Лина Серебрякова
Избегнув чар Сократа…
Наутро появился вертолет, маленький, двухместный, ярко-синий, с опрятным пилотом в летной форме, Володей. На зависть Эрсолу, он взял на борт Аннету с ее картами. К алюминиевому запаху, действительно резковатому с непривычки, она притерпелась за полчаса, и больше он ее не беспокоил. Внизу неслись долины, горные гребни, ручьи и реки, такие знакомые, так напоминающие карту. Но вот машинка со второго и даже третьего захода взяла тот перевал, который она прошла недели две назад с Тандыном."А мы здесь были", – с улыбкой оглянулась на пилота, но он напряженно смотрел вперед. Вот показались страшные озы и кары, длинные серые осыпи, хищно протянулись к вертолету острые заснеженные зубы.
Они сделали восемь кратких полу-посадок на голые скалы, мшистые верховые болота, на заснеженные седловины. Она прыгала из дверцы под винты, брала пробы, делала топографическую привязку на карте, писала два-три значащих слова, чтобы не запутаться вечером при обработке, и снова в воздух.
– С вами хорошо работается, – отметил молодой человек. – Другие боятся прыгать.
Доставив ее в лагерь часа в четыре пополудни, пилот связался с аэропортом в Кызыле и улетел до завтра.
Пообедав, она подошла к Тандыну.
– Как Каурый? Заживает рана?
Старик поморгал узкими тяжелыми веками.
– Плохая рана.
– Я очень сожалею, Тандын. Он ест?
– Ест, ест, хорошо, – старик повернулся и пошел к коням.
В лагере было пусто. Кир ушел с Эрсолом на краткие однодневные переходы по новой долине, Окаста с Серегой погнали в Кызыл. Там на почте и в отделении банка вновь накопились счета и письма.
– Аннета! – позвал Корниенко. – Похвались успехами.
– Часа через два, хорошо?
Из беглых закорючек, сделанных под винтами вертолета, предстояло составить стандартное описание точек наблюдения с рисунками, номерами проб воды и почвы. Так выглядит качественная умная работа в условиях повышенной сложности. Лишь к вечеру, при свечах, и, конечно, не через два часа, она расстелила перед ним карты и положила полевой дневник.
– Добро, – сказал главный геолог, – остались два полетных дня. Выдержишь?
– Без проблем.
Он вздохнул и, не глядя в глаза, подал ей конверт.
– От начальника.
– Ого, – удивилась она. – Что там? Премия?
– Ступай, ступай.
…Это были стихи. Ей хотелось стихов? На здоровье.
Посвящается А. Р.
Ты ждешь, когда засеребрит
Неслышный иней лет,
Ты что-то ждешь, не слышен ритм
Прошедших зим и лет.
Ну, а пока какой ценой
Ты платишь, чтобы сметь?
Ты плачешь больше, чем иной,
Твоя монета – медь.
Ни медь волос, ни бронза рук,
Ни золото ума,
Овал лица – волшебный круг,
А в искрах глаз – туман.
В тебе всем нравится одно:
Ты – карамель "бон-бон",
Как в бочке-сказке ты о дно
Стучишь – и вышла вон!
Это был меткий выстрел. Лежа лицом вверх, она стала приходить в себя.
– Аннета! – подошел снаружи Кир. – Моя помощь нужна?
– Ни в коем случае.
– Я с тобой, – он протянул руку в палатку.
Она коснулась ее, они словно поцеловались кончиками пальцев. Он ушел, насвистывая из "Кармен".
Аннета лежала тихо-тихо, глядя перед собой сухими глазами.
– "Бон-бон", – бились мысли. – Сама виновата. Созрею, дозрею… кто кричит об этом?
Села, подперев щеки ладонями. Была уже ночь, чистый серп месяца висел над деревьями.
Ответ! Нужен ответ. В стихах.
…Наутро Володя прилетел в девятом часу. Его угостили малиновым киселем и пирожками с ягодой, а он высыпал на стол пригоршню мелких городских конфет.
– Для таких пассажиров ничего не жалко.
Она засмеялась и вспрыгнула в откидную прозрачную дверь.
– Вперед!
Пролетая низко над долиной, увидели отряд Кира. Эрсол махал рукой.
– Этот мальчик, Володя, мечтает о десантниках, которых ему не видать, как своих ушей. Прокати его хоть пять минут, – попросила Аннета.
