Ольга Вечная
Веселый Роджер
Об этом я не знал, и, видимо заметив, как вытянулось мое лицо, Артём слегка улыбается.
– Она дала понять, что все еще неравнодушна. Но… ей нужен толчок. Арину я пока не хочу впутывать, надеюсь, и не придется. Вера запуталась, растерялась, но она примет меня обратно, я уверен. И мы забудем эти чертовы недели, будто и не было их никогда. Как страшный дурацкий сон. Начнем с чистого листа.
Забудем те единственные несколько недель, когда я действительно хотел жить, как страшный дурацкий сон.
Мама кивает и сводит руки на груди в умоляющем жесте.
Вера не говорила, что виделась с Кустовым. Ни одного слова. Я чувствую себя полным идиотом. Не может быть, чтобы она вернулась к нему после всего, что было. Да ну на фиг, не может этого быть.
С другой стороны, я совершенно не понимаю баб. Обхаживал Настю целый год, влюбился, что только не делал, в лепешку разбивался. Она ясно дала понять: тоже сильно любит, но в трусы пустит только после свадьбы. Жениться в восемнадцать лет… Так хотел ее, что, не поверите, готов был. Пообещал, что как поступлю в летное и дадут общагу, сделаю предложение официально. Все сделаю – так хотел сильно.
С ума свела, красивая гадина, как картиночка. Ни одной бабы после нее не видел, хотя бы отдаленно способной конкурировать. А он пришел из армии и трахнул ее в первую же неделю. Без всяких там штампов и обещаний, просто пришел, увидел, поимел везде. Рассказывал потом еще подробно. Тогда я таким неудачником себя чувствовал, что впору удавиться было. Вообще, не лучшее мое лето, если вспомнить, что после меня сожгли заживо. Несколько раз.
Потираю пиратский флаг на груди сильнее и сильнее. Горит он уже, но держится, выполняет свое предназначение: не выпускает черную гнилую злость наружу, из сердца. Защищает меня от ненависти, и тем самым других – от меня. Я ж болен дрянью, названия которой не существует. Заразили, пока жгли, пока смотрели, как скулю от боли, обдирая ногти до мяса, царапаю землю, бессмысленно пытаясь тушить ей себя, сознаюсь во всех мировых грехах, умоляю пристрелить, только прекратить все это. Передали яд от одной души другой.
А избавиться можно, только если заново круг запустить, передать эту муку другому. Сказали мне тогда, что теперь я имею право карать, а значит, должен это сделать. Иначе гореть мне вечно в собственном аду, быть недочеловеком, вести войну с самим собой, в которой не стать победителем. Сказали, что я должен сделать с кем-то то же, что сделали со мной, иначе от воспоминаний не избавиться и люк в ад не захлопнуть. Ходить мне по краю всю жизнь, падая периодически. Представляете? Сказали мне, что люк этот гребаный заткнуть можно только другим человеком.
Когда ты в пограничном состоянии между жизнью и смертью, подобная чушь почему-то обретает потаенный смысл. Застревает в голове, как пуля в кости, а потом растворяется, впитывается. На рентгене ее не видать, но на самом деле, никуда не девается годами.
Для души вообще существуют лекарства? Грязная она у меня, в пятнах. Вытащить бы из тела да выстирать, отбеливателем посыпать.
Смотрю на Кустова исподлобья.
Тогда, восемь лет назад, я еще не был уродом с огненной бурей в башке, и мне предпочли его. А теперь на что рассчитываю? Неужели ситуация повторится?
Разглядываю Артёма, пытаясь понять, почему этого уверенного в себе козла в женских глазах даже ВИЧ не портит?
– Я поговорю с ней, обещаю, – слышу свой собственный голос.
– Спасибо, брат. – Артём быстро обнимает меня, мои же руки по швам. Мама улыбается и кивает с благодарностью. – Если поможешь, считай, место крестного отца у будущих маленьких Кустовых – твое.
Я еду домой злой как черт, парковка у подъезда битком. Почему все эти люди не на работе? Какой вообще сегодня день недели? Паркуюсь за два двора, иду по улице в домашнем спортивном костюме, сжимая руки в кулаки и не зная, с кем поделиться этой злостью, переживаниями, опасениями.
