Пётр Петрович Африкантов
Старый дом под черепичной крышей
– Намечается, Сима, ох… намечается… Так что, наверное, скоро свалку передам полностью в твои руки. Холдинг образуется. Меня хотят поставить директором холдинга, а уж тут ты полным хозяином будешь, человек проверенный… Стройка тоже под твоим оком будет, потому и о колёсах говорю. Везде надо будет успевать, а надёжных людей не густо, измельчали людишки, ох, измельчали…, а большинство, так из-за жадности погорели, да в междуусобицах себя погубили, дурачьё. Свобода, она многим боком вышла. Тебе повезло – ты в это время на казённых харчах «отъедался», а был бы на свободе, то и сгорел бы как мотылёк в костре.
– А что такое холдинг? – спросил Сима.
– Ну это, когда много свалок объединены, это и есть холдинг, – и директор сел в машину.
– Желаю удачи, Фома Фомич, – проговорил Сима.
И вдруг в это время где-то не очень далеко, но и не близко раздался, похожий на рокот прибоя, звук.
– Что это? – спросил, немного встревожившись, директор.
– Не обращайте внимания, Фома Фомич, – стараясь придать голосу безразличный тон, проговорил Сима, – какой только нечисти вокруг свалок не крутится.
– Что-то аж не по себе, заутробное что-то, до кишок пробирает. Я тебе завтра ружьё привезу, – сказал директор и заторопился.
– Фомушка! Я боюсь, вези ты меня поскорее из этого места с его свистами, рыками, гоготаниями…– раздался из машины голос синеволосой девицы.
– Гоготаний нет, – поправил Сима, – вы, Зинаида Михайловна, зря беспокоитесь, – обратился он к синеволосой.
– Нет, так будут, – нервно произнесла синеволосая.
Хлопнула дверка. «Шевроле»», глубоко, чисто по человечески вздохнул и, переваливаясь на неровностях с колеса на колесо, выкатился со двора свалки. Сима не спеша стал закрывать ворота. Сердце его колотилось от радости. Одна мысль не давала ему покоя – «зачем хозяину понадобился этот старый сморчок – профессор и художник? На всякий случай надо ввести некоторую корректировочку в отношения» – подумал он и заспешил в вагончик.
...................
– Укатил, – сказал Крокыч, выглядывая в окошко, с верхней кровати.
– Голова болит, – простонал профессор, – здорово он меня долбанул. Семён Ваганович!… За что? Ведь я же профессор, в Сорбонне лекции читал, моё имя во всём мире известно, а со мной обращаются хуже, чем с шелудивым псом…
– Потому и обращаются, что ваша учёность отражает их безграмотность и человеческую ущербность… Потерпи, Вениамин Павлович, бог даст, всё образуется.
– Чего же у вас не образовывается? Что, разве бог не видит, что вы талантливый художник, и вам не резон здесь быть.
– И опять не правы, Вениамин Павлович. Бог, он всё видит, только он не на мои картины смотрит и не на ваше профессорское звание, а на душу.
– И чем же, например, не нравится ему ваша, Ваганыч, душа? – спросил Позолотин.
– Гордая она очень, моя душа, – вздохнул Крокыч. – Гордыню здесь свою усмиряю, она меня и на свалку привела. Гордость, Вениамин Павлович, – порок. С гордостной душой ничего путного не напишешь ни ручкой, ни кистью… Вот я на свалке, на дне жизни и цивилизации, а в голове крутится, что я великий художник, а это неправильно. Смирения в душе нет, оттого и крутится. Я это и до свалки чувствовал и понимал, что если не переборю в себе гордостное состояние ума, то ничего и из моего таланта не получится, потому что гордым бог противится… Вы, например, думаете, хоть чуть-чуть, о том, что вы великий учёный?
– Такое как-то в голову не приходило… – смутился Позолотин. – Да и какой я великий, прости господи…
– Вот видите, а у меня не так – у вас в голову это не приходит, а у меня из головы не выходит. Хотя, скажу вам, что отступать от меня стали эти мысли, но всё ещё докучают раз от разу.
– Получается, что и я,… раз я на свалке, то и у меня… так же… – начал было говорить Вениамин Павлович.