– Можно.
Вертолет сел вдали от купы деревьев. Всадники мчались к нему стрелой.
– Хэть, хэть, хэть, – горячил коня Эрсол, пригнувшись к холке смуглым монгольским лицом. Как это было красиво! Он осадил коня метрах в шести от вертолета.
– Володя, это Эрсол, будущий воздушный десантник. Ему очень-очень нужно подняться в воздух, – она обняла мальчика.
– Залезай, салага, – рассмеялся пилот.
Они взлетели. Кир едва удержал на месте испуганных коней.
– Привет, – поцеловал Аннету, – Как дела?
– Хорошо, – она скользнула лицом по его груди.
– Окаста взъярился, аки тигр. "Уничтожил, я ее уничтожил!"
– А я не далась.
– Умница.
Они помолчали. Рыжеватый, похожий на отца, с выгорающими на солнце почти белыми бровями, он положил руки ей на плечи.
– Скажи, Аннета… Ты помнишь, как мы встретились?
– Да.
– Что это было?
Она вздохнула, подбирая слова, глядя ему в глаза.
– Самосохранение. Меня так урывали в семействе, голову сносили не хуже Окасты, и я искала любви, как почвы под ногами.
– Нашла?
– Нет, конечно. Но укрепилась, ощутив себя желанной.
– В геологию поэтому пошла?
– Во многом. Хотелось свалить подальше. К хорошим людям.
Он кивнул.
– Примерно так я и думал.
– Ты столь проницателен, Кир, или все это у меня на лице?
– И то, и это.
Он привлек ее к себе.
– Дальше пойдем вместе?
Глядя ему в глаза, она легонько кивнула.
– Да.
Сделав широкую "восьмерку", вертолет шел на снижение. Эрсол смотрел сквозь прозрачные стенки и днище машины. Наконец, счастливый, ошеломленный, спрыгнул на траву. Аннета села на свое место, и вертолет улетел. Вскоре они уже работали на южных отрогах заснеженного Танну-Ола, откуда далеко на монгольской земле блестела светлая, как стальной клинок, полоска озера Убсу-Нур.
Тем временем, в третьем часу пополудни в лагерь возвратилась машина. Задача была выполнена, деньги и ведомость на зарплату, кипа квитанций, пачка писем из Москвы лежали в портфеле. Окаста, потягиваясь, прошелся между палаток, покосился в сторону лужка, где стоял выцветший, туго натянутый, плотно застегнутый домик.
"Я все прочту в твоих глазах" – промурлыкал он.
– Окаста Савельич, вам письмо, – окликнул Корниенко.
– Мне? – уже понимая, рванулся он.
Бросился к себе, выхватил листок из конверта.
Ответ О.В.
Мой друг, не правда ль, ты неправ,
Портрет писало не твое стило,
Я не сержусь, но истинно ли то,
Что отразилось в мутных зеркалах?
Начертана блистательная внешность,
Удар направлен в уязвимые места,
Но где забыта радость? Где поющие уста?
Где "в сердце холодеющая нежность"?
Полусерьезно и полушутя
Я объявляюсь жизненным банкротом.
Но жизнь трубит ликующие ноты.
Поэт ошибся в схеме бытия.
"Милая – взликовал Окаста. – Не потерпела!"
– Савельич! – заорал из своей палатки Мишка-радист. – Тебе радиограмма! Убойная! Поздравляю!
Окаста вскочил. Такой радиограммы он еще не получал, но ожидал, давно ждал!
– Отменно!
Гул вертолета быстро возрос со стороны долины и погас на поляне. Пилот не стал ждать ни минуты и, высадив Аннету, тотчас исчез из виду. Сегодня они перевыполнили все задания.
Аннета умылась в ручье, переоделась. Поднялась к столу, налила себе супу, в другую миску положила картофель с мясом, наполнила кружку компотом из голубики. Она была голодна и спокойна.
«Судя по машине, Окаста вернулся и сейчас смотрит мне в спину. А я спокойно ем свою картошку. В точности, как у Хэма».
Он обошел стол и уселся напротив, упершись локтями в тесаные бревнышки. Глаза его смеялись.
– Устала?
– Нарочно нет.
– Зайди, получи деньги и письмо.
– Письмо? – она приподняла бровь.
