лошадей с их чуткого, след в след, шага через темные косые щели, в глубинах которых шумела вода. Эти трещиноватые породы всегда сильно обводнены, и радона в них – прибор зашкаливает, но это потом-потом. Главное – пройти. Шаг за шагом, под дождем, в тумане.
Постепенно стало казаться, что это никогда не кончится: натужные прыжки груженых коней с разновысоких плит, поиски обходов и неявных поворотов, страх упавшего вчера поперек тропы каменного обелиска – ведь Туву постоянно трясет в сейсмической дрожи! Что тогда, куда деваться в каменном хаосе? Не думать, идти, идти. Вот обозначился слабый уклон, затемнели деревья, ближе, ближе… Аннета заставила себя проверить направление, туда ли уклон, в ту ли долину? и считая шаги, дошагала последние метры.
Грохот за спиной, испуганный рывок повода заставил вздрогнуть. Каурый, конь Кира, лежал на камнях, разметав ноги, задняя левая по самое бедро угодила в косую треугольную трещину. Кир со злостью ткнул кулаком в шершавый выступ, толчок о который оказался роковым. Ему бы не спешить, мерно дойти до первых деревьев, а он рванулся, как из плена, из этих осатанелых каменных истуканов!
Тум-тум-тум. Аннета присела возле коня. Ничего себе! И старика Тандына нет возле.
– Вставай, – дернула за уздечку, – вставай, вставай!
Ошеломленный падением, конь окаменел, голова его мелко тряслась.
– Подьём! – хлестнул ремнем Кир.
Лошадь рванулась, забила копытами, напряглась… и осела.
Плохо дело. Став на колени, Аннета глубоко засунула руку в щель, ощупала ногу – нет ли перелома? вроде нет. Поднялась, бульк! золотые часы, сердечный подарок Эда, скользнув с запястья, исчезли в темной глубине. Одно к одному.
Когда сняли вьюки, расседлали, открылась огромная спина на камнях, расплывшийся живот, неуважительно, по-собачьи, поджатые ноги с копытами. Начались беспорядочные попытки, одна пуще другой: коня понукали, тянули, дергали за уздечку, били, подсунули подпругу под ляжку, раз-два взяли!.. лишь крупная дрожь волнами катилась по необъятному телу, простёртому на светлых плитах. День клонился в дождливые сумерки, а оно длилось и длилось, будто дурной сон.
В изнеможении Аннета опустилась на камень. Мокрые пальцы озябли, пестрый платок сбился на глаза.
– Как поступим, Кир?
Он стоял, скрестив на груди руки, опершись ногой на гранитную глыбу. Складки плаща антично падали с его плеч.
"Пруха кончилась, – безжалостно думал он. – Была мне чуйка, что это произойдет. Как же я так облажался?"
– Поступим как с Белым клыком, – произнес, поиграв мышцами лба и бровей. – Сделаем вид, что уходим, пусть сам выбирает свою судьбу. В конце концов, охотничий нож у меня на поясе.
Она усмехнулась. Он покосился на нее и улыбнулся тоже.
Но именно эта ребячливая затея оказалась единственно верной. Едва они с Золотистым шагнули вперед, как бедняга-Каурый настороженно поднял голову. Серебристое ржание понеслось вслед уходящим. Они удалялись. Расстояние росло. И тогда жутким усилием конь выхватил из тисков свою ногу и встал, шатаясь, на всех четырех! Темная кровь струилась по левой задней.
В полном составе – о, счастье! они спускались вниз по склону, по камням, по сплетенным корням, среди разбросанных замшелых плит, вросших в землю подобно невнятным древним надгробиям. Повсюду бежали ручейки и струйки. Это разгружались те шумные трещинные воды, в темных глубинах которых навсегда исчезли золотые часы. Что ж! Кир знает о четырех гвоздях, а ей известна косая трещина, поглотившая подарок ее поклонника. Замечательно!
Вскоре все слилось в единый ручей, долгожданный и путеводный, бегущий в ту самую долину, в дальнем устье которой после спуска ожидает новый лагерь.
– Перекус, – остановилась Аннета.
– Годится, – отозвался Кир.
Пока закипал чай, она осмотрела коня. На левом бедре выше коленного сустава краснела грубая рваная рана. К счастью, уже не кровила. Впервые пригодилась аптечка, серая мазь. Обвязав средний палец ватой и ниткой, она обмакнула в мазь и наставила на верхний край раны. Кир держал лошадь под уздцы, но от задних копыт Аннету не защищало ничего.