Что ж делать-то мне сейчас? Как поступить правильно? Даже в гребаное любимое кафе не пойти кофе выпить.
– Виктор Станиславович, вас можно на пару минут? – вдруг переключает на себя внимание незнакомый мужской голос.
Оборачиваюсь – рядом остановился новейший черный BMW Х5, из которого вышел представительно одетый мужчина средних лет в идеально сидящем дорогом костюме. Смотрит на меня, вежливо улыбается.
– Меня зовут Анатолий Петрович, я от Марата Эльдаровича. – Он тянет ладонь, приходится пожать. – Садитесь, прокатимся.
Я скрещиваю руки на груди, поглядываю то на машину, то на Анатолия Петровича, понимая, что доброта в его взгляде наигранная и лживая. Садиться в эту тонированную тачку с тремя тройками в номере точно не хочется. Выбросят потом где-нибудь в районе свалки со свернутой шеей, и никто ничего не докажет. Номер машины запоминающийся, но спорю, никто из прохожих не сможет назвать даже примерные цифры. Мгновенно вылетают такие из памяти.
– Виктор Станиславович, вы не переживайте. – Мне услужливо открывают дверь. – У нас к вам деловое предложение, вам понравится.
– Рожу расквасить – ваше предложение?
– Бог с вами! – нервничает Анатолий Петрович. – И в мыслях не было наносить вред вашему драгоценному здоровьицу, мы вас до дома подбросим, и только. Ну, может, вокруг двора круг сделаем. Мы же знаем, где вы живете, не заставляйте к вам подниматься, на кофе напрашиваться. Вы ж не настолько гостеприимны.
Дома Вера, у нее выходной, как назло. Ко мне подниматься точно не надо. Вздыхаю и сажусь в машину. Анатолий Петрович присаживается рядом, впереди еще двое, также одетых с иголочки, незнакомых мне крупных мужчин. Каждый из них вежливо улыбается, жмет руку. Я в своем поношенном, пропитанном потом после вчерашней страсти с Верой костюме и старых кроссовках выгляжу более чем нелепо.
Немого успокаиваюсь, хотя все еще некомфортно, когда дверь закрывается и тонированная в ноль черная машина трогается с места. Я слежу за дорогой, но водитель действительно нарезает круги вокруг дома. Пока что.
– Марат Эльдарович выражает вам благодарность за безупречную работу, которую вы выполнили для его отеля…
А чего я, собственно, переживаю? Не такие большие деньги они мне должны, чтобы убивать. Глупости, возни больше. Просто рано утром я плохо соображаю, да и Артём взбесил, заставил вспомнить бред сумасшедшего самопровозглашенного палача и мои бессвязные крики в больничной палате. Что не будет этого никогда, что на мне гребаная цепочка пыток прервется, что унесу ее с собой в могилу.
Тьфу, забыть их давно нужно, и у меня же получилось. А вот Артём вывел из себя, и всплыло прошлое в памяти, стоило лишь о Насте подумать. Нужно врачу позвонить, чтобы успокоил. И закурить нужно. Зажигалки с собой нет, не ношу, в машине только лежит. Но чтобы добраться до «Кашкая», надо сначала из БМВ выбраться.
– …нам крайне приятно было работать с таким обязательным, ответственным, пунктуальным человеком, как вы…
– Тем не менее вы заявили в суде о моей профнепригодности и разрываете контракт с «Континентом».
– Понимаете, какое дело, Виктор Станиславович, мы с вами люди умные, грамотные, хорошо выполняющие свою работу. Вы мне очень нравитесь, надеюсь, ко мне вы тоже проникнетесь симпатией.
– Сразу после того, как вернете мои деньги.
– Для этого мы и приехали сегодня к вам, – охотно кивает Анатолий Петрович, просияв широчайшей улыбкой, остальные мужчины в машине молчат. Мы едем уже третий круг вокруг дома. Он достает из сумки пакет и протягивает мне.
– Что это? – Я не беру в руки.
– Ваши деньги.
– Простите, но я привык получать зарплату на зарплатную карту, и чтобы деньги проходили через бухгалтерию с вычетом налогов. Не могу я, понимаете, обмануть государство и присвоить себе его тринадцать процентов.
