Лина Серебрякова
Избегнув чар Сократа…
– В книжечку запиши, – улыбнулась она.
– Я понял и не забуду. Зато тебе… помнишь наш разговор? пора "отдавать", браться за серьезное. Или ты уже пишешь?
– Немножко.
Окаста остановил на ней думающий взгляд.
– Интересно: тот отчаянный рывок по горам начинался по пьяному делу, а оказался судьбой. И сейчас я сверх уверен в необходимости твоих трудов, но сама ты иди дальше них. Понимай, как знаешь.
– В точку. Спасибо.
– Тогда успеха тебе и здоровья, двойного здоровья в твоем положении.
– А, заметно?
– Я не слепой. Спасибо за пироги. Буду держать связь с вашим домом. Проша, будь здоров! Приезжай в гости! Здесь близко!
После его ухода Аннета тихо прошлась по квартире. Поцеловала сына в макушку.
– Это самолет?
– Это орбитальная станция, мамочка, а это Большая Медведица. Видишь, семь звезд.
– Замечательно.
…А жизнь по-прежнему неисследима, неизъяснима. Необыкновенно!
Глава пятая
Золотая лодочка
15 июня
Еще там, в морозной Сибири, меня жестко схватила писательская дурь. Бесчисленными бедами грозят ее вихри, и, если б не сон, не спасительное Слово во сне: «Литературный институт», (Марина, что ли, нашептала?) – неизвестно, как бы все обернулось. И после рождения доченьки, после всех тягот я дерзнула: в изысканный адрес было послано «самое удачное».
Это.
Вызов
На затерянной планетке дуют унылые ветры… бегут песчаные дюны… свет и тень сменяют друг друга… Пусто. Скучно.
Ан нет! Черной молнией сверкнула грань Кристалла, неведомая рука указала в сторону соседней Галактики. Тучи хищных микроспор устремились к далекой бело-голубой точке.
… Оэ́, многоцветный светлячок, исследовал линзу гравитации в межзвездной плазме, привычно восхищенный красотой Вселенной, ее непостижимыми таинствами… когда ощутил Зов. Следовало поспешить на помощь человечеству к планете Земля. Оэ был земля́нином, участником бесчисленных цивилизаций, жизней и жизней, пока не осознал себя равным всякому атому Вселенной.
… Евги́ри, дочь Правителя, сменила влажную салфетку на лбу матери. За одну ночь немота и не́мощь охватили страну, хмуро безмолвствовали даже военные, сидя близ Правителя, не в силах уяснить неведомого врага…
С опустевшим кувшином Евгири сошла к источнику. На земле там и сям лежали больные, даже умершие. Вялая служанка унесла воду в покои. Евгири прислонилась к узорно-каменной стене. Никто не заметил легкой вспышки за конюшнями, не обратил внимания на юношу в обычной одежде.
– Гляди, – и ладонь незнакомца провела перед ее глазами.
Стали видны несметные точки, жадно обсевшие светящуюся оболочку людей, даже детей!
– Нэ́ксы, – услышала она внутри себя. – Ваш очередной вызов. Ответить на него призвана ты.
Она метнула проницательный взгляд. Он кивнул.
– Умница. Уточняю.
И без единого слова, острыми смыслами пояснил, что Духовная сущность человека неизмеримо старше Земли, и что когда-то Дар слова возвысил и защитил человечество. Но мы оказались столь болтливы вне и внутри себя, даже сне, что Слово утратило охранительную мощь, и жизненная сила стала добычей хищников. Вот почему Евгири предстоит шагнуть во мрак Безмолвия, прожить историю Земли, вспомнить себя и достичь планетки с Кристаллом.
Вперед!
…В бесконечной-безначальной Вселенной в голубом сиянии несется планета Земля, и на ней в свечении молний вздвигаются-рушатся горы, крошатся материки, потоки магмы вспенивают океаны. Ошеломительно! Неужто без свидетелей?
Есть глаза. Две фигурки, едва очерченные: Евгири с трепетным наполнением и возвышенно-ровный Оэ, давно отринувший земные страсти.
– Крепись, Евгири. Самое время пройти сквозь страх.
Стальное напряжение, темные оковы ужаса.
– Добавь, добавь, – скворчит мембранный голос.
И вот жуткий страх стал выпариваться влево, исчез, как не был. Евгири посветлела.
Вперед. Вперед.
