Пётр Петрович Африкантов
Старый дом под черепичной крышей
– Мы дружим… – ответил Муха.
– Дружбы не бывает, – отрезал Сима, – есть интерес и ничего больше. Это сказки для детского сада… Согласен?
– Не знаю…
– А я знаю!.. С сегодняшнего дня будешь ходить с Пегим, а работать на меня. Понял?
– Как это?
– Просто… Медок будешь в соты носить.
– Какой медок?
– Информацию. Мне около Пегаса свой человек нужен, моими глазами и ушами около него будешь.
– А если откажусь?
– Не откажешься,… потому, как скажу я Пегому, что ты мне такую услугу сам предложил и что, по-твоему, сделает с тобой Пегас?
– Он не поверит, – первое, что пришло в голову, сказал Муха, лихорадочно прокручивая варианты ответа. Такой оборот дела в его планы не входил.
– Да ты не парься… – сказал дружелюбно Сима, – всё решено,… я тебя сразу срисовал, как только ты на свалке появился,… глянул на твою рожу разок и готово.
– Чем же моя рожа тебе приглянулась? – спросил Муха, чувствуя как Сима забирает над ним власть. Казалось, что он видит человека насквозь и прячется от его взгляда Мухина душёнка, бегая по телу, пытаясь укрыться от вездесущего взгляда Симы, и добежала уже до пяток.
– Рожа у тебя облизанная… – бросил Сима. – Такие облизунчики только холуями бывают, – и засмеялся нервическим тихим смехом, выпуская звуки сквозь редкие прокуренные зубы. – Что ж, доверяй, но проверяй, – проговорил Сима и, открыв сапогом дверь вагончика, крикнул: «Профессор,… мать твою,… ко мне, каналья старая.
Дожидаясь профессора, Сима продолжал изучающе, с прищуром, смотреть на Муху. – Посмотрим, поглядаем, – говорил он, раскатывая папиросу между пальцами. Вошёл профессор, вопросительно посмотрел на Симу.
– Посмотри, вон в коробке на столе, что это за хрень? – и Сима кивнул на коробок с игрушками. Вениамин Павлович подошёл, взял одну из игрушек и стал рассматривать.
– Что это? – нетерпеливо спросил Сима.
– Да, это саратовская игрушка, – проговорил профессор. – Стиль, манера росписи, вот эти геометрические оттиски. Это она… – Руки профессора от волнения дрожали, однако чем дольше он рассматривал игрушку, тем большее недоумение появлялось у него на лице.
– Что ещё? – спросил Сима, заметив изменения в лице профессора.
– Точнее, эти изделия можно отнести к саратовской глиняной игрушке, а дальше надо заниматься научным анализом.
– Ладно,… иди, – сказал Сима профессору и когда за тем закрылась дверь, повернулся к Мухе и, раскачиваясь в кресле и глядя в потолок, проговорил как бы размышляя: – Старая коряга, решил правду скрыть. Ладно, не говори. Анализ ему понадобился! Лабораторию ему подавай! Не на того напал. А ты, – он в упор посмотрел на Муху. – Решил, значит, Симу кидануть?! Ай, поганец,… ну откуда только такие поганцы берутся? Молодца… Молодца… И как, ты это один придумал или с Пегим на пару? Только не думаю, чтоб с Пегим, он такого прокола не сделает.
– Один, – проговорил тихо Муха. – Пегас не знает.
– Во!.. Даже друга киданул… И меня бы киданул, если б не профессор. Выше науки, милок, не попрёшь. У меня тут и эксперты, и криминалисты, если надо, под рукой. – Затем помолчал и добавил, – Это хорошо, что один,… очень даже хорошо, значит соображение имеешь. Ладно, этот вопрос оставим, обговорим потом, а сейчас иди к бомжам и с Пегого глаз не спускай, понял. Ступай. Да, кстати, вот на, – и он подал Мухе бутылку водки, – отдашь Оглобле, тому, кто это нашёл, – и он кивнул на лежащие на столе игрушки, – и пусть работают, скажи: «за Симой не заржавеет».
Мухаев пошёл к двери, но Сима стукнул по столу кулаком. Муха то ли от страха, то ли от неожиданности остановился и втянул голову в плечи.
