Петр Дмитриевич Боборыкин
Китай-город
От шубы Анны Серафимовны шел смешанный запах духов и дорогого пушистого меха. Ее изящная голова, окутанная в белый серебристый платок, склонилась немного в его сторону. Глаза искрились в темноте. До Палтусова доходило ее дыхание. Одной рукой придерживала она на груди шубу, но другая лежала на коленях, и кисть ее выставилась из-под края шубы. Он что-то предчувствовал, хотел обернуться и посмотреть на нее пристальнее, но не сделал этого.
Молча проехали они минуты с две. Это молчание начало тяготить его. Анна Серафимовна вдруг закрыла глаза и откинулась в глубь кареты. Стыд прошел. Ей приятно было сидеть рядом с ним. Что-то жгучее вдруг защемило у ней в груди и потом сладко разлилось по всему телу. Столько лет она терпит несносную долю!.. Молода, красива, горячая кровь льется по жилам – и некого приласкать, хоть раз в жизни отдаться без оглядки. В голове ее стали мелькать образы. Все его лицо представляется. Сидят они одни в амбаре после ее сцены с мужем. И тогда он глядел на нее так добро, жалел ее, она ему нравилась. Теперь – он смущен.
– Хороший вы человек, – раздался тихий голос Палтусова. Он берет ее свободную руку. В горле ее сперся дух. Ей неудержимо захотелось плакать. Она быстро обернулась к нему, вскинула руками, обвила ими вокруг его шеи и начала целовать крепко, точно душила его, молча. Только ее горячее, порывистое дыхание слышалось в карете. Ухаб заставил карету покачнуться. Анна Серафимовна отняла руки так же быстро, схватилась ими за голову и зарыдала. Палтусов хотел что-то сказать и пододвинулся. Она отстранила его рукой и совсем отвернулась. Рыдания она сдержала и выпрямила голову.
– Слышите… – шептала она прерывающимся голосом, – я вас умоляю… ничего между нами не было, ничего, ничего!
– Успокойтесь, – сказал он тихо.
– Ничего!.. Это… это!.. Я не знаю что… Господи!
Она закрыла лицо руками и уже тихо заплакала. Палтусов не двигался, он оставлял ее плакать минуты две.
– Полноте, – начал он дружеским тоном.
– Андрей Дмитрич… вы честный человек… Оставьте меня… Нешто не довольно того, что было?..
Анна Серафимовна не договорила. Щеки ее горели, даже уши под платком точно жгли ее. Она готова была выпрыгнуть из кареты.
– Прошу вас, – произнес Палтусов самым искренним тоном.
Она смолкла, подавила слезы, глотала их, чувствовала себя точно маленькой.
– Андрей Дмитрич… – начала она и не договорила. Он понял, что всего лучше ему выйти из кареты.
– До моей квартиры два шага, – сказал он мягко и покойно.
Анна Серафимовна молчала. Палтусов дернул за шнурок, но кучер не сразу остановил лошадей. Пришлось дернуть еще раз.
– Хороший вы человек, – прошептал он, наклонившись к ней. – Я ваш друг, имейте ко мне побольше доверия.
И он поцеловал ее руку, лежавшую поверх темной бархатной шубы.
"Не любит, не любит, – повторяла про себя Анна Серафимовна. – Господи, срам какой!.."
Она ничего не могла сказать ему, не могла и протянуть руки. Она сидела точно окаменелая.
Карета остановилась у бульвара. Палтусов вышел, запер дверку, прежде чем лакей соскочил с козел, запахнул свою шубу и крикнул кучеру:
– Трогай!
Было около пяти часов утра. Еще не начинало светать, но ночь уже минула. Он оглянулся. Стоял он на площади у въезда на Арбат, в десяти шагах от решетки Пречистенского бульвара. Фонари погасли. Он посмотрел на правый угловой дом Арбата и вспомнил, что это трактир "Прага". Раз как-то, еще вольным слушателем, он шел с двумя приятелями по Арбату, часу в двенадцатом. И всем захотелось есть. Они поднялись в этот самый трактир, сели в угловую комнату. Кто-то из них спросил сыру "бри". Его не оказалось, но половой вызвался достать. Принесли целый круг. Запивая пивом, они весь его съели и много смеялись. Как тогда весело было! Тогда он мечтал о кандидатском экзамене и о какой-нибудь "либеральной" профессии, адвокатстве, писательстве…
А теперь?