Он расхохотался.
– Из Москвы, из Москвы, не бойся.
– Нарочно не боюсь.
…Марина сообщала, что родила дочку. Девочку, именины сердца. Здоровенькую, темноглазенькую. И нарекла Таисией.
Через Мишку-радиста Аннета послала поздравление.
"Пора в Москву, – вздохнула, разрисовывая полевой дневник. – К себе, в тихую, еще необжитую обитель, в бурлящую городскую жизнь. Сколько было испытаний, душа трудилась, как могла. Что впереди?"
– Аннета, – Вехов постучал по шесту палатки. – Разреши войти. Есть разговор.
– Заходите, Окаста Савельевич. Осторожнее, у входа лиловый цветок, это мой дружок.
– Уцелел?!!
Поджав ноги, она уселась в самой глубине и прикрылась зеленой шалью. Он разместился у входа, наполовину снаружи.
– Мы с тобой обменялись посланиями, которые я буду хранить вечно, – он усмехнулся. – Через две недели меня здесь уже не будет, я улечу в Швецию.
– О-о? – посмотрела она.
– Мне дают институт с пятью такими лабораториями, какая у меня сейчас. Я не вправе отказаться. Переговоры шли, но лишь сегодня по рации пришло приглашение. И видишь ли… я не могу не усматривать некоей связи с событиями, которые произошли со мной в тайге… Хотя, как ученый – не понимаю. Здесь что-то из нравственных пространств. Ты готова меня выслушать? Именно ты?
– Конечно, – серьезно кивнула она.
"Милая, – вновь вздохнул он, – красивая, изысканная…"
В течение полутора часов Окаста рассказывал ей о себе почти с самого детства: о диких страхах за кражу, совершенную еще, по-видимому, его пещерным предком – какие-то бирюзовые пластинки из родового тайника, которые снились ему чуть не с младенчества; о несчастьях и ранних смертях, преследовавших мужскую часть его рода, и о том, как недавно в тайге он искупил грех, вызвав его и честно пройдя через огневое горнило.
– Оказывается, грех – подобие сладостного искушения, приятного, как любовь, зато очищение свершается сквозь пылающие нравственные пороги на свою сторону.
– Раз и навсегда? – не удивляясь, спросила она.
– Если бы так! Многожды, сие дело всей жизни. И твоей жизни, Аннета.
Она не отвечала. Он продолжал.
– Как представляется, ты права в своем писательском предощущении. Но не раньше, как созреешь, дозреешь, почувствуешь, что пора отдавать: не книжки писать, но совершенствовать себя через это. Сюжет, как Китеж, встанет сам. Флаг тебе в руки. И знай, мы с тобой похожи, я это понял в тайге. Чует сердце, мы еще встретимся, хорошо, по-умному встретимся.
Не добавив ни слова, он ушел. А она надолго задумалась, глядя в приоткрытую дверь на темнеющий небосклон. Прожит еще один полноценный кусок жизни. Принеся свои плоды, он отходит во времени, научив ее тому, чему ей удалось научиться.
Так? Да, пожалуй.
Аннета застегнула палатку, чтобы не налетели ночные мотыльки, засветила огонек и вновь принялась за полевой дневник.
Глава четвертая
Избегнув чар Сократа…
Аннета и Кир поженились тою же осенью. Молодая семья уехала в сибирский Самотлор, куда в предвкушении «великих дел» устремился молодой муж. Нефть там была настоящая, промысловая, давным-давно застолбленная дельцами-добытчиками – русскими, немцами, японцами, но дерзостный Кир бесстрашно шагнул в жизнь мужчин-победителей. Об этом нельзя и мечтать, если ты не в игре, если не рискуешь, не мотаешься на вездеходах, вертолетах, собачьих упряжках, не дружишь и не враждуешь, и далее-далее, пока не расчистишь место под солнцем.
Сын своего отца, он преуспел во всем.
Не сидела сложа руки и Аннета. Ее трудами на огромном мониторе возникали цветные трехмерные карты и разрезы нефтесодержащих толщ, похожие на полотна художников-абстракционистов. Сведения для них по десяткам разведочных скважин добывались Киром из первых рук – от буровых мастеров и геофизиков. Это была ценность высокой пробы.
Проша родился через одну весну.
