Пётр Петрович Африкантов
Старый дом под черепичной крышей
Глава 48. Пегас действу
ет
Как мы уже знаем, Пегас решил не показываться больше Симе на глаза и не участвовать в разборке мусорных куч. На этот раз, он, приехав вместе с Мухой на свалку, решил понаблюдать за ходом работ со стороны. Для этого он и Муха спрятались на другой стороне оврага, куда сваливали мусор и стали вести наблюдение. Овраг и территория свалки перед ним были как на ладони.
– Я тебя не понимаю, – бухтит Муха, устраиваясь рядом с Пегасом,– нам же разрешено ходить по самой свалке и наблюдать, а мы… сидим в этих кустах и глаза издали пялим.
– А тут и понимать нечего, – сказал Пегас. – Бомжи к нам относятся недружелюбно, так что от них ждать помощи не приходится. Тем более у них там свои завязки на это дело. Если работяги не захотят отдать находку Симе, то он её и не получит, будь спокоен. Мы её тоже не увидим, как бы мы около этих мусорных куч не ходили. Увидят, бросят на неё старую, побитую молью тряпку, вот и всё. Стало быть, надо наблюдать со стороны, глядишь что-то и нарисуется. Давай располагайся, – и он уселся на торчащий из земли пень.
– Ну ты, Пега, голова… – удивился Муха, – откуда будем наблюдать?
– Вот под этими кустами и располагайся, чтоб удобно было.
– Так отсюда ничего не видно… – возмутился Муха. – Вернее, всё видно, но так, общим планом.
– А ты очки одень,– и с этими словами Пегас вытащил из сумки бинокль.
– Вот это да! – изумился Муха.
– А ты не изумляйся, всё продумано. Если рабочие игрушку найдут, то обязательно временно спрячут, а придут за находкой вечером, когда на площадке никого не будет. Так, что если мы прошляпим момент, когда они её найдут, то когда будут тырить и прятать, не прошляпим. Так, что сегодня нам придётся пободрствовать. Не думаю, что это затянется допоздна. В любом случае, Муха, терпение. Будем наблюдать по очереди, чтоб глаза не уставали и бдительность не притуплялась. Ты, самое главное, когда будешь наблюдать, не смотри, куда кто чего бросил, этот вариант проигрышный, ты смотри за психологией работающих. Из этого и делай вывод – нашли или не нашли.
В кустах Пегас и Муха досидели до темна, но ничего особенного в поведении рабочих не заметили. Не реагируя на окрики Симы, рабочие нехотя перекидывали мусор из одной кучи в другую. Потом стало смеркаться, Сима включил внешнее освещение, на столбах зажглись лампочки. Светили они тускло, отбрасывая от предметов нечёткие, расплывчатые тени. Муха переводил бинокль с одного предмета на другой и вдруг, отняв бинокль от глаз, стал вглядываться в территорию свалки без бинокля.
– Ты чего? – спросил Пегас.
– Не знаю… показалось, наверное…
– Чего тебе показалось?..
– Приведение какое-то…
Пегас взял у Мухи бинокль и стал смотреть. Затем отнял бинокль от глаз, протёр окуляры и снова стал смотреть.
– Чё, видишь? – дёрнул за рукав друга Муха.
– Вижу, не слепой…, – сказал Пегас, не отнимая от глаз бинокль.
Он увидел, как что-то большое и лохматое тёмным пятном скользнуло по кустам, приблизилось к строению в конце территории свалки, на минуту исчезло, потом появилось вновь. Эта таинственная и страшная тень появлялась около бомжацкой хибарки раза два и всегда перемещалась в сторону леса.
– Что это? – спросил Муха.
– Ты что, трухнул, малость, – спросил Пегас. – Не дрейфь, когда темно, что угодно привидеться может.
– Мне не привиделось,… зверь огромный…
– Брось труса праздновать.
– Может быть, домой пойдём, а, Лёнь?
– Рано ещё. – Ответил Пегас. – Жаль, что у нас нет прибора ночного видения.
– Тогда что?
– А то, что прибор ночного видения не простой бинокль, в который мы пытаемся что-то сейчас рассмотреть, а специальный, в инфракраснике всё показывает.