Палтусов вошел на Пречистенский бульвар, сел на скамейку и смотрел вслед быстро удалявшейся карете. Только ее глухой грохот и раздавался. Ни души не видно было кругом, кроме городового, дремавшего на перекрестке. Истома и усталость от танцев приковывали Палтусова к скамье. Но ему не хотелось спать. И хорошо, что так вышло!.. Ему жаль было Станицыну… Но не о ней стал он думать. Завтра надо действовать. Поскорей в Петербург – не дальше первой недели поста.
Он огляделся. Некрасива матушка-Москва: куда ни взглянешь – все серо, грязно, запущено, тускло. Пора очищать ее, пора добираться и до ее сундуков… Смелым Бог владеет!..
Подполз извозчик. Палтусов взял его.
КНИГА ПЯТАЯ
I
Вторая неделя поста. На улицах оттепель. Желтое небо не шлет ни дождя, ни снега. Лужи и взломанные темно-бурые куски уличного льда – вот что видела Любаша Кречетова из окна гостиной Анны Серафимовны.
Любаша приехала рано для нее. Она вставала в одиннадцатом часу; а сегодня ей удалось быть одетой в десять, чаю напилась она наскоро. В четверть двенадцатого она входила уже в сени дома Станицыных.
– Анна Серафимовна выехали, – сказал ей швейцар.
Что-нибудь экстренное заставило ее двоюродную сестру выехать утром. Обыкновенно она выезжала после двух. Но Любаша все-таки прошла наверх, завернула в детскую, где бонна-англичанка играла с детьми в какую-то поучительную игру, и справилась у Авдотьи Ивановны, в котором часу приходит новая "компаньонка".
Авдотья Ивановна доложила ей, что барышня "приходят" разно – как условятся с Анной Серафимовной, – иной раз днем, к полудню, а то и вечером "сидят". Весь день никогда не "остаются".
– Ты что же, – оборвала ее Любаша, – об ней говоришь, точно она Милитриса Кирбитьевна какая: "остаются, сидят"?
– А как же, матушка? – степенно и кротко спросила Авдотья Ивановна.
– Не велика фря! Мамзель!
– Генеральского роду. Сразу видно.
– В надзирателях, слышь, отец-то, в акцизных.
– Что ж, матушка, – возразила Авдотья Ивановна, – это несчастье, Господь попустил. А сейчас видно: барышня… обращение одно. И добрейшей души. Гордости никакой.
– Еще бы! Из милости!.. Чего тут гордиться?
Любаша и рвала и метала. Она не хотела даже и продолжать разговора о "мамзели", который сама же начала. Все это оттого, что накануне Рубцов сидел у них и говорил о Тасе Долгушиной с сочувствием. Любаша несколько раз перебивала его возгласом:
– Губы!
– Что такое губы? – дал он ей окрик уже не в первый раз.
– Губы у вашей милости особенные, когда вы об этом генеральском потрохе изволите расписывать.
Рубцов вскочил с кресла.
– Глупо и грубо! – выговорил он, поводя презрительно губами… – Вам, сестричка, до такого потроха далеко, хоть он и генеральский!
С тем и ушел. Любаша бросилась было догонять его, да остановилась посредине залы.
– Наплевать! – вслух сказала она и пошла в свою комнату, стащила с себя платье, порвала на лифе три пуговицы, разделась вплоть до рубашки и начала хохотать со злости.
Что за чудо-юдо эта генеральская дочь? Отчего это Семен Тимофеич изволят, говоря о ней, на особый манер губами поводить? Надо "обнюхать" ее. Завтра же она на целый день отправится к Станицыной, спозаранок; туда явится, наверно, и "мериканец", умеющий только поддразнивать ее, как негодную девчонку-птичницу или судомойку!
Так она и сделала. Туалетом своим она хоть и второпях, но занялась больше обыкновенного, вымыла руки старательно, вычистила ногти, волосы завернула на затылке и заткнула модной шпилькой.
– А Семен Тимофеевич, – не утерпела, спросила она Авдотью Ивановну, – когда бывает больше?
– Да тоже разно, – продолжала докладывать та, не меняя своего истового и благодушного тона, – частенько и днем… Сегодня, наверное, будут: Анна Серафимовна посылали за ним и приказывали просить подождать.