– Этого я не знаю, – перебил профессора Крокыч, – тут уж вы сами со своей душой разбирайтесь, а я со своей. Может быть, вы здесь для снискания венца. Ведь те, кто незаслуженно мучаются, и не гордецы без награды не бывают… Ладно, спите…
Приживалы довольно долго лежали не разговаривая, но сон ни к кому не шёл.
– Не спится, Крокыч. Рад бы уснуть,– проговорил Позолотин. – В голову всё институт лезет, студенты, моя кафедра. Как глаза закрою и видения начинаются: то экзамены, то зачёты.
– А что вам институт-то не помог, а?– спросил художник.
– Институт он ведь тоже коллектив, – проговорил тихо профессор, – в коллективе разные люди. Так завёлся у нас один, сейчас уже доцент, по фамилии Забродин. Я его в люди вытащил, аспирантом у меня был, защитил диссертацию… – Вениамин Павлович глубоко вздохнул. – Гнилой человек оказался. Особо знаниями не блистал, а вот по части интриг, да продвижения по служебной лестнице мастер большой оказался. После того, как со мной беда случилась, он этим и воспользовался. Потом моё место занял… Я ведь по его милости и бомжем стал, ни жилья, ни прописки, а значит и «никто». Приютила меня на время ассистентка, так он на неё косо стал смотреть, я сам и ушёл от неё, чтоб человека от неприятностей избавить. А куда я могу уйти? Тут и подвернулся мне Фома Фомич. Сначала к себе взял, обещал прописать, потом сослался на ремонт и отвёз меня временно на свалку, поселил в вагончике. Ну а потом и вовсе обо мне забыл. Точнее, не забыл, а как увидит меня здесь… – профессор помолчал, – сначала здоровался, спрашивал о житье, даже первое время привозил кое-чего из еды, одежды. Потом перестал не только здороваться, а и замечать. Пройдёт и даже в мою сторону не посмотрит. Я уж думал, что он меня совсем со свалки прогонит, чтоб бельмом на глазах не был… Потом Сима… Меня из вагончика выгнал, а вы приютили и даже кровать свою уступили, а говорите: гордый… гордый. Какой вы гордый. Душекопательством занимаетесь, наговариваете на себя.
– Бросьте, не поминайте… не люблю, – бросил Крокыч.
– Ладно, не сердитесь, это я так, к слову… Я так понимаю, Ваганыч, что всё это не было случайностью. Мой аналитический ум связывает это всё в одну схему. Тогда не связывал, не до этого было, а теперь связывает.
– В какую же? – поинтересовался Крокыч.
– Думаю, Забродин каким-то образом знает Фому Фомича, вот и попросил того проявить заботу, а заодно и отправить меня подальше с глаз долой и из института, и из города, больно уж он быстро мне тогда подвернулся…
– Может быть и так…, – ответил художник.– Может быть и так… Только постарайтесь не думать больше о кафедре, а усните… Гоните от себя эти мысли.
– Не могу я от них освободиться, Семён Ваганович. Их на свалку не выбросишь, они не стул сломанный.
– Всё, Позолотин,… спите, – твёрдо сказал Крокыч. – Дискуссия закончена и я спать буду, – и он дунул на горящую свечу. Хибарка погрузилась в темноту. И вдруг в эту минуту в отдалении повторился тот самый тяжёлый заутробный звериный рык. Это был тот самый звук, которого так напугалась Барби и к которому сейчас прислушивались обитатели хибарки.
– Что это? – спросил Крокыч, – первый раз слышу… Ни на что не похоже в наших местах. Ладно бы дело было в Саванне, там для европейцев экзотики хоть отбавляй.
– Я тоже, признаться, не слышал таких звериных воплей, – проговорил Вениамин Павлович.
– Как, как вы это назвали? – переспросил художник. – Вопли, говорите?..
– Так и рыком не назовёшь, – отозвался Позолотин. – Точнее – это рык, переходящий в вопль. Только рык интересный: не угрожающий и не милосердствующий, более предупреждающий что ли? или предсказательный какой-то; звук не в полную силу идёт, на полутоне…. Слышите?