Сколько мантвантар пронеслось по Вселенной, сколько перемен! Мгновение высветило чудесный вид: на зеленых равнинах – стада динозавров, а на спинах самых свирепых – наши странники! Евгири весело. В конюшнях отца тоже добрые кони. Она спрыгивает наземь, гладит и целует своего «коня» в морду. Милый! Хороший! Оэ не может не улыбнуться. Улыбка, смех, истинно-человеческое!
А сверху уже несется, грозно покачиваясь, стотонный камень.
Взрыв, дым, зияние трещин. Не уцелел ни один! Евгири безутешна. Ее рыдания не трогают спутника. Не до слез, когда уходят эпохи.
– Ну-ка берись, берись.
– Жалко их.
– Пройди свою жалость насквозь и выйди из нее.
– Ох! Тяжко, тяжко.
– Держись. За тобой человечество.
Темно-лиловая ножевая боль стиснула Евгири, крепкие глыбы сжали тисками…
– Крепись, Евгири! Сможешь, сможешь.
Усилие, еще, еще… И вот все вновь завихрилось влево едким туманом. Евгири осветлилась еще более.
Скорость прохождения немыслимо возросла, плоды уже заметны. Оэ видит их сквозь пространство: нэксы сбиваются в стаи, люди смутно оживают, даже мамочка приподнялась на подушке.
Под небом голубым
Есть город золотой…
… Под ногами набережная из серебристо-белых сплавов. Атлантида. Взявшись за руки, миновали Прозрачные ворота в сад.
Гуляют там животные невиданной красы:
Одно как желтый огнегривый Лев,
Другое – Вол, исполненный очей,
С ними золотой Орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.
Оэ странно-счастлив. Эта девушка, ее земная красота… «кто любит, тот любим…».
Но люди, люди… Рослые, сильные… и будто хмельные. Обилие еды-питья, пляски, непотребства под хохот толпы… А подземные толчки уже ощутимы, волны накатывают на площадь.
– Спаси нас, Му! – нарядные женщины тянут к жрецу белые руки.
– Поздно. Я предупреждал.
Оэ отрешен. Гибнет очередная цивилизация, не оправдавшая расходов Вселенной. Растратилась, погрязла в удоволиях.
Евгири расстроена.
– Оэ, помоги им!
– Беспечность наказуема, Евгири. Вселенная развивается через ответы человечества на ее вопросы, через вечную духовную жажду каждого из нас.
… Голубизна океана, высочайший скалистый остров. Видно, как земля закругляется.
– Ты смела и сильна, Евгири. Последнее испытание: стань ничем, отрешись от своего Я. Верни человечеству «из пламя и света рожденное Слово».
Вновь потемнело вокруг, сопротивление плавит.
– Нажми, нажми.
Небывалый морской ураган, вода и небо словно бьются в ритме сердца.
– Забудь о себе. Забудь, забудь.
Наконец, стреляющее образование в виде точного обратного слепка кануло влево. Вкруг Евгири сияние.
– Я – ничто, а все стало живым и глубинным!
… Тот же унылый ветер, те же дюны. Двое идут к Кристаллу. Вдруг та же рука сбивает Кристалл, он исчезает. Полчища нэксов со свистом проносятся над головами в черную даль.
– Ты преуспела, Евгири, – улыбка Оэ неизъяснима. – Вызов снят. Вселенная позволила человечеству продолжать.
… Овальное зеркало из серебра. Мамочка в легких шелках убирает цветами пышные волосы.
– Ах, доченька! Что это было? А тебя нет и нет все утро!
В ответ, как гром среди ясного неба, пришел вызов на вступительные беседы! Необыкновенно!
7 августа
Уже более полувека Литературный институт имени А.М. Горького благоденствует за узорной чугунной решеткой, в тени вековых тополей в стенах старинного особняка, почти дворца восемнадцатого века. Тверской бульвар, двадцать пять его адрес. Сквозь листву почти не виден светло-желтый фасад с белыми, чуть вынесенными колоннами, лепным портиком и двумя рядами окон. Сохранились уютные флигели по левую и правую стороны, в одном из них нежным чудом уцелел витраж окна с изображением ветвей и плодов. Их прелестью я залюбовалась стесненно и грустно: кто-то любил их, помнил в своем далёке.
Интересно, каково быть хозяйкой такого имения?