Любаша выслушала это немного поспокойнее, но внутри у нее продолжало клокотать. "Наверное, тут были разные "миндальности". Эта генеральская мамзель под шумок начала лебезить с купеческим братом. Думает: у него миллионы. А он только через край о себе воображает, а никогда из него настоящего негоцианта не выйдет. Анна Серафимовна вот что-то директором-то не берет… И шельма же эта тетя: чтоб у нее побольше мужчин бывало, так она девицу наняла – читать, изволите видеть, занимать приятными разговорами… Сама она по-французски-то с грехом пополам, да и на "он" отшибает ее говор. Так – под прикрытием тонко воспитанной барышни – она будет куда превосходнее!.."
Надоело Любаше стоять у окна и хлопать глазами на уличную слякоть. Она подошла к зеркалу, вделанному в стену. И вся эта гостиная с золоченой мебелью, ковром, лепным потолком раздражала ее.
"Черти, дьяволы! – бранилась она про себя. – И за каким шутом, прости Господи, чертоги такие вывели? Муж с женой не живут вместе. Она – скаред, делами заправляет, над каждой копейкой дрожит… Так и жила бы на своей фабрике… А то лектрису ей понадобилось. На-ко поди!.. На Волге-то – там тятька за косы таскал; а здесь барыню из себя корчит и под предлогом благочестия шашни со всеми заводит…"
II
Тася вошла так тихо в гостиную, что Любаша увидала ее только в зеркало и круто повернулась на одном каблуке.
"Так вот эта Милитриса Кирбитьевна!.. Этакая пигалица: нос с пуговку, голова комочком, волосики жидкие; девчоночка из приютских, только что талия узка; да и манер никаких не видно".
Анна Серафимовна уже говорила Тасе про свою двоюродную сестру. Тася видела ее в театре, в тот бенефис, когда познакомилась с Станицыной. Сверху, из своих купонов, она заметила лицо и фигуру Любаши, когда та говорила, нагнувшись с Станицыной. Ее размашистые манеры она также заметила и спросила еще тогда Пирожкова:
– Будто бы это купчиха?
– А что? – откликнулся он.
– Да она отзывается… как бы это сказать?
– Должно быть, из купеческих дарвинисток. Нынче и такие есть.
Вот уже неделя, как Тася ходит к Станицыной. Она все еще присматривалась к этому совсем новому для нее миру… Ей было гораздо ловчее, чем она думала. Анну Серафимовну она сразу поняла, почувствовала в ней характер, заинтересовалась ею, как оригинальным типом. В голове Таси сидело множество лиц из купеческих комедий. Она все и сравнивала. Анна Серафимовна ни под какое лицо не подходила. С Рубцовым они уже разговаривали. И его она прикидывала к разным "Ваням", "Андрюшам" и "Митям" из пьес Островского, но и он отзывался совсем не тем; только в говоре был слышен иногда купеческий брат… В нем все прочно сложилось. Он много жил, много видал за границей, работал, говорил грубовато, смело, без утайки и с каким-то "себе на уме" в глазах, которое ей нравилось. Насчет Любаши Анна Серафимовна ее предупредила, сказала ей даже:
– Уж вы, пожалуйста, извините ей – для нее закон не писан, юродство на себя напустила; а девушка недурная и с мозгом.
Тася протянула Любаше руку и выговорила:
– Я вас знаю. Вы кузина Анны Серафимовны… Садитесь, пожалуйста.
Любаша на рукопожатие ответила: но внутренне опять обругала ее: как смеет из себя хозяйку представлять? Сейчас: "садитесь" – точно она к ней пришла в гости.
Но тихий и веселый тон Таси посмягчил ее немножко. Она села и закурила папиросу. Тася положила принесенную с собой книгу на стол и подсела к ней.
– Тетя загуляла? – спросила Любаша.
– Какое-нибудь спешное дело, – заметила Тася. – Анна Серафимовна всегда дома в это время.
"Да ты что меня, мать моя, занимаешь?" – начала опять обрывать про себя Любаша.
Лицо у ней стало злое, глаза потемнели. Она их отводила в сторону; но нет-нет, да и обдаст ими Тасю. Той сделалось вдруг тяжело. Эта дарвинистка принесла с собой какое-то напряжение, что-то грубое и бесцеремонное. На лице так и было написано, что она никому спуску не даст и на все человечество смотрит, как на скотов.
– Что теперь читаете с тетей? – спросила Любаша. – Роман небось какой французский?