– А, что это за инфракрасник?
– Ты что, Муха, совсем тупой. Этот прибор помогает видеть инфракрасные лучи, а эти лучи, можно сказать, освещают человека, только наш глаз их не видит, вот прибор и помогает человеку увидеть то, что эти лучи освещают, а точнее сказать, выделяют.
– Может, пойдём, а? – просяще проговорил Муха. – С обеда здесь сидим, а толку… Лучше б на свалке средь бомиков толкались.
– Это тебе лучше, а мне нет. Я здесь ни от кого независим. Если же игрушку найдут, то мы и отсюда увидим, лишний раз перед Симой светиться не стоит. Ты наблюдай, давай.
– Наблюдаю, вон около хибарки, где живут Крокыч и Позолотин, собака пробежала, чего-то нашла, легла и грызёт.
– Ты в бинокль смотри, а не просто так пялься,– сказал Пегас. – Там, около вагончика света хватает, чтобы что-то увидеть.
Мухаев взял бинокль и снова стал наблюдать. Только он не смотрел в бинокль молча, а по приказу Пегаса комментировал:
– Вон Сима складывает инструмент в контейнер, лопаты положил, метлу, грабли… – говорит Муха.
– Ты о существенном говори, а нечего действия Симы комментировать. Может быть, он в туалет пойдёт по нужде, ты и об этом будешь говорить?
– Сам велел! – огрызнулся Муха. – Может быть, он в туалете игрушку прячет?
– Ну, завёлся, – поморщился Пегас, – может, да кабы,… ты дело говори, а не перечисляй всякую ерунду.
– А я и говорю дело…
– Ладно,… шут с тобой,… балабонь, – сказал Пегас и растянулся на траве.
Решение – посидеть подольше – родилось у Пегаса неожиданно. Леонид вдруг почувствовал не совсем ясное ощущение тревоги с симптомами неясного трепетания в груди, как перед нахождением антиквариата. Ощущение трепетания в груди было ему знакомо, это обнадёживало, а вот откуда взялась смутная тревога? Он этого не знал и понимал, что такой симбиоз чувств явно к неожиданностям. Об этой тревоге Пегас ни слова не сказал Мухе. «Так будет лучше, – решил он,– меньше трескотни под ухом, пусть комментирует события».
Посидели ещё какое-то время. Пегас чувствовал, что смешанные чувства, будоражившие его тело и мозг, нисколько не утихают и даже усиливаются. Это предощущение заставляло его сидеть и ждать.
– Крокыч к хибарке идёт с работы, – продолжал говорить вялым голосом Муха,… – собака пробежала,… фонарь на дальнем столбе потух, видно, сгорел…
Чем и дальше слушать монотонное перечисление увиденного Мухой, давайте лучше посмотрим, что делают наши путешественники: Василий, Белянка, Смуглянка и пудель.
.....................
В это время, когда уставший Крокыч подходил к своей хибарке, до смерти уставшие Василий, Белянка, Смуглянка вместе с пуделем, приближались к мусорной свалке и, не дойдя до неё буквально полсотни метров, решили переночевать под перекрытиями моста-путепровода, опасаясь как бы не было дождя. Конечно, взрослому человеку этот путь мог бы показаться и не столь длинным, но маленьким игрушкам с их короткими ножками такое расстояние было весьма значительным. Не устал один пудель. Он с удивлением смотрел на своих скисших друзей. Он запросто мог пробежать и ещё несколько раз по столько же. Во время этого перехода глиняшки отдыхали несколько раз и всё равно выглядели измученными.
– Привал. – Сказал пудель. Глиняшки как будто этой команды только и ждали. Они просто повалились на землю и уснули мёртвым сном. Рядом с ними лёг и пудель, решив, как только достаточно стемнеет, он пойдёт на разведку, потому как сейчас на свалке делать нечего, бродячие псы на неё ещё не сбежались. Выждав некоторое время и убедившись, что его друзья крепко спят, пудель встал, потянулся и пошёл на свалку.