Александр Герцен родился здесь в 1812 году накануне пожара Москвы. Именно отсюда его отец, богач-золотопромышленник Иван Яковлев через полыхающий город был вызван к Наполеону для поручения: доставить письмо “A mon frère L'Empereur Alexandreˮ («Брату моему императору Александру») в Санкт-Петербург с предложением мира. После изгнания французов дворец, вне всякого сомнения, был возрожден пышнее и благолепнее прежнего, равно как и сама первопрестольная, в отношении которой лукаво подмечено, что де пожар немало поспособствовал украшению Москвы.
Итак, начинаю.
В предвосхищении золоченого ампира, старинной мебели, картин в пышных рамах, паркетного блеска и венецианских зеркал с уходящими вглубь анфиладами, я потянула степенную входную дверь. Ах, насладиться внутренним убранством, задержаться на пороге кабинета Яковлева, где умирал он, сидя за столом, а сын почтительно поддерживал его тяжелеющую голову, поклониться хоть чему-то двухсотпятидесятилетнему, хоть самой малости…Увы тебе, мой «романтизьм»! Уже и матерью стала… Свежий ремонт пресек мечты.
Зато белый листок на доске деканата мигом взбодрил и окрылил мой дух: «Студентам второго курса срочно сдать рассказы на кафедру творчества!» – русским по белому, во всеуслышание, а я и помыслить робею о такой огласке.
Вот-тцс…
15 августа
«Отлично»! – это оценка по «Русской литературе». Забавно: сосед по столу молодой человек неслышными губами взмолился рассказать сказку «О Ерше Ершовиче» в его билете. Сказку на экзамене! Рассказала. Тоже «отлично». Однако же и конкурс семь человек… ась?
18 августа
Сдан последний, «Русский язык». Как не завалила? «Именительный падеж местоимения «себя» – это же Я! Но там меня, мне, обо мне… а себя откуда? со страшными глазами повернулась к тому соседу.
– «Аз», – шепнул новый знакомец. – «Аз» именительный падеж «себя».
Еще толпились у дверей, когда послышалось громко.
– Румянцеву и Кашина в деканат! – и при виде наших пятерок кивнули с облегчением.
– Все в порядке.
Мы переглянулись – добрый знак!
25 августа
Солнце сияло. Белели списки. Приблизившись на слабых ногах, я блаженно растворилась у стенки.
– Все путем? – услышала голос: вихрастый паренек улыбался мне. – А я даже на руках прошелся, ей-богу, – в движениях его сквозила легкая точность. – Ты которая? Румянцева? А я Нервóв, вот он. Дай еще полюбуюсь. Нехило, ага?
7 сентября
Вчера в актовом зале на первом этаже, украшенном медальонами русских писателей, где читал стихи Александр Блок и все без исключения, собрался весь курс в составе семидесяти человек: прозаики, поэты, драматурги, те, кто ревниво бились на экзаменах и сердечно обнялись сейчас! С напутственным словом обратился седовласый ректор. Против ожиданий, речь его оказалась далека от приветственных славословий.
– Дорогие студенты! Поздравляю вас с поступлением самое необычное образовательное учреждение в мире – в Литературный институт имени Максима Горького. С первой же минуты хочу предуведомить о том, что рассчитывать на лавры лишь вследствие обучения здесь вы не сможете никогда. Пути творчества неисповедимы, они пролегают сквозь муки сомнений, глубинных исканий и жестоких ран самолюбия. Литература обжигающе остра, писатель – узник своего дара. Поэтому цель обучения лишь в том, чтобы указать на возможности любовного изучения русского языка, русской и мировой литературы, истории, культуры. Роскошь творческого общения в стенах института призвана выпестовать и отточить ваши способности. Сделанный шаг отважен и суров. И чтобы не сорваться, не сгинуть на тернистой тропе, что, увы, не редкость, обратитесь к своему сердцу, спросите и спрашивайте постоянно – моя ли это стезя, верно ли выбрано поприще? Желаю стойкости и свободного творчества.
– Благословил, – усмехнулся кто-то.
В отличие от прежних, наш курс заочного обучения рассчитан, в виде пробы, лишь на три года вместо шести, что означает плотную работу дома и на живых лекциях во время установочных сессий.
Итак, вперед-вперед, без страха и сомнений.
