Петр Дмитриевич Боборыкин
Китай-город
Играл в Москве в первый раз Росси. Мать еще тогда выезжала. Они абонировались. Мать восторгалась его голосом, лицом, покупала карточки, ездила представляться ему. Тася не пила и не ела после «Лира», «Макбета», «Ричарда III». Ей минутами казалось, что стоит только захотеть, и создашь «Деву Орлеанскую», «Марию Стюарт», «Василису Мелентьеву». Она запиралась по ночам и громким шепотом читала монологи. Но трагедия не шла. Раз она бросила взгляд на себя в зеркало и начала хохотать. Так смешна она самой себе показалась в роли Марины у фонтана, в диалоге с Димитрием. Тут она почувствовала, что ей надо изучать, о чем она может мечтать… Но учиться? У кого? В консерватории?.. Где же!.. Она одна во всем доме… Как мать бросить?.. Да и средства нужны. Теперь о плате за ученье нечего и думать. Есть две старушки, им можно каждый вечер читать и слушать самое себя. У бабушки свои взгляды. Она не понимает теперешнего театра. Фифина все молчит…
IX
Тася дошла до того места в комедии «Шутники», когда отец зовет дочь и Верочка выглядывает из окна. Выглянуть неоткуда было Тасе. Она вытянула шею и сделала милую мордочку. Фифина поглядела на нее в эту минуту и улыбнулась.
– Так? – радостно спросила Тася.
– Не знаю.
– Ах, тетя, – она иногда называла ее тетей, – что это вы какая? Никогда от вас ничего не добьешься.
– Что такое? – вмешалась бабушка.
– Да вот я выглянула в окно, спрашиваю Фелицату Матвеевну – похоже ли, какое выражение?
– Да откуда же ты выглянула-то? – весело спросила Катерина Петровна.
– Ах, бабушка, какая вы, право… Из окна. Направо от зрителей окно. Ну, Верочка и выглядывает из него.
– Хорошо, – ласково выговорила Фифина.
Она знала, что у Таси есть страсть к театру, но помочь ей советом она не могла. Для нее все было «хорошо».
Тася продолжала чтение. Она меняла голос, за мужчин говорила низким тоном, старалась припомнить, как произносил Шумский. И его она видела в «Шутниках» девочкой лет тринадцати. Только она и жила интересом и содержанием пьесы. Фифина считала про себя свои петли. Бабушка дремала. Нет-нет да и пробормочет:
– Continue, mon bijou… [60]
Но Тасе ловко. Она привыкла к этой безмолвной аудитории. Точно она одна в комнате. Пред глазами ее театральная рампа, рожки газа, проволока, будка суфлера. Она бегает по сцене, дурачится, смеется, ласкает старого отца. Потом она видит, как наяву, сцену под воротами Китай-города. Это не она, а бедный чиновник, страстно мечтающий о том, как бы ему чем-нибудь скрасить жизнь своей доченьки. Вот он нашел пакет с пятью печатями. Как он схватил его… Тася чуть не уронила лампу.
– Что, что такое? – просыпается бабушка.
Фифина отвечает своим неизменным простоватым тоном:
– Ничего, maman.
Тасе ужасно весело. Но тотчас же затем охватывает ее горькая обида жалкого Оброшенова. Она не может продолжать. В горле у ней слезы. Губы ее сводит книзу от усилия не расплакаться.
Бабушка громко всхрапнула. Фифина как будто понимает. В последнем акте надо Верочке пройтись по сцене светлым лучом. Тася не спрашивает самое себя: удастся ей это или нет? Она играет в полную игру. Все вобрала она в себя, все чувства действующих лиц. Ее сердце и болит, и радуется, и наполняется надеждой, верой в свою молодость. Если б вот так ей сыграть на настоящей сцене в Малом театре!.. Господи!
Тася закрыла глаза. Книга выпала у ней из рук.
– Все? – невозмутимо спросила Фифина.
– Да, – чуть слышно выговорила Тася. Бабушка опять проснулась.
– Continue, – шепчет она, – continue, chérie [61].
– Она кончила, maman, – докладывает Фифина.
– А?.. Уж конец!.. Сколько же тут актов?.. Пять?..
Тася молчит. Она сидит с закрытыми глазами. Ей не хочется выходить из своего мирка. Перед ней все еще движутся живые люди с такими точно лицами, платьем, прическами, какие она видела в театре лет больше восьми назад.