– Нет, статью одну критическую.
– Ишь ты!
В зале по паркету приближались шаги. Любаша покраснела. Она узнала шаги Рубцова. Тася тоже подумала: не он ли? Ей бы теперь приятен был его приход. Она просто начинала побаиваться Любашу.
Обе девушки обернулись разом, когда вошел Рубцов.
Любаша сейчас же отметила про себя, что "Сеня" одет гораздо франтоватее обыкновенного. К ним он ходит в "похожалке" – серенький сюртучок у него такой, затрапезный. Тут же, извольте полюбоваться, пиджак темно-синий, и галстук новый, и воротнички особенные. А главное, усы начал отпускать, – не хочет, видно, смахивать на голландца машиниста с парохода.
Рубцов уже два-три раза разговаривал с Тасей. Он подошел к ней с протянутой рукой и совсем не так, как он поздоровался потом с Любашей. И это резнуло Любашу по сердцу. В первый раз, когда он обедал с Тасей у Анны Серафимовны, вначале он высматривал "генеральскую дочь", как-то она еще поведет себя. Но Тася начала рассказывать про свою страсть к сцене, про отца и мать, про старушек, – он размяк. После обеда он сам уже присел к ней. Она читала какую-то новую повесть. Ее голосок повеял на него приятной теплотой. И так бойко передавала она разговорную речь, чувствовался юмор и понимание.
– Барышню вы хорошую приобрели, сестричка, – сказал он Станицыной через три дня.
– Пришел ее послушать небось? – спросила Анна Серафимовна.
– Чтица толковая… И такая субтильненькая; дворянская дитя, а без важничанья. Хвалю!
Во второй вечер Рубцов заговорил с Тасей без всяких прибауток и угловатостей, так что Станицына диву далась.
– Нет Анны Серафимовны, – встретила его Тася.
Любаша сейчас же вмешалась в разговор.
– Тетя-то ненасытная какая, – заговорила она, напуская на себя перед Рубцовым еще большую развязность.
– Почему так? – суховато спросил он.
– К делам ненасытная… На Макарьевской, видно, в этом году хочет полмиллиона зашибить! Вон как ее спозаранку по городу носит…
Тася чуть заметно усмехнулась. Рубцов понял значение этой усмешки.
– Сестричку-то извините, – сказал ей Рубцов, мотнув как-то особенно головой.
– Что такое? А? – закричала Любаша и встала.
– Очень уж, для Великого поста, удержу себе не имеете.
– Это что еще?
В другое бы время Любаша начала браниться. А тут она точно чем подавилась, замолчала и съежилась.
– Великий небось пост идет, – все с тем же спокойным балагурством сказал Рубцов. – Говеете, поди?
– Отстань! – вырвалось у Любаши.
Она резко встала и отошла к окну. Тася вопросительно поглядела на Рубцова и тотчас же улыбкой как бы заметила ему: "Зачем вы ее дразните?"
– Вы позволите вас послушать? – обратился к ней Рубцов, сел поближе и потер руки.
– Сегодня беллетристики не будет… критическая статья.
– Тем приятнее-с.
Любаша у окна не проронила ни одного слова… Ей делалось невыносимо. И где это рыщет "мерзкая" тетя? Вот разлетелась сама компаньонку высматривать. И радуйся теперь!
III
Станицына быстро вошла в гостиную и остановилась в двух шагах от двери. Она была очень бледна.
– Извините, Таисия Валентиновна, заждались вы меня. Любаша, здравствуй… Сеня! Спасибо. На минутку пожалуй сюда.
Она не подошла к ним здороваться и жестом показала Рубцову.
– Сейчас, – обратилась она к девицам. – Сеня, на два слова!
Рубцова она увела через залу в свою уборную, небольшую комнату около детской.
Ни шляпы, ни пальто с меховой отделкой она не снимала.
– Дела, Сеня! – заговорила она отрывисто. – Виктор Мироныч угостил на этот раз изрядно… Сто тысяч франков, срок послезавтра.
– Ловко! – вырвалось у Рубцова.
– И на фабрике неладно.
– Что такое?
– Дело дойдет, пожалуй, до стачки… А я этого не хочу. Немца я разочту… Неустойку плачу.
– Сколько?
– Десять тысяч… Но это важнее. Ты идешь ко мне?
Рубцов помолчал.
– Скорей говори.