– Запомни, Мухобой! Завтра я сменю всю бомжатуру, договариваться бестолку, пусть Пега не парится. Но это я не для него говорю, а для тебя. Чтобы ты знал и на ус мотал… Скажу больше, хотя и не надо бы… Завтра Пегас на площадке не появится, попомни мои слова. Теперь иди и думай, да прикинь насколько Сима дальше тебя видит?
– А если я о нашем разговоре Пеге скажу? – выдавил, не поворачиваясь, Муха.
– Не в твоём это интересе,… что-то сольёшь, а что-то прибережёшь. Не ты первый, не ты последний, психология.
Муха, как ошпаренный, выскочил из вагончика и столкнулся с Пегасом.
– Нам в город надо, поздно уже, – сказал Пегас, – ближайшие кучи почти что растаскали.
– А тут? – спросил Муха, пряча глаза.
– Нам здесь делать нечего, – бросил Пегас. – Оставаться тут, значит быть у Симы на подхвате, то есть быть пешкой в чужой игре. Давай, сваливаем. Нам игрушки Сима не отдаст. Потом не только мы и Сима пасём эти игрушки, но и работяги тоже. Я краем уха слышал отдельные фразы, Валет с бомжами говорил. Его, дружан, Илюха даже крикнул на Оглоблю, когда тот игрушки обнаружил.
– А Валет на кого работает? – спросил Мухаев.
– Валет, думаю, с Крокычем в связке. К нам с опаской относятся. Так что если и найдут, лопухом накроют и ни мы, ни Сима и знать не будем. Давай, сваливаем. Я тут на этот счёт придумал кое-что, потопали по-тихому.
– Симе надо сказать, что больше ничего не найдено, – смущаясь, сказал Муха. Уши у него при этом покраснели и это тоже не прошло мимо Пегиного глаза.
– Иди, отчитайся, – сказал он. – По глазам вижу, что он тебя под себя гребёт. Или уже подгрёб?
– Что-ты, Пега, как можно!? – стал отнекиваться Муха.
– Всё возможно, Муха,… всё,… особенно у Симы. И не отнекивайся, лучше скажи в открытую, вместе чего-нибудь придумаем. Это у него излюбленный приём – иметь везде свои глаза и уши. И не пытайся смотреть на меня невинным взором.
– Да ты что?
– То, Муха, то. Мне не ври – глаза выдают. И хватит об этом. Сам думай. И потом, ты что забыл, что мы с доцентом должны встречаться? Он на одиннадцатое встречу назначил.
– На три часа, я помню.
– А после трёх мы здесь должны быть, понял?
– Может быть с бомжами переговорить, – сказал Муха.
– Бестолку. Они на контакт не идут, видно предупреждены.
– На счёт чего?
– Здесь, по-моему, предупреждены и насчёт чего и насчёт кого, то есть насчёт нас с тобой тоже. Я пытался с Крокычем говорить, а он подозрительно так на меня глянул и в сторону отошёл, с профессором стал шептаться. В общем глухо.
– А профессор, – он что, точно профессор?
– Ты над этим не парься, лучше скажи, что профессор Симе наговорил?
– Говорит, что очень похожа, что надо анализировать.
– И всё?
– Всё.
– Странно, сказал Пегас и испытующе посмотрел на Муху. – Здесь что-то не так.
– Что не так?
– Сказанное профессором только подтверждает мои догадки. Ладно, разберёмся, пошли…
– Ты тоже думаешь, что эта игрушка не настоящая? – спросил Муха.
– Индюк думал, да в суп попал. Единственное, что обнадёживает – не профессионально сработали, не спецы… Старить надо было им игрушку, старить, в пыли хорошенько обвалять, в куче в разные места засунуть, трухой натереть, мелким боем присыпать, так что с куклой прокол у них получился, пошли давай.
– А как же Симино предложение?
– Плевать и на Симу, и на его предложение.
– Ты не согласен! – удивился Муха. – Что ты решил?
– Пока ничего, но инициативу надо брать в свои руки. Я сегодня приехал, думал тут чего-нибудь склею – мимо. Оставаться тут и на завтра – значит проиграть Симе всю партию.
– Ему и тем, кто за ним стоит? – добавил Муха.
– Сейчас никто за Симой не стоит, – резко сказал Пегас, – сам свою партию разыгрывает. Если б стояли, то тут лимузины б крутились и Сима как ошалелый бегал.
– Ты так думаешь? – сдвинул брови Муха.