Верочку играла тогда ее любимая актриса…
Но было ли у ней столько чувства, и огня, и веселости, как у Таси, вот сейчас?.. Кто решит, у кого справиться?
– Merci, дружок, merci!.. – бормотала Катерина Петровна. – Сна не было… а теперь… я чувствую, что засну…
– Бабушка милая!.. За откровенность спасибо! Почивайте…
– А который час?
– Скоро двенадцать, – сказала уверенно Фифина.
– Пора и спать, – выговорила, зевая, Катерина Петровна. – Ты кончила, Фифина?
– Я сейчас постелю, maman.
– Дайте я! – вызвалась Тася.
– Зачем это, дружок… Ты столько читала, трудилась!..
– Мы сейчас!
Они поднялись вместе с Фифиной, принесли из темной каморки тюфячок, простыню, две подушки и вязаное полосатое одеяло. Старухи никогда не звали горничных и делали все сами. Постель была готова в две-три минуты. Тася простилась с бабушкой, пожала руку Фифине и спросила, стоя в двери:
– Что скажете про Верочку?
– Мастерица ты читать… Что же она, под конец-то умирает?
Тася расхохоталась.
– Нет, бабушка! Это не драма…
– А мне казалось… к этому идет дело.
Старуха начала тихо смеяться и сделала рукой внуке.
«Сердиться на них нельзя… Надо читать вслух… это главное… А потом?»
Тася остановилась со свечой в руках в зале, где на ломберном столе виднелся поднос с графинчиком водки, бутылкой вина и закуской. Она поставила свечку на пианино… Давно она не играет… И музыку она любила, увлекалась одно время опереткой, разучивала целые партитуры. Но это недолго длилось. У ней голос, когда она запоет, жидкий, смешной. Да и далеко ушла та полоса ее девичьей жизни, когда она видела себя в опереточной примадонне. Теперь она знает, что такое она будет на подмостках, если когда-нибудь попадет туда.
В зале очень свежо. Тася вернулась к себе, накинула на плечи короткое темное пальтецо и начала ходить около пианино. Из передней раздалось сопенье мальчика. Мать спит после приема морфия. Не надо ей давать его, а как откажешь? Еще месяц, и это превратится в страсть вроде запоя… Такие случаи бывают… И доктор ей намекал… Все равно умирать…
Тася поймала себя на этой мысли – и вспыхнула. Кому она желала смерти? Родной матери! Ужели она дошла до такого бездушия? Бездушие ли это? Доктор не скрывает, что ноги совсем отнимутся, а там рука, язык… ведь это ужасно!.. Не лучше ли сразу!.. Жизнь уходит везде – и в спальне матери и в комнате старух. И отец доедает последние крохи… И братья… Оба «мертвецы»!..
Она давно зовет их так. Сегодня она попробует… Но ведь спасти никто не может все семейство? Дело идет о куске, о том, чтобы дотянуть… Дотянуть!..
В передней вздрогнул надтреснутый колокольчик.
X
Мальчик не сразу услыхал звон. Тася растолкала его и осмотрела закуску, состоявшую из селедки и кусочка икры. Хлеб был один черный.
В залу вошел ее отец. Валентину Валентиновичу Долгушину минуло пятьдесят девять лет. Он одевался отставным военным генералом. Росту он среднего, с четырехугольной головой, наполовину лысой. Лицо его пожелтело. Под глазами лежали мешки и зеленоватые полосы. Широкие бакенбарды торчали щетками. И без того густые брови он хмурил и надувал губы. В глазах перебегал беспокойный огонек… Его генеральский сюртук спереди у петель сильно лоснился. Шпор он уже не носил. Живот его выдавался вперед, и одну ногу он слегка волочил. Его пришиб года четыре назад первый удар.
– Еще не спишь? – спросил он дочь и бросил картуз на тот стол, где стояла закуска.– Et maman?.. Comment va-t-elle?.. [62]
Этот вопрос задавал он каждый раз, непременно по-французски, но в спальню жены входил редко… Целый день он все ездил по городу и домой возвращался только обедать и спать.
– Был маленький припадок, – ответила Тася.
– Que faire!.. [63]
Валентин Валентинович издал особый звук своими выпяченными губами, налил себе водки, отломил корочку черного хлеба и сильно наморщил переносицу, прежде чем проглотить.