– Слышу… – отозвался Семён Ваганович, – правда, вы меня этим полутоном нисколько не успокоили, если от полутона мурашки по телу поскакали, то, что будет, если оно полный тон возьмёт, соображаю, что наша хибарка останется без крыши.
– А вы что же, думаете, что живёте в этом мире одни? – спросил профессор. – Человек видит и слышит только совсем незначительную часть звуков издаваемых обитателями планеты и в определённом диапазоне волн.
– Вы хотите сказать, что этот пришелец существует и что это не наши с вами слуховые галлюцинации от, например, здешних запахов!?
– Я этого, как учёный не утверждаю, только всегда держите в голове, что нас кто-то слышит, видит, хотя мы и заперты на крючок, и даже читает наши мысли, оставаясь совершенно для нас невидимым. Привыкните к этому… Вот учёные сейчас считают, что человеческий геном мельчайшая структура в деле управления человеческим существом и передачи наследственности. Вздор. Хотя является и правдой сегодняшнего дня. Завтра найдут ещё более мелкую частицу, которая способна вместить и управлять всеми на сегодня известными генами, вот и получается всё вздор. Такое уже ни раз повторялось, то молекулы открыли, то атомы…
– Я, Вениамин Павлович, часто размышляю над тем, как диковинно наш мир устроен и не перестаю этому удивляться. А это ведь и раньше всё было.
– Что всё? Всё – это в общем, или как?
– Вы вот этнограф, объясните мне, пожалуйста. Эти мифы, заговоры, народные приметы, сны – вы этому верите, или это творчество народа?
– Вы, Семён Ваганович, задали такой вопрос, что на него вот так сразу не ответить. Много здесь чего и напридумано, но дыма без огня не бывает. Вот сейчас рык звериный услышали, а ведь природы его мы не знаем. Вот вам и цивилизация, и в космос летаем, а что рядом не видим, а если видим, то не разумеем. А рык, это не горбатая ворона, хотя одно от другого, мне кажется, недалеко стоит.
– Что за горбатая ворона? Вы что-то о ней никогда не говорили.
– Поверье среди людей есть – если кто горбатую ворону встретит, то быть всякого рода неприятностям.
– Она что, действительно горбатая?
– Не знаю. Мистика, она ведь тоже не на пустом месте появилась. А проще сказать – есть бог и есть дьявол. Каждый на человека влияет по-своему.
– Вы о вороне не досказали… – напомнил Крокыч.
– Я её никогда не видел… Не берите в голову. Живите проще.
Потом Позолотин стал говорить о древних манускриптах, а затем снова перешёл к молекулам и атомам.
– Вы согласны, Семён Ваганович? – спросил профессор, закончив длинный монолог о древних цивилизациях. – Вы слышите меня, а…, Семён Ваганович? – спросил профессор громче. Но Крокыч не ответил, он спал.
Луна медленно стала покидать хибарку, уходя за кусты разросшегося шиповника и, то ли тень от кустов, то ли ещё что, только нечто неизвестное большое, лохматой громадой прошло мимо засыпающей хибарки. Нечто сунуло в маленькое окошечко клыкастую морду, как бы удостоверяясь, что в помещении всё спокойно, и оставив в колеях от колёс самосвалов большие когтистые следы, удалилось. Кто это был, осталось тайной. Только опытный охотник, разглядев глубокие вдавленины от страшных когтей в колее, растопырив пальцы и смерив величину отпечатка лапы невиданного существа, только бы покачал головой и обязательно свернул с ранее намеченного пути.
Глава 4. Стажёр
Мария Васильевна, как и предполагал Пегас, шла в отделение, где её ждал молоденький младший лейтенант Юра Митин, которого недавно прислали в отделение на стажировку. Митин, после окончания педагогического института, пошёл по приглашению работать в милицию, где и был определён заниматься с малолетними нарушителями общественно порядка, а короче – хулиганами.
– Ты чего всё здесь? – спросила Сорокина Юру, – не ожидая увидеть своего подопечного в это время на рабочем месте.
– Заинтересовался одним делом, – ответил, смущённо Юра. – Читаю дело и думаю: «Ну, живите как люди, что вас всё на подвиги тянет? То кого-то побьют, то оскорбят…»
– Это ты о ком?
– Какой-то Мухаев.