Анатолий Петрович смеется, словно моя шутка поразила его до глубины души.
– С вами так весело, Виктор Станиславович! Здесь половина суммы, которую по условиям контракта вам должен был заплатить «Континент», берите.
Мои руки лежат на коленях.
– Берите же.
– В чем причина такой неслыханной щедрости? Оплатить аж половину моей работы.
– Берите, иначе не увидите вообще ничего. А денежки вам нужны, ипотека сама себя не погасит, да и машину могут отобрать за неуплату. Вы, кажется, просрочили кредит по ней?
– Вам кажется. Если я возьму свои честно заработанные, то должен буду чувствовать себя обязанным?
Интересно, моя дверь изнутри заблокирована? В случае чего рвануть через нее и бежать? День на дворе, улица людная, не погонятся следом. Не должны. А что потом делать?
– Да не бойтесь вы. Это обычная сделка, таких каждый день в Москве заключаются тысячи. Вы берете деньги и оплачиваете свои нужды, погружаетесь в новые проекты, вы ж такой талантливый, несмотря на молодость. Не губите свою карьеру, не рискуйте понапрасну. Все знают, что талантливые люди рассеянные, бумажная волокита им чужда. Ну подумаешь, случайно потеряете бумаги по нашему контракту, удалите переписки. С кем не бывает? Никто не расстроится.
– А, вот к чему вы клоните. Взятка, чтобы я состроил из себя идиота в суде?
– Побойтесь Бога, какого идиота, Виктор Станиславович! Просто случайно удалили не те папки, такое бывает. «Континент» вам все равно не возместит убытки, а Марат Эльдарович идет навстречу.
– А что вам это даст? Судя по тому, какая сеть отелей у вашего босса, моя зарплата и процент «Континента» – капля в море.
– А уж это вас, Виктор Станиславович, не касается никоим образом, – повышает голос Анатолий Петрович. Выражение лица его мгновенно меняется, от лживого добродушия не остается и следа.
Вот так бы сразу – к угрозам, а то мямлит и подлизывается, словно от меня действительно что-то зависит.
– Спасибо вам огромное за предложение. – Я тянусь к ручке, дергаю за нее, и – о чудо! – дверь открывается.
– Лёня, останови! Подумайте еще, Виктор Станиславович, это взаимовыгодное предложение, которое устроит и вас, и нас…
– А то что? Вы мне угрожаете?
– Нет, конечно! С ума сошли?
– Было дело. Я тоже думаю, что не станете мараться из-за такой ерунды. Я свою фирму не кину, можете передать Марату Эльдаровичу все мое уважение.
Машина останавливается, я резко выпрыгиваю и иду домой. Еще не хватало, чтобы обо мне слух прошел, что подставил собственного босса. Предложенная взятка не стоит карьеры, ее не хватит, чтобы сбежать на Багамы и ни в чем там себе не отказывать до старости.
Ага, заволновался Марат Эльдарович! Этого стоило ожидать: юристы «Континента» нашли, что ответить его адвокатам. Взяли старого урода за яйца. Я думал, у него козыри в рукаве, а оказывается, ни хрена у него нет, кроме наглости. От меня теперь многое зависит. Может, еще увижу свои денежки, как знать. Получу зарплату и сразу в клинику – записываться на операцию, пока еще что-нибудь не случилось.
Повышению настроения данная беседа не способствует, но сейчас мне хочется только одного: остыть, хорошо бы в душе. На улице так невыносимо жарко и душно, что я едва не бегу в свою прохладную берлогу.
Теперь к злости на Кустова, маму и Веру добавляется еще нетерпение и желание побить в этом деле Марата Эльдаровича. Хрен я позволю ему выплыть чистеньким из затеянного им же спора, буду стоять на своем до последнего. Пусть все знают, что я не дам на себе ездить. От решительности и предвкушения схватки потряхивает. Скорее бы.
Возле подъезда пританцовывает, мать ее, Алиса собственной персоной. Истину говорят: кто рано встает, тот быстрее умрет. Обычно я спокойно сплю в это время, а стоило встать с петухами – сразу столько гадости навалилось, выть впору от бессилия.