Потом он присел к столу и начал ковырять икру.
– Nica n'est pas rentré? [64]
– Non, papa… [65]
С отцом Тася говорила свободно; но больше смотрела на себя как на наперсницу в трагедии, когда он изливался за ночной закуской или за обедом.
– В клубе его не было…
– Ты из клуба?
– Да… кабак! Еда отвратительная… Хотел заказать судачка. Подали такую мерзость – я приказал отнести назад. И что это за народ теперь собирается… какие военные? Шулер на шулере… Я заехал… по делу… Думал найти там одного нужного человека.
О делах отец говорил Тасе постоянно. Его не оставлял дух предприятий. Он все ищет чего-то: не то места, не то залогов для подряда. Тася это знает… Вот уже несколько лет доедают они крохи в Москве, а отцу не предложили и в шутку никакого места… хотя бы в смотрители какие… Она слышала, что какой-то отставной генерал пошел в акциз простым надзирателем, кажется… Отчего же бы и отцу не пойти?
– Не нашел? – равнодушно спросила она.
– Разумеется, прождал, – с каким-то удовольствием ответил Долгушин. – Вонь везде, пахнет едой, в читальне депеш не мог добиться… Кабак!..
Он крякнул и выпил рюмку красного вина.
Вино покупали крымское. Но и оно – шесть гривен бутылка. Отец не может не пить красного вина… А долго ли он будет пить его? Доктору больше месяца не плачено… Но говорить с ним об этом бесполезно.
– Послушай, Таисия, – начал опять генерал другим тоном, – который тебе год?
– Двадцать второй, папа.
– Однако!..
Голос у него давно охрип; он думал, что хрипота к нему очень идет.
– Ни больше ни меньше, папа…
– Надо выезжать…
– Куда?
– Выезжать? Здесь нечего и тратиться… А в Петербурге другое дело. Брат может раскошелиться…
– Ника?
– Это его дело! Месяца два-три ты проведешь там… Пора об этом подумать.
– Полно, папа, – серьезно возразила Тася.– Maman недвижима… В доме – никого.
– Maman будет недвижима… очень долго… Ты это знаешь.
– Я не пойду к Нике!..
Она не боялась отца и знала, что все это он затеял так, сейчас вот, ни с того ни с сего.
– Партию нужно!..
– Ах, полно, – махнула она рукой и отошла к пианино.
Генерал жевал селедку.
– Однако, мой друг, – начал он более тронутым голосом, – вникни ты в свое положение… Я мечусь, ищу, бьюсь и так и этак. Но разве моя вина…
– Да я и не виню тебя.
– Нет, моя это вина, что нынче такое подлое время? Qu'est ce la noblesse?.. Rien!.. [66] Всякая борода тычет тебя пузом и кубышкой. Не угодно ли к нему в подрядчики идти?.. В винный склад надсмотрщиком… Этого еще недоставало!
– Поступи на службу, – сказала опять очень серьезно Тася.
– Куда? Портить все, когда нужно только переждать. Меня возьмут, я знаю… И в воинские начальники, и в Западный край предводителем, мировым судьей.
«Никуда не возьмут», – думала Тася.
– Но зачем я закабалю себя, когда у меня есть план?
Генерал остановился.
– Служба вернее…
– А вы?
– Мы останемся здесь… Тогда можно будет отдавать этот дом внаймы. Лошадей не надо.
– Ты мне тычешь в нос лошадьми… Des rosses! [67] Перевод денег!
– Ты сам же это находишь.
– Brisons-là! [68]
Обыкновенно этим и оканчивались ночные разговоры. Отец смешно рассердится, скажет «brisons-là» или «нечего меня учить» – и выпрямится во весь рост.
Так вышло и теперь.
– Прощай!
Тася подошла к нему. Он ее перекрестил и, скрипя сапогами, ушел в кабинет, куда за ним всегда отправлялся мальчик Митя, заспанный и без галстука.
Тася проводила отца глазами, дождалась возвращения мальчика, велела ему убрать закуску и тихонько пошла к себе.
Она сняла платье, но не ложилась в постель, а в кофте и туфлях присела к столу и начала еще раз перечитывать «Шутники».
В два часа позвонили. Она слышала шаги. Потом все стихло. Брат ее Ника услал Митю и собрался спать. Раздевается он сам. Она накинула платок и вышла из комнаты.