Глава 49. На задней подвеске
Дверь в подвал, в котором находились ребята, открыл сам доцент. Первым он вывел из подвала Костю, связал ему сзади руки, заклеил рот и посадил в машину. Так же он поступил и с Антоном, а вот о нахождении в подвале кентавра он не знал. Когда доцент увёл Антона, Свистопляс, осторожно переступая копытами, чтобы не было слышно цоканья, проследовал за ними и когда Антона посадили в машину он тут же юркнул под автомобиль, уселся на какую-то железку и вцепился руками в другую.
Если бы Свистопляс разбирался в технике, то он бы знал, что уселся он на задний мост автомобиля, так как этот автомобиль был полноприводный, то есть и задние, и передние колёса у него были ведущие. Только технические достоинства автомобиля Свистопляса мало интересовали, главное, что сидеть ему было очень удобно. Разумеется, он не знал, что держится за амортизатор. Ногами до земли Свистопляс совершенно не доставал. Укрывшись таким образом от посторонних глаз, кентавр стал ждать, что же будет дальше? Он не знал участи Гуделки, но броситься сейчас на его поиски было безрассудно. Его друг Гуделка поступил бы точно так же, будь он на его месте. А как же иначе, ведь на заднем сиденье автомобиля находились его связанные друзья, а машиной управляли совсем несвязанные враги, хотя хотелось бы, чтобы всё было наоборот, но, как это сделать, этго Свистопляс не знал. А Гуделка тоже самое думал о друге Свистоплясе и находился он от своего друга совсем недалеко, а точнее он ехал в той же машине, находясь в бардачке, куда его сунул доцент.
Глава 50. Знакомые запахи
Как только пудель покинул глиняшек, он в темноте добежал до забора свалки и стал тщательно его обследовать. Зрение в этом случае ему не очень было нужно. Нос был главным его поводырём в темноте. Вот, например, собачья тропа. На ней запахов хоть отбавляй, кто тут только не проходил. Разумеется, эта тропа наверняка ведёт к дырке в заборе, а за забором свалка, тут и дураку понятно, должны же как-то псы проникать на свалку.
Пудель ещё немного прошёл вдоль забора и тут же обнаружил в заборе дырку. «Да это не дырка, а целая дырища» – посетовал пудель на нерачительность хозяина свалки, однако в дыру пролез и стал обследовать территорию. Вот он дошёл до вагончика Симы, понюхал дверь. В вагончике кто-то напевал. Пудель проследовал дальше и вдруг шерсть на его загривке стала дыбом. Пудель первый раз в жизни не поверил своему носу. Он принюхался ещё раз, сомнений быть не могло – на свалке находятся следы его хозяина и хозяйки. Это пуделя сильно смутило, он остановился и стал думать: «почему они здесь?» Так и ничего не придумав, он побежал дальше и вскоре его нос уловил запах других людей. Этот запах шёл из деревянного строения, приютившегося в конце огороженной территории. А ещё нос пуделя уловил запах, который он не спутал бы ни с чем на свете. Этот запах был настолько сродни запаху глиняшек, что у пуделя даже в носу засвербило. Этот запах тоже исходил из той же самой хибарки. Пудель хотел от радости залаять, но тут же прикусил свой язык, потому что это было не к месту и не вовремя, тем более, что в хибарке не спали. В ней светилось маленькое оконце. «Запах запахом, а осторожность не помешает», – подумал он.
Из строения доносилась тихая речь; разговаривали двое; пудель прислушался. Один голос был старческий, а другой принадлежал более молодому человеку.
– Я, кажется, Семён Ваганович, сегодня перегрелся на солнышке? – проговорил старческий голос.
– На таком солнцепёке, дорогой профессор, не мудрено перегреться.
«Значит, старческий голос принадлежит профессору, – подумал пудель, – а более молодой Семёну Вагановичу» – и стал слушать дальше.
– Вениамин Павлович, вот мы говорим игрушка – игрушка, а разве так важно во что дети играют? Так и хочется сказать, дескать, пусть играют, лишь бы не полакали, – сказал более молодой голос.
– Нет, уважаемый художник, – оживился старческий голос. – Далеко не всё равно. «Этот голос, значит, принадлежит профессору, а другой – художнику, – сориентировался пудель, – интересно о чём же они говорят?».
