Пётр Петрович Африкантов
Старый дом под черепичной крышей
Глава 54. Пожар
«Рукопись, рукопись, рукопись…» – стучало в мозгах у Эдуарда Аркадьевича, когда он вошёл в хибарку профессора. – Её надо обязательно найти. Что там мог написать выживший из ума старик?». Эдуард Аркадьевич не любил этих, как он считал, выживших из ума правдолюбов. Его озлобляла их упёртость в следовании давно истлевшим правилам. Забродин считал, что всё в жизни меняется и ничего не может оставаться неизменным, и правила игры тоже. Даже дикие животные, приспосабливаясь к быстротечному миру, в эпоху научно-технической революции всё чаще, и чаще, входят в контакт с людьми, подавляют собственные инстинкты, приспосабливаются. И если б не упёртость Позолотина, то и Забродин не преступал бы никакой черты.
– Вот и она… – сказал , буд-то выдохнул Забродин , увидев очертания ветхого жилища.
Войдя в хибару, Эдуард Аркадьевич, подсвечивая мобильником, начал искать рукопись. Полетели под ноги Позолотинские книги, эскизы Крокыча, подшивки газет, но рукописи среди них не было. Сбрасывая на пол мешавшие ему вещи, шаря во всех укромных местах, доцент повторял одни и те же слова: «Дерьмо,… дерьмо,… дерьмо, всё дерьмо,… подлые свиньи,… поганый крысятник,… гнилая сараюшка».
«Нет, так не найти, – мелькнуло у него в голове, – так не найти,… это – конец… Всё… всё спалить!!! Где моя газовая зажигалка, животные в человеческом обличье?.. Ага, кажется, нашёл,… вот она».
Злорадная ухмылка скользнула по лицу доцента; раздался щелчок, вспыхнул голубоватый огонёк.
«Так-то оно будет лучше,… – говорил Эдуард Аркадьевич. – Нет ни Позолотина, ни поганой его рукописи… всё одним махом. Вот она великая очистительная сила огня! К чёрту эту хибарку! К чёрту рукопись!». Забродин поднёс огонёк зажигалки к стопке старых пожелтевших газет. Огонь тут же набросился на сухие как порох газетные листы. Отсветы красновато-жёлтого пламени, начинающего пожирать старые газеты, играли на напряжённых скулах доцента.
«Вот так… – думал он, смотря как языки пламени лижут дощатые стены жилища, обклеенные журнальными листами с картинками. – Нет и не было ничего. Так и должно быть… Так всегда было и так всегда будет в этом подлунном мире и не он, Забродин, – первый и не он, Позолотин, – последний.
......................
– Смотри, окно засветилось в хибарке, – сказал Свистопляс и толкнул Гуделку.
– Доцент рукопись ищет, – пояснил Гуделка.
– Зачем-то факел зажёг?
– Чтоб светлее было, – пояснил Гуделка.
– Смотри, он тычет факелом во все углы хибарки, – и Свистопляс схватил Гуделку за руку. – Что он делает!? – удивлённо воскликнул Свистопляс.
– Он не нашёл рукопись профессора и потому решил сжечь жилище, надеясь, что вместе с ним сгорит и рукопись… – ответил Гуделка. – А мы-то думали, что он её будет куда-то прятать.
Через несколько минут хибарка была объята пламенем, а доцент всё из неё не выходил. Он продолжал ходить по жилищу, пытаясь зажечь в нём всё, что имеет способность гореть.
Эдуард Аркадьевич видел, что стены уже загорелись, пламя охватило потолок, но он ещё медлил уходить. Он тыкал и тыкал факелом, проговаривая: «Чёртов бомжатник, проклятая рукопись, поганая свалка,… пусть всё сгорит, всё…».
Огонь, охвативший строение, ещё более усиливал нервическое состояние доцента, притупляя инстинкт самосохранения.
– На тебе,… на тебе… – приговаривал он, тыча факелом в потолок, в картонную обивку двери. – Пусть всё сгорит,… всё…
......................