– Он не какой-то, – поправила младшего лейтенанта Сорокина.
– Не понял? – и Митин с недоумением посмотрел на Марию Васильевну.
– Мухаев по кличке «Муха», он не какой-то,– твёрдо повторила Сорокина. – Это Санчо Панса самого Лёни Пегасова, по кличке «Пегас». Вот так-то. Кстати, легки на помине. С ними я сейчас ехала в одном троллейбусе.
– Откуда это они? – недоумённо спросил Юра и посмотрел на часы.
– Понятно, Юра, что не с танцплощадки, а вот откуда они и куда? это было бы знать очень интересно. Кстати, проехали одну лишнюю остановку, чтоб со мной не встречаться.
– Откуда вы знаете? – удивился Юра.
– Поработаешь, младшой, с моё, и ты знать будешь, – улыбнулась Мария Васильевна. При этом, глядя на Юру, её грустные глаза несколько повеселели. – Кстати, Юра, меня никто не спрашивал в моё отсутствие?
– Майор Городец заходила.
– Муза Карповна? – удивлённо спросила Сорокина, – чего же молчишь?
– Я думал…
– Не надо думать, милейший, надо исполнять, а, исполняя надо думать, – отчеканила капитан, – я же говорила, что обо всём докладывать мне и о таких приходах тоже…
– Она ничего не сказала? – ответил смущённо Юра и пожал плечами.
– Она своим появлением уже всё сказала, – заметила Сорокина. – Во-первых, она начальник следственного отдела, во-вторых, она не тот человек, кто просто так ходит по кабинетам и, в-третьих – если зашла сама, то дело не только важное, но и весьма деликатное и Мария Васильевна, взяв телефонную трубку, набрала номер.
С того конца телефонного провода ответили и Сорокина спросила:
– Муза Карповна, мне зайти?
– Я вас жду, уважаемая Мария Васильевна… – донеслось из трубки. Сорокина, положив телефонную трубку, встала из-за стола.
– Вот видишь…, она меня ждёт… так-то, учись стажёр, – и добавила, – то, что сказано словами – любой поймёт, а твоя задача научиться понимать то, что не сказано, но подумано, это в нашей работе ой как важно, – и она вышла из кабинета. Юра, после её ухода, подошёл к окну. В открытую фрамугу свежо тянул летний вечерний ветерок, неся с собой травной запах лугов Кумысной поляны, густо перемешанный с запахом недавно уложенного асфальта. Вся эта незамысловатая сдобь подавалась под ленивую перебранку автомобильных клаксонов и пугливые вскрики редких трамвайных звонков. Город спешил довершить незаконченные дневные дела, чтобы через два часа, широко зевнув открытыми дверями последних трамваев и троллейбусов, начать готовиться ко сну. Юра улыбнулся вечернему городу и подумал: «А всё-таки хорошо». Что хорошо? И почему хорошо? он не сказал, да это и неважно. Хорошо всё: и то, что он закончил вуз и получил диплом, и то, что провёл свой первый рабочий день и что стоит вот так перед окном свободный и счастливый и много чего ещё может вместить это слово. Хорошо – оно ведь всегда хорошо.
....................
На обратном пути Пегасу и Мухе пришлось идти мимо здания милиции. Только шли они по другой стороне улицы, просто Лёне надо было на минутку заскочить к приятелю, что жил на четвёртом жил-участке, в доме, где расположен магазин «Сказка».
– Вон Сорока сидит, – проговорил, – вглядываясь в окно на втором этаже, Муха, а рядом ещё кто-то мельтешит. Гляди…. К окну подошёл, в нашу сторону смотрит. Сорока встала и куда-то слиняла, а этот стоит. – Ну, смотри… смотри… глаза выпадут,– проговорил Муха и показал Митину язык. Это был он. Только Юра этого не видел. Просто он стоял и смотрел на проходящих по тротуару людей, думал об их судьбах и, конечно, видел, остановившихся на другой стороне улицы, двух подростков нисколько не предполагая, что именно с ними столкнёт его судьба в самое ближайшее время.