Алиса видит меня – машет и кидается сломя голову встречать. Интересно, она поднималась домой? Что ей сказала Вера? Еще по этому поводу скандала сегодня не хватало!
От досады руки опускаются. Ну как, скажите, как до нее донести, чтобы к черту катилась из жизни моей?! Посылаю ее на хрен с ходу, не замедляя шага, от всей души. Грубо, с чувством, так, чтобы дошло. Чтобы поняла, что на хрен мне не сдалась, что все – потрахал ее и забыл, не нужна. На одну ночь. Давалка, идиотка, шлюха. Чтобы лила свои слезы крокодильи подальше от меня. Увижу еще раз – нос сломаю, без шуток сломаю. С меня станется, и не на такое способен. Ору на нее прямо на улице, и по глазам вроде видно, что верит. Убегает. Если простит и этот выпад, то не знаю, что и делать. Не бить же, в самом деле? Жестче я разговаривать не умею.
Захожу в подъезд, по-прежнему понятия не имея, как себя повести. В глаза бы Веры посмотреть для начала, потом уже действовать.
Глава 24
Вера
Белов сумасшедший. Он притащил ее на мост и заставляет смотреть, как к нему какие-то незнакомые, странно одетые люди – на вид обкурившиеся неопрятные хиппи из фильмов про забугорные шестидесятые – цепляют веревки. Еще и денег им собирается дать за это.
С этого моста прыгать запрещено, опасно, но на закате народ сигает с криками ужаса в черную пустоту, прямо вниз, на острые камни. Растопырив руки и доверяя свою драгоценную, единственную и неповторимую жизнь ненадежным, потасканным с виду креплениям и подозрительным людям, их притащившим, которые ни за что не несут ответственности.
Вик купил ей бутылку шампанского, открыл в машине и протянул.
– Отмечать твою погибель?
– Начни с тоста за мое здоровье.
Он тянется к ней, прикрывает глаза, она к нему, трется своей щекой об его. Трется, трется, кожа к коже, душа к душе. Вера его так обнимает, когда он нуждается. Ну и что, что руками нельзя. Зачем ей вообще руки, разве без них она не покажет ему, как сильно он стал дорог?
– Нужен мне, – шепчет ему, а он сильно зажмуривается, но не отвечает. – Очень.
– Я каждый месяц прыгаю, Вер, – говорит Белов. – С парашютом еще несколько раз в год. Мне это надо.
– Адреналин?
Она все трется и трется уже о другую щеку, нежно касается губами. Ну что ему опять не сидится на месте, зачем эти приключения? Все же хорошо было.
– Острые ощущения, – улыбается он, и Вера тут же ловит эту улыбку губами. Она грустная.
За эти недели они провели вместе так много времени, что кажется, уже год встречаются. Дату бы отметить, да не наступила еще ни одна приличная. С Виком неделя идет за два месяца, нужно посчитать и устроить праздник.
Его пальцы сильно сжимают ее ладонь.
– Боишься за меня? Я ж не люблю тебя Вера, ты тоже веди себя так, будто не любишь.
Им обоим уже смешно от этих нелепых слов, прыскают, отворачиваясь. Можно подумать, их потряхивает от потребности скорее прикоснуться к телу другого, даже при короткой, в несколько часов разлуке, потому что они совершенно не любят друг друга. Белов приучил Веру ласкаться языками, что могло бы показаться слишком, даже мерзко еще полгода назад, предложи ей другой мужчина, но он делает это по-особенному, и ей нравится. Втянулась. Отвечает охотно, на равных. Это их секрет – так делать друг с другом.
Вера ему кивает. Разумеется, они облизывают друг друга потому, что не любят. Нисколечко. Ни грамма. Дурак он колоссальный.
Да они расстаются только из-за того, что обоим надо работать, иначе бы дни напролет что-то делали вместе. Потому что комфортно вдвоем. Молчать комфортно, пялиться в разные книги или планшеты, ругаться, мириться – лишь бы вместе. Поодиночке не то. А с другими не хочется. Вере – так точно ни капли. Тошнит при одной мысли позволить к себе прикоснуться другому мужчине. Сразу к нему надо бежать, чтобы дал понять, что по-прежнему нужна. А пока это так – ничего не страшно.