И тут Гуделка и Свистопляс испугались ещё раз. Они увидели как к горящей хибарке двумя огромными прыжками подскакал страшный клыкастый с длинной шерстью, большой гривой и горящими глазами зверь. Он остановился от неё на расстоянии одного прыжка и навострил уши. Огромный зверь втянул в себя воздух и, видимо, не почуял того, что должен был учуять, или пепел от горящего строения забивал его нос, только он стоял, не шелохнувшись, глядя то на горящую хибарку, то на вагончик, то на чёрные автомобили. Казалось, что он чего-то ищет, но огонь, дым и пепел мешают ему учуять необходимое. Казалось даже, что он не обращает никакого внимания на горящее строение и просто чего-то ждёт.
Немного погодя на пороге хибарки появился Забродин. Он улыбался. На его закопченном лице резко выделялись два ряда ослепительно белых зубов, пиджак на нём дымился, а в глазах было торжество. В его руках горело два бумажных факела. Эдуард Аркадьевич остановился, посмотрел на объятую внутри пламенем хибарку, на поблёскивающие вдалеке у ворот иномарки, на похожего на сфинкса зверя, затем, закинул голову, посмотрел на небо и, широко открыв рот, издал в его иссяня-чёрную пустоту гортанный победный клич. Он пребывал в неописуемом восторге. И этот нечеловеческий восторг пленил Забродина, отнял у него волю и самообладание. В этом восторге чувствовалась неземная сила, торжество и упоение сделанным.
Эдуард Аркадьевич бросил огарки факелов на землю и сделал шаг в сторону ворот, но тут же на его пути вырос громадный зверь; он шагнул в другую сторону и снова зверь встал у него на пути; в третью – повторилось тоже самое. Оставалось четвёртое направление – дверь горящей хибарки.
Забродин повернулся, посмотрел в открытую дверь строения. Внутри помещения пламя уже съело газетную и журнальную обклейку противоположной стены, освободив в ней нишу с позолотинской рукописью. Дрожь прошла по телу Эдуарда Аркадьевича. «Это она», – подумал он, и эта мысль как стрела пронзила его с головы до пят.
– Это она, – выдохнул он. – Вот провидческая справедливость! Вот взмах её огненных крыл! Рукопись надо непременно взять и посмотреть, – и он, пригнувшись, шагнул в горящее жилище. Дым застилал глаза, от жара потрескивали на голове волосы…
– Она! Она! Она!.. Как же я её раньше не увидел. Ещё непоздно… я успею. Её обязательно надо посмотреть… – повторял Эдуард Аркадьевич, прикрывая лицо от дыма и жара. Он схватил тлеющие листы и стал в них жадно всматриваться. Да, это были листы, исписанные рукой учёного, это Позолотинский почерк, эти ссылки и сноски, всё говорит о научной работе. И тут Эдуард Аркадьевич, выхватив из ниши листы рукописи, пустился с ними в пляс. Он плясал в охваченным огнём помещении и не мог остановиться. Он смеялся и, вытаскивая из ниши всё новые и новые листы, бросал их туда, где огонь горел сильнее всего. Злая радость блуждала у него на лице. – Ничего не надо спасать… ничего-о-о… – повторял он, глядя то на горящие листы, то в проём двери, напротив которого, на фоне чернеющего пространства горели оранжевым светом большие, с чайную чашку, глаза неведомого существа.
Через некоторое время огонь изнутри хибарки выплеснулся наружу, заплясал по крыше, занимая всё большее и большее пространство.
После того, как рухнула кровля строения, и в небо взвился большой клубок искр, зверь встал, повернулся и, сделав два огромных прыжка, исчез в темноте.
Гуделка и Свистопляс ничего не поняли, страх овладел ими. Они бежали прочь от этого страшного места, не оглядываясь и не останавливаясь. Они не заметили, как добежали до бочки, за которой совсем недавно сидели, и снова за неё спрятались.
– Погиб наш Эдуард Аркадьевич, – сказал Сима, подходя к машине директора и обращаясь к Фоме Фомичу.
– Как? – нервно произнёс директор, – испугавшись больше неожиданности произошедшего нежели чувствуя жалость к погибшему.
