Петр Дмитриевич Боборыкин
Китай-город
Оркестр грянул. Это была "це-мольная" симфония Бетховена. Анна Серафимовна не могла бы разобрать ее на фортепьяно. Она ноты знала плохо, музыка не давалась ей никогда и в пансионе, но она любила эту именно симфонию, слыхала ее чуть не десятки раз, могла своими ощущениями описать ее. Она знала, что маленькая фраза в несколько нот будет на разные лады повторяться – и так, и этак, стремительнее, образнее, сложнее – и опять прозвучит в первоначальной простоте. Решительно не понимала Анна Серафимовна, как это можно сделать что-то большое, широкое, забирающее за живое, могучее из нескольких ноток, из какого-то окрика или точно кто палочкой или пальцем по стеклу ударил… И пенья виолончели ждала она в andante. Не умеет она выразить, почему в этой мелодии есть что-то прямо отвечающее на ее душевные порывы, но что оно так – она в этом убеждена. А потом, к концу, вдруг пронесется какой-то вихрь: могучий и страстный человек созывает всех на свое торжество.
XX
Палтусов приехал к концу первой части концерта. Он остановился у входа в гостиную с арками. Наплыв публики показался ему чрезвычайным. Куда он ни поглядит, везде туалеты, туалеты, открытые или полуобнаженные руки, цветы. Правда, тут же «вся Москва», и та, что притворяется любительницей музыки, и та, что не знает, где ей показать себя. Он давно говорит, что «музыкалка» превратилась в выставку нарядов и невест, в вечернюю Голофтеевскую галерею, куда ездят лорнировать, шептаться по углам, громко говорить посредине, зевать, встречаться со знакомыми на разъезде. Большой город, большое общество, когда видишь его в куче, и деньгами пахнет, и пожить хочется всем…
Глаза Палтусова искали Анну Серафимовну. Он вспомнил, что видал ее прежде в дальней зале, в сторонке за карнизом… В большую залу он не пойдет. Там ее, наверно, нет. До антракта он постоял у первой арки, позади длинного хвоста мужчин, очень прифранченных. Поклонился он хорошенькой докторше в розовом шелковом платье, другой тоже красивенькой женщине, жене адвоката, оглядел двух жидовочек, с тонкими профилями, в перетянутых донельзя лифах, и трех девиц в белых кашемировых платьях с высоким воротом, сидевших точно в молочной ванне.
Длинный молодой человек с худощавым румяным лицом и русой бородкой, во фраке, остановил Палтусова, когда он начал пробираться чрез гостиную.
– А, доктор! – откликнулся Палтусов, пожимая ему руку. – Я думал, вы в Париже.
– Всю зиму здесь, – ответил тот с кисловатой усмешкой.
– Все по женским болезням практикуете?
– Как же.
– Со старыми княгинями возитесь?
Доктор повел плечами и засмеялся.
– Всяких успехов! – сказал ему Палтусов и пошел дальше.
Доктор жил когда-то в Фиваиде – на Сретенке, но он тотчас по окончании курса поехал домашним врачом с барской фамилией в Париж и на итальянскую зимовку и с тех пор понагрел уже руки около худосочных богатеньких и стареньких княгинь. Как личность и по репутации он был довольно-таки ему противен.
По теории Палтусова, можно было располагать к себе женщин, но непременно молодых, если уже не красивых, завязывать через них связи, пользоваться их доверием, но ни в каком случае не действовать через них на мужей и не ухаживать за ними из личных расчетов, когда они стары да еще имеют на вас любовные виды. Доктор не отвечал такой программе.
– А! Палтусов, голубчик! – окликнул сзади ласковый, низковатый женский голос.
Он обернулся. Перед ним заблестели два черных бархатных глаза, смотревшие на него бойко и весело. Ему протягивала белую полуоткрытую руку в светлой шведской перчатке статная, полногрудая, красивая дама лет под тридцать, брюнетка, в богатом пестром платье, переливающем всевозможными цветами. Голова ее, с отблеском черных волос, белые зубы, молочная шея, яркий алый рот заиграли перед Палтусовым. На груди блестела брильянтовая брошка.
– Людмила Петровна!
– Хорош, батюшка! Полгода глаз не кажет!