"Я должен рисковать, я, мужик", – стиснул зубы Кир.
Медленно напирая пальцем в рану, Аннета погрузила его до упора и в плотности тканей повернула вниз на четверть круга, выгребая сукровь, мух и даже мельчайших червей. Так скоро! Каурый стоял как влитой. Еще дважды чистила и закладывала мазь, наконец, с дрожью в коленях отошла к ручью и долго мыла руки с травой и мылом.
Время, время… Записи, зарисовки под наброшенным плащом, редкие капли по нему, шум по листве, находящий крап, полосы капели… сколько оттенков у дождя! Перевьючка тяжестей с больного коня на здорового. Время, время. Теперь на Золотистом поедет Кир со всей поклажей, она на Кауром.
Молодой человек уже сидел верхом, и едва щелкнул замочек ее полевой сумки, тронул коня и скрылся в ельнике. Он спешил стать первопроходцем, чтобы самому открывать путь в череде заложенных друг за друга таёжных горных склонов.
– Сущие пустяки, – казалось ему, – выдвинуться на пару кэмэ вдоль ручья, насладиться мягким шагом ее коня, ощутить уединение в забытым богом ущелье, и с любовью встретить хозяйку – о, счастье путешественника!
Минувшая ночь полнила его радостью. А то, что его исчезновение есть грубейшее нарушение техники безопасности, согласно которому нельзя ни отправляться одному в тайгу, ни покидать спутника по маршруту, этого выпускнику МГУ и в голову не пришло, будто и не сдавал он зачет, не расписывался в тетради.
Уж если сам Окаста…
…Аннета шагнула к коню, чтобы подвести его к пеньку, откуда легче вскинуть себя в седло, как вдруг он прянул в сторону, настороженно глядя умными глазами; под мордой качалось выскользнувшее изо рта железное удило с обрывком уздечки. Додергались. Послушание коня держится именно на этой железке, ее воздействии на чуткие уголки губ. И вздумай Каурый пуститься наутек, в цветущие степи Хемчика, где родной табун встретит любимого сына, только подумай он огромной своей головой, как Аннета, горожанка-москвичка, ничего сделать не сможет.
– Кир! – позвала она вполголоса.
Никакого ответа.
– Кир! – крикнула она.
От ее крика конь отдалился еще дальше.
"Тум-тум-тум, не одно, так другое" – на размышления времени не было. Как поступить? Она стояла, не глядя на Каурого, чтобы он не прочитал в ее глазах. Повернувшись спиной, принялась незаметно пятиться к длинному поводу, что тянулся по земле. По счастью, сочная трава отвлекла короткие лошадиные мысли. Мгновение! и удило звякнуло о страшноватый конский оскал.
Молодой ельник и мягкую луговину она проскочила, осматриваясь и ища следы.
– Кир, Кир!
Ущелье углублялось, склоны сближались, росли, становилось темнее. Лишь справа светлел широкий проем, откуда бежали два ручейка-притока. Эту развилку она миновала на-рысях, уверенная, что мелкие струйки Кира не прельстят, коль тут же слева гремит и пенится основной поток! Затем появилось травяное болотце, поросшее осокой и низким кустарником. Долина вновь съузилась, потемнела, в шуме дождя и грохоте вспухшего потока безнадежно тонул ее комариный писк.
– Кир, Кир!
Где этот отмороженный?!! Бранясь, как настоящая леди, она развернулась и поехала назад. Покричала-поискала в ельнике и вновь погнала вниз, дальше, дальше. После другого кочковатого болота рассекла лопушистые заросли борщевика, миновала грубообломочную осыпь, коварно скрытую в кустистом бурьяне, проехала еще метров двести и "уперлась".
Дальше хода не было.
Длинный поперечный каменный выступ справа, похожий на огромного звероящера высотой метров в десять-пятнадцать, покрытого бурой шерстью из кривых березок, перекрыл ущелье почти наглухо, оттеснив ручей к левому склону. И там, под отвесной, гладкой, как зеркало, скальной стенкой крутился бешеный водоворот. В таких случаях верховые загодя переходят на другой берег, вон туда, где на деревьях светлеют зарубки тропы. Но Кир не мог знать об этом! Или, чего доброго, вспомнив дальневосточные подвиги, он уже там? Навряд ли. Не без ума же он! И раз его нет за спиной, значит, он перешел справа по склону и мечется один по ту сторону "звероящера"!
