Константин Станюкович
Вокруг света на «Коршуне»
Глава седьмая.
Ночная гонка
I
«Коршун» благополучно прибуксировал своего потерпевшего товарища в Гонконг, и клипер в тот же день был введен в док для осмотра и починки повреждений. Повреждения были значительные: сорвана большая часть киля и форштевня[116], повреждена во многих местах наружная обшивка и сломан винт. В частном доке, при котором были и мастерские, потребовали значительную сумму за простой и за исправления, и дороговизна починки прибавила еще новые терзания и без того нравственно страдающему капитану. Хотя адмирал и успокаивал капитана, находя, что он нисколько не виноват в постигшем его несчастье, тем не менее капитан клипера переживал тяжелые минуты и сам просил о скорейшем назначении следствия.
«Коршун» простоял в Гонконге несколько дней, пока работала следственная комиссия, назначенная адмиралом для расследования обстоятельств постановки клипера на каменья в порте Дуэ на Сахалине и степени виновности командира. Председателем комиссии, как старший в чине, был назначен командир флагманского корвета, а членами – командир «Коршуна», Василий Федорович, флагманский штурман и оба старшие офицера корветов. Затем все следственное дело с заключением адмирала должно было поступить на рассмотрение морского генерал-аудиториата, если бы морской министр нашел нужным предать капитана суду или просто узнать мнение высшего морского судилища того времени, членами которого были адмиралы.
Исследовав в подробности дело и допросив капитана, офицеров и команду клипера, комиссия единогласно пришла к заключению, что командир клипера нисколько не виноват в постигшем его несчастье и не мог его предотвратить и что им были приняты все необходимые меры для спасения вверенного ему судна и людей. Вполне соглашаясь с заключением комиссии, адмирал послал все дело в Петербург вместе с донесением, в котором сообщал морскому министру о том, что командир клипера действовал как лихой моряк, и представлял его к награде за распорядительность и хладнокровное мужество, обнаруженные им в критические минуты. Кроме того, адмирал отдал приказ по эскадре, в котором изъявлял благодарность командиру клипера в самых лестных выражениях.
Нечего и говорить, как нравственно удовлетворен был капитан признанием своей правоты товарищами и строгим начальником эскадры; осунувшийся и похудевший, он словно ожил за это время и, еще недавно бывший в числе порицателей беспокойного адмирала за его подчас бешеные выходки, стал теперь горячим его почитателем.
Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович был приглашен офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли, что адмирал представил командира клипера к награде?
– Правда. Вчера я читал копию. Адмирал мне показывал.
В кают-компании раздались удивленные восклицания.
– Вас, как видно, удивляет это, господа? – заметил с улыбкой Василий Федорович.
– Еще бы! – воскликнул Лопатин.
– Признаться, и я изумлен! – проговорил старший офицер. – Положим, командир клипера вел себя во время крушения молодцом, но все-таки я не слыхал, чтобы капитанов, имевших несчастье разбить суда, представляли к наградам…
– И я не слыхивал таких примеров! – промолвил в свою очередь и старший штурман.
– А Корнев тем и замечателен, что поступает не так, как поступают люди рутины и укоренившихся предрассудков, и за то я особенно его уважаю! – горячо проговорил Василий Федорович. – Он не боится того, как посмотрят на его представление в Петербурге, и, поверьте, господа, настоит на своем. Он не похож на тех, кто в каждом несчастье, столь возможном на море, видит прежде всего вину… Он, как истинный моряк, сам много плававший, понимает и ценит отвагу, решительность и мужество и знает, что эти качества необходимы моряку. В нашем ремесле, господа, нужны, конечно, бдительность и осторожность, но только осторожность, не имеющая ничего общего с трусостью, которая всюду видит опасность. Есть еще и другая трусость и часто у моряков, отважных по натуре, это – трусость перед начальством, страх ответственности в случае какого-нибудь несчастья. Такие моряки могут и счастливо плавать, но они все-таки не моряки в истинном значении этого слова, и боевой адмирал на них не может рассчитывать. Они похожи на того адмирала давно прошедшего времени, который, услышав выстрелы в море, не пошел на них на помощь товарищу-адмиралу, так как не получил на то приказания раньше… а он был слепой исполнитель приказаний начальства и боялся ответственности.
– Что же, этого адмирала отдали под суд, Василий Федорович? – воскликнул Ашанин, слушавший – весь внимание – речь своего любимца-капитана.