Здоровенький, крепенький (тьфу-тьфу-тьфу), потрясенный вдруг хлынувшими светом и холодом, он замахал кулаками и закричал так, что «роту солдат разбудил», по выражению повитухи. Началось материнство. Колючий страх, объемный и глубинный, вѐдомый матери любого уровня от мышки до медведицы, поселился в ней с первого дня. Что нам известно об этом, кроме восьмимартовских пошлостей?
Через три года Кир достиг разумного потолка и досыта наелся производством. С легкостью отринув таежные страсти, университетский почти-аспирант перевелся в столичную «нефтянку».
О, Москва!
Геологи знают свои возвращения.
Здесь ждали новости, известные, впрочем, во всех подробностях.
Во-первых, брат Аннеты, Юрий Алексеевич Румянцев, надолго отбыл в Европу, в ЮНЕСКО. Безграничной работоспособностью он пошел в мать, рано защитил диссертации первую и вторую, снискал уважение в научных кругах и уехал с семьей в Рим.
Мать осталась одна.
– Теперь вся моя надежда на тебя, дочь. Помни об этом, – дрогнувшим в гордости голосом сказала она.
Аннета огляделась. Она приехала в родной дом с четырехлетним Прошей. Здесь уже мало что напоминало о детстве. Все говорило о жизни семьи взрослого мужчины, разве что буфет на кухне, трюмо с зеркальными створками да круглый стол удержались на своих местах. Изменился даже вид из окон.
– Смотри же, – отчужденно повторила Екатерина Петровна, кутаясь в подаренный пуховый платок. – Я теперь одна. Не забывай.
Аннета молчала.
– Мама, я хочу домой, – нагнул ее Проша.
Екатерина Петровна поджала губы.
– Не понравилось у бабушки?
– Я люблю другую бабушку, папину, – смело ответил мальчик.
Другая новость была в том, что Марина переехала с дочкой в свою квартиру по соседству с ними. Генеральскую жилплощадь с видом на Кремль она продала сверх выгодно и сверх осторожно, а деньги, в глубокой тайне, о которой с легкостью догадался Кир, разместила на валютные счета Внешторгбанка, и на рублевые в Сбере.
Именно так, не иначе.
Новые времена!
Подобно редким счастливцам, она могла жить на проценты с этих сумм! Но Марина, но прекрасный специалист, "Ангелочек"! И Васин разрешил ей трудится на прежнем месте неполную рабочую неделю. В мозговито-перестроенной к тому времени Корпорации уже не сидели без дела, глядя в стену, и твердая рука Марины наконец-то пришлась ко двору, именно ее отдел приносил компании лучшие договора.
Москва изменилась, но главное оставалось – биение жизни.
– О, Москва! Мариночка, нет слов! А твоя дочурка! Тасенька, нравится тебе меховой коврик под ножки? – Аннета протянула девочке и другие подарки. – Вот тебе золоченая кедровая шишка, привет от наших Северов, меховая шапка с ушками и расшитые рукавички.
– Что надо сказать? – улыбнулась Марина.
– Спасибо. А можно орешки выковыривать?
– Ах, орешки! Лучше не надо. Орешки отдельно, целый мешочек, лущи, сколько хочешь. В Сибири они вместо семечек. Сколько же мы не виделись, Марина? Со дня моей свадьбы, да?
– Пожалуй. Тасенька тогда еще в пеленках была, а теперь уже в школу пойдет.
– Так рано? А школа близко, не через дорогу? Замечательно! И сквер как разросся! А почему липа над овражком совсем накренилась?
– Ах, Аннета. Уже и матерью стала, а все радуешься простым вещам.
Аннета улыбнулась.
– Простых вещей не бывает, Мариночка.
– Вот я и говорю, все такая же, золотце.
Добрые хлопоты, добрые заботы.
Вот только Тася, тёмноглазенькая, тёмнобровенькая дочка случайного итальянца, уже понимала и стеснялась своего полусиротства. Иными ночами, бывало, слышался горький плач Марины. Пришлось переставить спальню в другую комнату.
Не можешь помочь – незачем знать чужие тайны.
– Ну, пока не тесно, – прошелся по квартире Кир и удовлетворенно посвистел. – Когда семья разрастется, купим второе жилье.
Добрые хлопоты, добрые заботы.