– Да мы, сестричка, вдруг как не поладим?
– Это почему?
– Так, я замечаю.
– Полно…
Она вскинула на него ресницы.
– Вы привыкли теперь к другим людям…
– Не болтай пустого, Сеня, – строго сказала она. – Ты знаешь, что я тебя разумею за честного человека. Дело ты смыслишь.
– Ну ладно, ну ладно, – шутливо заговорил он и взял ее за руку.
Рука дрожала.
– Сестричка, милая, – почти нежно вымолвил он, – что же это вы как расстроились? Стоит ли? Все уладим. А от Виктора Мироныча и надо было ждать этого. Ваша воля носить ярмо-то каторжное!..
– Что же мне делать? – почти с плачем воскликнула она и опустилась на стул.
– Известное дело – что!
– Говори.
– Оставить его на веки вечные…
– Я не хочу, чтоб дети…
– Полноте, – остановил ее Рубцов, – к чему жадничать?
– Я не жадничаю.
– Ан жадничаете. У вас свое состояние большое. Хватит на двоих. Ну, хотели поддержать имя, фирму, что ли, опыт произвели. Ничего вы не поделаете! Купить у него мануфактуру… Достанет ли у вас на это собственного капитала или кредита?.. Да он и не продаст. Он без продажи с молотка не кончит. А вы не пожелаете покупать с аукциона, пока он Ваш муж; да и не нужно вам.
– Я не жадничаю, – повторила она, задетая его словами.
– Это все отчего идет? Где корень?
– Развестись надо! – обронила она.
– Правильно!
– Шутка сказать!
– И совсем не трудно… Что же, пятнадцати тысяч целковых, что ли, не найдете?
– Дешевле будет, – точно про себя выговорила Станицына.
– И дешевле… Такие доки есть по этой части.
Рубцов понизил голос и опять взял ее за руку. Анна Серафимовна закрыла на минуту глаза. "Ведь вот и он – честный малый и умница – говорит то же, что и она себе уже не раз твердила… Разорение и срам считаться женой Виктора Мироныча!.."
– Не знаю, Сеня, – промолвила она.
– Да ведь это, сестричка, все равно что когда зуб гнилой заведется. Одно малодушие эликсирами его разными смачивать, ковырять, пломбу вкладывать. Дайте дернуть хорошенько. И конченое дело!..
– Это дело длинное, а выйти теперь-то как…
– По векселю? Заплатить – известно.
– Оградить себя чем ни есть…
– Ничем не оградите. Уж позвольте вам заметить, что тогда вы сгоряча такую сделку предложили супругу-то… Он парень не глуп, сейчас же смекнул, что ему это на руку… Ступай на все четыре стороны, вот тебе, батюшка, пенсиону тридцать тысяч, долги твои все покроем, а если тебе заблагорассудится, голубчик, еще навыпускать документиков – мы с полным удовольствием…
– Полно, Сеня, – остановила Анна Серафимовна. – Ну да, глупость великую сделала в те поры, каюсь…
– А теперь тем же манером желаете?
– Ох, не знаю!
Но она застыдилась самой себя. Точно она какая девочка-подросток… И так и этак…
Лицо у ней приняло сейчас же степенный вид.
– Ты что же, Сеня, идешь ко мне?
– Да коли у вас никого нет, не стоять же делу…
– Спасибо… Ну, я сейчас… поди к барышням, я приду… Ты у нас на целый день?
– На целый, коли милости вашей будет угодно.
Она усмехнулась и ласково кивнула ему головой.
IV
Оставшись одна, Анна Серафимовна опустила голову, – она забыла, что была в шляпке и пальто, – и сидела так минут с пять.
Прошло больше десяти дней с того, что случилось в карете. Она видела Палтусова всего раз мельком, в Большом театре. Она возила детей в балет, в утренний спектакль, в конце масленицы. Он подошел к бенуару, а потом, в следующий антракт, вошел и в ложу. Так должен был поступить умный, тонко чувствующий человек. Никакой перемены в тоне, разговоре. Да и как же ему было вести себя? Даже если бы он и готов был полюбить ее? Ведь она вела себя, как безумная… Она замужем, желает жить "в законе", блюдет свое достоинство, гордость и хочет оставить детям имя добродетельной матери.