Глава 5. Загадочные камешки
Только я собрался описать события в старом доме, а тут бах и Муха с Пегасом во дворе, да ещё потемну, пришлось отложить. Не зря же они пришли на Большую Горную на ночь глядя. Дом-то он не куда не убежит, а ребята наверняка не просто так появились. Так оно и вышло. И для нашего рассказа очень даже кстати; новая информация она не мешает. Оставим пока Юру Митина и Мухаева Вадика в покое, с ними ничего особенного в ближайшее время не произойдёт. Юра пойдёт со службы домой, а Вадик покатается ещё в свете фонарей на велике около пятиэтажки и пойдёт спать. Интересно другое – что сейчас делает Пегасов? А Пегасов сейчас сидит дома за столом и рассматривает, то машинку с выбитыми узорами на корпусе, то разноцветные камешки, что вытащил из сарая Муха. С машинкой ему всё ясно – обыкновенная крупорушка, только с резным рельефом по деревянному корпусу. «Умели раньше люди украшать предметы первой необходимости,– думал Лёня, – вон как любовно всё выведено». Геометрическая вязь строчкой шла от одного угла корпуса до другого и пряталась на другой стороне. Лёня пощупал выемки, погладил рукой, задумался. И тотчас мысли унесли его в далёкое прошлое. В голове возникали то кочевники с шатрами и вьючными верблюдами, то небольшого роста лохматенькие калмыцкие степные лошадки, не боящиеся ни стужи, ни степных волков, добывающие себе еду копытами прямо из-под снега, то вдруг он видит телегу с поднятыми оглоблями, а на телеге мужик в лаптях, товар продаёт. Телегу люди обступили, торгуются. У мужика в телеге товару много всякого резного: ложки, рубели, скалки, донца, но красивее всех мельничка-крупорушка с резным геометрическим узором. Мужик держит на одной ладони крупорушку, а другой крутит узорчатую ручку и приговаривает: «Подходь, православные… Дорого не беру… Дешево не отдаю, потому, как если дёшево, то я и сам у себя куплю!» и широко открыв рот, весело смеётся, показывая щербатые зубы. Люди подходят – одни посмотреть на товар, а другие послушать крикуна.
Представляет себе судьбу крупорушки Леонид, а сам её бок, отполированный пальцами гладит, потом камешки, что Муха вынес из сарая, стал рассматривать. Вот он послюнявил палец, потёр один камешек, потом другой. Растёр между пальцами образовавшуюся кашицу, понюхал, попробовал на язык, улыбнулся и стукнул себя пятернёй по лбу. Это означает, что ему в голову пришла интересная мысль. Он быстро встал, накинул ветровку, направился к двери.
– Куда, на ночь глядя? – спросила его мать.
– Тут рядом… сказал Лёня и уточнил, – в клуб «Спутник».
– Чего это приспичило?
– Проконсультироваться надо.
– Ну-ну… – сказала мать и вздохнула, проводив взглядом сына. Её всегда настораживали его похождения в позднее время. Лёня рос без отца, отец погиб в Афганистане, а мать очень боялась, как бы сын не спутался с какой плохой компанией. Об этом ей не раз говорила и Мария Васильевна: «Следи, следи, не упускай из виду, возраст такой». Вот Варвара и следит, а разве уследишь…
Проконсультироваться Пегасу надо было по этим самым разноцветным камешкам, которые напоминали обыкновенную землю, а точнее глину. Он знал, что в детском клубе по улице Марины Расковой 9 работает Пал Палыч, ведёт кружёк керамики. Сам когда-то к нему бегал. Он-то должен точно знать, что это за камешки? Пегас понимал, что перед ним не простая земля. Стали бы люди землю в ларях хранить? Значит, эта разноцветная масса представляла для хозяев какую-то ценность. Но, какую? Похожи камешки на глину, муслякаются, скользят, только он тогда, занимаясь в кружке, лепил из глины одного цвета, а тут целая цветовая гамма, странно.
Клуб находился неподалёку, Пал Палыч был на месте и Пегас, поздоровавшись, выложил перед ним на стол свои камешки.
Старый, седой педагог молча повертел камешки в руках, проговорил:
– Давненько, Лёня, ты у нас не был,… а способности у тебя к лепке есть, – и он кивнул на рельеф на стене. – Вот видишь, не снимаю, твоя поделка. Оставил в качестве учебного пособия. Это ты делал в пятом классе, а теперь уже поди в седьмом?