"Опять, как в годы золотые…"
Читальный зал главной российской библиотеки, украшенный бюстами писателей на стенах, высоким овальным потолком небесного цвета, круговым балконом с точеными деревянными балясинами был заполнен едва наполовину. Свободные места! Неужели?!
Аннета взялась. Труды современных мудрецов, толстые монографии, редкие издания – всё побывало на её столе. И что? Ни-че-го. Пресно, пусто, наукообразно. А ей уже двадцать восемь, пора бы «найти», а она все ищет, ищет.
– Аннета! Ты ли?
– Тина!
Подруга улыбалась ей.
– Сколько лет!
– Пойдем-пойдем, внизу почирикаем.
Буфет был неузнаваем. О скатертях давно забыли, посуду выбрасывали, о ценах и говорить нечего.
– Как ты, Аннета? Замужем? И сыночек растет? Красивая молодая дама! И где только не побывала! Настоящий геолог!
– Гидрогеолог. Но ты, Тина? Кто ты, где ты?
– "Кто ты, где ты?", – повторила та с нервной усмешкой. – Знала бы, о чем спрашиваешь!
– О чем?
– О, как полыхнули глаза! Пей свой чай.
– А ты говори, коль заикнулась.
– Скажу, скажу.
За минувшие годы Тина успела стать серьезным знатоком книгоиздания, но работала урывками, лишь когда в издательство поступали оплаченные заказы на сверхсложные фолианты. Остальное время проводила в библиотеке и … еще в одном месте, обмолвившись о котором захватила Аннету до замирания сердца. Некий круг людей, в центре которого стоял один человек…
– Какой человек, Тина?
– Другого такого нигде не сыщешь, и о том, что он говорит, нигде не прочитаешь. Я хожу туда каждую неделю пятый год подряд и не слышала ни одного повтора!
– У тебя есть конспекты?
– Смеешься? Любая запись остается на бумаге холодным набором слов.
– Где же он берет свои темы?
– Во Вселенной. Не делай большие глаза! Приходи, сама убедишься. Недавно была его публичная лекция, поэтому ожидается приток новичков и слегка упрощенная беседа.
– Что он может?
– Видеть тебя насквозь вместе со всеми твоими перерождениями.
– "Кто ты такой, чтобы мне говорить, кто я такой?", – усмехнулась Аннета словами Бориса Гребенщикова.
Тина снисходительно улыбнулась.
– Не гордись. "Если человеку нужно повторить второй раз, он недостоин того, чтобы ему сказали в первый".
– Так?
– Представь себе.
Необыкновенно. Вдруг и вправду услышишь… весть?
– Что иметь с собой, как одеться?
– Спортивный костюм и коврик. Мы сидим на полу.
– На полу… Да не из тех ли это сект, что неисчислимо расплодились по Москве?
– Не из тех.
– Я привереда, не взыщи.
Тина насмешливо изогнула бровь.
– Не ведаешь, что творишь, подруга, – ответила свысока.
Что-то мелькнуло в ее голосе.
– Ты, в самом деле, желаешь моего прихода? – насторожилась Аннета.
– Я вижу, что тебе это необходимо. Есть запрос.
– Ты умеешь его определять?
– И ты научишься.
Аннета помолчала.
– Как его имя?
– В-нс.
– Как он выглядит?
– Как Сверхсовершенный человек.
Со старостой, тонкой молодой женщиной с темными прямыми волосами на спине до пояса, Тина познакомила Аннету в раздевалке.
– Человека привела, – представила она.
– Запрос есть? – взглянула та.
– Огромный.
– Сейчас гляну, – староста сосредоточилась, провела левой рукой горизонтально и вверх. – О, да. Но лучше спросить у самого.
Переодевшись, они прошли в "лекторий".
Это был спортивный зал новенькой школы. Вдоль стен высились шведские стенки светлого дерева, под ними – низенькие гимнастические скамейки, с потолка свешивались гимнастические кольца и толстые белые канаты, подвязанные, словно лошадиные хвосты. На чистом полу на ковриках сидели люди. Негромкий говор заполнял помещение.
Было тепло, душновато.
Найдя свободное место, Тина расстелила оба коврика. Они сели. И вдруг Аннета с такой силой ощутила свою потерянность среди незнакомых людей, что аж брови заломило. Словно удар в грудь.
– Нападают? – посмотрела Тина.
– Кто?