В растерянности она оглянулась по сторонам. И вдруг сквозь сумерки и сетку дождя увидела всадника!
– Кир, Кир!
Обрываясь на кочках, помчалась бегом, скорее, скорее… Нет. Это старая коряга, уродливая, как само зло, торчала из болота среди кустов. В тяжелых, полных воды сапогах Аннета поплелась обратно. Каурый, живая душа, встретил ее настороженным "то-то-то", низким звуком испуганного существа, раненого, заседланного, стоящего на привязи в темном лесу.
Уф. Где же Кир? Неужели за перешейком? Неужели придется… а неужели нет?
Полевую сумку с картами она укрепила впереди, плащ обернула вокруг пояса, потрепала по шее коня и уже не колеблясь взялась за ветви корявых березок. На коленях, локтях, обрываясь, по-звериному, постанывая, повизгивая, стала продираться в зарослях выше и выше. Гребень. В последний раз всмотрелась в оставляемую долину – нет? И повернулась спиной.
По другую сторону было темнее и глуше, тайга спускалась чуть не к самому руслу, над прибрежным лужком молочно белел туманчик. А правее, выше, в глубине склона что-то светлелось и двигалось. Они!
– Кир, Кир!
Ухая в ямы, проскальзывая, царапаясь о невидимые уже ветки, скатилась вниз, скорее, скорее…
Что за чудище! Перед ней топорщился вывороченный бурей кедр. Ствол его давно истлел под толстым зеленым мхом, но корни сохранились отлично; скрюченные горстью, они крепко удерживали в своей путанице серую почву. Она и светлелась издали, и словно двигалась за кустами.
Все. Идти больше некуда.
Впервые Аннета подумала о себе. Одна, в тайге, ночью? Не сон ли? Неужели это она, та, какую в себе знает, неужели это она стоит под дождем, в черном ущелье, мокрая до нитки? Что происходит? Что вообще с ней происходит?
Изогнутые корни дерева напоминали низкую крышу. Под нею было сухо и даже постлано шелковистой травкой. Смешно сказать, но такого местечка не найти сейчас далеко окрест! И не веря, не принимая, но подчиняясь, она опустила на землю тяжелую сумку. Умостила ее в головá, разделась донага (ночевать в мокром – прямая угроза здоровью, а ей еще жить да жить, ей и ее будущим детям), завернулась в холодный плащ и сжалась в норе под корнями.
Наступившая темнота была абсолютной, кромешной. Дождь перестал. Соседнее дерево тихо поскрипывало "скрип-скрип". Падали редкие капли "кап-кап". По черноте плавали круги, чудились шаги, дыхание…
Рассвет занялся холодный и ясный. Содрогаясь от ледяной одежды, она снарядилась, и на негнущихся ногах направилась обратно, "туда, туда", по тяготению. Мокрый лужок добавил холода в сапоги. Вновь начались цепляния за ветви, звериные усилия подъема. Что вело ее? Мыслей не было, их заменяло чистое зрение как-то на окраине, вне слов. Пухлые белые тучки на косых, освещенных солнцем, хвойных склонах словно китайские акварели…
Гребень. Тупое глядение: две лошади, две чистые спины там, внизу, на траве. Палатка. В ней по-босяцки, прямо на седлах, спящий Кир.
Выскочил, замер, потрясенный ее появлением, черными кругами под глазами, пересыпанной землей головой.
– Господи, – сипло произнесла она, дотрагиваясь до его руки.
Он чуть не закричал.
Потрескивал огонь, закипал чай. Лилась живительная человеческая речь. О боковом просвете, куда его занесло, об отчаянном броске под грозой в темноте, о встрече с привязанным конем на тропе. "К коню-то она вернется". Видя, что слова целительны для нее, Кир говорил без умолку, обо всем подряд. О том, что по пути на Байкал ехал рядом с водой, голубой, ясной, об ощущении большой чистоты озера, о том, что тот берег напоминал синие холмы-медведи. О гранитной слюдистой гальке на берегу. О том, как при охоте в прошлом году на Яне, стреляя по уткам, потревожили спящего в кустах медведя, и тот с перепугу сломал пару деревьев и сокрушил трухлявый пень, удирая от них. О том, что маленький пароходик, на котором плыли по Амуру, к каждой пристани поворачивался одним и тем же бортом, будто глухой на одно ухо, хотя бы для этого надо было развернуться в обратную сторону.