– Дотяни хоть до августа, Вик. Как я без тебя? ВИЧ убьет меня раньше времени.
– Твои мысли тебя убьют, ненормальная. Пошли, посмотришь, как я летаю.
Белов выпрыгивает из машины, Вера выходит следом.
– А сами бы вы рискнули прыгнуть? – спрашивает она с вызовом у поджидающего их мужика неопределенного возраста с неухоженной, заплетенной в косичку козлиной бородкой и недостаточно надежными, чтобы доверить родного человека, веревками в руках.
Рядом толпа зрителей, не менее двадцати подростков. Оказывается, на добровольные прыжки с двадцатиметровой высоты нужно записываться заранее. Оказывается, это дорого и нужно еще очередь отстоять.
Мужчина в поношенной одежде и грязных, рваных китайских кедах усмехается:
– Тебе понравится, кроха, не бойся. Это абсолютно безопасно.
Белова упаковывают, он бегло проверяет крепления и легко запрыгивает на бордюр. Его держат за ноги, пока он стоит и смотрит вниз, на верную смерть.
– Тебя толкнуть или сам? – лениво спрашивает человек с бородой, пожевывая зубочистку.
По-видимому, он тут самый главный. Документы бы его сфотографировать на всякий случай, да вряд ли они у него есть.
– Сам, – отзывается сзади Вера, надеясь, что в Вике проснется хоть чуточку благоразумия и он откажется. Пусть деньги не вернут, ей не жалко. Она готова еще и доплатить, лишь бы отпустили их по-хорошему, не заставляли.
Она зануда, которая не умеет веселиться. Понимает, что ведет себя, как настырная мамаша, которая вот-вот начнет раздражать. Но если с Беловым что-то случится, как она будет жить дальше? Он же держит ее за руку, когда ей страшно. А когда Вера порезала палец на днях, – нож съехал с апельсина – он облизал рану, прежде чем она успела что-то сообразить. Кто еще будет так делать? В нем будто вырвали с корнем чувство самосохранения. Зачем он с ней спит и лезет на этот мост сейчас? Чего ему не хватает?
Может, дело вообще не в ней? Может, он и правда не любит ее, как говорит постоянно? Просто ему нравится ходить по лезвию, возбуждает близость смерти. Может, она в нем ошиблась и Белов просто псих, ищущий возможность прикончить себя поскорее? Адреналиновый наркоман?
От этих мыслей сердце пропускает удар. Вера сжимает кулаки, понимая, что отомстит ему за свои переживания так изощренно, как только сможет. Прямо сейчас. Держись Белов, довел. Сам виноват. Она ему подарит острые ощущения.
Тем временем Вик стоит пару минут, разводит руки широко, оборачивается и широко улыбается. А затем прыгает! Не делает шаг, а именно прыгает вверх и вперед, но не взлетает, как птица, а падает вниз на бешеной скорости несколько секунд, сгибая ноги в коленях. Он кричит что-то вроде: «Яху-у-у!» – а потом висит на веревке и машет ей, пока его тянут вверх несколько сильных мужчин.
– А ты, красотка, следующая? – обращаются к ней. – Белов два прыжка бронировал.
– Не, она не будет. – Оказавшись на земле, Вик поправляет крепления под аплодисменты зрителей, с кем-то здоровается за руку, с кем-то перебрасывается парой слов и показывает жестами, чтобы ему позвонили позже. – Второй прыжок тоже для меня.
– Буду. – Вера решительно выходит вперед, откуда-то берется уверенность, что она обязательно сделает это.
– Эмм, нет, она не будет. – Белов делает шаг назад, не давая снять с себя страховку. – Вер, ты чего? Это же опасно.
– Ты же прыгнул, ничего не случилось. Я тоже хочу летать.
Некоторое время они препираются, Белов повышает голос, пока толпа не начинает скандировать: «Вера! Прыгай! Смелей!» Удивительно организованно и дружно. Неожиданно для себя Вера проникается дружелюбной атмосферой безумных подростков-отморозков (где только их родители?), делает большой глоток шампанского под общие аплодисменты и смело шагает в руки замызганных хиппи, которые поразительно умело и быстро цепляют к ней веревки. Белов все еще держится за свои крепления, но это никого не волнует, ведь есть еще одни.