– Наши. Тут не зевай. На высших пространствах такое творится…
Аннета выпрямилась, одернула синюю с зеленым куртку. Огляделась. "Справлюсь".
Часы на стене, защищенные решеткой, показывали восемнадцать часов, то есть, все собрались здесь после работы или учебы. Разного возраста, женщин больше, чем мужчин. Кто-то тихо разговаривал с соседом, другие молчали, иные, закрыв глаза, сидели в "позе лотоса", или вообще лежали на спине, расслаблено и неподвижно. Лишь с одной из скамеек раздавался громкий смех, там теснилась молодежь.
– Пришел, – негромко произнесли позади Аннеты. – Свежестью повеяло.
Аннета обострилась. Вроде, да. А может, нет.
Несколько минут спустя в дверях появился странноватый человек хорошего среднего роста, в спортивном костюме. Необычными казались его седая голова, волосы на которой, собранные сзади, образовывали спутанную войлочную пластину длиной до середины спины, и борода в виде свалявшихся седоватых веревок до самого пояса.
Это был Учитель.
Аннета поднялась. Иголочки вонзились в нее со всех сторон. Робея, шагнула навстречу. Он тотчас остановился.
– Добрый вечер, – произнесла она с серьезностью. – Скажите, пожалуйста, можно ли мне присутствовать на занятиях?
Он посмотрел вверх над ее головой, потом вниз, под ее ноги, что-то видя там и там. Аннету поразили его темные большие, словно пульсирующие глаза, широко расставленные под обширным лбом, тонко-подвижное лицо с едва подрагивающими мышцами скул и бровей.
– Запрос есть, – утвердительно ответил он и проследовал дальше.
Легко ступая между уважительно поднявшимися слушателями, В-нс вышел к середине продольной стены, лицом к которой стояли все, и где для него оставалось свободное пространство. Остановился. И стал с внимательностью всматриваться в высоту зала, медленно поворачиваясь вокруг себя. Временами брови его вздрагивали, глаза, округлившись, принимали пронзительное нездешнее выражение, видя нечто недоступное общему взору. Для всех недоступное? Кто они, его ученики?
Все молчали.
Наконец, В-нс расстелил коврик и сел, полускрестив ноги.
– Добрый вечер. Начинаем заниматься. Все вы ищете ответ на вопрос "как жить?", хотите понять свое место в жизни. Так?
– Да, – тихо ответили несколько человек, по-видимому, из новичков.
Аннета замерла.
– Естественно, – кивнул он. – Поэтому не пытайтесь ни записывать, ни запоминать, но постарайтесь понять. То, что вы запомнили, никогда не станет вашим, то, что вы поняли, останется с вами навсегда. За каждым пониманием следует новый вы.
"Высокая простая речь, означающая несравненно более произнесенного, – слушала Аннета. – Успеть бы понять ее в потоке".
– "Быть или не быть?" – вопрошал Гамлет, – говорил В-нс. – "Что благородней духом – покоряться пращам и стрелам яростной судьбы, иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством"? Кто как думает? Сразить или покоряться?
С усмешкой лукавства он смотрел на сидящих, простым и доступным казался в эту минуту.
– Покоряться, – неуверенно произнесла молодая женщина.
– Сразить противоборством, – ответил мужчина.
– Другие мнения есть? Кто за первое, подымите руки. За второе? Остальные еще не решили или уже знают по опыту, – он засмеялся, обвел зал веселым взглядом, и вновь показался простым и доступным.
– А вот как на самом деле. Кто страдает, тот неправ. Это ловушка для глупцов, так как ни в том, ни в другом случае человек не в состоянии ничего понять, изменить себя. Когда меняетесь вы, меняется и мир вокруг вас. За этим следят соответствующие Космические инстанции, которые есть у каждого из вас, это ваши Высшие Силы.
Аннета не отрывала от В-нса расширенных глаз. Что-то словно вихрилось над ее головой, душа расширялась, вот-вот, казалось, прольется, наконец, искомое слово. Близко, близко.
– Вопросы есть? Нет. Естественно. Задающий вопрос уже знает ответ. На сегодня нам дали одну асану, мы ее сделаем, а затем продолжим беседу.
И он стал показывать эту асану, упражнение, которое надлежало исполнять всем сидящим. Глядя на вызванную его внутренним взором картинку, он принял позу, которую только для присутствующих в этом зале и только на эту минуту дали Его Высшие Силы.