– Виноват! Не оправдываюсь…
Это была его давнишняя знакомая Людмила Петровна Рогожина. Он еще офицером ездил в дом ее отца, читал ей книжки, немножко ухаживал. Тогда уже она обещала развернуться в роскошную женщину. Из небогатой купеческой семьи она попала за миллионера-мануфактуриста.
Сзади, из-за плеча, улыбался супруг, белый, с розовыми щеками, пухлый, обросший каким-то мохом вместо волос, маленького роста, с начинающимся брюшком, во фраке и белом галстуке. Он нес голубую с серебром накидку жены.
– Артамон Лукич, мое почтение! – кивнул ему Палтусов и сделал ручкой.
Тот усиленно замотал белокурой головой с плоскими припомаженными височками.
– Виноват, – повторил Палтусов и нагнул голову к плечу Рогожиной.
– Бестия-то та уехала? – шепнула она ему в ухо.
– Какая бестия? – рассмеялся он.
– А та! Нетиха!.. Кривляка-то!.. Дохлая!.. При ней небось состоите в адъютантах?
– Полноте!
– Да уж нечего! Все знаю! Ну, Бог простит. Вот что, голубчик. Ко мне в среду на масленице. Большой пляс. Невесту какую подхватить можно!.. У меня и титулованные будут. Пальчики оближете.
– Хорошо!
– То-то же. Без обмана.
Она пожала ему руку и поплыла. Супруг тоже пожал руку и прибавил сладким тенорком:
– Без обману! Ха, ха, ха! В среду!
XXI
Из своего угла Анна Серафимовна видела, как вошел Палтусов, с кем раскланивался, с кем поговорил. Рогожина в этот вечер показалась ей особенно красивой. Они были с ней когда-то приятельницами и до сих пор на «ты». Анна Серафимовна редко ездит к ней. Очень уж в этом доме «ветерок порхает», как она выражалась.
Когда Рогожина пожимала руку Палтусову, а потом что-то сказала ему на ухо, Анну Серафимовну ударило в жар… Она начала обмахиваться веером.
– Вот вы где! – заслышался сбоку голос Палтусова.
Он тотчас же сел рядом с ней.
– Сейчас приехали? – спросила она не тем тоном, каким бы сама желала.
– Перед антрактом.
Станицына показалась ему в этот вечер гораздо больше дамой, чем когда-либо. В ней он ценил чистоту русского старонародного типа. Таких бровей ни у кого не было в этой гостиной, да и глаз также. Стан ее сохранил девическую стройность. В ней чувствовалась страстность женщины, не знавшей ни супружеской любви, ни запретных наслаждений.
– У Рогожиной на масленице большой пляс, – заговорил Палтусов, – вы будете?
– Она меня не звала.
– Конечно, позовет, поезжайте, – убедительно выговорил он.
– А вы? Собираетесь небось?
– Буду.
– Видите что, Андрей Дмитриевич, – продолжала Станицына потише, – мне как-то неловко.
В первый раз она говорила нечто такое постороннему.
– Ах, полноте! – возразил Палтусов. – Зачем это делать из себя жертву?
– Я не делаю, Андрей Дмитриевич, – перебила она и сдвинула брови.
– Делаете! – горячо, но дружеским звуком повторил Палтусов. – Из-за чего же вам отказывать себе во всем? Из-за того, что ваш супруг…
Она остановила его взглядом.
– Ну, не буду… Только вы, пожалуйста, не отказывайтесь от бала у Рогожиной, – рука его протянулась к ней, – попляшем, поедим, шампанского попьем. Кадриль мне пожалуйте сейчас же.
Никогда Палтусов не говорил с ней так оживленно и добродушно.
– Не знаю… платье…
– Ах, Боже мой!
– Надо экономию соблюдать, – шутливым шепотом продолжала она.
– Вы в эту зиму, наверно, не были ни на одном бале?
– Нет, не была.
– Так раскошельтесь на пятьсот рублей.
– Не сделаешь! – деловым тоном сообразила Анна Серафимовна.
Палтусов рассмеялся.
– Да и нельзя, – прибавила она тем же тоном.
– Почему же? Фирму надо поддержать?
– А как бы вы думали, Андрей Дмитриевич? Каждое кружевцо сочтут… Тысячу рублей и клади.
– Не скупитесь! Ведь теперь все фабрики отличные дела делают. Золотая пошлина выручила. У Макарья-то сколько процентиков изволили зашибить?