И вот Вера на краю моста, ее держат за ноги, противно, якобы незаметно ощупывают бедра – хорошо, что она в джинсах. Но сегодня ее и юбка не остановила бы. Она победоносно смотрит на белого Белова, усмехается тавтологии. Ему эта идея не нравится вовсе. Он качает головой, дескать, не надо, слезай. Он не верит, что Вера это сделает. Не верит, что она рискнет.
Риск – это вообще не ее, она из тех, кто просчитывает шаги наперед. Но рядом с этим сумасшедшим пиратом хочется творить нереальное и несвойственное. Она обещала самой себе, что заставит его испугаться.
– Вера, еще не поздно отказаться. Слезай. – Вик старается говорить беспечно, но по глазам видно: злится. Такого в планах не было.
– Ты ж хотел острых ощущений. Переживай за меня, Вик. Чем не ощущения?
Ее взгляд падает на веревку у самого крепления, которая истончилась в несколько раз, видимо, очень старая. Вера трогает ее пальцем, тут же показывает Вику. Сколько сотен людей несчастная вытащила из пропасти? Выдержит ли Веру? Его глаза округляются.
– Страшно, Вик?
Он кидается к ней, но не успевает, потому что Вера делает рывок, прыгает вниз, зажмурившись и сгруппировавшись.
Она летит, наверное, целую секунду, пока ремни не врезаются в ноги и руки и Вера не виснет одна в темноте над пропастью. Вот где она живет последние месяцы – в черной пропасти. А там наверху ждет Белов, который забирает ее с работы, везет к себе в безопасность, где, просто находясь рядом, заставляет хотеть жить любой, даже с вирусом в крови.
Наконец, Веру ему возвращают. Прямо в руки, которые тут же смыкаются на талии. За время, пока ее поднимали вверх, Белов едва не подрался с волосатым мужиком. Разняли, растащили. Она прекрасно видела и слышала, как он кричал, что не проверили оборудование, вырывался, хотел набить тому морду. За что? За то, что сам же ее сюда и привез?
– Я ж говорил, что выдержит. А ты сразу с кулаками. Не хорошо, Виктор, – с обидой говорят откуда-то сзади.
Вик ощупывает ее, целует, трется о ее лоб своим, на котором снова капельки пота, хотя здесь совсем не жарко, даже прохладно, хочется кофту накинуть. Он тут же снимает толстовку, словно читая мысли, кутает Веру, обнимая не только руками, но и ароматом кожи с всегда одинаковой туалетной водой, ее любимой теперь. Больше ничего и не нужно.
– Никогда так не делай, – говорит Белов строго, с надрывом. Глаза вытаращены, внимательные.
Вера прижимается губами к его шее и чувствует, как под кожей бьется жилка. Он ошарашен, словно все еще не верит, что она это сделала и что уже в безопасности. Сжимает ее запястья.
– Никогда не прыгай вниз с моста, мне не понравилось.
– Ты тоже никогда, – шепчет она в ответ, все еще ощущая, как кипит разбавленная адреналином кровь от ужаса и страха.
Каждый день Веры похож на прыжок в пустоту, и каждый вечер она ждет, когда снова окажется в его надежных руках. Каждый ее день – долгое ожидание Белова. Ничего особенного в том, что она только что сделала, в общем-то, и нет, прыгать с веревкой оказалось даже весело и волнующе, ей понравилось. Одиночество во много крат страшнее.
Хиппи снимает с нее ремни и веревку, дергает в месте утончения несколько раз, и та рвется еще сильнее, теперь висит на нескольких нитях. В этот момент у Белова приоткрывается рот, и он, пораженно качая головой, тащит Веру к машине за руку.
– Больше с ними никогда не буду связываться, – бормочет себе под нос.
Потом они долго куда-то едут под агрессивный речитатив из колонок. Вера думает, домой, а нет, оказывается, за город. Едут и едут по каким-то улицам, мимо чужих домов, автобусов с незнакомыми номерами маршрутов.
– Катаемся, – говорит Вик, – расслабься. Не хочу домой.