– Игрушка формирует мировоззрение ребёнка, душу его формирует, – продолжал говорить профессор. – Представьте, что юное существо с малых лет играет в звероподобные алчные существа, внешне похожие на людей. Такая игра только культивирует низменные инстинкты, результат от этого не за горами – брошенные семьи, непочетание родителей, культ силы, бандитизм и прочее, и прочее. Игрушка для ребёнка – главная среда, в которой он воспитывается. И запомните – игрушки благоприличные – благоустраивают детскую душу, и наоборот… Этому, Семён Ваганович, благоустраению и служила всегда народная глиняная игрушка.
«С этим нельзя не согласиться, – подумал пудель, – Это очень умно и дальновидно. Видно, в этой лачужке живут очень умные люди».
– Лепить такую игрушку, – продолжал говорить человек в хибарке, – мог не всякий человек, а духовно одарённый, вот так, дорогой художник. Слишком это ремесло деликатное, особого душевного напряжения требует. А как сейчас происходит, вам судить. Посмотрите, какие игрушки попадают на свалку?.. Какие игрушки везут в нашу страну?.. И поразмышляйте на досуге. Есть такие, что просто душу от них воротит. Только не думайте, уважаемый, что тот, кто делает эти игрушки не знает, что творит? Разумеется, тот, кто создаёт эти мерзкие изделия, приведёт тысячи доводов в оправдание своей деятельности, и все они будут казаться состоятельными. Обязательно найдутся среди защитников этой мерзости и такие, что будут говорить о том, что молодое поколение должно знать и низменные проявления в человеческой жизни, надо знакомить ребёнка с миром зла в его вещественном воплощении, чтобы закалить его душу, пробудить в ребёнке желание сопротивляться злу, и так далее, но это не более чем уловка.
– Звучит правдоподобно, – заметил Крокыч.
– Это только звучит, дорогой художник, на этом многие ловятся. Эти игрушки формируют в сознании культ силы, но и это не самое главное, главное заключается в другом. Они устанавливают в сознании низшую интеллектуальную планку восприятия. Играя в такие игрушки, ребёнок перестаёт духовно расти. Он достигает этой планки и всё, в его сознании это вершина. Дети, воспитывающиеся в волчьей стае и вскармливаемые грудью волчицы, никогда не станут полноценными людьми, если даже их из этой среды и изъять. Тому множество примеров, хотя здесь работают и другие факторы.
– Так что же получается, – взволнованно заговорил художник,– покемонов и иже с ними мы должны рассматривать как агрессию против наших детей!? Против нашего народа в целом?!
– И против человечества тоже, – добавил профессор, – против замысла божия.
– Даже так?!
– Я всегда считал вас, Семён Ваганович, умным человеком.
– Какой там умный, когда разжевали и в рот положили,… умный…
– На это и весь расчёт, Крокыч, нашей же безалаберностью нас и бьют. Народная игрушка – кость в горле у наших врагов, вот они и стараются её истребить, а нам вместо неё всяких покемонов да черепашек подсунуть, играйте, мол, детки, и потихоньку превращайтесь в тех, в кого играете, вот так-то. Эту мысль можно развивать и дальше. Наша народная игрушка, по сути, очень духовна. Поэтому агрессия идёт против духа и в первую очередь против духа! – на возвышенной ноте закончил говорить профессор.
– Интересно, в какие игрушки играл Сима в детстве? – проговорил художник. – Сдаётся, что игрушками ему служили человеческие черепа.
– Сима, дорогой Ваганыч, – не главный носитель зла. Это мелкая сошка, исполнитель. Ты об этом на досуге подумай, но то, что он в детстве играл не в те игрушки, это, безусловно.
Профессор и Крокыч замолчали.
– Я сегодня, Семён Ваганович, кажется, сильно перегрелся, – опять произнёс ту же фразу профессор, что и в начале разговора. Видно, какая-то мысль не давала Вениамину Павловичу покоя, и он хотел к ней вернуться.
– Да, уж упаси вас бог так перегреваться, – сказал Крокыч, – я даже подумал «не паралич ли вас стукнул?».