8 сентября
Занятия. В большом «бальном» зале со сценой, роялем, креслами читается лекция по античной литературе. Вновь студиозус, опять, как в годы золотые… однако, не «глобус крутится-вертится» с жаждой костров и походов, но дух творчества, от которого легонько кружится голова.
Я счастлива.
На сцене за длинным столом восседает старуха кавказской внешности, седая и строгая, автор учебника, по которому предстоит сдавать экзамен. Читает суховато, по книжке, отчего народ не столько слушает, сколько марает свои бумажки: учебник никуда не денется.
Та-ак. Что мне попалось из античной литературы в моей Усть-Качке? Если вразброс, то: Апулей, Цицерон, некий поэт (не вспомню имени): «стою, опершись на копье»: раскаленный день, короткая тень воина, летит видение сквозь века и века… Софокл «Царь Эдип» – первый и лучший в мире детектив, Гораций «Exegi monumentum…». Гомер, на октавах которого качалась, как на морских волнах: «Встала из мрака златая, с перстами пурпурными Эос!».
Какие темы у древних, какие темы! Войны с богами, спор с судьбой, исполнение предсказаний… мне-то как сладить?
Бабулька на сцене юна и шаловлива, иначе не объяснишь надетую на мизинец блестящую стальную скрепку, которой она забавляется, помахивая, словно молодая кобылка хвостом. Не страшно стареть? Сама-то какая буду лет через тридцать, без красоты, без огня в крови… ась?
За приоткрытыми окнами волны автомобилей, облитый солнцем Тверской бульвар, мальчишки на быстром ходу пасуют друг другу мяч. Ах, счастье! Словно с копны сена обозреваю свой луг, и мне, наконец-то, светлό, умнό и полностью по себе.
И что? Нужен «человек с молоточком»? В самом деле? Нет, господин Чехов, нет и нет.
В перерывах к роялю садится девушка лет двадцати, низенькая, простенькая, с пышными черно-голубыми волосами, они дымом стоят вокруг ее головы. Ставит ноты и бурно отдается музыке. Чаще других это «Буря» из сонаты № 17 Людвига Бетховена. Разноцветные ноготки летают над клавишами, теряют нотки, и я вздрагиваю, как та муха на мониторе.
12 сентября
Вторник, единый день литературного мастерства.
О-о! сегодня был первый «Семинар» для заочников, проживающих в Москве и в общежитии. О-о!
Припорошенные астральной пылью, по мраморным ступеням дворянского особняка мы поднялись на второй этаж. Первая аудитория справа. Удлиненная, шагов десять на пятнадцать, в два старинных окна с белой краской на рамах. Интересно, это родные окна? В любом случае, после-пожарные.
Пять человек, из коих трое мужчин, из коих двое, Кашин и Нервóв – знакомы, и две женщины, кои: пианистка с голубыми волосами и я, красотка с пшеничной прядью через лоб за ухо – расселись по местам.
Звездность пылала во взорах. Кто нам ниспослан? Кто выпестует нас в великих писателей?
Было сумрачно, заходил дождь, за окном покачивалась тяжелая мокрая листва. Шума улицы слышно не было.
Под тяжелыми шагами заскрипел паркет. Грузный пожилой человек, отнюдь не старик, с шарфом на шее, с лысиной над крупным лицо и ровно подстриженными, побитыми сединой усами, приветственно кивнул нам, мимоходом включив свет. Мы вскочили. Посадив нас манием руки, он опустился за свой стол и обвел всех испытывающим взглядом.
– Познакомимся. Меня зовут Иван Саввич О-в, мне доверено вести ваш семинар, – голос глуховатый, «курительный», потомственно интеллигентный. – В бόльшей степени я, скорее, литературовед, чем писатель, но полагаю это сочетание наилучшим для нашей работы.
Помолчал, тихонько похлопывая ладонью по столу. Мы безмолвствовали.
– Отобрав всего пять человек, наиболее свежих, – (мы приосанились), – должен признаться, – взглянул с усмешкой, – что ваши сочинения можно читать только за деньги.
Лица вытянулись. Поднявшись, шагнул и захлопнул форточку.
– Друзья мои! Русская литература есть сокровенное послание миру, высший нравственный подвиг. И дабы прикасаться к ней чистыми руками, дóлжно принять два условия. Кто помнит «Героя нашего времени», шестое предложение от начала? Такую прозу следует знать наизусть.
И прочитал на память, сокращая, как я сверилась потом.