– Уверен… как дважды два. Без хозяина решил дело провернуть. Такой ход в криминальном бизнесе не нов. Только ты об этом не парься. Сима на завтра перерыв объявил.
– Правда!
– Правдой тут и не пахнет. Не я буду, если завтра Сима не заменит бомиков, что кучи перебирают. Осторожный. Всё просчитал, на два хода вперёд.
– Ты что, Пега, его мысли читаешь? – удивился Вадик.
– Не читаю, а размышляю… С Крокычем и профессором ему отношения портить не резон. Ты думаешь, он не просёк, что приживалы у него хотят игрушку перехватить? Не беспокойся, он их просчитал как дважды два. Думаю, он им завтра краплёные карты подсунет.
– Какие краплёные?
– У тебя чего, совсем голова не соображает? Завтра кучи будут разбирать только те, кого Сима лично знает. Сегодня удалось Крокычу обговорить с братухами ситуацию, а завтра приживалам Сима кислород перекроет, другие будут работать и на сговор с приживалами не пойдут.
– Он что, других людей наймёт? – спросил удивлённо Муха. Удивившись прежде всего тому, что Пегас буквально повторил сказанное Симой.
– Это как дважды-два.
– Завтра, значит, можно сюда не приезжать совсем?
– Завтра работы начнутся с обеда, раньше Симе новых бомжей не набрать. Ишь ты, на завтра он перерыв объявил,… тоже мне, профсоюзный деятель. Время ему нужно, время, Муха, и ничего больше, так что у тебя завтра до обеда выходной, можешь на своих плотах плавать, я к трём на встречу. После обеда чего-нибудь придумаем, не боись.
– А ты?
– До обеда меня не ищи.
Дальше шли молча. Вскоре они сели под мостом на последний дачный рейсовый автобус, следовавший из Синеньких, и поехали в город.
Глава 37. Горбатая ворона
– Эти двое свалили, – сказал Крокыч, подходя к присевшему на стропилину Вениамину Павловичу.– На сегодня шабаш, пойдемте в хибарку.
Однако Вениамин Павлович не поднимался.
– Вы что, Позолотин, решили во вторую смену остаться?
– Т-с-с, произнёс Позолотин, поднеся палец к губам и кивком указал Крокычу на стоящую у оврага бочку. Художник посмотрел в указанном направлении и замер – на бочке выхаживала взад и вперёд горбатая старая ворона. Крокыч таких и не видел никогда. Сразу бросилась в глаза её на полголовы грязно-фиолетовая лысина, ощипанный хвост, кривоватый клюв и большое, на весь левый глаз, бельмо.
– Экая уродица, – сказал профессор.
– Ты это чего к нам, бельмовая, прилетела!? – крикнул Крокыч.
После его слов ворона ещё больше сгорбилась и, взмахнув крыльями, неуклюже спикировала в овраг и больше уже из него не показывалась.
– Не увидел бы – не поверил, – сказал вслед вороне Вениамин Павлович.
– Вот и не верь сказкам, – усмехнулся художник, – аж мураши по коже забегали. Помните наш давнишний разговор? То была теория.
– Пошли, Ваганыч, – и оба неторопясь зашагали к своей хибарке.
– Сима консультировался по игрушкам? – спросил Крокыч и кивнул на вагончик, – поделитесь впечатлением, что-то не вижу особо радостного блеска в ваших глазах, кроме отдельных искорок.
– Всё не то, Семён Ваганович, всё не то,… однако это тоже информация. Вижу у вас, художник, глаза поблёскивают, не иначе что-то узнали?
Они вошли в хибарку и стали стаскивать запотевшие рубашки.
– Давайте постираю, – сказал Крокыч, беря рубашку профессора.
– Если вам не трудно, Ваганыч, почините пожалуйста, а то у меня глаза плохо видят, нитку в ушко не вдену. Сима, испортил вещь. Отчего глаза поблёскивают?.. скажите, не испытывайте старика.
– Пока вы, профессор, ходили к Симе, мы тоже для вас кое-чего приготовили, точнее не мы все, а Оглобля. – Торжественно начал Крокыч. – Он, когда игрушки нашёл, то не сразу шуметь стал, а сначала пару игрушек припрятал, а потом уж закричал, – и Крокыч подал Вениамину Павловичу глиняного баранчика и конька. Профессор взял в руки игрушки и проговорил:
– Кажется вы, уважаемый художник, преподнесли мне сюрприз. Эта игрушка значительно отличается от той, что я видел у Симы в коробке. Там уровень изготовления гораздо ниже, можно сказать уровень начинающего лепильщика, а не профессионала.