– Нет, не паралич. Только я, наверное, был очень близок к параличу или к чему-то в этом роде. До сих пор думаю над этим,… всё так явственно. Лежу я под лопухом и хорошо мне так, я маленький, родительница рядом обо мне заботится. Это можно отнести к перегреву или ещё к какой-либо болезненной симптоматике. А вот дальше что было, ничем не объяснишь.
– Ну, что там вам привержилось, говорите.
– Видел я как бы наяву, маленьких глиняных человечков, равно как и глиняных животных. Что вы нашли и принесли. Они ухаживали за мной, разговаривали. И в голове у меня одно в это время было – вроде это старая саратовская игрушка обо мне заботится и со мною и между собой разговаривает. Помню их маленького великана, его Заступником называли, была там миловидная девушка Дуня и собака Пустолай. Я это хорошо запомнил и видел всё это так же отчётливо и ясно, как вас сейчас вижу.
– Нет, вам определённо нельзя находиться на солнцепёке, дорогой друг. Я не врач, но налицо какие-то глюки. Вам надо отдохнуть, спите.
– Жаль, что это глюки, Ваганыч, я бы отдал свою оставшуюся жизнь за то, чтобы это были не наваждения, а реальность. И это не всё. Когда вы ушли на работу, а я остался здесь один, то игрушки, здесь в комнате опять ходили и со мной разговаривали, рассказывали истории из жизни предков. Вы представляете, милейший, сколько они знают. Я был весьма удивлён, разговаривая с их воином. Жизненный уклад предков как на ладони. Каждое слово на вес золота, только записывай, это совсем не додумки учёных, как бы они не были правдоподобны, это реальность…
– Спите… спите, профессор. – Было слышно, как Крокыч дунул на свечу и хибарка погрузилась в полумрак.
Кто такие профессор и Крокыч, пудель не знал. Разговор их он не очень понял, а вот что речь шла об игрушках, запомнил. Главным же для пуделя были запахи. Откуда здесь такие знакомые запахи? будто он своих друзей оставил не под мостом, а в этом домике, было ему тоже очень непонятно. Пудель попробовал выяснить, откуда начинаются эти запахи и где кончаются. Он побежал по территории свалки и без труда обнаружил большой лопух на самом краю оврага и рядом разбитый ящик. Из ящика сильно пахло хозяйственным мылом, этот запах он знал, так как ходил с хозяйкой в магазины и там, где они покупали порошок для стирки, там всегда пахло этим самым мылом, омерзительный, надо сказать, запах. Только почему и под лопухом, и в ящике, и около хибарки пахнет игрушками? Это было пуделю совсем непонятно. По опыту он знал, что это остаточные запахи, они оставлены игрушками совсем недавно. Это говорит о том, что обладатели этого запаха находились здесь. По всей видимости, они сюда приехали в ящике вместе с мусором; этот ящик упал и разбился, игрушки из него вылезли и спрятались под большой лопух, тут и думать много не надо. Из-под лопуха их принесли в хибарку, а дальше? А вот дальше с анализом событий у пуделя как-то не клеилось.
«Где же обладатели этого запаха сейчас?» – думал он. Пудель мог бы обследовать и овраг, но туда ему спускаться не хотелось. Очень стойкий, пугающий запах шёл снизу. И стойкость, и насыщенность, и широта этого запаха говорили пуделю об огромной величине этого пахнущего объекта. Это существо внушительных размеров было здесь и даже заходило в эту хибарку, но не причинило людям никакого вреда. Почему? Почему следы этого пришельца уходят в овраг? Эти «почему?», заставляли пуделя быть осторожным и внимательным.
Пудель, выждав немного времени и поняв, что большего он здесь не услышит и ничего не найдёт, пошёл к своим друзьям. Он их увидел спящими на том же месте, где и оставил, и тут же стал их будить.
– Чего надо? – спросонья ворчал Василий.
– Да проснитесь вы, лежебоки, – сердился пудель.
Наконец Василий проснулся и, протирая глаза, сел. Белянка со Смуглянкой, тоже потягиваясь и позёвывая, стали нехотя подниматься.
– Чего тебе неймётся? – спросил Василий, когда сон окончательно от него отошёл.