Наконец, наполнил эмалированную кружку чаем, добавил сгущенки, размешал и протянул ей. Рука ее дрогнула, горло перехватило. Тогда он сел рядом и стал поить ее с ложечки.
В середине дня они перешли ручей вброд и продолжили маршрут.
Старый Тандын задрожал, увидев исхудавшего коня.
– Плохая рана, плохая рана, – заморгал он нависающими веками.
– Прости меня, Тандын.
В тот же вечер Кир помчался с Серегой на рыбалку. Корниенко невозмутимо выслушал отчет, принял сделанную работу и пополнил данными сводный планшет.
…Никто не будил ее. Лиловый цветок короставника покачивался у входа и смотрел, смотрел в Огромное небо: "Небо, кто Вы?"
Сон прозрачно сменился явью. "И тогда ничто не собьет меня с хрупких устоев радости и самообладания перед лицом Великого Неизвестного – Жизни." – долетели последние слова полусна.
Что-то, что-то…
Неслышно пройдя по траве между кустами, приблизилась к столу – нет, не сюда, в другое место, где свет, простор.
– Аннета! – позвал Корниенко
– Тс-с, – прижала палец к губам Наталья, – не видите, какая она.
Аннета спустилась в долину. Изгибы реки светились расплавленным золотом, долина тихо и отрадно лежала в предвечерних лучах. На берегу у самой воды в нежном склонении стояла серебристая ива, ее длинные ветви свисали до самой воды, их подхватывало и отклоняло, подхватывало и отклоняло. Из глубокого омута всходили и разливались по глади тонкие водяные круги.
Обняв серый ствол, Аннета заглянула вниз.
В яме, в зеленоватом закатном полусвете голова к голове стояли три хариуса, три пятнистые спинки. Чуть подрагивая плавниками, они неподвижно выдерживали напор, и тускло-золотистое мерцающее стекло воды медленно поворачивалось вокруг них. Она склонилась. Легкий вилёк хвостом, и стройно, словно звено истребителей, они скрылись в придонной мгле.
– Аннета! – окликнули сзади.
Она оглянулась. Окаста, верхом, ласково смотрел на нее в десяти шагах.
Вечером возле ручья был разложен костер, а когда он прогорел, вокруг груды раскаленных камней накидали елового лапнику и в мгновение ока водрузили большую палатку. Воду для бани грели тут же, холодную брали из ручья.
– Женщины! Вам первый пар!
Аннета и Наталья не задержались в "бане". После них забрались Окаста, Корниенко, Кир, потом Серега и Мишка-радист. Тувинцы отказались. С паром, криками, хохотом, сдавая кипятком на камни и хлеща друг друга березовыми вениками, все дурачились, как подростки. Уже в темноте бросились в ледяной ручей, потом снова в пар, и вновь окатились холодной водой. Все.
Ужинали за общим столом всей геопартией. Окаста, похудевший, красиво побривший лицо на шведский манер, был счастлив.
– В трехдневный маршрут сходил, говоришь? – с любовью смотрел он на Кира. – Андрей Николаевич сводил? Нет? – Аннета?
Его взгляд метнулся на обоих.
"Нарвались", – улыбнулась она.
После ужина Аннета, Кир и Корниенко были приглашены на угощение к начальнику. В светлом платье, в золоченых босоножках вошла она в большую палатку.
Горели свечи. Посылка с искристой бутылью рома литра на полтора была открыта, лимоны, кофе, шпроты и сухая, как палка, копченая колбаса, искусно нарезанная, красиво расположились на походном столе.
Гости расселись.
– Рад видеть всех вас в своей кают-компании, – Окаста и впрямь был похож на капитана в легкой тельняшке, с красным платком на шее, широким поясным ремнем. – Единственной женщине – респект, – он уступил ей место во главе стола, сам устроился напротив, спиной к выходу.
Все улыбались, предвкушая изысканную для тайги трапезу.
– Скажи тост, красавица, – голос его не предвещал веселья. – Поведай, чем живешь, о чем мечтаешь? В полный рост, как говорится.
Ром был разлит по рюмкам, также присланным в посылке, и дивный тропический букет распространялся в воздухе.