XI
В гостиной в два окна, с облезлой штофной мебелью и покосившимися половицами, на среднем диване приготовили постель. Когда Тася приотворила дверь, ее брат Ника – Никанор Валентинович – снимал с себя сюртук с красным воротником и полковничьими погонами на белой, кавалерийской подкладке. Он обернулся на скрип двери.
– Tiens! [69] – сказал он усмехнувшись.
Ника вышел в отца – только на два вершка больше его ростом. Он начинал уже толстеть. Щеки с черными бакенбардами по плечам, двойной подбородок, скулы, калмыцкие глаза и широкий нос – все вместе составляло наружность ремонтера, балетного любителя и клубного игрока. Ноги в рейтузах он расставлял, как истый кавалерист. На крупных пальцах его с неприятно белыми ногтями блестели кольца. Из-под манжеты левой руки выползал браслет. От него сильно пахло духами. Лицо раскраснелось, и запах духов смешивался с парами шампанского. Под сюртуком он жилета не носил. Белая, тонкого полотна рубашка с крахмальной грудью, золотыми пуговицами и стоячим глухим воротником поверх офицерского галстука делала грудь еще шире.
Тася подошла к нему и взяла за обе руки.
– Ника, – начала она шепотом, – извини… Тебе не очень хочется спать?
– Как сказать!
– Ты сними галстук. Халат у тебя есть?.. Да не надо. Останься так, в рубашке. Эта комната теплая.
– В чем дело? – шутливо-самодовольно спросил он горловым голосом, какой нагуливают себе в гвардейских казармах и у Дюссо.
– Ты потише… Папа приехал. Он может проснуться. Мне не хочется, чтоб он знал, что я у тебя. Я тебя и подождала сегодня.
– Ладно.
Он отошел к столу и снял с себя часы на длинной и массивной цепочке с жетонами, двумя стальными ключами и золотым карандашом. На столе лежал уже его бумажник. Тася посмотрела в ту сторону и заметила, что бумажник отдулся. Она сейчас догадалась, что брат играл и приехал с большим выигрышем.
– Присядь… минутку. Я тебя не задержу.
Она было запрыгала около него, но удержалась. Не может она говорить ему: «Милый, голубчик, Никеша», как говорила маленькой. Она не уважает его. Тася знает, за что его попросили выйти из того полка, где носят золоченых птиц на касках. Знает она, чем он живет в Петербурге. Жалованья он не получает, а только носит мундир. Да она и не желает одолжаться по-родственному, без отдачи.
– Спать хочется, – сказал он, опускаясь на постель, и громко зевнул.
Тася села рядом с ним и левую руку положила на подушку.
– Ника, – заговорила она шепотом, но внятно и одушевленно, с полузакрытыми глазами, – ты знаешь, в каком мы положении? Ведь да? Отец все мечтает о каких-то прожектах. Места не берет… Да и кто даст? Maman не встанет. Ты вот уедешь… Через месяц, доктор сказал мне, ноги совсем отнимутся…
Сын поморщился и достал папиросу из массивного серебряного портсигара.
– К тому идет, – выговорил он равнодушно.
– На что же жить? Я не для себя.
– История старая… Сами виноваты… Я и так даю…
– Ника, Ника, выслушай меня. Я первый раз обратилась в тебе. Я не хочу тащить из тебя… На что рассчитывать? Ведь не на что? Ты согласись!
– Et après [70]? – пробасил он.
– Отец сейчас говорил, что мне надо в Петербурге… выезжать.
– С кем это?
– Должно быть, с тобой.
– Со мной?
Ника опять поморщился.
– Ты не смущайся! Я не желаю.
– Да… родитель дал маху!.. У меня для молодой девушки… совсем… неподходящее место…
И он нахально засмеялся.
– Тс!.. – остановила его Тася. – Пожалуйста, тише… Я и сказала… Все это не то.
Тася встала и в волнении прошлась по гостиной. В первый раз будет она вслух высказывать свои планы… Не нужно ей одобрения Ники. Но необходима его поддержка.
С таким братом ей тяжелее, чем с посторонним, делиться самой горячей мечтой. Точно она собирается оторвать от сердца кусок и бросить его на съедение.
XII
– Когда же ты разрешишься? – цинически спросил брат.
– Вот что, Ника. В двух словах…
Тася встала перед ним. Ямочки пропали с ее щек, грудь высоко поднималась. Волосы падали ей на лоб.