– Не тяните за душу, профессор?
– Да-да. Это, Семён Ваганович, действительно саратовская глиняная игрушка.
– Что ещё скажете?… Не томите душу.
Профессор говорить не спешил, он внимательно рассматривал, то одно изделие, то другое, качал головой, покрякивал, потом сдвинул очки на лоб, стал рассматривать игрушку без очков, приблизив её к глазам.
– Одна из них тянет на старину, даже очень тянет. Я бы сказал, что этот конёк прискакал к нам из прошлого столетия, но…
– Что но?..
– Меня смущает его соседство вот с этим рогатым господином, – и профессор указал на баранчика. – Баранчик из того же семейства, что и другие игрушки, найденные Оглоблей, только сделан на порядок качественнее.
– Так его Оглобля и отложил, потому, что приглянулся…
– Баранчик, Семён Ваганович, современного изготовления.
– Как вы определили?
– Вот видите эти идеальные звёздочки на баранчике? Эти оттиски сделаны в век техники. Разве мог мастер в старину добиться такой точности в изготовлении штампиков? Он ведь что использовал при их изготовлении: нож, раскалённую проволоку, а тут? Оттиски звёздочек просто идеальны или вот на боку выдавлен круг с внутренней насечкой. В качестве штампика мастер использовал деталь очень небольшого зубчатого привода, например от заводных игрушечных автомобильчиков. Нет, эта игрушка решительно не с прошлого и тем более с позапрошлого века.
– А чему же радуетесь? – спросил Крокыч.
– Меня конёк откровенно радует. Это та же рука и глубокой стариной здесь тоже не пахнет, а вот проработка рельефных рисунков велась мастером старинным способом, без всяких современных наворотов. Штришки сделаны палочкой с острым концом, а эти углубления, рядом, сделаны той же палочкой, только тупым концом. По спине идут углубления от штампика-тройчатки – такой рисунок легко вырезался ножом на торце палочки. Глаза тоже оттиснуты.
– Так почему вы конька поначалу отнесли к старинному изделию, а то вдруг раз, и уже к современному.
– Правильно. Я только в последний момент увидел, что глаза у конька и у барашка оттиснуты одним штампиком. Видите вот эту выщерблинку, что оставил инструмент? – и профессор указал на глаз конька.
– Вижу,… и что?
– Такая же выщерблинка имеется и на глазу баранчика. Это говорит о том, что глаза у обеих игрушек сделаны одним инструментом. И если мы относим баранчика к современным изделиям, то и конёк тоже не менее современен. Просто игрушка-конёк делалась специально под старину.
– Получается, что обе игрушки делал один мастер? – удивился Крокыч.
– Не обязательно. Инструментом могли пользоваться и другие, например ученики мастера.
– Глаза, Вениамин Павлович, оттиснуты очень оригинально, думаю, что этот штампик было нельзя изготовить вручную, – добавил Крокыч.
– А вот тут вы, Семён Ваганович, ошибаетесь. Для оттиска глаз делались специальные палочки-глазнички.
– Так это же токарная работа! – воскликнул Крокыч.
– Нет здесь никакой токарной работы, – спокойно и со знанием дела сказал Вениамин Павлович. – У палочки конец скруглялся на брусочке. Палочку мастер зажимал между ладонями и прокатывал – палочка вращалась и ширкалась концом о брусок, таким образом достигалась хорошая круглость, чем не примитивный токарный станок.
– А выступ-зрачок в середине как образовался?– заинтересовался художник.
– И это очень просто… мастер брал проволоку, шильце или гвоздик, нагревал докрасна кончик и в средине скруглённого торца прожигал неглубокое отверстие. При оттиске это отверстие в средине штампика давало мастеру выпуклость – зрачок.
– Так чему же вы радуетесь, если это не старинная игрушка? – спросил Крокыч, – так бы сразу и сказали, что это подделка под старину и ценности эта игрушка никакой не имеет.
– Нет, Семён Ваганович, этот конёк по большому счёту не подделка. Мастер не делал копию с оригинала, тем более, что оригинала у него, по всей видимости, и нет. Вы всмотритесь оком художника, а не искусствоведа и обязательно найдёте свои подтверждения моим выводам.