– Перенапрягся и сгорел вместе с хибаркой…
– Зря старался, бедолага, – не смотря на Симу и постукивая пальцами по рулю, проронил Фома Фомич. – Впрочем, огонь всех примирил. А говорят ещё, что рукописи не горят, дурачьё… Горят вместе со своими создателями, почитателями и противниками… Можно сказать – Эдуард Аркадьевич сгорел на научной работе, – и саркастическая усмешка пробежала по его лицу. Фома Фомич не торопился. Он решил сам проследить за действиями подчинённого и всё довести до конца.
– Пламя очень большое, как бы кто чего не заподозрил? – сказал Сима.
– Все знают, что здесь свалка, а на свалке всегда чего-нибудь жгут, – спокойно, не поворачивая головы, проговорил Фома Фомич. – Пусть догорает.
– А с ними что делать? – Сима кивнул он на стонущих на земле Крокыча и Позолотина.
– Сам знаешь! – отрезал Фома Фомич. – Кстати, спихни бульдозером бомжацкий курятник тоже в овраг, пусть там догорает, меньше вопросов.
Сима отошёл от Фомы Фомича, взял профессора за ногу и, не обращая внимания на его стоны, потащил к обрыву, куда сталкивали мусор. Там уже лежали связанные мальчишки, дворник и Пал Палыч, он их туда оттащил раньше. То же самое он проделал с Крокычем и Позолотиным, затем, подумав, открыл рядом стоящий контейнер, вытащил из него лопаты, вилы и грабли, ломом свалил контейнер на заднюю стенку, и стал укладывать в него ещё живые тела.
Сима не торопился. Спешить было некуда. Впереди была целая ночь и за эту ночь он успеет сделать всё. В это всё входило: завести трактор, на это не потребуется много времени, столкнуть бульдозером контейнер под обрыв, а затем туда же отправить кучи мусора от сломанного дома. Затем – всё хорошенько примять, чтоб из-под слоя мусора и земли не просочился ни один вздох или стон.
Красноватые отблески пламени, пожирающие всё, что осталось от хибарки, немного освещали и то место, где Сима решил захоронить жертвы. Языки пламени плясали над хибаркой в диком оранжевом танце, выхватывая из темноты опушку леса, противоположный обрыв оврага, отдыхающую технику и железобетонный забор. Они играли и на напряжённом лице Симы, решившем использовать контейнер, как своеобразный гроб для страдальцев. «Нельзя же так без гроба, – думал он, – всё же люди, человеки».
– Вот тебе и Муму, – проговорил он, втискивая профессора в контейнер, – Всё только моими руками, – ворчал он. – Вон сараюшку сожгли, людей покалечили, – а ты, Сима, хорони и живых, и мёртвых… Везде Сима. Когда я перестану всем быть должен? «А если всех одним махом, если и директора к ним же и всех одним разом,… и Сима будет совсем свободен и совсем независим, а?..»– подумал он». От таких мыслей Сима даже остановился, и тут же испугался их, потому что подумать такое он не мог даже в кошмарном сне. «Этак и до помешательства недалеко», – пришло ему в голову и он стал торопясь делать то, что ему приказал Фома Фомич.
Он сложил обречённых на смерть в контейнер, закрыл дверные створки и даже запер контейнер на замок. Для чего запер, он не знал, больше сделал это машинально, как привык запирать в этом контейнере свои лопаты, грабли и прочий нужный ему инструмент.
– Я вас не убивал, мужики,… – проговорил он натужно, – я вас только хороню. А хоронить, это не убивать, – говорил он то ли обречённым, что находились в контейнере, то ли самому себе в качестве хоть какого-то оправдания своих действий. – Вот такое Му-му, мужики. Му-му было проще.
После того как контейнер был заперт, Сима пошёл к бульдозеру и в это время, опять неизвестно откуда взявшийся, пудель, рыча, схватил его за штанину.