А в карете кинулась!.. И он хоть бы взглядом сказал ей: "Что же вы ломаетесь, не угодно ли и дальше пойти, я так дурачить себя не позволю!" Не любит? Равнодушен? Противна она ему? Кто это сказал? Чего же она-то ждет? Зачем не высвободит себя? Вот Сеня Рубцов и тот прямо говорит: "Скиньте вы с себя это каторжное ярмо!" Она встала, сняла пальто и шляпу, начала стягивать перчатки, потом поправила волосы перед зеркалом. На лбу ее не пропадала морщина. Из гостиной доносились молодые голоса. Вот эти "юнцы" не знают небось ее заботы. И между ними что-нибудь тоже будет. Люба и теперь уж гоняется за Рубцовым. Ах! Зачем ей самой не восемнадцать, не двадцать лет?
Любаша все еще стояла у окна, когда Анна Серафимовна вернулась в гостиную. Рубцов снова разговаривал с Тасей.
– Извините, Таисия Валентиновна, – сказала с особенной вежливостью Станицына, – я вас заставила даром просидеть.
"Вот какие нежности, – думала Любаша, – все меня хочет поразить своими "учтивостями".
– Да вы сегодня, кажется, очень утомлены, не до чтения.
– Действительно… Сеня, – обратилась к Рубцову Станицына, – ведь надо бы нам на фабрику съездить.
– Когда угодно.
– Да хоть сегодня.
– Я свободен.
– Это далеко? – спросила Тася.
– Нет, за Бутырками, в полчаса можно долететь, – ответила Станицына.
– Я никогда не бывала ни на одной фабрике, – сказала Тася.
– Не хотите ли? – предложила Станицына и поглядела на Рубцова.
Тот одобрительно кивнул головой.
– Очень бы интересно, – выговорила Тася серьезно и наивно.
– Вот и будущий директор фабрики, – показала Станицына на Рубцова.
– Семен Тимофеевич? – весело вскричала Тася.
Любаша сейчас же отошла от окна.
– Честь имею проздравить, ваше степенство, – сошкольничала она и присела.
Анна Серафимовна подумала в эту минуту, что ведь Долгушина – кузина Палтусова. Вот она увидит фабрику. Он узнает от нее, как ведется дело… Заинтересуется и сам, быть может, попросится посмотреть.
"Показать ей школу, порядок на фабрике. Пускай же она ему все расскажет…"
– Славно, тетя! – крикнула Любаша. – Возьмите и меня.
За эту поездку она схватилась. Дорогой и там, на фабрике, можно будет как-нибудь поддеть эту барышню-чтицу.
Она ничего, наверно, не читала стоящего, только пьески да романы… В естественных науках – наверняка ни бельмеса. Вот она и порасспросит ее, так, между прочим, и насчет химии и разного другого. Случаи будут.
– А тетенька заволнуется?
– Эка важность! Ну, пошлите, что к обеду не буду…
– Обедать у меня. Мы вернемся к шести часам… Вам занятно будет, – обратилась Станицына к Тасе.
– Как же! как же! – весело откликнулась та и даже захлопала в ладоши.
"Актерка поганая, – выбранилась Любаша, – все нарочно, егозит перед Сенькой".
– Да у нас немецкая масленица будет! – оживленно выговорил Рубцов и потер руки. – Ведь мы на тройке небось, сестричка!
Решили ехать на тройке. Пока привели сани – все трое закусили. Анна Серафимовна была рассеянна. Любаша несколько раз пробовала поддевать Тасю. Рубцов каждый раз не давал ей разойтись. Тася старалась не смотреть на то, как Любаша действует ножом и вилкой, и не понимала еще, чего от нее хочет эта купеческая "злюка".
V
Тройка миновала Бутырки. Погода прояснилась. Тасю посадили рядом с Анной Серафимовной. Против нее сел Рубцов. Рядом с ним – на передней же скамейке – Любаша. Она сама предложила Тасе поместиться на задней скамейке, но ей было очень неприятно, что Рубцов «угодил» напротив «мамзели».