Они оба рассмеялись над своим разговором.
Ходьба и гул голосов стихли в гостиной. Оркестр заиграл. Смолкли и Станицына с Палтусовым. Он остался тут же, позади ее кресла.
Кто-то играл фортепьянный концерт с оркестром. Такая музыка не захватывала. Анна Серафимовна под громкие пассажи пианиста обдумывала свой туалет у Рогожиных.
Завтра же она поедет к Жозефине. А если та завалена работой, так к Минангуа… Хочется ей что-нибудь побогаче. Что, в самом деле, она будет обрезывать себя во всем из-за того, что Виктор Мироныч с "подлыми" и "бесстыжими" француженками потерял всякую совесть? Да и в самом деле – для фирмы полезно. Каждый будет видеть, что платье тысячу рублей стоит. А ее знают за экономную женщину.
Давно уже она с таким молодым чувством не обдумывала туалет. Платье будет голубое. Если отделать его серебряными кружевами? Нет, похоже на оперный костюм. Жемчуг в моде – фальшивым она не станет обшивать, а настоящего жаль, сорвут в танцах, раздавят… Что-нибудь другое. Ну, да портниха придумает. Коли и Минангуа не возьмет в четыре дня сшить – к Шумской или к Луизе поедет…
Теперь ее тянет на этот бал… Палтусов упрашивает. На бале, в белом галстуке и во фраке, он представительнее всех. У него именно такой рост, какой нужно для молодого мужчины на вечере, в танцах, в любом собрании. Ведь множество здесь всяких мужчин, а никто не смотрит так порядочно и значительно, как он. Или "адвокатишка", она так и называла мысленно, или "конторщик", или мелюзга. Фраки натянули – обрадовались случаю, а всего-то в них и есть содержания, что жилеты от Бургеса да лаковые ботинки от Пироне. И ее уже не смущает то, что она сидит рядом с Палтусовым в полутемном уголке на глазах всех сплетниц.
XXII
– Анна Серафимовна, – шепотом позвал ее сбоку Палтусов.
Она повернула голову.
– Концерт этот вам не очень нравится?
– Нет.
– Можно поговорить?
Вместо ответа она подалась назад. Теперь ее видно было только тем, кто сидел у стены и в заднем ряду стульев, а Палтусов совсем скрылся за ее креслом.
– Правду мне настоящую скажете? – спросил он, наклоняясь к ее затылку.
– Я не охотница лгать.
– Вы зачем вчера в театре намекнули на мои отношения к Марье Орестовне?
Анна Серафимовна слегка покраснела.
– Намекали? – спросил с ударением Палтусов.
– Так что же?
– Это не ответ!
– Вам неприятно было?
– Нет, – перебил Палтусов, – так мы не будем говорить, Анна Серафимовна. Да здесь и не совсем удобно… Я хотел только уверить вас, что никаких особенных отношений не было и не может быть… Вы мне верите?
Его лицо было ей видно наполовину… Оно как будто немного побледнело… Голос зазвучал искренне. По ней пробежала внезапная дрожь.
– Я вам верю, Андрей Дмитриевич.
Эти слова припомнили ей вдруг сцену, виденную на одном бенефисе… Хорошая девушка, купеческая дочь, вверяется любимому человеку… А человек этот – вор, он накануне погрома, ему нужно ее приданое, он обводит ее, вызвал на любовное свидание у колодезя.
Луна светит, поэтическая минута. И эта дура сказала ему точь-в-точь те же слова: "Я вам верю". И "жулик" этот говорил тронутым голосом; актер гримировался ужасно похоже на Палтусова.
– Больше мне ничего и не нужно, – слышался около нее его голос.
Он оправдывается? Стало быть, его за живое задело. Не хотела она его обидеть вчера, а так, с языка соскочило. Мало ли что говорят! Марья Орестовна – женщина тонкая, воспитанная совсем на барский манер… Что же мудреного, если бы и вышло между ними "что-нибудь". Но вряд ли! Вот она за границу уехала; слышно, на полгода. Около денег ее поживиться?.. Нет! Зачем подозревать?.. Гадко!
– Я вам верю, – сказала еще раз Анна Серафимовна и вбок подняла на него свои пушистые ресницы.
"То-то, – выговорил про себя Палтусов, – еще бы ты не верила!"