– Опять ты, – замахиваясь на пуделя, проговорил Сима. Но пудель не давал ему прохода. Он захлёбывался в гневном лае. Наконец Сима, изловчившись, ударил его ногой и тот, взвизгнув, отлетел в сторону. В это время Сима залез в кабину трактора, завёл мотор, включил передачу и, опустив нож, направил машину к контейнеру. В свете горящей хибарки было видно, как напряжено лицо Симы. В этот момент он ненавидел весь мир: ненавидел директора, которого тоже вместе с его «шевроле» готов был закопать в этом мусоре, ненавидел профессора с его сказками о иных цивилизациях, ненавидел самого себя, услужливо делающего мерзкую работу. На какие-то мгновения он вспомнил себя прежним бездомным попрошайкой и понял, как он низко пал по сравнению с тем самим собой, униженным, но таким свободным. Слёзы катились у него по щекам, это были слёзы жалости и неприязни к самому себе. Сима, сидя в кабине, оплакивал самого себя и свою идущую вкривь и вкось жизнь. Да, он ненавидел себя, но ещё больше он ненавидел этих людей в контейнере, праведных и чистых, и потому он сначала закопает их, а потом закопает себя, потому что так жить больше нельзя. Потому что все здесь ищут игрушку, а на него, Симу, всем под этими звёздами наплевать, устраивай, Сима, свою жизнь как хочешь, твои проблемы, но если ты оступишься, то мы тебя посадим или закопаем. Закапывать, конечно, будем не мы, но найдутся десятки таких Сим, которые послушно и услужливо сделают эту работу.
Сима до боли в пальцах сжал тракторные рычаги и всё двигал бульдозером контейнер к обрыву, а на контейнере, прыгая, злобно лаял белый пудель.
Трактор столкнул в овраг контейнер. После чего следом Сима ножом столкнул на него под обрыв и кучу мусора. Да, того самого мусора, который остался от дома на Большой Горной улице. После этого трактор, кляцая железными башмаками гусениц, подъехал к догорающей хибарке и лёгким движением блестящего ножа, в котором отразилось пламя, столкнул остатки догорающих стен в овраг.
Глава 55. Отрезвление
– Видел, – толкнул Муха Пегаса в бок, когда они перебрались на новое место.
– Вижу, не слепой, – через силу проговорил Пегас. – Вот мразь. И как таких земля держит. И он уткнулся лицом в бетонную плиту забора.
– Зря всё это, пошли скорее отсюда. Одни мы ничего не сделаем, они и нас кончат, – дрожащим голосом проговорил Муха.
– Действовать надо,… действовать, – и Пегас в отчаянье стукнул кулаком по бетонной плите.
– Ты что, решил чего?
– В город надо,… сообщить надо…
– А может, Пега, уйдём потихоньку, нас никто не видел и мы никого,… а?
– А Костян с Антохой должны в контейнере гнить? – зло проговорил Пегас.
– Мы всё равно ничего не сделаем, – убеждал Муха. – Свидетелей сам знаешь, убирают, а у Симы ружьё есть, сам говорил, не убежишь, а у этого жирненького может быть и пистолет имеется. Сам подумай, только быстрей думай, неровен час и нас обнаружат.
– Всё верно, Муха,… в милицию надо сообщить. Давай на шоссе, может, кто до города подбросит.
– Давай, – и они, скользнув вдоль стены, незаметно пролезли через собачий лаз, по которому недавно прошли на территорию свалки Гуделка и Свистопляс, вышли на шоссе и стали голосовать, но машины, как назло, не останавливались.
– Давай, Муха, бегом через лес, быстрее будет, – и они побежали в сторону леса и города.
Муха не поспевал за Пегасом и всё время просил его идти потише, но Пегас не сбавлял темпа. Леонид живо представлял, каково там в контейнере под слоем мусора. «И на много ли там хватит воздуха для шести человек», – думал он, хотя не был абсолютно уверен, что все из них живы. Из тех, на кого доцент машиной наехал, вряд ли. Потом, он видел как их Сима тащил за ногу к обрыву.