Крокыч взял в руки игрушки и тоже стал их пристально рассматривать.
– Вы правы, Вениамин Павлович, – сказал он через некоторое время. – Я ведь смотрел на неё сначала как на оригинал, потом как на подделку, а теперь, с вашей подачи, вижу в ней совсем другое.
– Что же вы видите? – заинтересованно спросил профессор.
– Игрушка делалась в полёте фантазии мастера. Когда мастер что-либо подделывает, а по сути – копирует, он скован, его движения не свободны. Какой там полёт фантазии! Сам по себе знаю. А здесь? Посмотрите на изгиб шеи. Изгиб делался одним движением руки,… одним движением, профессор… Живо, свободно, без комплекса осторожности, боясь сделать что-то не так. Вы меня понимаете?
– Да, да,… понимаю, говорите,… говорите, я слушаю.
– Так может лепить только очень талантливый мастер, который свободно творит, не опираясь на схемы, шаблоны и заготовки. Эта игрушка создавалась в полёте фантазии, я бы даже применил такое слово, как экстаз. Экстаз самоотречения,… профессор. Это состояние, когда ваятель мысленно уходит из этого мира, его душа парит свободно и легко, она свободна. Ни что не сковывает его творческого «Я»: ни забота о порванной обуви, ни косые взгляды жены. Он только телом в этом грешном мире. В это время он только духовен и своим талантом тоже служит духу. Вот почему изделия, сделанные в творческом порыве, отличаются от изделий, сделанных мастером не находящимся в духовном полёте. Находиться в духе, это значит, профессор, находиться в любви. Художественный дар без божьего присутствия – творческий вандализм.
– Продолжайте, продолжайте, я вас очень внимательно слушаю.
– Игрушка это, или картина, или другое произведение искусства только тогда имеет право называться искусством, если оно ведёт человека к богу. Само полотно художника должно быть этой дорогой. Если нет – то это псевдоискусство, и даже скажу больше и резче – это антиискусство, дорогой профессор. Не так ли?
– Вы читаете мои мысли, Семён Ваганович. Я бы даже сказал, что антиискусство – это возгордившееся искусство, оно услаждает собственную гордыню, собственный слух, собственное око, оно воспаляет в человеке гнусные желания и всякое непотребство, ведя человека к погибели. Я даже, Семён Ваганович, чуть-чуть в этом плане пофилософствую.
– Я, Вениамин Павлович, всегда рад слышать ваше мнение, знать ваши взгляды…
– Я, Ваганыч, уверен, что каждое большое произведение по сути своей должно быть литургично. Да, в нём будет виден смрад, который окружает человека и путь, по которому он должен пройти, чтобы обрести истинную свободу. Да – да истинную, вы не ослышались, свободу в Иисусе Христе. Других свобод не бывает, это обман, желание увести человека, направить по ложному пути. Вся эта блистающая мишура современного мира, это, по сути, ложный дорожный знак для человека и человечества. Знак стоит со стрелкой – «только налево», а там яма.
– Можно, профессор, и мне дополнить именно эту часть вами сказанного, сейчас лопну от нетерпения, мысль народилась.
– Что ж, новорождённым всегда рады, – и Позолотин улыбнулся.
– А вам не кажется, что бессмертное произведение Сервантеса «Дон Кихот», сейчас обрело своё второе дыхание.
– У меня есть на это соображение, Ваганыч, но хотелось бы услышать сначала вас.
– Мне кажется, что все эти современные экранные герои с накачанными мускулами, вооружённые по последнему слову техники – есть Дон Кихоты, нарастившие мышцы. Суть одна – они так же сражаются с ветряными мельницами. Спасая планету, материк, город, они, прежде всего, спасают его от овеществлённого зла, а зло оно не рядом с человеком находится, оно в самом человеке устраивает своё жилище. Вот и получается, что современный странствующий рыцарь, поражая, как ему кажется, носителя зла, не поражает само зло, это и есть его ветряные мельницы. Что вы на это скажете, профессор?