В эту минуту он чувствовал между собой и всем тем людом, который мелькал пред ним, целую пропасть. Он вот никому не верил из этих фрачников. Каждый на его месте извлек бы из дружеского знакомства с Нетовой, из ее тайной слабости к нему что-нибудь весьма существенное… Все кругом хапает, ворует, производит растраты, теряет даже сознание того, что свое и что чужое. Теперь, войдя в делецкий мир, он видит, на чем держится всякая русская афера. Только у некоторых купеческих фамилий и есть еще хозяйская, хоть тоже кулаческая, честность… Такую Анну Серафимовну приходится уважать. Но и она должна уважать его, ставить его "на полочку", уже по одному тому, как он с ней ведет дело как с женщиной. Разве другой на его месте не старался бы "примоститься" тотчас после того, как она осталась соломенной вдовой?.. Тут миллионом пахнет. Виктора Мироныча спустить, до развода довести, отступного заплатить. Молодая женщина, не старше его, красивая, дельная, крупный характер. А он вот два месяца у ней не был. Ему не нужно бабьих денег. Он и сам пробьет себе дорогу. Как же ей не верить ему и не уважать его? И будет еще больше уважать. И доверять ему станет, коли он захочет, точно так же как Нетова, которую он может обокрасть дотла, если ему это вздумается.
Глаза Палтусова перебегали от одной мужской фигуры к другой.
"Все жулики!" – говорили эти глаза. Ни в ком нет того, хоть бы делецкого, гонора, без которого какая же разница между приобретателем и мошенником?..
– Верите? – спросил он после небольшой паузы. – Спасибо на добром слове.
Она тихо улыбнулась. Фортепьянный концерт кончился среди треска рукоплесканий. Теперь говорить было удобнее, но почему-то они замолчали. На эстраде, после паузы, запела всем обещанная приезжая певица – сопрано. И в разговорном салоне немного примолкли. Певица исполнила два номера. Ей хлопали, но умеренно. Она не понравилась.
– Экая невидаль! – сказал кто-то громко в гостиной. Несколько дам переглянулись.
XXIII
Оставалось еще два номера во второй части программы, но начался уже разъезд. Из боковых комнат, особенно из гостиной, стали подниматься дамы, шумя стульями, мужчины затопали каблуками, из большой залы потянулись также к выходу. Слушать что-нибудь было затруднительно. Но Анна Серафимовна высидела до конца.
Палтусов предложил ей руку. Она еще в первый раз шла с ним под руку в таком многолюдстве, пред всей "порядочной" Москвой. Хорошо ли она делает? Знакомых пока не попадалось. Но ведь ее многие знают в лицо. Идти с ним ловко: они одного роста. С Виктором Миронычем она терпеть не могла ходить и в первый и во второй год замужества, а потом он и сам никуда с ней не показывался…
Вот они в той комнате, откуда все боковые двери ведут на хоры и в круглую гостиную. Сразу нахлынула публика. С хор спускались дамы и девицы в простеньких туалетах, в черных шерстяных платьях, старушки, пожилые барыни в наколках, гимназисты, девочки-подростки, дети.
– Посмотрите, какие милые лица, – указал ей Палтусов на двух девушек, остановившихся у одного из подзеркальников.
Они были, наверно, сестры. Одна высокая, с длинной талией, в черной бархатной кофточке и в кружевной фрезе. Другая пониже, в малиновом платье с светлыми пуговицами. Обе брюнетки. У высокой щеки и уши горели. Из-под густых бровей глаза так и сыпали искры. На лбу курчавились волосы, спускающиеся почти до бровей. Девушка пониже ростом носила короткие локоны вместо шиньона. Нос шел ломаной игривой линией. Маленькие глазки искрились. Талия перехвачена была кушаком.
– Кто это? – спросила Анна Серафимовна.
– Не знаю их фамилий, но вижу всегда в концертах и в Большом театре, – выговорил Палтусов.
К брюнеткам подошли трое мужчин: толстенький офицер с красным воротником, нервный блондин с подстриженной бородой, в длинном сюртуке и, по московской моде, в белом галстуке, и черноватый франт во фраке и лайковых башмаках – с виду иностранец.
Девушка повыше заговорила с военным. Глаза ее еще больше заиграли. Другая улыбалась блондину.