Муха в темноте едва различал впереди себя спину Пеги. Он, пыхтя, двигался следом за этой спиной, боясь отстать, а Пегас всё убыстрял и убыстрял шаги и Муха видел, что он всё больше и больше отстаёт. Муха был недоволен собой – «надо было тащиться сюда сегодня? – думал он. – Это всё Пега со своими расчётами, вот и рассчитал». Вадик понял, что он в первый раз просчитался в действиях Пегаса и теперь совершенно не знает как ему вести себя дальше. Вместо того, чтобы спрятаться и выждать, Пега вдруг рванул в город, да и не куда-нибудь, а в ментовку, от которой всегда сам шарахался. Светиться Мухе в милиции не хотелось, будут задавать вопросы. А так? Ушли бы потихоньку и всё. Всё равно воздуха им не хватит и никто к ним на помощь прийти не успеет.
– У тебя что, на лбу прибор ночного видения, что ли? – отпыхиваясь, сказал Муха, настигнув Пегаса у самого леса. Как ты эту дорожку видишь?
– А ты побегай на свалку с моё, тоже прибором ночного видения сделаешься…
– Передохнуть бы. Надо было к шоссе выходить, там идти поспособнее.
– Зато дальше идти,… топай давай!
– Не могу больше в таком темпе,… выдохся, – и Муха опустился на лежащее дерево. Сел рядом и Пегас. Немного помолчали. Молчание прервал Пегас:
– Пошли, давай, не на именинах. – Муха нехотя встал и шагнул за Пегасом в лесную поросль. Жирная липучая темнота обступила ребят со всех сторон. Спереди, с боков, сзади стояли её сумеречные грязные разводы. Лесной воздух, тягучий как берёзовый дёготь, зачавкал в бронхах, проникая всё глубже, в лёгкие. Муха закашлялся, пытаясь справиться с учащённым дыханием, вытер рукавом нос. И куда бы он ни посмотрел – всюду на расстоянии вытянутой руки и чуть далее стояли и скользили слева направо и обратно лохматые таинственные тени.
– Ты, Муха, из-за чего со мною шляешься?– спросил Пегас, не оборачиваясь и ныряя под едва различимые ветви. – Особо старину не любишь. Интереса я в тебе не вижу. У тебя вся и забота – какую старинную латунную ручку от двери отломить, побыстрому сдать черметчикам, да бутылку лимонада в свой толстущий живот вылить, вот и вся твоя жизненная философия. Философия живота называется.
– Это что, плохо?.. Все так живут, – парировал Мухаев, приноравливая свой мелкий шажок к широкому шагу Пегаса. Получалось, что в одном Лёнином шаге умещалось почти два Мухиных.
– Не все, а многие, – поправил его Лёня, – ты меня к своим всем не причисляй.
– А ты что, из другого теста? – удивился Муха. – Всё тоже самое, только с фасоном…
– Все люди, Муха, из одного теста, у всех кости, а на костях мясо и кожа…
– Ну и что? К чему ты это сказал?
– А то, что тебе этого не понять…
– С каких же это пор ты, Пега, так заговорил?
– А с тех самых пор, как в дом на Большой Горной слазили,… вот с какого, а может быть и минут с десять назад. Мозги хорошо прочищает.
– Небось, после того, как тебя дворник метлой шваркнул, – хихикнул Муха. – Так он же тебя не по голове, а по спине огрел.
Ветка больно хлестнула Вадика по щеке.
– Не ёрничай. Просто с тех пор я задумываться стал…
– А это, Пега, в нашем возрасте опасно… задумываться, – съехидничал Вадик, выставляя для безопасности вперёд руку и предохраняя лицо от неожиданных ударов и касаний.
– Говорю – не скалозубь…
– Вас понял, мин херц,… уже замолчал.
– Так вот, – продолжил Пегас, – я думал раньше, что бизнесом занимаюсь. Бизнес на искусстве. А вообще всё это настоящее воровство. Помнишь наш разговор на чердаке? Я ещё тебе говорил о быте предков?
– Помню… Я тогда ещё отметил, Пега, твой сдвиг по фазе.