– Я сходил в разведку и обнаружил, что мы пришли на свалку.
– И что дальше? Сходил и сходил, что, обязательно будить надо? – и Василий широко зевнул.
– Да вы послушайте… На территории свалки я нашёл хибарку, такой маленький сарайчик, в котором живут люди. Я даже удивился, что в таком неприглядном помещении можно жить. У моего бывшего хозяина в квартире много комнат и всё заставлено мягкими диванами, креслами и другой всякой мебелью, вы это сами видели, а ещё есть большущая трёхэтажная дача и дом за границей. Правда за границей я никогда не был, а на даче у меня была собственная комната на первом этаже, в несколько раз больше чем конура этих людей, и спал я там на диване. Но это так, к слову. В сарайчике этом живут профессор и художник. Очень умные и деликатные люди.
– А об этом ты как узнал, что умные и деликатные? – спросил Василий. – Ты что, с ними разговаривал?
– Потому, что разговаривают они друг с другом учтиво и беседа их умна. Из разговора профессора и художника я узнал, что на свалке ищут старинную глиняную игрушку, рабочие разбирают привезённый самосвалами строительный мусор. Я и подумал, может быть, это вас ищут? Вы ведь тоже глиняные игрушки. И потом, что-то уже ими найдено, только запахов присутствия найденного я не обнаружил.
– Как я понимаю, – сказал гармонист, – нас в строительном мусоре искать не будут, если только в костре. Синеволосая меня сама в костёр бросила.
– Тогда может быть ищут Смуглянку с Белянкой? – задал вопрос пудель.
– Сам же сказал, что ищут в строительном мусоре, а в домах мусор бытовой, упаковки, старые изношенные вещи и так далее. Мы видели, как наш дворник всё это убирал, а часть на месте сжигал.
– Тогда, может быть, это ваших сестёр и братьев ищут? – не унимался пудель.
– Скажешь тоже. Это мы уехали, а те в доме остались. – Сказал Василий.
– Может дом сломали, вот тебе и строительный мусор – озвучил гипотезу пудель. Потом, на свалке полно таких же запахов, что и от вас исходят, только давнишние.
– Мамушкин дом ещё очень даже хороший. Зачем его ломать? – возразила Смуглянка.
– Стоп. – Тут пудель умолк и задумался, а потом тихо сказал, – какой же я дурак. Бывают дурни псы, только я им и в подмётки не гожусь.
– Ты чего? – спросила Белянка.
– А то, что мой хозяин говорил, что купил большой, деревянный дом под черепичной крышей у Глебучева оврага. И ещё он говорил, что на этом месте то ли коттедж, то ли супермаркет хочет построить. Может быть, это и есть вашей мамушки дом?
– Ты говори, да не заговаривайся, – проговорил сердито Василий, – кто это посмеет сломать мамушкин дом?
– А я и не заговариваюсь, – запальчиво сказал пудель. – Сам посуди. Ваш дом около Глебучева оврага стоял? – Стоял. Деревянный? – деревянный. Крытый был черепицей? – черепицей, Старый дом? – старый.
– Разве мало домов старых и крытых черепицей? – чтобы не думать о плохом, сказал Василий.
– Рядом с нашим домом ни одного дома не было, чтобы были крытые черепицей, – сказали Смуглянка и Белянка.
– Вы откуда знаете? – продолжая не верить в доводы, упирался Василий.
– А нам Мурлотик говорил, – сказала Белянка.
– Так он вам и говорил? – засомневался Василий.
– Он говорил, что по черепичной крыше, охотясь за воробьями, он ходить наловчился, а другие дома сплошь крыты железом, по ним особо не походишь.
Эти слова окончательно убили последнюю надежду в Василии. Он не хотел верить в то, что это сломан их дом. «Что же стало с моей Дуней, – думал Василий, что стало с Глиней, Свистоплясом, Катериной и другими?» – Он нагнулся и обхватил голову руками.