– В восьмом, – уточнил Лёня, –
– Ну вот, на годок ошибся.
– Другие интересы появились, – ответил Пегас уклончиво. Ему не нравилось, когда кто-либо напоминал ему о прошлом.
– Ну-ну, ответил старый учитель, рассматривая принесённые камешки.
– На что похоже? – спросил Пегас.
– Это, Леонид, разноцветная глина. – Сказал Пал Палыч. – Такой вокруг Саратова немало.
– А для чего она нужна? – поинтересовался мальчишка.
– Да мало ли для чего, – сказал Пал Палыч, – кто сараи обмазывает, кто печки кладёт…
– А если помалу, но много разных оттенков?– продолжал допытываться Пегас?
– Загадку ты мне загадал, с ходу и не ответить, подождать придёться, я подумаю,.. Ты, Лёня, заглядывай, тут одного слова «глина» – маловато для ответа. Важно – где это найдено, в каком состоянии, что ещё рядом находилось? Вот в старину из глины делали косметику, маски всякие накладывали, сочетания глин подбирали. Возможно и в этом случае, все эти камешки древнему парфюмеру принадлежали? Здесь, я повторяю, на окружающую обстановку ориентироваться надо и от неё отталкиваться.
Пегас смутился. Не в его интересах было рассказывать про подломанный сарай на Большой Горной, про сита, мельничку, которую они с Мухой удачно стырили. Он больше ничего не стал говорить учителю и, попрощавшись, направился к выходу, пообещав, что как только появится дополнительная информация, обязательно известить. Уходя, он вдруг, на пороге остановился и спросил:
– А вы Эдуарда Аркадьевича Забродина, культуролога не знаете случайно?
– Нет, – покачал головой учитель. – Я профессора Вениамина Павловича Позолотина знал, приходилось у него консультироваться, а Забродина нет, не знаю. Он-то тебе зачем?
– В институт буду поступать, меня эта сфера интересует.
Пегас специально сказал Пал Палычу про Забродина и про свои намерения: «Пусть знает, что я не фигнёй занимаюсь, – подумал он, направляясь к выходу,– а то рельефчик на стене… память…, тоже мне, ценность нашёл…»
Выходя из кабинета, Пегас столкнулся с братьями Пчелинцевыми – Костей и Антоном. Они шли в кружок на занятия. С Костей он учился в одном классе, а Антон был года на три младше.
– А-а… пчёлки прилетели, – сказал он немного заносчиво.
В классе Леонид с Костей были тайными соперниками, но никогда даже видом и взглядом этого не показывали. Оба хорошо учились, только с одной разницей – Пегасов всё, как говорится, хватал на лету. При феноменальной памяти, он почти не готовился к занятиям, надеясь, что на четвёрку всё равно ответит, а если не будет в задании непредвиденной заморочки, то и на пять вытянет. Некоторым учителям такой его подход к учёбе не нравился и они его в оценках немного ущемляли, надеясь, что тем самым активизируют ученика. Надо сказать, повод к таким ущемлениям всегда находился: то Лёня не тем способом задачу решит, то не надлежащий вывод сделает и даже обоснует по-своему, заумно. Только Пегасов на такие выпады не отвечал, а только хитро улыбался со своим знаменитым прищуром, да языком поглаживал щёки во рту, вот и вся активизация. Тем самым он как бы говорил: «наживку не заглатываю, господа педагоги, листаем страницы дальше, этот пункт проехали».
Косте же никто оценок не занижал. Он всегда был крепкий середняк. У него была своя беда – в учёбе он относился к разряду тугодумов. Соображал он хорошо, но медленно. На контрольных он, как правило, не успевал записать решение задачи в чистовик. Сидел, пыхтел, уши у него краснели, а рядом стоял учитель со стопкой тетрадей и терпеливо ждал. Ему всегда учитель математики говорил: «Долго, Костя, запрягаешь, долго, быстрее надо, в наше время тугодумство не приветствуется».