Тася ехала и вспоминала другую тройку, когда они скакали раз в парк, к "Яру", с Грушевой. Опять она с купцами. Должно быть, из этого уж не высвободишься. Все купцы! И едет она не к цыганам, а на фабрику, в первый раз в жизни. Что-то такое крепко жизненное входило в сердце Таси. Ее теперешняя "хозяйка" – миллионщица – настоящий человек, управляет двумя фабриками, сколько народу под командой! И какая у ней выдержка! Всегда ровна, приветлива, а на душе у ней, наверно, неладно… Даже эта Любаша, – нужды нет, что она вульгарна, – все-таки характер. Что чувствует, то и говорит. И у ней, наверно, сто тысяч приданого, и она будет тоже заведовать большой торговлей или фабрикой, если муж попадется плохонький. Глаза Таси перешли к Рубцову. Он сидел молодцевато, в меховой шапке… Отложной куний воротник красиво окладывал овал его лица. Похож, разумеется, на приказчика, если посмотреть дворянскими глазами… А тоже – натура. Вот директором целой фабрики будет… Все дело, работа… Не то что в их дворянских переулках…
Сани ныряли в ухабы. Любаша вскрикивала… Всем сделалось веселее. Рубцов раза два спросил Тасю:
– Не беспокою ли я вас?
Взяли влево. Кругом забелело поле. Вдали виднелся лесок. Кирпично-красный ящик фабрики стоял на дворе за низким забором.
Директора не было на фабрике. Станицына имела с ним объяснение утром в амбаре. Он не возвращался еще из города.
Их ветретил в сенях его помощник, коренастый остзейский немец, в куртке и без шапки. Лицо у него было красное, широкое, с черной подстриженной бородкой. Анна Серафимовна поклонилась ему хозяйским поклоном. Тася это заметила.
Они вошли в помещение, где лежали груды грязной шерсти. Воздух был пресыщен жирными испарениями. Рядом промывали. В чанах прела какая-то каша и выходила оттуда в виде чистой желтоватой шерсти. Рабочие кланялись хозяйке и гостям. Они были все в одних рубашках. Анна Серафимовна хранила степенное, чисто хозяйское выражение лица. Любаша как-то все подмигивала… Ей хотелось показать Станицыной и Рубцову, что они "кулаки".
– Здесь уж такое место, – обратилась Станицына к Тасе, – чистоту трудно наблюдать.
– Что вы оправдываетесь, тетя! Сами видим, – вмешалась Любаша.
Заглянули и туда, где печи и котлы. Тасе жаль сделалось кочегаров. Запах масла, гари, особый жар, смешанный с парами, обдали ее. Рабочие смотрели на них добродушно своими широкими потными лицами. У одного кочегара ворот рубашки был расстегнут и ноги босые.
– Так легче! – сострила Любаша. – Добровольная каторга, – прибавила она громко.
Анна Серафимовна посмотрела на нее с укоризной. Рубцов сказал ей насмешливо:
– Не хотите ли по верхней вон галерее пройтись? Там градусов сорок. Пользительно будет.
В нижних топленных сенях и на чугунной лестнице показалось очень холодно после паровиков. Они поднялись наверх.
Прядильные машины всего больше заняли Тасю. В огромных залах ходило взад и вперед, двигая длинные штуки на колесах, по пяти, по шести мальчиков. Хозяйка говорила с ними, почти каждого знала в лицо. Рубцов шел позади дам, подробно объяснял все Тасе; отвечал и на вопросы Любаши, но гораздо кратче.
– А что вот этакий мальчик получает? – позволила себе спросить Тася, понизив голос.
– Известно, малость, – вмешалась Любаша.
– Рублей шесть, – сказал Рубцов.
– Да, – подтвердила Анна Серафимовна.
– Не разорительно! – подхватила Любаша.
Тася не знала, много это или мало.
На окнах, за развешанными кусками сукна, сидели девушки в ситцевых капотах, подвязанные цветными платками, больше босые.
– Что они делают? – спросила Тася.
– Пятнышки красят, – пояснила сама Анна Серафимовна.
Девушки прикладывались кисточками к чуть заметным белым пятнышкам сукна. Они смотрели бодро, отвечали бойко.
– Небось рублика три жалованья? – сказала Любаша и поморщилась.
– Пять рублей, – сухо сообщила Станицына.
Она решительно сожалела, что взяла с собой свою кузину. Ей приятно было показать Тасе, какое у ней благоустройство на фабрике, а эта Любаша расстраивала все впечатление своими неуместными окриками и выходками.
Минут с двадцать проходили они по другим залам, где ткацкие паровые станки стояли плотным рядом и шел несмолкаемый гул колес и машинных ремней. Побывали и в самом верхнем помещении, со старыми ручными станками.