– Говори скорей!
– Вот видишь… Партии я не сделаю. Выезжать не на что. Женихов у меня нет.
– А этот… в очках…
– Кто? Пирожков?
– Ну да.
– Никогда он на мне не женится. Он так и останется холостяком… Да я и не думаю о замужестве. У меня другое призвание…
– Призвание… туда же!..
– Да. Не смейся, Ника, прошу тебя.
Щеки Таси горели.
– Не томи и ты!
– Моя дорога – театр. Ты меня не знаешь. Для тебя это новость. Не возражай мне, сделай милость. Отец не станет упираться, если ты меня поддержишь.
– Я?
– Ты должен меня поддержать. Не для одной себя я это делаю. Еще год – и отец, мать, бабушка, Фелицата Матвеевна – нищие, на улице…
– А ты их спасать будешь?
– Не смейся, Ника, умоляю тебя. Я не воображаю о себе ничего… Ты меня не знаешь. Я не говорю тебе, что у меня огромный талант. Сначала надо увериться, а для того, чтобы знать наверно, надо учиться, готовиться.
– Connu [71].
– На это надо средства. И, главное, время… Вот я и подумала… Год должна я быть свободнее… Только год… И ходить в консерваторию… или брать уроки. А как я могу? Около maman никого. Необходимо будет взять кого-нибудь… компаньонку или бонну, сиделку, что ли… Пойми, я не отказываюсь! Но ведь время идет. А через год я могу быть на дороге.
– Quelle idée!.. [72] В статистки?..
– Ты не можешь так говорить. Ника. Наконец, я прямо тебе скажу: тебе ведь все равно. Ты нас не жалеешь… Сделай раз в жизни хорошее дело…
Голос ее возвышался. Брат крякнул совершенно так, как отец, и затянулся.
– Говори толком!
– Ты играешь…
Она бросила быстрый взгляд на бумажник.
– Ну так что ж?
– И сегодня выиграл, я вижу… Не хочу я у тебя выпрашивать. Дай мне взаймы…
– Без отдачи?
– Нет, я серьезно. Не обижай меня. Взаймы дай, вот сейчас – и больше у тебя в течение года никто не попросит. Ни мать, ни отец, я тебе ручаюсь.
– Да я и не дам. Не разорваться же мне!
Тася глядела все на бумажник. Оттуда выставлялись края радужных бумажек. Батюшки! Сколько денег! Тут не одна тысяча. И все это взято в карты, даром, все равно что вынуто из кармана. Да и как выиграно? Ведь брата ее и за карты тоже попросили выйти из полка.
– Да, да, – говорила она, схватив его за руки, – я знаю… Ты не давай отцу… Они уйдут зря… Не можешь на год, дай на полгода. Только на полгода, Ника. До лета. Взять сиделку на те часы, когда меня нет. Консерватория или уроки… на все это… я сосчитала… не больше как сто пятьдесят рублей. Расход на лекарство… доктора. Дай хоть по сту рублей на месяц, Ника! Через полгода я буду знать…
– Что тебе не следовало заниматься глупостями.
– Ну да, ну да, – почти со слезами повторила Тася и просительными глазами смотрела в широкое лоснящееся лицо брата. – Положись на меня, Ника. Я прошу взаймы. Меня не обманывает мое чувство.
– Тру-ля-ля! чувство!
– Ну, назови, как хочешь… Больше ничего не придумаешь… Ведь не пустишь же ты наших стариков по миру… На Петю надежда плохая. Лучше не будет? Согласен?..
Брат лениво усмехнулся. Он был действительно в солидном выигрыше, забастовал круто после того, как загреб куш.
– Bonnet blanc, blanc bonnet… [73] Только я родителю ничего не дам, – сказал он и взял в руки бумажник. – И тебе загорелось сейчас же?
– Можешь проиграть, Ника!
– И то правда! Смекалка у тебя есть.
Он вынул из бумажника пачку пожиже.
– Счастлив твой Бог, девчурка, бери… Не считаю…
Но он отлично знал, что в пачке всего семьсот рублей.
Тася припала к его плечу и разрыдалась.