Они катаются всю ночь, практически молча. Вера допивает шампанское, слушает громкую музыку, следит за дорогой, понятия не имея, где находится. Иногда дремлет, пока Вик стискивает руль, напряженно глядит вперед, подпевая некоторым песням. В какой-то момент, около четырех утра, она окончательно вырубается.
Просыпается резко в семь – смотрит на мобильный. Они все еще в машине, припарковались у закрытого на ночь супермаркета с потертой надписью. Вера сверяется с навигатором и пораженно качает головой: они отъехали на расстояние в сто километров от города. Зачем? Белов спит, неудобно устроившись в своем водительском кресле.
И что ей теперь делать? Ждать десяти утра? Возможно, она бы дала ему еще несколько часов, попыталась бы подремать сама, но хочется в дамскую комнату, а поблизости ни заправки, ни открытого магазина. Вера выходит из машины, осматривается – ничего, где можно укрыться или спрятаться, а автомобили уже ездят мимо, встречаются и редкие прохожие.
– Вик, милый, просыпайся. – Она осторожно трогает Вика за руку.
– А? Что? – Он подскакивает на сиденье, трет глаза, вопросительно оглядывается.
– Мы где?
Кажется, он сам не знает, где они. Помятый, взъерошенный, невыспавшийся и без настроения Белов смотрит в телефон, снова выглядывает из окна, судя по лицу – удивлен не меньше ее, затем кивает сам себе.
– Не пугайся, дела тут есть. Поехали, возьмем кофе на заправке, умоемся и уже сделаем это.
– Сделаем что?
Он заводит машину, и они снова куда-то едут по проселочным дорогам незнакомой ей деревеньки, мимо заборов и домов, которых Вера раньше никогда не видела, объезжая скот, неспешно бредущий вдоль и поперек улиц.
После посещения заправки удается почувствовать себя чуть лучше. Кажется, Вику тоже, он даже пытается выдавить подобие улыбки. Они тянут крепкий черный кофе навынос, несутся в сторону Москвы, но на очередном перекрестке вдруг сворачивают в направлении кладбища.
– Вик? – подает голос Вера. – Может, ты хочешь мне что-то объяснить? Так не сдерживай себя.
Он усмехается.
– Сегодня двадцать первое июля, нужно кое-кого навестить, одного важного для меня человека. Я каждый год к нему езжу. Это традиция.
– Хорошо, давай.
«Кашкай» летит по бездорожью, подпрыгивая на кочках и ямах, Вик резко поворачивает руль, едва вписывается в повороты, не сбавляя скорости, как на ралли. Кажется, он отлично знает этот путь, в навигатор даже и не смотрит.
Через несколько минут Белов тормозит, выпрыгивает из машины.
– Холодно, ты лучше жди внутри, – бросает он и захлопывает дверь.
Еще чего, не будет Вера ждать и смотреть, как он один ходит по кладбищу, выходит следом. Вик, без сомнения, слышит, как закрывается ее дверь за спиной, но не оборачивается, ничего не говорит. Видимо, ему все равно.
Он идет несколько минут вдоль могил, пробираясь между покосившихся оградок, перешагивает через бурьян, Вера не отстает. Наконец Вик останавливается и смотрит на дешевый невысокий могильный камень. Табличка такая маленькая, а надпись мелкая, что приходится подойти совсем близко, чтобы разобрать ее. Белов вдруг широко улыбается, хмыкает, а потом смачно и с чувством плюет. Плюет прямо на могилу. На место захоронения этого важного для него человека, судя по надписи – Чердака Льва Геннадиевича.
Замерев в нескольких шагах, Вера потирает плечи, вдруг становится холодно даже в его толстовке. Крупная дрожь пробегает по телу, аж зубы постукивают, приходится их сжать, а кожу начинает стягивать, как от сухости. Хочется под горячий душ. Сложно поверить в то, что она только что видела. Белов осквернил могилу усопшего.
Вик между тем достает из заднего кармана пачку сигарет, в руке он сжимает зажигалку. Закуривает, глядя на скромный памятник. Курит и смотрит сверху вниз, под ноги, тут же стряхивая пепел.