– …Наша публика так еще молода и простодушна… что еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места.
Помолчал, глядя вниз.
– Второй завет гласит:
… Для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…
– Полагаю, вам известен великий автор. Итак, высказывайтесь. Времени впереди немного, чем раньше объяснимся, тем лучше.
Первым поднялся молодой красавéц в светло-сером, в тонкую клеточку костюме, при бабочке, с прической «козырьком» над высоким лбом. (Кир поспешил завести такую же от весьма дорогого цирюльника.) Надо полагать, он ни разу не появлялся на лекциях, иначе б запомнился.
– Лев Тверской, – заговорил врастяжку. – А я не люблю русскую литературу за ее занудство. Ненавижу, когда меня воспитывают. Отсюда, моя несбывшаяся мечта, чтобы Достоевского вообще не оказалось в моей жизни, – он вскинул голову в ожидании разноса.
Преподаватель усмехнулся.
– Вы правы. Русскую литературу почитают, но не читают. Не огорчайтесь, вы еще молоды, – его ладони распахнулись и вновь упали на стол. – Мудрость приходит болезненно и понемногу. Русская литература вас подождет.
Встала девушка с дымными волосами. Он улыбнулся.
– Сидите, сидите. Без китайских церемоний.
– Софья Скарятина. Скажите, почему мы должны восхищаться героинями, созданными писателями-мужчинами? Зачем мне навязывают мужские ахи-охи, если ни один гений не сумел переступить свой пол? Какое мне дело до маленькой княгини с ее усиками или до Грушеньки с изгибчиком, «который повторился всюду»? Мне противно! Женщинам под силу выстраивать литературные образы без ваших подсказок.
Смелая девчонка. Я бы не ….
Он слушал ее, глубоко и тихо дыша.
– Благодарю вас.
И тут вскочил сидевший позади меня Нервов.
– Александр Нервóв. Что такое проза пятого измерения? Ведь если сделать все точно, мир содрогнется от могущества литературы. Разве нет? Но подобная точность – само Божество, разве не так?
Ошеломленные, мы замерли, не находя слов.
– Как же ты осмеливаешься, Шурик? – испуганно вытаращил глаза Лев Тверской.
– Деваться некуда, – дернулся тот. – Во мне сидит бомба в пятьдесят кило, взрывается и несет в осколки.
Все рассмеялись.
Преподаватель тоже улыбнулся, поднялся, прошелся по паркету.
– Приветствую беспредельность вашей мысли, Александр. Отвечу обиняками, поскольку прямой ответ исключен, – он оперся, почти обхватил руками деревянную трибунку, стоявшую у окна справа от стола.
Мощный, со значительным лицом.
– Триста лет тому назад проживал в Швеции человек по фамилии Сведенборг. Усердно послужил он своей стране в качестве инженера, однако, нам известен тайными знаниями об иных мирах. Это сейчас эзотерика, «внутренняя земля» по Пифагору, уже не диво. А он посещал рай, ад, беседовал с ангелами всех уровней, записывал и сам издавал фолианты.
С трудом переведя дух, он устремил глаза в блестящую листву векового тополя.
– Друзья мои! Примечательно то, что самая речь ангелов звучит как высокое пение, где единый звук имеет неисчислимые пространства.
– И о чем? – буркнул Нервов.
Дерзкий мальчишка!
Заложив руки за спину, преподаватель прислонился к стене возле доски, чистой, зеленой.
– Как думается, о «соответствиях», краеугольном камне мудрости. В «Золотом веке» Земли о них беседовали Боги с людьми. Позже явились гордецы-философы, и превратили Вселенную в кладовую названных предметов.
– И как быть?
– Не отчаиваться. Воистину, мы не те, за кого себя держим. Вопрос «Кто я?» – есть вечно расцветающий бутон.
Преподаватель окинул нас взглядом.
– Еще кто-нибудь настроен? Нет. Добрό. Через неделю займемся вашими сочинениями. Вы и вы (Льву и Саше) разошлите рассказы для обсуждения, остальные – вникайте в мир автора и язык.
Мы спустились во двор, умытый дождем, оживленный цветниками и скамеечками у памятника Герцену. Здесь, в замкнутом внутреннем дворике сохранялись уют и тишина дворянского гнезда. Узорные ворота были заперты, вход по пропускам осуществлялся со стороны Большой Бронной улицы.