XIII
Брат почти выпроводил ее от себя и стал раздеваться, зевая и харкая. У него были уже одышка и катар. Вечер ему удался. Засыпал он с папиросой в зубах, и ему долго представлялся зеленый стол… в номере «Славянского базара»… плотная фигура купчика. Только ему говорили, что он миллионщик… А видно, что больше десяти тысяч у него не было в бумажнике. Тятеньки испугался. Как бишь его фамилия? Ну да все равно… Рукавишников, Сырейщиков… И туда же – в амбицию!.. Не такие виды он видал. Ведь он не Расплюев. Из него «не нащеплешь лучины». Он помнит, в квартире Колемина, когда полиция вошла в большую комнату в разгар игры, все перетрусили… до гадости… А он и бровью не повел. И выигрыш свой успел сгрести как ни в чем не бывало… тридцать золотых. Не испугался он и имя свое дать полицейскому… Этакая важность! Есть чего стыдиться! Весь Петербург играет, в двадцати притонах… И не в таких еще… В начале шестидесятых годов, вот когда его попросили из полка выйти, – никаких обысков не было… Модничанье одно! Прокурору захотелось себя показать. Тогда «пижонов», да и не одних пижонов, стригли без всякого милосердия… Он счетчиком состоял, да и то какие деньги перепадали…
Папироса выпала у него из рук… Он засопел, но в голове, до полного погружения в сон, все еще проходили соображения и обрывки мыслей. Он даже рассмеялся. Родитель «удрал идею», нечего сказать! Тасю к нему отправить на два месяца. Жить у него… Чудак!.. Юзя, что ли, с ней станет выезжать в гран-монд? Он и дома-то ночует раз в неделю. Надо завтра купить гостинец Юзе, московского что-нибудь… мех у ней есть, да и дорого. Не говорит до сих пор, подлая, сколько у ней лежит в государственном банке билетов восточного займа. И когда напоишь ее – не развязывается язык. Залогов у нее тысяч на двадцать пять есть. Годика с два можно будет с ней поваландаться, не больше… И скаредна делается, да и расплывается, грудь уже не прежняя, и на носу красные жилки. Да и полька ли она? Вряд ли. Скорей жидовка, даром что блондинка! Барыня… хорошего рода, с нервами… куда лучше… Было и их немало… Особенно если глупенька… То ли не житье?.. А все-таки денег нет… Осенью совсем проигрался… Надо почаще в Москву ездить… на святки… к светлому празднику и в сентябре, когда от Макария возвращаются… Но без Петербурга все-таки жить нельзя…
– Дура Тася! – вслух выговорил брат. – «Собой жертвую!..» Ну их к Богу!..
На этих словах Никанор Валентинович повернулся к стене и тотчас же захрапел. На дворе ветер все крепчал. Но гул вьюги и треск старого дома не мешали ему спать тяжелым сном игрока, у которого желудок и печень готовят в скором будущем завалы и водяную.
А через коридор, из комнаты его сестры, все еще выходил свет сквозь дверную щель. Тася сидела на кровати, в кофте, с распущенными волосами, и держала в руках пачку сторублевых. Она уже несколько раз их перечла. Их было семь штук – не больше, семьсот рублей. Этого хватит до июля, по сту рублей в месяц. Ее ученье не будет стоить больше пятидесяти, компаньонку можно нанять за двадцать рублей. Спать она будет в угловой. Остается еще немало. Доктору рублей полтораста. Взять его надо годовым. Аптеке – около ста рублей. А потом можно долго забирать на книжку.
Спать она не может. С деньгами в руках – чем-то вдруг смущена. Время не ждет, завтра или на этой же неделе надо начинать. Поговорить с Андрюшей Палтусовым. Он все как-то подсмеивается, дает ей разные прозвища… С Пирожковым… Тот знает все про театр, отлично судит… вхож к той… к Грушевой… И насчет консерватории все ей узнает… Еще примут ли ее теперь, после праздников?
Страшно! И сладко, и страшно! Отцу она не станет говорить. Просто скажет, что нашла работу… Какую? Он не захочет, чтоб она давала уроки. Ну, все равно… Что-нибудь да выдумает… А мать будет рада новому лицу… Ее мать не любит. Никогда и не любила. Лгать или не лгать: какая у ней связь с родными? Зачем же она сейчас говорила, что делает это для них. Значит, лгала? И да, и нет. Жаль их. Старух еще жальче. Те честные, тихие; сидит Фифина до глубокой ночи, бабушка встает с огнем и тоже вяжет… Все у ней вытянули… Она нищая, надо заработать и для нее, когда она в полную дряхлость впадет. А это скоро будет. И мать жаль. Хоть в больницу неизлечимых, так и то нужны деньги, комнату…
Тася опустила голову. Бумажки упали на кровать. Она этого не заметила, потом очнулась, увидала, что у ней нет ничего в руке, испугалась. Долго ли потерять? Она вскочила, подошла к письменному столу и заперла деньги в ящик, где у ней лежало несколько тетрадок, переписанных ее рукой, – роли.