– Вот толкуют – невест нет, – пошутила Анна Серафимовна, – а куда ни взглянешь – все хорошенькие девушки.
– Милые! – выговорил Палтусов.
– Что не женитесь?
– Время не пришло.
– Я не сваха, никого сватать не буду, – прибавила она серьезно. – Да и вы, Андрей Дмитрич, не женитесь. На это надо талан иметь.
Она сказала "талан", а не "талант" – по-московски. Это ему понравилось.
– Батюшки, – прошептала вдруг она, – не уйдешь от старика!
Ее заметил тот лысый господин, которого она уже видала, когда приехала. По дороге он подошел к брюнеткам, пожал им руки продолжительно, с наклонением всего корпуса, щуря свои мышиные глазки.
Он подошел и к Анне Серафимовне и сделал жест, точно хотел приложиться к руке.
– Анна Серафимовна, – сладко проговорил он, и глазки его совсем закрылись. – Как ваше здоровье? Виктор Мироныч как поживает?
Каждый раз он спрашивает ее одно и то же: о здоровье и о Викторе Мироныче.
– Благодарю вас, – сухо ответила она и рукой немного надавила на руку Палтусова, давая ему чувствовать, чтобы он повел ее дальше.
Они перешли в последнюю залу, перед площадкой. Здесь по стульям сидели группы дам, простывали от жары хор и большой залы. Разъезд шел туго. Только половина публики отплыла книзу, другая половина ждала или "делала салон". Всем хотелось говорить. Мужчины перебегали от одной группы к другой.
– Хотите присесть? – спросил Палтусов.
– Нет, здесь на виду очень.
– Все боитесь?
– Ах, Андрей Дмитрич, – выговорила она полушепотом, – вы во мне еще долго не выкурите… купчихи.
– Да и не нужно.
– Ой ли? – вырвалось у нее.
И она довольно громко засмеялась. Они вышли уже на площадку. Палтусов отвел ее в сторону, направо.
– Надо подождать немного, – сказал он, указывая на толпу.
XXIV
– Аннушка, здравствуй! – поздоровалась с Анной Серафимовной Рогожина и стала перед ними.
Муж накинул ей на плечи голубую мантилью, после чего подбежал к Станицыной и низко с ней раскланялся.
Палтусову Рогожина подмигнула. Этот взгляд, говоривший: "Вот ты куда подбираешься!", схватила Анна Серафимовна и внутренне съежилась. Она отдернула наполовину руку, которую держал Палтусов.
– Здравствуй, – выговорила она степенным тоном.
– Искала тебя по всей зале… Ты что же это на твоем месте не сидишь, а?
– Не люблю… Очень жарко и к музыке близко.
– Ну, вот что, голубчик… У меня пляс в среду на масленице… Тебя бы и звать не следовало… Глаз не кажешь. Вот и этот молодчик тоже. Скрывается где-то. – Рогожина во второй раз подмигнула. – Пожалуйста, милая. Вся губерния пойдет писать. Маменек не будет… Только одни хорошенькие… А у кого это место не ладно, – она обвела лицо, – те высокого полета!…
– Вот как, – кончиком губ выговорила Анна Серафимовна. Тон Рогожиной ее коробил.
– Будешь?
– Плохая я танцорка… – начала было Анна Серафимовна.
– Нет-с, нет-с, – вмешался муж Рогожиной, – это никак невозможно. Людмилочка говорит истинную правду: одни только хорошенькие будут. Вам никак нельзя отказаться.
– Не мешайся! – крикнула Рогожина. Станицына покраснела.
К ним подошел приезжий генерал, совсем белый, с золотыми аксельбантами. Он весь вечер любезничал с Рогожиной.
– А! – заговорил он, обращаясь к Рогожиной, – здесь салон… Esprit d'escalier… [158]
– Так будете, князь? – Рогожина повернулась к нему и взяла его за обшлаг рукава.
– Непременно…
– Прощай! – сказала Рогожина Анне Серафимовне. – Пойдемте, князь.
Она увела старичка.
– Бой-баба стала моя Людмила Петровна! – заметил Палтусов.
– Ваша? – переспросила Станицына.
– Я ведь ее еще девушкой знал… Мы с ней даже на "ты" были одно время.
– У ней это скоро… А как вы скажете, Андрей Дмитрич… Хорошо ли такой быть, как она?
– В каком смысле?