Расставаться не хотелось.
– Правильный Дед, – Валерий Кашин смотрел на меня. – А ты почему не выступила?
– Успею. А ты?
– После Сашки-то? Дураков нет. А, Саш? – и мягко развернулся к нему, спокойный, лобастый. – Про пятое измерение – стёб или всерьез?
Тот сверкнул глазами.
– У меня все всерьез, я разбираться пришел, умру, если не пойму. А Дед, да, мудрец, повезло.
Лев, высокий, рекламно-изящный, пристально смотрел на щуплого Нервова.
– Но если все понять – чем жить?
– Каким обманом, то-есть? На жизнь хватит.
«Уровень!» – восхитилась я и тут же выбросила себя на помойку.
Лев пожал плечами.
– Охота сбивать себя с толку.
Не отвечая, Нервов чиркнул зажигалку. Соня смотрела на него чуть-чуть снизу.
– Пятое измерение… о чем? – ее тянуло к нему.
– Говорю, деваться некуда. Как той крысе, что мочится от страха, но прётся в незнакомую дыру, – лицо его, выразительное, будто чуть сдвинутое, неуловимо менялось, словно в потоке.
Помолчали. Небо прояснялось, прихотливые кромки туч и облаков розовели в лучах вечернего солнца, заходящего где-то за вереницами крыш. В городе неба нет. Даже вокруг парка на Речном вокзале с его ожерельем светлых прудов высокая небесная ширь все теснее обжимается тридцатиэтажками, и если простор – это сила, то ее вокруг все меньше и меньше.
Нервов курил отрывисто, нервно. Пятачок за воротами – единственная курилка для студентов Литературного института, внутри ограды для них земли уже нет. Сейчас здесь дымили несколько зеленых девчушек и юношей, испуганных, казалось, самим попаданием в аэротрубу творческих стихий. Объем обучения очников несравненно богаче: славянский язык, теория стиля, авторское право, чего-чего!
– Где вкалываешь, Шурик? – не унимался Лев.
– В театре.
– Артист?!!
– Рабочий сцены. А ты?
– Трейдер по золоту.
– Бабло варишь?
– Могу тебе наварить.
– Лям в год имеешь?
– В месяц имею.
Повеяло холодком. Меня потянуло домой, к детишкам, руки дрогнули обнять их, прижать к себе. Сейчас, сейчас, чуть-чуть постою среди своих, уже спаянных тайным родством.
Повернувшись к Соне, зачем-то спросила.
– А ты у нас кто, Сонечка? – поневоле свысока, будучи на голову выше.
– Софья, без очк-ечк, – отрезала она. – Тружусь в музыкальной редакции.
Умеет. Низенькая, некрасивая, бедноватая.
Поделом мне, гордячке.
– Нарушаем, однако, – выразительно проговорил Валерий. Неизъяснимым образом он уже выделил себя ведущим. – Пора поднять бокалы за первый семинар. Тут рядышком.
И они ушли. А я… ах, как тянуло посидеть за таким столом! –Литературный институт, избранные – шутка ли! Смеяться, ловить взгляды, говорить и слушать, и нравиться-нравиться-нравиться, ведь за любым столом я самая красивая! Но… жесткой рукой, за шкирку, поволокла себя к метро, ранясь о грань, которая отныне станет истерзывать мое сердце.
Назавтра разыскала в библиотеке сочинения И.С. О-ва. Н-да, не писатель: прямо-прямо-прямо, скелетиком, без игры, без золотой тяжести развернутых описаний; зато в статьях – да, глубины, смыслы. Творить, созидать… ась? Пятый уровень? Сияющий храм Слова?
17 сентября
– SOS! Невозможно! – пронесся мой вопль в просторах собственной души через две недели. – Четыре свободных часа в день, срочно! Блаженны те, кто имеет, но не я, не я!
В самом деле: детишки, четыреста вопросов в день, кастрюли-одежки-тряпки ухмыляются тебе в лицо, прогулки… и творческие обрывки на краю сил.
– Я тупею, Кир! я теряю себя!
Он был удивлен. Современный топ-менеджер, успешный, щеголеватый, он живет по образу своего сообщества: переговоры, командировки, работа заполночь, железо в зале, охота в тверских лесах, сауна, корпоративы – поди плохо?