Пирожков представился ей в эту минуту, его добрая усмешка, поощряющий тон, умные глаза сквозь очки. Она припомнила, что он весной, перед отъездом в деревню, рассказывал, какое жалованье получают теперь актрисы в провинции, да не на оперетки только, – на драму, комедию, ingénues [74]. Ему говорил в клубе член комитета. Он приводил цифры. Есть актрисы – их несколько – меньше тысячи рублей в месяц «и слышать не хотят».
Тысячу рублей в месяц! Но деньги ли одни? Даже если и половину, треть этой суммы! А игра! Она сейчас бы пошла даром. Как же ей нейти, когда нужны эти деньги, – без них и ей на что же жить? Что делать? Искать жениха? Продавать себя?
Пора, пора! Дом – гробница; от всего ей больно, жутко, только старушки и согревают. Отец, мать, брат Ника… Лучше устроить тех; кого жалко, а самой – дальше, не знать ничего, кроме подмостков. Ничего!
XIV
Крутил легкий снежок, часу в девятом, накануне сочельника. К крыльцу, освещенному двумя фонарями, подъехали извозчичьи сани. От тротуара перекинуты мостки с набитыми на них планками, обмерзлые и обтоптанные тысячью ног.
Из саней вылез первым высокий мужчина в цилиндрической шляпе, в плотно застегнутом пальто с нешироким черным барашковым воротником и начал высаживать даму, маленькую фигурку в шубке, крытой сукном. Голова ее повязана была белым вязаным платком. Лицо все ушло в края платка. Только глаза блестели, как две искристые точки.
– Приехали, – сказал Пирожков – он привез Тасю – таким тоном, каким пугают детей, когда приводят их к дантисту.
– Ах, Иван Алексеич, – раздался голосок Таси из-под платка. – Как вы пугаете!
И она рассмеялась.
– Пожалуйте, пожалуйте, – продолжал он тем же тоном. – Авось пронесет, Таисия Валентиновна. Полезно будет бросить coup d'œil.. [75] Может, и накроют нас.
– Кто же? – не очень смело спросила Тася и остановилась на тротуаре.
Вправо, подальше, скучилось несколько извозчичьих саней парами, какие по вечерам дежурят около клубов. Тася была тут всего раз, на спектакле одного общества. Давали шекспировскую пьесу. Еще ей так захотелось тогда сыграть Беатриче из «Много шуму из ничего». Но тогда она была в ложе со знакомыми. А одну на простой вечер или спектакль ее бы не пустили. Ни отец, ни мать, ни бабушка… Сюда нельзя ездить девушке «из общества». Тут бывает «Бог знает кто». Это – актерская биржа. И она одна, вечером, с мужчиной… Должна будет скрывать до тех пор, пока не объявит, чем она занимается.
Случилось все так скоро потому, что она не дождалась Палтусова, а вызывать его не хотела. Да и не надеялась на него. Он, наверно, стал бы все подсмеиваться… Такой эгоист ничего для нее не сделает!.. Она давно его поняла. Может быть, он и согласится с ее идеей, но поддержки от него не жди. Заехал очень кстати Иван Алексеевич. С ним не нужно долгих объяснений. Он понял сразу. Мягкий, умный, шутливый… Но задумался.
– Добрая моя Таисия Валентиновна, – говорил он ей третьего дня – они сидели в зале – и за обе руки ее взял, – выдержите ли? Вот вопрос!
– Выдержу! – почти крикнула она.
– Ох, хорошо, кабы так! А видели пьесу «Кин»?
Она видела самого Росси и не забыла сцены, где Кин отговаривает молодую девушку отдаваться театру. Она плакала тогда и в театре и у себя, вернувшись домой. Но что же это доказывает?
– Как я играла тогда в любительском спектакле? – спросила она Ивана Алексеевича.
– Огонек есть. Но довольно ли этого?
Она убежала в свою комнату, схватила том, где «Шутники», увела Пирожкова в гостиную и прочла несколько явлений с Верочкой.