– Так со всеми обходиться?
– Видите, хорошо… Все к ней ездят… Вся Москва будет… Вот увидите… Только вы-то будьте…
– Буду, – тихо и полузакрыв глаза выговорила она.
Палтусов проводил ее вниз, отыскал ее человека и сам надел на нее шубу. В пуховом белом платке Анна Серафимовна была еще красивее.
Он на нее засмотрелся.
– А ваша Тася! – сказала она ему у дверей вторых сеней. – Когда же ко мне?
– Послезавтра.
– Жду.
Еще раз кивнула она ему головой и пошла, кутаясь в песцовую шубу.
У прилавков, где выдавали платье, давка еще не прекратилась. Из дверей врывался холодный воздух. Палтусов рассудил подняться опять наверх.
С площадки, где зеркало, он увидал наверху, у перил, Нетова. Евлампий Григорьевич стоял, нагнувшись над перилами, и смотрел вниз. Его лицо поразило Палтусова. Он не видал его больше недели. Нетов в последний раз, как они виделись, был возбужден, говорил все о каких-то "предателях", просил прослушать статью, составленную им для напечатания отдельной брошюрой, где он высказывает свои "правила". К этому человеку он чувствует жалость. Прибрать его к рукам очень легко, но как-то совестно. Упускать из рук тоже не следовало.
Нетов спустился на площадку. Он шел, глядя разбегающимися глазами. Шляпа сидела на затылке. Фигура была глупая.
– Евлампий Григорьевич! – окликнул его Палтусов.
– А-а!.. Это вы!
Он точно с трудом узнал Палтусова, но сейчас же подошел, взял за руку и отвел в угол.
– Когда ко мне? – шепнул он таинственно.
– Когда прикажете, – ответил Палтусов, поглядывая на него вопросительно.
– Жду!.. Пообедать! Навестите меня одинокого! И, не прощаясь, он сбежал по ступенькам. "Свихнется", – подумал Палтусов и не пошел за ним. Минуты три он стоял, облокотясь о пьедестал льва. Мимо него прошли сестры-брюнетки и за ними их кавалеры. Тут двинулся и он.
XXV
– Андрей Дмитрич! Monsieur Палтусов! – крикнул кто-то сзади, с площадки.
Его догонял маклер-немчик, к которому он обращался когда-то в "Славянском базаре" от имени Калакуцкого.
Карлуша был в полной бальной форме. Из концерта он ехал на Маросейку, на празднование серебряной свадьбы к немецким коммерсантам-миллионщикам.
– Маленечко подождите!
Он сбежал к Палтусову и шепнул ему на ухо:
– Сергей-то Степанович – в трубу!
– Что вы говорите? – откинулся назад Палтусов. Но он тотчас же подумал: "И следовало ожидать".
– Скажите, что же? – заговорил он, беря маклера под локоть.
Они поднялись прямо на площадку.
– Да что – векселя пошли в протест. Платежей нет. Дома на волоске.
– И дома?
– Беспременно! Мне Леонтий Трофимыч говорил, потому товарищество – тоже кувырком!.. И я не рад, что тогда обращался… Ну, да мое дело сторона. Вы нешто ничего не слыхали?
– Слышал кое-что… Я ведь больше не занимаюсь его делами.
– То-то! И разлюбезное дело… Прощайте. Мне еще к Теодору заехать… растрепались все волосы от жары. Да-с, профарфорился герр Калакуцкий.
– Как вы говорите?
– Профарфорился!.. Так Алексей Иваныч все изволят выражаться… Наше вам – с огурцом пятнадцать.
Он засмеялся, подал руку Палтусову и, сбегая с ступенек, заложил свою складную шляпу с синим подбоем под левую мышку. Карлуша ездил в бобровой шапке.
Палтусов остановился. Он решил сейчас же ехать к Калакуцкому.
Его вез извозчик. Своих лошадей он уж начал беречь и не ездил на них по вечерам. До дому Калакуцкого было недалеко, но извозчик тащился трусцой.
Палтусов предчувствовал, что "крах" для его бывшего патрона наступит скоро. Хорошо, что он уже более двух месяцев как простился с ним. Паевое товарищество задумано было, в сущности, на фу-фу… Быть может, к весне, если бы Калакуцкому удалось завербовать двух-трех капитальных "мужиков", – дело и пошло бы. Но он слишком раскинулся. Припомнились Палтусову слова: "хапает", сказанные ему Осетровым. Вот тот так человек!