Но, не смотря на такую особенность мышления Пчелинцева старшего всегда посылали на различные конкурсы и олимпиады и на этих конкурсах он неизменно занимал третье место, а если чуть-чуть повезёт, то и второе. И, неважно по какому предмету, был бы конкурс. Пошли Костю – будет результат; пошли отличника – может вернуться ни с чем. Если же посылали на конкурс Пегасова, то результат был, как правило, непредсказуем, он или с блеском брал первое место, или оставался ни с чем, запутавшись в собственных задумках и предположениях.
Лёня не был в классе лидером, хотя лидерские качества у него, как говорится, были на лице написаны – умён, дерзок, немного высокомерен. Классная руководительница Анна Ивановна Кулакова говорила про него на педсовете, что Лёня умело и как бы непринуждённо от всего дистанцируется. Он вроде бы в классе и вне класса, он вроде бы делает со всеми стенную газету и даже подаёт интересные мысли, но в самый последний момент отходит в сторону, уступая место другим, которые будут потом кричать, что газету сделали они и только они. Если же в классе замечали, что в структуре газеты воплощена идея Пегасова, то многие откровенно удивлялись – «А он-то тут при чём?».
Лёня одевался всегда щеголевато, но неброско; очень следил за своим внешним видом: обувь его всегда была вычищена, рубашка тщательно выглажена, пиджак сидел безукоризненно, хотя все вещи были достаточно дешевые.
Костя никогда не был в классе лидером и этих качеств ни от кого не унаследовал. Он был по натуре капун, аналитик, с его мнением считались и стремящиеся к лидерству, для утверждения своего положения в коллективе, не прочь были заручиться Костиной поддержкой, выкрикивая на классных собраниях, что Костя по тому или иному спорному вопросу тоже «за».
– Ты чего, Леонид, к нам? Снова лепить захотелось? – спросил Костя, ероша пятернёй копну тёмных густых волос и строго смотря на сверстника. Пегасов был гораздо выше Кости и потому последнему приходилось смотреть на него немного снизу вверх.
– Это ты, Костян, лепи, у нас дела поважнее, – ответил Лёня и, сдвинув Антону фуржку на глаза, ушёл.
– Пал Палыч, – обратился к педагогу Костя, – чего ему было надо? – и Костя кивнул вслед Пегасову. – Вряд ли он собрался снова лепить?
– Не знаю, Костя, не знаю,… вот камешки глиняные разноцветные принёс, сказал, что нашёл, но явно чего-то не договаривает. Консультация ему была нужна по этим камешкам.
– А вы что?
– Чего я?.. Сказал, что одних камешков мало, чтобы объяснить их принадлежность к какой-то деятельности. Сказал, что возможно в старину из этих глин делали на саратовщине косметику. Вот и всё… Скрытный он какой-то, не договаривает… Ушёл, а у меня двойственное ощущение от его прихода осталось. С одной стороны парень с головой, а с другой – мутный какой-то…
– Он, Пал Палыч, и в школе такой же, скрытный. За ним Муха, то есть Мухаев Вадик таскается. Вадик у него как оруженосец, – пояснил Костя.
– Не думаю, что бы Леонид боролся с ветряными мельницами, – заметил Пал Палыч серьёзно, – не тот человек, донкихотство – не его стезя.
– Нет, он с ними не борется. Он их ищет, чтобы подороже продать, – засмеялся Костя. – В классе говорят, что частенько его видят на свалках, в домах, что идут под снос, да на базаре, около нумизматов трётся, хотя по учёбе, ничего не скажешь – почти отличник.
– Что сделали дома? – перевёл разговор Пал Палыч на другую тему. И мальчики с жаром стали рассказывать учителю о том, как ездили на дачу, ходили в лес и нашли там коричневую глину. Просто пошли за водой в овражек, а там глины целый карьер и экскаватор работает, – и они подали Пал Палычу перемятый кусок тёмно-коричневой глины.
Пал Палыч повертел глину в руках, смял, растёр кусочек между пальцами и сказал:
– А не на повороте ли на Александровку этот экскаватор работает?
– Точно, там, – переглянулись братья. А как вы узнали?
– А мне глина сказала, – улыбнулся Пал Палыч.
– Вот это да, – протянул Антон, – мне она чего-то ничего не сказала?..
– А ты её и не спрашивал, – заметил Пал Палыч. – Вот походишь на занятия подольше и она тебе будет говорить.