Он зааплодировал.
– Ну, поговоримте, хороший человек, – он всегда ее так зовет, – вам в консерваторию не стоит поступать. А лучше заняться у опытного актера или актрисы. Теперь я немного поотстал от этого мира, но я вас к Грушевой свезу, если желаете.
Такой он был милый, что она чуть не расцеловала его.
Вот тогда он и сказал ей:
– В виде опыта поедем… инкогнито в такое место, где собираются артисты. Это вам даст предвкусие. Может, и отшатнетесь. Перед Рождеством у них дня три вакации. Мы там много народу увидим.
Она смело согласилась. Ну что за беда, если ее кто-нибудь и встретит? Кто же? Из знакомых отца? Быть не может. Да и надо же начать. Она увидит по крайней мере, с кем ей придется «служить» через год. Слово «служить» она уже слыхала. Актеры говорят всегда «служить», а не «играть».
Но когда Иван Алексеевич взялся за ручку двери, у ней екнуло на сердце.
– Раз, – дурачился он, – два, три… Пожалуйте…
– А посторонние бывают? – робко спросила она.
– Бывают-с и посторонние… Пожалуйте… Сожигать корабли, так сожигать!
Он отворил дверь. Они вошли в наружные сенцы, где горел один фонарь. Нанесено было снегу на ногах. Пахнет керосином. Похоже на вход в номера. Еще дверь… И ее отворил Пирожков. Назад уже нельзя!..
XV
Иван Алексеевич ввел ее во внутренние сени, на три ступеньки. Их встретил швейцар в потертой ливрее с перевязью, видом мужичок, с русой шершавой бородой. Другой привратник тут же возился около него в засаленном полушубке и валенках.
Пол был затоптан. Перила и стеклянная дверь выкрашены в темно-коричневую краску. Стены закоптели. Охватывал запах лакейского житья, смазных сапог, тулупа и табаку. Тасе сделалось вдруг брезгливо. Она почуяла в себе барышню, дочь генерала Долгушина, внучку Катерины Петровны Засекиной.
«Ведь это Бог знает что», – мимоходно подумала она и в нерешительности остановилась на площадке.
Швейцар отворил дверь. Пирожков обернулся и смотрел на нее поверх запотевших очков.
Он понял ее колебание и ее брезгливость. Подбивать ли дальше милую девушку, вводить ли ее в этот «постоялый двор» господ артистов? Хорошо ли он поступает?
Ивана Алексеевича схватила за сердце мысль, что ведь он, Пирожков, мог бы избавить ее от такой рискованной попытки… Зачем ему искать лучшей девушки? Кончит ведь женитьбой? В том-то и беда, что он не искал… А там, дома, разве ее ждет что-нибудь светлое или просто толковое, осмысленное?.. Генерал с его потешной фанаберией и «прожектами», брат шулер и содержанец, колченогая и глупая мать. Еще два-три года, и пойдет в бонны или… попадет на сцену; но уже не на этакую, а на ту, где собой торгуют…
– Пожалуйте-с! – крикнул он и предложил ей руку подняться в гардеробную.
Тася поглядела вправо. Окошко кассы было закрыто. Лестница освещалась газовым рожком; на противоположной стене, около зеркала, прибиты две цветных афиши – одна красная, другая синяя – и белый лист с печатными заглавными строками. Левее выглядывала витрина с красным фоном, и в ней поллиста, исписанного крупным почерком, с какой-то подписью. По лестнице шел половик, без ковра. Запах сеней сменился другим, сладковатым и чадным, от курения порошком и кухонного духа, проползавшего через столовые.
Они взяли вправо, в низкую комнату, уходившую в какой-то провал, отгороженный перилами. Вдоль стены, на необитом диване, лежало кучками платье. В углу, у конторки, дежурил полный бритый лакей в синем ливрейном фраке и красном жилете. У перил стоял другой, худощавый, пониже ростом, с бакенбардами.
Пирожков записал что-то в книгу и заплатил полному лакею. Долго снимала Тася шубку, калоши и платок. Она все сильнее волновалась. Барышня все еще не успокоилась в ней. Платье она нарочно надела домашнее, серенькое, с кожаным кушаком. Но волосы заплела в косу. Не богато она одета, но видно сразу, что ее туалет, перчатки, воротничок, лицо, манеры мало подходят к этому месту.