Я настаивала. И вскоре пришла добрая женщина из соседнего дома сидеть с детьми в мое отсутствие, гулять в любую погоду. Спасена! и не без припёка: нанятая к моим, нянька прихватила и соседских. Марина тоже не в убытке, приплачивает тетке за ее часы и предовольна.
19 сентября
Семинар
О, какой был дождь! Каким хлестким кучным перестуком бросался в окна, унося воображение на двести лет назад… при свечах, в шуме листвы… необыкновенно!
Среди конкурсных «изведов» Сашки Нервного, как окрестили его за-глаза, народ выбрал «Сказ про Белого орлана» за возможность хотя бы уловить зыбкий смысл, в противность остальным, где таковой надежды и не зыбилось. Лев Тверской, одетый сегодня в тройку с жилетом в зеленую блёстку, вообще покрутил пальцем у лба за спиной автора, после чего уселся за стол и запитал планшет из розетки, дабы следить за биржевым курсом: трейдер по золоту! не шути. Или для виду? Ведь тоже волнуется, как иначе?
Едва Дед, отдуваясь, разложил на столе их рассказы с пометами, (а он обильно понаписал на полях), мы набросились на Сашку подобно стае волков. О, как мы все знали! О, как было все ясно!
Мы были безжалостны.
– В чем действие-то? Посыл, message где? Взирает на мир с горной вершины, срывается на круг-другой и все?
Сашка окрысился.
– А самая мысль – не действие? Привыкли топором махать…
Мы оборзели еще пуще.
– А почему язык твиттовый? Фразы с воробьиный нос? А сленг откуда? где он набрался, Орлан твой? Хоть маленькую картинку того, что он видит. Мы тоже хотим.
И еще, еще, крупной солью, с перцем.
Сгорбатив спину, стиснув зубы, взъерошенный, как воробей, Сашка молча тыкал пальцем в черный мобильник первых времен цивилизации.
Наконец, выдохлись.
– Можно? – подняла руку молчавшая Соня, и нежный голос проник в самое сердце. – На мой взгляд, название «Сказ «о» Белом Орлане» музыкальнее «про» Белого орлана, а, Саша?
Тот дернул плечом.
– Гладко слишком, уступов нет.
И тут завершающим ошметком полетела в него моя хохма.
– Он хоть о любви знает, твой герой?
И Сашка взорвался, вскочил, понес в осколки.
– А что ли она сейчас есть?!! В современной литературе – это нравственная вонь. Зайди в театр! мусолят золотушные страстишки, поганые совокуплишки… зацепить, сорвать бабло… а ты дергайся! – он кричал и дергался, путано махая рукой, а Дед чуть заметно кивал головой. – И, главное, словами, словами… хоть бы из глины, что ли! Где полет, вершение Духа? Не позволено?
Он хлопнулся на место, тонкая стальная ручка блестящим пропеллером завертелась в его пальцах, круть-верть, круть-верть, круть-верть… Больше не выступил никто.
Интересно, что скажет Дед? Как вообще проходят обсуждения?
После глубокого вздоха преподаватель поднялся, темный, мощный, прошелся вдоль доски, скрипя половицами.
– Друзья мои! Пращурами заповедано: «Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевленнии»… (я вновь поразилась его памяти). – Согласимся на том, что повествование должно быть хотя бы понятно: речи, с трудом постигаемые, пропадают втуне. У писателя нет знаний об истине из первых рук, но иногда он попадает в цель: мурашки замысла, немота осознания и так далее… Поэтому работайте, друзья мои, одушевляйте любимый образ, вы и только вы – созидатели нового.
– Мурашки замысла… а… можно пример? – несмело потянулась Соня.
– Извольте, – кивнул он. – «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».
…сижу, разговорясь с светилом постепенно
– Все ощутили? В двадцать семь лет…
И смолк, отвернувшись к окну, покачиваясь с носка на пятки. Возможно, так стоял, даже перед этим окном, сам Александр Герцен, задумывая великую книгу «Былое и думы»… Хотя навряд ли, не в этих стенах, он покинул родину совсем молодым.
Нависла тишина.
– Продолжим, – словно очнулся Дед. –… «словами, словами»… Увы, в нашем несовершенстве мы не развили способность безмолвного знания, мы ничего не поймем, если не поговорим вволю. Но помните, – он поднял палец, – Слово – это сверх серьезно. Вспомните о судьбе былинных богатырей.