– Так вот, Муха. Мы есть самые настоящие воры. Собственную историю крадём и сбыть дяде Сему подороже, мечтаем. А он нам «Ой, ля-ля!» говорит, да по спине хлопает… Чем мы отличаемся от того же доцента или Червонца? Да ничем… Каждый из нас старается нажиться.
Ты вот ручку медную, литую тогда отломил, а за неё, может, императрица держалась?
– Ты, Пега, об императрице пошутил? Да?..– сбился с шага Муха.
– Это я к слову, чтоб пример поярче. Только мне на эти шмотки с сегодняшнего дня стало наплевать.
– Ты, Пега, даёшь… То о крутом велике мечтал, а то раз,… и, на тебе, – в канаву свернул.
– Не в канаву я, Муха, свернул, а наоборот, хочу из канавы выбраться. Кончились старые мечты. В милицию надо идти и про Симу рассказать.
– А как же игрушки? – встревожился Мухаев, – их же найдут без нас тогда,… сам понимаешь, оприходуют, да ещё взгреют, ты что, об этом забыл?
– А люди, что в контейнере в овраге, помирать должны? – озлился Лёня.
– Нам-то что? – натуженно проговорил Муха. – Я их туда не пихал.
– Ну и гад… Ты не пихал… Так видел же!
– Так что из этого, что видел? Видел, не видел – какая разница.
– За игрушки, за доллары значит труханул?..
– Ничего я не забоялся. Просто у меня идея. У тебя своя идея, а у меня своя…
– Поделись идейкой,… раз образовалась… –иронично сказал Пегас, – неожиданно сбавив темп ходьбы, и Вадик буквально ткнулся ему головой в спину.
– Я сам по себе – вот так? – проговорил Муха, осаживая ход.
– Хороша идея…
– Не хуже твоей. – Парировал Вадик.
– А ты мою идею знаешь?
– Догадываюсь,… не глупый. Сам говорил – «В люди выбиться», там, в Глебучевом овраге,… забыл?
– Ничего я не забыл. Я от этой идеи и сейчас не отказываюсь. Власть – это большая сила. Только эту силу с умом употреблять надо, тогда польза всем.
– Конечно, сильному во власти всё можно, – вставил Муха, – куда уж мне с бледным задом. Твоя философия шире – грести деньгу, так чтоб лопатой, а не ручки на лимонад менять. Ручки – это удел слабых, таких как я. Сильному всё можно. Сильные ручки не тырят; сильные их в слитках вывозят, так что ли, Пега? Твоя философия… Я ведь тебе говорил, что у меня память особенная, что скажут, того я не забываю.
Пегас на выпад Вадика никак не отреагировал, он просто вдруг остановился и сел на едва различимый ствол полусвалившегося дерева.
– Отдохнём чуток,… дыхалка не работает.
– Чо, молчишь? Сказал бы чего-нибудь, поучил, а то скушно. – Иронично и немного с подколом проговорил Муха. – Очень уж охота нравоучительную речь от сверстника услышать.
Пегас продолжал молчать, а потом вдруг сказал:
– Всё можно, Муха, только подлецу, а я себя таким пока не считаю. Теперь мне власть нужна, чтобы перед мерзавцами не гнуться и этих мерзавцев на место ставить.
– А к власти будешь идти на полусогнутых? Перед менялой на полусогнутых, перед доцентом. Смотри, колени сотрёшь… Без этого ни до одного кресла не долезешь.
– Был на полусогнутых, да весь вышел… Одним словом – у тебя, Вадик, своя дорога, а у меня своя.
– Как это? – опешил Муха. – Ты что меня сейчас, здесь,… бросаешь?
– Никто тебя, дурку вяленую, не бросает, – вставай потопали… Давай,… ходу!
– Так я и так уж задохся.
– Задохся, потому, что смолишь с утра до вечера.
– Сам только вчера чадил?
– Положим – не вчера, это раз. А бросил, потому что дыхалка слабеет.
– Ты смотри, какая самокритичность. Раньше я за тобой, Лёня, этого не замечал. – Пегас не ответил.
Дальше шли молча. Пегас шёл, не оглядываясь, Муха едва за ним поспевал.