Это пахло полным разорением. Но большой жалости он не чувствовал к Калакуцкому. И даже у него замелькали в голове новые соображения. Подряды его бывшего патрона не все были захвачены с глупым риском. Есть и очень выгодные. Если бы заполучить хоть один из таких стоящих подрядов? Ведь и домов У него целых три… Они пойдут за бесценок… Заложены давно. И строены-то были без копейки. Забастуй тогда Калакуцкий – и был бы он крупный домовладелец, выплачивал бы себе банковские проценты. Ему давали дутые оценки, на треть выше стоимости. Да и теперь можно еще сделаться домовладельцем таким же способом. Все-таки кумовство нужно или, лучше сказать, – организованный обман. А тут дело чистое: приобрел с аукциона… Охотников немало найдется и с своими деньгами. А у него сколько же своих-то? И двадцати тысяч не найдется.
На этом вопросе остановил Палтусова толчок в рытвину, выбитую сбоку улицы. Он оглянулся и крикнул:
– Стой!
Сани уже поравнялись с огромным четырехэтажным домом о двух подъездах. Это и был один из домов Калакуцкого, где проживал сам владелец.
Быстро расплатившись с извозчиком, Палтусов вбежал в подъезд, по сю сторону больших ворот, сквозь которые виден был освещенный газовыми фонарями глубокий двор, весь обстроенный. Ворота стояли еще отворенными на обе половинки.
– Сергей Степаныч? – спросил он у швейцара.
Тот встречал его у лестницы без картуза. Палтусов заметил, что лицо у него расстроенное.
– Батюшка барин, – заговорил шепотом швейцар, седенький старичок, – нездорово у нас.
– Как нездорово?
– Сергей Степанович… – он досказал на ухо Палтусову, – Богу душу отдали…
– Когда?
У Палтусова перехватило голос.
– Да вот с час времени будет… Полиция там, за следователем… или бишь за прокурором послали.
Семейства у Калакуцкого не было. Но Палтусов знал, что он содержит немолодую уже танцовщицу из корифеек. Она жила в том же доме, в особой квартире.
– А Лукерья Семеновна? – спросил он.
– Послали-с… Они в театре… Танцуют сегодня. Ждем с минуты на минуту.
– Да жил он… хоть немного?
– Нет-с… Как, значит, пистолет приставил к виску – сразу!.. И камардин не вдруг вошел. Чай заваривал… Входит с подносом, а они лежат, голова-то на письменном столе. У стола и сидели…
– Так там полиция?
– Да-с – околоточный и хожалый. Доктор уехал, из части взяли… Что же ему за сухота теперь? И крови-то ничего почти не вышло… В мозг, значит, прямо… Страсти! – Старичок вздрогнул и перекрестился. – Пожалуйте!.. – показал он рукой вверх.
XXVI
Хозяйская квартира помещалась в бельэтаже. Палтусов оглядел лестницу. Матовый, в виде чаши, фонарь, ковер с медными спицами, разостланный до первой площадки, большое зеркало над мраморным камином внизу – все так парадно и внушительно смотрело на него, вплоть до стен, расписанных в античном вкусе темно-красной краской с фресками. И в этой отделке парадного подъезда виднелся ловкий строитель из дворян, умевший все показать «в авантаже». Ничто не говорило, что за дверьми первой квартиры, по правую руку, доигран был последний акт делецкой драмы.
"Наверно, уголовщина", – сказал себе Палтусов. Он медленно поднимался по большим ступенькам широкой лестницы с чугунными бронзированными перилами.
Без уголовных подробностей, из-за одной несостоятельности такой человек, как Калакуцкий, вряд ли всадил бы себе пулю…
Он позвонил. Отпер "человек" Василий с перекошенным лицом.
– Андрей Дмитрич! – растерянно воскликнул он. – Как вас Бог принес?.. Пожалуйте!..
В передней сидел городовой, в кивере, в пальто с меховым воротником, и сонно хлопал глазами. При входе Палтусова он встал.
– Где? – спросил Палтусов.
– В кабинете-с. Так и оставили… Следователь…
И камердинер повторил ему то, что он уже слышал от швейцара.