Какой судьбе? что с ними стряслось?
Мы, поганцы, не бросились в библиотеку, ища ранние издания, не всматривались в светлый облик сказителя Рябинина, который «понял» былины у дедушки Епифания, а тот у того старца, а тот у другого… и, чего уж там, не озадачились даже послушать исконную русскую речь на валике-фонографе…
Куда!
Набрав в Яндексе, мы наскоро просветили себя в том, как ехали однажды русские богатыри с удачной битвы, да не намахались их плечи могутные, не уходились их кони добрые, не притупились мечи их булатные! И говорит Алеша Попович-млад: Подавай нам силу нездешнюю – мы и с тою силой справимся. Понахмурился тут Илья Муромец: «Еще как нам эта шуточка да с рук сойдет». Глядь, явились двое воителей, давайте, витязи, бой держать, не глядите, что нас двое, а вас семеро. Стали силу колоть-рубить, а сила растет да растет, двое, четверо, восемь, шестнадцать, еще, еще. Испугались могучие витязи, побежали в каменные горы и окаменели все.
Так что знаменитые семь столбов на Урале, залосненные коленками любителей-скалолазов, и есть русские богатыри, обращенные в камень кичливым словом Алешки Поповича.
…Из сочинений Лёвы все выбрали рассказ под названием «Тень свечи». Вся моя романтичность вскинулась к изысканному японскому образу, оказавшемуся расхожим биржевым словечком.
Увы.
Сюжет был лих, как вестерн: юная девушка просит молодого трейдера срочно нарастить ее полтора миллиона до полных трех всего за два дня, иначе будет потеряно из-за долгов отцовское наследство. Условия аховые, на дворе ночь-полночь, спят даже «азиатские тигры», рынок туп и едва волатилен, можно вообще потерять все… но девушка так хороша, а он такой удалец! И вдруг – о, счастье! – на глаза попадаются мелкие строчки в «Daily news» о помолвке Уильяма К. с Джулией С. Срочно, срочно! Объединение состояний нефтяных королей сулит неслыханный бум, зеленый урожай! Скорее, скорее! Молодой человек едва успевает кликнуть заветные «buy», как цены взлетают вверх на сотни пунктов. Он и девушка в шоколаде.
Общий настрой был невысок.
– Не алло, – отозвался Валерий. – Бульварчиком пахнет. В чем гвоздь? В деньгах?
– На них столько грязи…– поддакнула я.
Соня взглянула на Сашу. Увидев, что тот, еще не остывший, с головой урылся в мобильник, как это делает сейчас половина человечества, подняла руку.
– Еще Мишель Монтень говорил в своем семнадцатом веке: «Неужели грядет власть денег?». Увы, Мишель, дождались.
Замолчали. Дед понуждал нас.
– Давайте-давайте, впрягайтесь. Чудище обло, озорно, огромно…
Валерий хряско развернулся на стуле и с оттягом заложил локоть за его спинку.
– По большому счету, деньги – это благодарности за полезную работу, – сказал, спортивно напрягая мышцы спины после часового сидения, – но сейчас эти благодарности столь далеки от своих корней, что уже делают себя сами в степенях и степенях упоенного отстранения. Отсюда ломкость всей связки, кризисы, войны, тут плакать впору, а не ликовать. Частная свадьба, а шуму-то, шуму…
Умница. Больше никто не рискнул, в том числе и я, в том числе и Сашка.
Выждав, Лев поднялся и стал независимо ходить между рядами, словно и не было в аудитории никакого преподавателя.
– Все вы ленивые обыватели, погрязшие в трусливых суждениях о честной бедности, – заговорил снисходительно, и длинные пальцы изящно завитали у его плеча. – Деньги – не зло, но социальная сила, и кто слаб и не успешен, тот либо дурак, либо лодырь. О каких благодарностях ты говоришь, Валера, где ты их видел? Аннета, твоя ханжеская брезгливость смешна и неуместна. Соня, с любой властью нужно работать. Современность не отменима, господа, – легкими шагами он мерил проход, резко вынося плечи, отчего шлицы пиджака изящно взметались на поворотах. – Суммарные труды планетарного человечества и глухие, не проявленные толчки – все это в зеркальном увеличении отражается на биржевых кривых! Видеть их, держать руку на пульсе мира, предсказывать и созерцать грандиозность взлетов и катастроф – вот романтика современности!