–…Так… левая рука за голову, правая… о, как интересно! за спину. Вот так. Голова влево, глаза тоже влево, а ноги? Ноги … вот так.
Когда, утомленные упражнением, все вновь уселись на свои коврики, и в самом деле повеяло прохладной цветочной свежестью.
"Мир изменился?" – улыбнулась Аннета.
– Кто вы? Что вы можете? Покажите свою силу, – раздались почтительные голоса новичков.
Он рассмеялся.
– Вы просите чуда, чтобы уверовать в меня и не работать самим? Это иждивенчество. На каждое новое явление можно смотреть по-разному. Ну-ка, скажите сами, как называется это состояние?
– Сомнение, – сказал кто-то.
– Вера.
– Недоверие.
– Суеверие.
– Доверие.
– Отрицание.
– Неверие.
В-нс поднял руку.
– Достаточно. Уровней много, но лишь один из них подразумевает проверку. Какой? – он подождал и сказал. – Доверие. Всему новому надо доверять и проверять. Надо влюбиться в новое, освоить его, и после этого смотреть, что из старого может еще служить вам.
Большие темные удивительные глаза его обвели сидящих.
– Наше дело – предоставить вам шанс для того, чтобы вы, наконец, поняли, кто вы? С кем вы? Где вы? Куда идете? и за чей счет живете? Вы должны производить на сто процентов те духовные ценности, ради которых существуете на Земле.
И когда оно окончилось, это занятие, оказалось, что на дворе уже ночь-полночь, и надо спешить, чтобы успеть в метро.
Аннета бежала, не разговаривая ни с кем. Слишком полным было впечатление, драгоценны оттенки. Что за человек! Что за дивная сила в словах его! Необыкновенно! Работать над собой – вот основа! Сегодня же и начать, нынче, с этой самой минуты!
Дома было тихо. Маленький Проша разметался на постели возле Кира, как засыпал не у себя в кроватке, а у родителей, если кого-то из них не было. Обычно задерживался Кир. Сейчас он дремал в ожидании жены.
– Пришла? – приподнялся он. – Иди ко мне. Что с тобой?
– А что?
– Ты взволнована, лицо горит, глаза блестят. Успокойся. Что там было? Что это за человек?
– Необыкновенный.
– Это понятно. В каком он возрасте?
– Около пятидесяти, если у таких людей есть возраст.
– Ложись, приди в себя.
– Мне надо работать, не обижайся, Кир.
– Что это за "работа"?
– Внутренняя.
– Анюта…
– Что, милый?
– Будь осторожна, – Кир помнил единственное, но и доныне ярко-ужасное прикосновение к нему неведомого состояния в далекий день на школьном стадионе. – Не рискуй. Довольно, что рискую я.
– Да, – она поцеловала мужа в шею под ухом и пощекотала волосами. – Ты храбрый рыцарь. Я буду осмотрительна.
Плотно притворив дверь детской, она опустилась на ковер.
– Как проверить его слова? Смогу ли я? Если начинать, то с самого мучительного. Это проверка. Вперед.
Самой жгучей проблемой Аннеты с самого детства была, конечно же, ее мать. И если раньше это худо-бедно скрывалось, то после отъезда брата явление обнаружило себя во всей неприглядности. Мать и дочь оказались чужими людьми, они были враждебны, как две осы. Увы, именно так.
Мать жила одна в огромной квартире, сберегая ее для сына. Предмет вдохновенных трудов всей жизни, ее комбинат, стал коммерческой фирмой, для которой тут же нашлись новые управляющие; под хамоватым предлогом евроремонта они уволили прежний, по-советски строптивый персонал; работа прибавила обороты, но уже без Екатерины Петровны и ее "Правления". Оскорбленная отставкой, она быстро старилась
Медицинские справочники, общение с врачами, медсестрами. Потянулись болезни. Для Аннеты, легкой, сильной, начались брезгливые посещения больниц, беседы с медиками, оплата лечения и рекламных лекарств.
– Ведь ты моя дочь! Значит, обязана оказывать помощь больной матери, – дергала она ранящую нить, на которой дергалась дочь.
И помощь оказывалась. Еще вчера с сумкой, полной гостинцев, Аннета понуро поднималась по лестнице очередной клиники. С верхней площадки за ней наблюдала одетая в халат и шлепанцы раздраженная мать.