VI
В большой комнате, где лежали всякие вещи: металлические прессы, образчики, бракованные куски сукна, Любаша остановила Рубцова. Анна Серафимовна еще не сходила с Тасей с верхнего этажа. Рубцову захотелось курить.
– Сеня, – начала Любаша, – ты идешь к ней в директоры?
Она не сказала даже к "тете".
– Иду.
– Есть охота!.. В наймиты!
– Это почему?
Рубцов прислонился к столу, взял в руку пачку образчиков и, наморщивая один глаз, стал их рассматривать.
– Да все как в услужение.
– Все вы зря…
– И не верю я ей ни на грош! – заговорила горячо Любаша и заходила взад и вперед между двумя шкапами.
– Кому – ей? – спросил Рубцов.
– Да хозяйке твоей, Анне Серафимовне. Зачем она нас сюда притащила?
– Сами напросились.
– Точно мы не понимаем. Выставить себя хочет благодетельницей рода человеческого: как у ней все чудесно на фабрике! И рабочих-то она ублажает! И детей-то их учит!.. А все едино, что хлеб, что мякина… Такая же каторжная работа… Постой-ка так двенадцать часов около печки или покряхти за станком…
– Как же быть?
– Ах ты, американец! Как же быть?! Прежде ваша милость что-то не так изволила рассуждать.
– Эх!.. – вырвалось у Рубцова.
– Да, известно, испортился ты! – почти крикнула Любаша и подскочила к нему. – Рассуди ты одно: рабочий полтинник в день получает…
– И до трех рублей.
– Ну, до трех… На своих харчах небось? А бабы, а девки? Пять целковых, и копти целый день! А барыши идут, изволите ли видеть, на уплату долгов Виктора Мироныча и на чечеревят Анны Серафимовны… Сколотить лишний миллиончик, тогда откупиться можно… Развестись… Госпожой Палтусовой быть!
– Это почему?
– Смотрите, какая мудрость догадаться, что она как кошка врезамшись… Всё господа дворяне соблазняют… Такая уж у нас теперь болезнь купеческая…
Она вызывающе-насмешливо взглянула на него. Рубцов чуть заметно покраснел.
– Слушать тошно!
– Это отчего? – уже совсем рассердилась Любаша, близко подошла к нему и взяла его за руку. – Это отчего? Или и у вашей милости рыльце-то в пушку?..
Рубцов отвел ее движением руки.
– Вы бы, Любовь (он в первый раз ее так назвал), лучше на себя оглянулись. Другие люди живут как люди – кто как может, а вы только бранитесь да без толку болтаете. Книжки читали, да разума их не уразумели. Нет, этот товар-то дешевый!.. А угодно другим в нос тыкать их кулачеством, так так бы поступали… Не трудно это сделать… Подите к тем, кому ваши деньги понадобятся… Отдайте их…
Любаша вся раскраснелась сразу, повела глазами и стала против Рубцова.
– И отдам, когда мне захочется. Когда они у меня будут! – глухо крикнула она, но тотчас же ее голос зазвучал по-другому, глаза мигнули раз, другой и как будто подернулись влагой. – У меня теперь ничего нет, – продолжала она уже не гневно, а искренне, – а когда меня выделят, я сумею употребить с толком деньгу, какая у меня будет. Я и хотела… по душе с тобой говорить… Устроили бы не кулаческое заведение… Коли ты другой человек, не промышленник, вот бы и мог…
Она не досказала, обернулась и отошла к окну, испугалась, что заплачет и выкажет ему свою слабость…
– Эх вы! – задорно крикнула она прежним тоном, оборачиваясь лицом к Рубцову. – Все-то вы на одну стать!.. Ну вас!
Любаша готова была бы "оттаскать" его в эту минуту. И зачем это она в "чувствие" вдалась с этаким "чурбаном", с "шельмой-парнишкой"… Ему дворянка нужна – видимое дело. Сколотить себе капитал и разъезжать с женой, генеральской дочерью, по заграницам!..
– Желаю вам всякого успеха! – сухо сказал Рубцов, бросил на пол окурок папиросы и затоптал его.
Очень уж она ему надоела в последние две недели.
– Слышишь! – крикнула Любаша. – Я тебе ничего не говорила… ничего!
Дверь отворилась. Станицына вошла первая. Любаша опять отскочила к окну. Лицо Таси сделалось ей в эту минуту так ненавистно, что она готова была броситься на нее.