– Ты не расстраивайся, – сказал пудель, – может быть с ними ничего плохого и не случилось? Но вместо ответа Василий, взял гармонь и едва трогая лады, заиграл. Грустные звуки полились в вечернее небо. Гармонь не пела, а стонала. Сквозь грустную мелодию слышались то скрежет металла, то шум падающих стропил, то шелест ветерка, который поднимает в воздух вековую от строения пыль, то чьё-то рыдание и всхлипы. И от пролившихся на землю звуков перестал стрекотать кузнечик. Он хотел забраться на самую высокую травинку, чтоб увидеть игрока, но не смог, потому как его ножки скользили по стебельку, так как стебелёк был мокр от кузнечиковых слёз; остановились, проплывающие высоко в небе, заслонив луну, облака. И проронили облака на землю капельки-слезинки, и пали капельки дождя на лицо Василия, и потекли капельки по щекам Василия, соединившись с его собственными слезами, и побежали одним гремучим потоком, и не было на земле такого потока, в котором бы было заключено больше горя, чем в этом. И если встретится на его пути неправда, то огнём сгорит, и если встанет на его пути плотина из несправедливости, то по камешку размечется. Таково было горе и такова была печаль, и требовала эта печаль от небес возмездия. И стенали о возмездии травы, и сгибались к ним в едином порыве ветки кустов, и клонили головы высокие деревья, и слышалось в подлунном мире только одно – «Покарай, Господи!».
Василий перестал играть. Все сидели молча, одна луна по-прежнему проливала на землю свой желтоватый свет.
– Профессор ещё говорил о том, что ему то-ли во сне, то-ли наяву являлись какие-то глиняные существа, – проговорил пудель. – Эти существа по нему ходили и с ним разговаривали, говорил про какого-то Заступника, Пустолая, других я не запомнил.
– Что, он их видел? встрепенулся Василий и буквально вскочил – они живы?
– Ты чего это? – спросил Василия пудель.
– Говори,… говори…, что ты о них знаешь?!
– Что я знаю…? Да по существу ничего… Вроде бы они профессору помогали, когда его художник под лопух отнёс и там положил, когда ему стало от жары плохо.
– Может быть, ты ещё чего запомнил!? Ведь и Заступник, и Пустолай – наши братья!? – допытывался Василий. – Мы все вместе жили в мамушкином доме.
– Нет, больше ничего я не запомнил, – виновато сказал пудель, но я обязательно узнаю. Теперь я понял, что профессор и художник наши друзья и их не следует опасаться.
Может быть, этот разговор продолжался бы и дольше, только подъехали к свалке два чёрных лимузина, высветив фарами ворота, и произвели на свет требовательные, высокомерные и чванливые звуки. Василий, Белянка, Смуглянка и пудель стали смотреть как завороженные на эти автомобили.
– Вы никуда не ходите, я сейчас, – сказал пудель, схожу на разведку, узнаю, что к чему. И тут же, шагнув в сторону, скрылся в темноте, а игрушки, обрадовавшись возможно скорой встрече со своими братьями и сёстрами, и немного успокоившись, стали ждать пуделя. Только недолго они бодрствовали, тяжёлая дрёма снова навалилась на Василия, Белянку и Смуглянку и смежила веки. Глиняшки накрылись широким листом лопуха и уснули.
Глиняшки совершенно не слышали, как рядом с ними остановился чёрный «форд». Скажу по секрету. «форд» мог остановиться и в любом другом месте, но он остановился именно здесь, в метре от спящих игрушек. За рулём сидел Батист. О! У француза были великолепные данные шахматиста. Он мог просчитывать ситуацию на много ходов вперёд. Если бы он выбрал профессию сыщика, то он бы вряд уступал Шерлоку Холмсу. Прекрасная интуиция и трезвый расчёт помогали ему находить такие ходы, которые могли бы украсить любое художественное произведение на эту тему. Интуиция его никогда не подводила. Она помогла ему выйти на Фому Фомича, она помогла ему разобраться во взаимоотношениях Фомы Фомича и доцента. Не подвела она его и сейчас.
Дверка машины открылась, предприниматель вышел и осветил подмостовое пространство фонариком. Он никого не увидел. «Странно, – подумал он. – Должны быть где-то здесь. Они не могли уйти дальше на своих коротеньких ножках; мост – прекрасное укрытие от дождя и, на тебе, пусто». Если бы Батист посмотрел на землю рядом со своими ботинками и поднял лежащий лист лопуха… Но он этого не сделал.