Антон посмотрел на Пал Палыча недоверчиво, соображая – шутит он или нет, а Костя стоял и улыбался. Он-то знал, что это опытные руки мастера, сказали учителю о местонахождении глины, Пал Палыч все окрестные овраги излазил и знает где и какая глина находится.
Антон, как мы уже сказали, был года на три младше брата, белолицый и русоголовый, с голубыми ясными глазами, он верил всему, что говорил Пал Палыч, потому что учитель был у него непререкаемый авторитет.
– А вы, Пал Палыч, чего делаете? – спросил Антоша и кивнул на кусок серо-белой глины на столе учителя.
– Знаете, ребята, – учитель заговорил доверительно, – было это очень давно. Я был такой же мальчишка как и Антоша. Делали в Саратове и по деревням вокруг мастера глиняную игрушку. Игрушка уникальная и по красоте и изяществу не уступит даже Дымковской. Исчезла эта игрушка, прервалась традиция. Вот я и решил эту игрушку, а заодно и традицию восстановить. И очень надеюсь на вас. Если вы – молодёжь, меня в этом деле не поддержите, то все мои усилия тщетны. Тогда эта работа только на музей, а я рассчитываю на большее. Вон, Ярославцы, восстанавливают свою игрушку, а мы что, хуже. Хочу, чтобы снова в городе продавалась местная традиционная глиняная игрушка. Жаль только, что игрушка не сохранилась, разве только в памяти. Но это ничего, люди по памяти дворцы воссоздают.
– Храм Христа Спасителя в Москве восстановили, – вставил Костя, он любил историю и следил за новинками.
– Молодец, – похвалил педагог. – Храм восстановили, а мы должны игрушку восстановить. Игрушка – тоже храм, только храм особенный без входа и алтаря. На земле игрушка самое великое изобретение человека.
– А космические корабли!? – удивился Антон.
– Игрушка для человечества позначимее космического корабля будет, – сказал Пал Палыч.
– Ух, ты! – удивился Костя, – так и важнее?
– Важнее, важнее, – подтвердил педагог. – Игрушка хоть глиняная, хоть деревянная, любая, сотни поколений людей воспитала и всегда только доброму учила. Доброта, воплощённая в этом изделии, и есть её главная составляющая, её вечная молодость.
– Сложно это Пал Палыч восстанавливать? – спросил тихо Костя, – представить сложно, а восстановить, думаю, ещё сложнее…
– Сложно, но можно. – Утвердительно сказал Пал Палыч. – Сам игрушку помню, и люди рассказывают. Люди – они многое знают, их надо только уметь разговорить, особенно стариков, кому за семьдесят… Когда я был такой как Антон, наша семья жила в деревне, мы с отцом в Саратов ездили и в один дом заезжали, там игрушечница жила, доводились по отцу родственницей. Я, разумеется, за давностью лет почти ничего не помню, но кое-чего в памяти сохранилось.
– А что сохранилось? – спросил с любопытством Антон. Он любил всякие загадочные истории и сейчас, открыв рот, уставился на Пал Палыча, надеясь услышать от него нечто такое, от чего захватывает дух. Очень впечатлительная натура.
– Маленький я был, ребята; куда заезжали? к кому заходили? – убей, не помню. Запомнилась крыша красной черепицей крытая, голубки из дерева, выпиленные по карнизу дома. Больно уж они мне приглянулись. Ребёнок ведь что запоминает? – Всё броское, необычное. Вот я и запомнил этих голубков по карнизу… – и он пожал плечами, – вот так… Может быть, и ещё чего вспомню.
– Это и всё?? – Удивился Костя.
– А что бы вы хотели?
– А вы, Пал Палыч, в дом разве не заходили? – спросил Антон.
– Меня пить водили, пить захотел.
– И что же? – допытывался Антон.
– Да ничего, попил из ковшика, да назад пошёл. Ах, да, ещё сейчас припомнилось – у дверей встал как вкопанный, в жизни такой красоты не видал… В углу, ближе к двери, печь стоит. Печь, не печь, сказка какая-то, вся изразцами глазурованными покрытая. В Эрмитаже был, у царей и то такой красоты не видел.