– Что ты плетешься, как старая кляча, – набросилась она. – К больной матери да с таким лицом! Лучше не приходи совсем.
"Под старость все матеря находятся".
На этой-то сгущенной боли Аннета и решила опробовать новый приём.
– Вина моя тайная, безысходная, – позвала она, – совесть моя нечистая. Черствость к матери, тупик дочернего долга. Вина, вина моя горькая… Нет, все равно ничего не выйдет, – заныло в душе. – Вина, вина моя гиблая, тухлая, постылая…
Словно палящая туча спустилась в ответ на ее причитания. Вот они, задействованные силы, твердые, будто каменные ножи.
– Вина, вина… – казнясь и стеная, казнилась она. – Вина, вина… Но я пыталась любить, а они смеялись, отсылали, это был их выбор… Сама, сама, никаких оправданий. Кто страдает, тот неправ. Раз мне невмоготу, значит, разобраться должна я.
Покачиваясь от боли, удерживаясь от стонов, она продолжала напрягаться. Минуты, часы скользили в полутьме.
Между тем сознание становилось яснее. Все непреложнее просвечивало понимание, что единственная вина человека – это неисполнение им полного духовного развития на Земле, недостижение свободы духа. Когда же свобода его находится в чужих руках, даже собственной матери, тут виной считается нарушение именно чужих повелений, удобств, выгод, общественных мнений, и тогда началом освобождения могут стать муки ослушания. Муки, мучения. После потного охвата, почти химического растворения и странно-блаженных ощущений в главных центрах, нечто невесомое, покалывающее словно отделилось от нее и стало удаляться влево. Разлилась светлота.
Вот оно! Аннета не верила своему телу.
Пространство непослушания, длинные струистые лучи озарили дух. Вины нет. Она свободна изначально. Вины нет, это ловушка. Отныне основой общения с матерью станет ровное понимание, с шутками, добрым юмором, и это не сможет не изменить обеих к лучшему. Но к больному человеку необходимо питать этическое чувство, освежать его участием, а не сводить счеты.
– Боже мой, на какой мякине нас водят! Всю жизнь! Только женщине под силу отработать это. Мужчины, мужчины! Они же умирают от нравственных и сердечных мук вины, жалости и долга, мужчины, доверчивые сыновья своих матерей!
Светлым сентябрьским днем Аннета и Марина с детьми гуляли по Березовой аллее. Было тепло, ясно. Школьница Тася шла с мамой, Проша беспечно ехал впереди на велосипеде возле друга своего Олежки. Его родители шли поодаль. Все направлялись в детский городок, который всего полмесяца как возвела на сквере фирма "Мир вашему дому".
– Ты на каком этаже живешь? – спросил Проша.
– На десятом. А ты?
– На втором. Мама! – закричал Проша, и губы его дрогнули.
– Что случилось? – наклонилась Аннета.
– Я тоже хочу на десятый этаж!
– Чудак! – возразил Олег. – С десятого-то пока-а велосипед стащишь, а со второго – раз и готово.
Аннета с облегчением оглянулась на Марину.
– Спасибо Олежке, выручил!
Материнство, дети! Как-то ее сыну живется с нею, Аннетой? Где она права, где ошибается? Дети и родители живут одновременно, но в неизмеримо далеких пространствах. Так? Нет, иначе. Мать и дитя долго живут в одном, и важно ощущать в ребенке человека, отпустить его. Отпустить, но заботиться. Так? Думая об этом, Аннета замедлила шаги, посматривая на верхушки желтеющих берез.
– Не странно ли, Марина, – проговорила она, – вот у нас дети и у них своя жизнь, а мы тоже продолжаем жить?
– И, Бог даст, будем живы-здоровы, когда и у них будут свои дети. "Необыкновенно", да? – с усмешкой отозвалась Марина.
Аннета промолчала.
– Ну-ну, я тебя слушаю, – мягко прикоснулась подруга.
Они на два шага отстали от детей. Аннета, делилась с Мариной впечатлениями от В-нса. Она не знала, что поначалу все участники группы В-нса проходят пору болтливости, чтобы потом замкнуть уста – никому ни о чем.
– …и отработать в себе. Об этом говорил еще Окаста, помнишь его, Марина?