После осмотра подмостового пространства Батист выключил фонарик, вернулся к машине, сел в кабину. Некоторое время Батист не предпринимал никаких действий. Он размышлял. Всё в нём говорило, что игрушки, которые он видел у Фомы Фомича, находятся где-то поблизости, но темнота мешала поискам. Наконец Батист принял решение – он завёл мотор и, не включая фар, тихо уехал, чтоб через километр-два снова остановиться на обочине высвечивающегося шоссе, выйти из автомобиля, постоять а затем, включив фары и вдавив педаль экселератора в пол, быстро уехать.
В общем, была и ещё одна причина прекратить поиски, не только темнота. Эту причину Батист не мог предвидеть. Отъехав от моста Батист вышел из «форда». Ночь объяла его. Только это была уже другая ночь, нежели там под мостом. Там это была простая темнота, а здесь… Батист почувствовал, как нечто необъяснимое входит в его душу. И это необъяснимое полонит её, завораживает и будит в нём сверхестественное и необъяснимое. «Что Это?» – спрашивал он самого себя; «откуда взялось?», «Я никогда не чувствовал ничего подобного!» Эта русская ночь, эти русские звёзды… Что они делают со мной? Они совсем не такие, как в Америке, Англии и на его родине – во Франции. Что это за тонкие изумительные звуки, низвергающиеся с высоты, что это за звоны? Эта ночная тишина совсем не тишина… она дышит, она играет, она движется. Здесь всё живое: и ночные сказочные сумраки, кои неслышно ходят вокруг, и шепчущие ему что-то звёзды, и надзвёздное фиолетовое пространство, хранящее симфонии мирозданья, – всё это не просто живёт своей жизнью, а оно входит в ночного странника, оживляет его душу, омывает его сердце, входит в каждую его клетку, насыщает каждый его атом. «Это – купель мира…» подумал Батист. – «Да-да, это – купель мира, она в России, она здесь. И это шоссе уже не одно… их два. Одно струится по земле, а другое повисает и поднимается над ним, и уходит в карминовую вечность, откуда доносятся колокольные звоны. Эта, уходящая с земли, дорога, пребывает в чудном сиянии, она ни от мира, но из мира земного в мир вечный. Звёзды украшают сей путь». И вдруг Батист почувствовал, что это и его дорога, что это и его путь и уже не мог больше не только продолжать поиски, но и жить как жил раньше, что те чувства, которые в нём жили раньше, ушли и на их место пришли новые, незнаемые, но такие близкие и настоящие. И что он, по рождению француз, с лёгкостью и радостью принимает то, что ему ниспослано свыше. И вот в нём уже русские чувства и русские мысли, и русская говорящая и поющая тишина. Всё преобразилось, всё стало иным, более красивым и жизнеутверждающим. Уезжать не хотелось, говорить не хотелось, думать не хотелось. «Не об этом ли говорил Бакстер? – подумал предприниматель. – Знаю, об этом. К чёрту Бакстера, к чёрту всю его философию. Есть только это русское небо и под этим небом – я.
После того, как «форд» уехал, на насыпь моста поднялся огромный лохматый зверь. Он поднял голову вверх и стал жадно втягивать в себя воздух, поворачивая голову налево и направо. О! Его чутью могло позавидовать любое существо на земле. Он чуял на десятки километров даже тогда, когда на земле не было даже малейшего ветерка. Вот он насторожился, повернулся в сторону моста и снова втянул носом воздух. После этого зверь пересёк шоссе. Он шёл тихо, почти бесшумно, низко наклонив голову и свесив хвост. Вот он подошёл к оставленному на обочине прицепу от Камаза. По всей видимости, прицеп сломался и его отцепили от грузовика. Зверь понюхал прицеп, тронул его лапой и легко без видимых усилий, перевернул его к верху колёсами, будто это была не массивная стальная конструкция, а пустой спичечный коробок. Зверь обнюхал прицеп снизу, движением лапы снова поставил его на колёса и пошёл дальше.