– Ну что, мразь, лежишь? – говорит так, словно перед ним стоит человек: с вызовом, надменно. – А я вот нет, смотри-ка, хожу, живу, наслаждаюсь каждой минутой. Курю, жру, трахаюсь, кислород, как видишь, усваиваю. В мире и добре. А ты сгнил уже? Или нет? – Белов зачерпывает носком обуви землю, пинает ее прямо на табличку. – Ничего у тебя не вышло, ублюдок. Зря старался, время тратил. Сдох зря. Идем, Вера. Здесь всё.
Он тушит сигарету о камень, бросает окурок тут же и направляется в сторону машины. Приходится почти бежать, чтобы не отстать и не остаться здесь одной. В какой-то момент, на полпути, Вик все же вспоминает, что Вера позади, оборачивается и ждет. Лицо непроницаемо. Он берет ее за руку, ведет за собой, помогая преодолевать препятствия.
В машине сразу врубает печку, музыку, и в город они несутся молча, не обращая внимания на камеры по краям трассы. Дорого Белову встанет эта поездочка, учитывая постоянное превышение скорости.
Впервые за долгое время рядом с ним неуютно. Почему он ничего не говорит?
Должен же понимать, что у Веры есть вопросы. Она их не озвучивает, но это и так понятно. Судя по дерганым жестам и хмурому взгляду, Белов явно не в духе. Она обещает себе дождаться десяти утра, чтобы начать разговор.
Опасливо поглядывает на его напряженное лицо, стиснутые губы, злой взгляд из-под сведенных бровей, на пальцы, стискивающие руль, пытается рассуждать. Ей нужно хотя бы попытаться оправдать Вика.
Сомнений нет, этот мужчина с запоминающейся фамилией Чердак каким-то образом заслужил к себе подобное отношение. Не может быть, чтобы Вик позволил себе столь низкий поступок на пустом месте. Но что может сделать один человек другому, чтобы вызвать желание оскорблять его даже после смерти? Она дословно запомнила слова и интонации, с которыми Белов произносил их, и у нее зародилось страшное подозрение.
Вера почти уверена, что Чердак как-то причастен к пожару, испортившему жизнь Белову. Просто так он не стал бы. Нет, конечно, люди не плюют на могилы других от нечего делать.
Наконец они въезжают в город, а время уже близится к полудню. Может, пора начать спрашивать? Хотя бы осторожно прощупать почву. Не станет Вера делать вид, что ничего не было, – пусть даже не требует такого! Она уже готова открыть рот, как Вик сам выключает музыку. Они приближаются к первому крупному перекрестку на пути, сейчас Белов повернет, и она все скажет.
Но он вдруг резко крутит руль, выводит машину на середину дороги и жмет на тормоз, врубает аварийку. От неожиданности Вера летит вперед, хорошо, что пристегнута, – ремни дергают обратно, возвращают в кресло. Горит зеленый, Белову сигналят объезжающие водители, орут, матерятся.
– Поворот, Вера, – говорит он сквозь зубы, глядя перед собой.
Она замирает, таращится на него.
– Я вижу. Ты что творишь, Вик? Поехали скорее.
Им сигналят и сигналят, «Кашкай» занимает по половине каждой полосы встречного движения. Кто-то бросает пластиковый стакан в окно, который отлетает от стекла, облив машину содержимым.
– Поворот, Вера, – раздраженно повторяет Вик. – Налево ко мне, направо – к Кустову. Ты ж знаешь эту улицу, зачем спрашиваешь? Куда тебя, бл*дь, везти, Вера? – Он смотрит на нее дикими глазами. – Мать твою, налево или направо? – Бьет кулаками по рулю, машина гудит. – В какую сторону, ты скажешь или нет?! Нам сигналят, у меня права отберут за этот маневр. Соображай же быстрее. Мне надо знать именно сейчас.
– Что? – Вера боится дышать, смотрит на него, сердце в груди замирает, а кровь вдруг устремляется к голове, бьет по вискам, щекам, в руках-ногах ее будто вовсе не остается. Их покалывает и щипает вдруг неожиданно сильно. Очень страшно. – Вик, ты чего?
Им сигналят и сигналят, показывают знаки освободить дорогу, пытаются доораться, стучат в окна, высунувшись из своих, но Белов смотрит на Веру, будто не замечая созданного им же бардака.