– Я скажу на это лишь то, что мы с вами, дорогой художник, отвлеклись. Давайте вернёмся к нашим баранам, – и он кивнул на игрушечного баранчика. – Вы красиво сказали об антиискусстве, Семён Ваганович, этак вдохновенно,… я вам верю. И верю не потому, что ваш слог прекрасен, а потому, что каждое ваше слово находит поддержку в моём сердце, оно искренно. Ум ещё не успел оценить сказанное, разложить по составляющим, а душа уже приняла без всякой мозговой экспертизы… Хотите, я добавлю к вашему мнению, насчёт игрушки ещё один штришок.
– Да-да… я слушаю, профессор.
– Мы сошлись во мнении, что изделие делалось специально под старину. И я этому приведу ещё одно доказательство. Видите, штампиковые углубления подкрашены не гуашевыми красками, а коричневой глиной.
– У вас хороший глаз, профессор, насыщенности действительно нет.
– Рука одна делала, Семён Ваганович, что барашка, что конька.
– Разрешите с вами решительно не согласиться, – сказал Крокыч. – В этом деле у меня глаз более натренирован, чем у вас. Игрушки делали разные люди, а вот стиль один и тот же.
– Что вы этим хотите сказать?
– А то, что такие вещи происходят, когда делает учитель и ученик. Ученик, чаще всего копирует учителя. Вот и здесь, конька явно лепил учитель, а баранчика – ученик. И скажу вам – неплохой ученик.
Профессор ещё раз осмотрел обе игрушки и сказал:
– Убедили, Семён Ваганович, вы тонкий художник, такое увидеть не каждому дано.
– Я смотрю – вы радуетесь просто как ребёнок, хотя сами говорите, что игрушка современная, – заметил Крокыч.
– Я радуюсь тому, что всё-таки нашёлся мастер, пожелавший лепить старую игрушку. Традиции, оказывается, не умирают. Только как, среди явно ученических поделок, оказались конёк и барашек – это загадка?
– Может быть, эти игрушки подбросили, чтобы Симу с толку сбить? – сказал Крокыч.
– Это уже из разряда криминальной фантастики, – ответил профессор. – Если в таком плане рассуждать, то вскоре нарисуется целая криминально-детективная история, с целью – заполучить изделие в свои руки любой ценой с перестрелками, захватом заложников, ликвидациями свидетелей и в центре событий обязательно будет стоять криминальный синдикат с далеко идущими планами и иностранным партнёрством. Нет… нет… нет,… дорогой Семён Ваганович, не будем тратить наше серое вещество на эти нелепости, я учёный, а не голливудский сценарист низкопробных сюжетов. Меня от этих фантазий увольте.
– Как знать,… как знать, – проговорил Крокыч. Я просто в своей гипотезе отталкиваюсь от простой логики и не витаю в облаках, в которых летают создатели книг о криминале. Моя логика проста – если есть силы действия, ищущие игрушку с целью наживы, то почему бы и не быть силам противодействия, тоже ищущих игрушку, но только с целью её спасения?
– Вы, что, на себя и меня намекаете?
– Хотя бы и так.
– Что-то на грозную силу мы не совсем тянем, – улыбнулся Вениамин Павлович, – разве что к любому выброшенному шедевру мы географически находимся ближе других.
– Жаль, что в нашей среде нет ни одного сыщика, – сказал художник, – приживалы замолчали. Каждый стал думать о своём, потом понемногу опять разговорились, Вениамин Павлович стал вспоминать давнюю встречу с одним энтузиастом, преподавателем из какой-то детской организации, хотевший восстановить игрушку, он приходил к профессору за консультацией. В голове у более экспрессивного Крокыча появлялись иные картинки, а точнее, вырисовывался целый сценарий детективного плана. Так, думая и тихо переговариваясь, Крокыч и профессор не заметили, как кто-то подошёл к их хибарке.
– А вот воровать, господа бомики, как-то неприлично! – проговорил Сима, распахивая дверь и вырастая на пороге. – Кого хотели между пальцами провести! – Я же вам говорил, что у Симы всё схвачено. Вы не успели до своей вонючей хибарки дойти, а я уже знаю, что и как? Решили Симу обмануть. Что, профессор, не удалось!? Мне принесли, то есть подкинули, что не надо, а у вас, смотрю, на столе стоит не фуфло.
С этими словами, он взял со стола Конька и баранчика, сунул их в карман и вышел, пообещав сделать за это приживалам козью морду. На языке Симы это означало предать художника и профессора опале. Если сказать совсем понятно, то до этого им было не сладко, а станет ещё хуже.