Аннета поднялась. Загорелая, в открытом платье, с ясной лентой в волосах, она была светла и спокойна.
"Милая, красивая…" – напрягся Окаста.
– Я поздравляю всех нас с вашим благополучным возвращением, Окаста Савельевич! – возвышенно заговорила она. – Уверена, что вами отработана огромная часть территории и, возможно, открыто месторождение радоновых вод. Но мне хотелось бы…– глаза ее искрились, – чтобы это вы́ рассказали о тех испытаниях, что приходят пустыннику в его трудах. Какие искушения, какие борения претерпели на пути?
– Во-от! В точку! – вскричал он.
– За вас, за ваши искания!
Опрокинув рюмку, он вновь устремил на нее взгляд. В нем колыхалась ярость.
– Возвращаюсь к своему вопросу, Аннета. Поведай нам, что ты ищешь в горной тайге? Не радон же, в самом деле. Я полный неандестенд. Налейте всем по-второй.
– По-второй? – взглянула она.
Окаста дернул щекой – помню, помню – и с силой втянул воздух.
– Зачем женщине кирза и лошадиный пот? Что ты здесь делаешь? Или в городе скучно? Или…– он вздрогнул, не досказав.
Кир напряг ноздри, мышцы. Еще слово и…
"Тум-тум-тум, – Аннета покачивала в бокале золотистый ром. – Я не позволю себя давить, не дам определить-связать, не шагну в твою петлю, – сила просыпалась в ней. – Я это я, и я выстою против тебя".
– Не коси, Аннета! – он даже дернулся вперед.
– О′кей. Согласитесь, что горно-таежный конный маршрут – не развлечение…– она нащупывала нить.
– Короче!
– … и что делать в нём приходится простые грубые вещи, иначе кто-нибудь да пострадает, та же лошадь…– нечто спасительное засветилось вдали. – И это напрягает сверх всяких сил, пока ты в седле.
– Ясно, ясно! – он чуял месть и почти торжествовал её.
С улыбкой она подняла лицо. Уровень битвы прояснился.
– Крепок ваш ром, хозяин! Что вы желаете знать? Что изредка, на грунтовой дороге, когда лагерь уже на виду и нет нужды в карте и компасе, приходят кое-какие мыслишки, достойные человека разумного? И думается о высоком и чистом? Воистину так. А теперь, геологи, выпьем за тех, кто в поле, – и осушила вторую до дна.
Кир перевел дух. Окаста онемел. Все молча выпили.
Высокие белые свечи празднично горели в палатке, вокруг них вились мошки и голубенькие мотыльки.
Окаста смотрел на неё сквозь тонкое стекло рюмки.
– "Вы слишком молоды и хороши собой, чтобы жить в провинции", – он вновь нападал на нее чужим словами.
– Достоевский, – с хмельной растяжкой произнесла Аннета. Ей, на удивление, помнились те же строки. – "Молоды и хороши собой" – о'кей, зарубили фишку…– с наслаждением надкусила ломтик колбасы и качнулась от удовольствия, – в провинции…– а мне как-то не жалко здесь жить, уважаемый капитан. Спасибо ледяным ручьям да крутым склонам, иначе бы я корила себя, молодую-интересную, за пресную жизнь на паркете, в мехах да шелках. Зато теперь, после тайги и палаточного уюта, я не против столичных хорóм, теперь мне снятся стихи, музыка, "в сердце холодеющая нежность". Потому что когда-нибудь я созрею, дозрею, пойму, что пора – и напишу.
– Напишешь? – Окаста отпрянул. – О чем?
– О женщине… Ее мирах.
– Хм…
– Вот вам, Окаста Савельевич, исповедь провинциалки. Спасибо за угощение, третью пить не буду, вам больше достанется, – на прощанье она подцепила вилкой сразу две шпротинки.
– Лукавишь, Аннета!
– Тра-ля-ля.
– Не уходи!
Он ухватил ее за платье, но она выскользнула из его рук.
Добираясь до полянки, пошатывалась, касалась руками травы и деревьев. Крепость рома была 86 градусов, уклон склона градусов тридцать. Освежилась водой из ручья, забралась в палатку, крепко-накрепко застегнула все пуговицы, крючки и завязки своей двери. И неспроста. Ночью кто-то шумел, звал ее, ходил пить к ручью, упал в него – она лишь уютнее поджала колени и почти не проснулась.