– В театр послали, – конфиденциально сообщил камердинер. – Лукерья-то Семеновна… танцует-с… У них сегодня в новом балете, в самом конце, целый номер. Ближе половины двенадцатого не будут.
Камердинер был любитель балета и даже свободно выговаривал такие слова, как "pas de deux".
Передняя освещалась стенной лампой. Висела ильковая шуба Калакуцкого рядом с пальто околоточного. На подзеркальнике лежала меховая шапка и на ней пара новых светлых перчаток.
– Хотели в балет ехать-с, – доложил еще камердинер, снимая пальто с Палтусова. – И лошади были готовы… И вот!..
Он не докончил. Барина он жалел, хоть покойный и давал иногда зуботычины. Жалованья Василий получал тридцать рублей.
Палтусов прошел через столовую и небольшую гостиную – они стояли темными – и остановился в дверях кабинета между двумя тяжелыми портьерами. Свет высокой фарфоровой лампы ярко падал на письменный стол, занимавший всю средину комнаты, просторной и оклеенной темными обоями. Из-за спинки кресел перед большим круглым столом Палтусову не видно было тела самоубийцы. Его оставили в таком положении, как застал его камердинер, все еще боявшийся, что его схватят. Околоточный присел к письменному столу справа. Его курчавая рыжеватая голова с курносым в очках профилем резко выдавалась на фоне зеленого сукна и мглы кабинета за столом. Он писал. Слышно было скрипение пера.
На Палтусова напало что-то схожее с робостью. В трусости он не мог себя упрекнуть. Ему не досталось Георгия, когда он был за Балканами в волонтерах, но саблю за храбрость он имел. Однако надо же было посмотреть недавнего "принципала". Его начинала щемить мысль, что денежная карьера дворянина, собиравшегося обобрать купеческие кубышки, может очень и очень закончиться вот таким выстрелом.
Палтусов вошел наконец в кабинет. Околоточный поднял голову и тотчас же встал. Ему было плохо видно с его места. Он мог принять Палтусова за следователя или товарища прокурора.
– Не беспокойтесь, – сказал ему тихо Палтусов, – продолжайте ваше дело.
Околоточный пристально оглядел его и признал, что это не должностное лицо.
– Что вам угодно? – спросил он.
– Я заехал случайно к Сергею Степановичу, – выговорил Палтусов, но не прибавил, что близко знал покойного, как его бывший агент.
– Любезнейший, – крикнул околоточный Василию, – посторонних-то не пускайте!
– Слушаю-с, – трусливо откликнулся Василий из-за портьеры.
– Я на минуту, – сказал, как бы извиняясь, Палтусов.
Тут только, около самого письменного стола, он разглядел тело Калакуцкого. Голова лежала на обеих руках, сложенных под нею. Кресло было придвинуто плотно к столу. Тело подалось вправо. На левом виске чернелась повыше уха маленькая дырочка с запекшейся кровью. Отложной воротничок рубашки был в двух местах забрызган. Лицо, видное Палтусову в профиль, побледнело и стало очень красивым с его крупным носом, длинными усами и французской бородкой. Можно было принять мертвеца за спящего… Оделся он действительно в театр – в двубортный, обшитый ленточкой сюртук, застегнутый на четыре пуговицы. Пистолет лежал на полу так, как его нашел Василий.
XXVII
– Вы так и оставили? – обратился Палтусов к околоточному и указал на труп.
– Да-с… Лакей хотел на кушетку… Этого нельзя. Следователь забранится. Наверняка и прокурор будет. Поди, как бы генерал не приехали.
И околоточный значительно поглядел на Палтусова.
– Вы не тревожьтесь, – сказал Палтусов, – я сейчас уйду.
– Да и вам лучше… Какое удовольствие!.. И нам-то с этими самоубийствами житья нет. Верьте слову… Хозяева меблированных комнат обижаются чрезвычайно. Приедет с железной дороги как следует, номер возьмет, спросит порцию чаю… А там и выламывай двери. Ночью и натворит безобразия. Или опять в банях, или в номерах для приезжающих. Спервоначалу пройдется насчет женского пола…
– Да? – с улыбкой переспросил Палтусов.
– Первым делом! Или у проститутки ночевал, окажется из дознания, или притащит с собой, под утро отпустит ее, ну водка или ром, – и наутро пукнет… Анафемское время, я вам скажу!