– Отдали…
– И обвинили?
– Нет, оправдали. Он ведь был формально прав. Но зато нравственно моряки его осудили, и он должен был сам выйти в отставку.
Удовлетворив любопытство Ашанина, Василий Федорович продолжал, обращаясь главным образом к молодым офицерам:
– Вот все это и умеет отличать адмирал, так как он не рутинер и не формалист и любит до страсти морское дело. И в данном случае, представляя к награде капитана, хотя и попавшего в беду и едва не потерявшего вверенного ему судна, но показавшего себя в критические минуты на высоте положения, адмирал дает полезный урок флоту, указывая морякам, в чем истинный дух морского дела, и поддерживая этот дух нравственным одобрением таких хороших моряков, как командир клипера… А командиру не награда нужна, а именно уверенность, что он поступил так, как следовало поступить хорошему моряку… И поверьте, господа, что и впредь он будет таким же хорошим моряком. А отнесись к нему адмирал иначе, флот, пожалуй, лишился бы дельного и образованного капитана…
После минуты общего молчания, в котором чувствовалось сильное впечатление, произведенное на большую часть офицеров этой речью, капитан неожиданно прибавил:
– А ведь и я должен бы подвергнуться строжайшему выговору, господа… И, может быть, не только выговору, а и более серьезному наказанию, если бы начальником эскадры был не Корнев, а какой-нибудь педант и формалист. Не правда ли, Степан Ильич?
– Очень просто. Могли бы и под суд отдать-с. И меня бы с вами на цугундер, Василий Федорович! – промолвил старший штурман.
– А Корнев вместо того благодарил вас! – вставил старший офицер.
– Еще бы! Адмирал сам в том же повинен, в чем и Василий Федорович. Его тоже надо было бы отдать под суд! Он тоже дул полным ходом, спеша в Дуэ! – засмеялся Степан Ильич.
– За что же это вас следовало отдавать под суд, Василий Федорович? – с удивлением спрашивал доктор, решительно не понимавший, в чем мог провиниться командир «Коршуна».
И многие, в том числе Ашанин, в недоумении смотрели на капитана, не догадываясь, за что можно было бы обвинить такого хорошего моряка.
– А разве вы забыли, доктор, как мы шли на Сахалин? – спросил капитан.
– Не шли, а, можно сказать, жарили, Василий Федорович! – вставил старший штурман, заметно оживившийся к концу обеда.
– Ну, так что же?
– А помните, какой был туман тогда?
– Ужасный! – согласился доктор.
– В двух шагах ничего не было видно… Молоко какое-то! – заметил лейтенант Невзоров. – Жутко было стоять на вахте! – прибавил он.
– И мне было, признаться, жутко! – виновато признался Володя.
– А мне, вы думаете, было весело? – улыбнулся капитан. – Могу вас уверить, господа, что не менее жутко, а, скорее, более, чем каждому из вас… Так вот, доктор, в такую-то погоду мы, как образно выражается почтенный Степан Ильич, жарили самым полным ходом, какой только мог дать влюбленный в свою машину Игнатий Николаевич… А он, вы знаете, постоит за честь своей машины.
– Подшипники даже сильно нагревались тогда… Я пустил машину вовсю!.. Вы приказали! – конфузливо проговорил старший механик.
– Так долго ли было до греха, доктор? – продолжал капитан. – И у нас по борту прошло судно… Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола… какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение… Правила предписывают в таком тумане идти самым тихим ходом… А я между тем шел самым полным… Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения.
– Но мы спешили на помощь «Забияке»! – горячо заметил доктор.
– Положим, спешили, но ведь могло случиться и так, что вместо одного погибшего судна было бы два… Могло ведь случиться?
– Могло.
– И если стать на эту точку зрения, то я должен бы не спешить на помощь товарищу, а думать о собственном благополучии. Многие адмиралы одобрили бы такое благоразумие, тем более что и правила его предписывают… Но все вы, господа, конечно, поступили бы точно так, как и я, и наплевали бы на правила, а торопились бы на помощь бедствующему судну, не думая о том, что скажет начальство, хотя бы вы знали, что оно и отдаст вас под суд… Не правда ли, Ашанин?
– Еще бы! – воскликнул Володя.
– Конечно! – подтвердили и другие.
– И Корнев, наверно, отдал бы под суд или, по меньшей мере, отрешил меня от командования, если бы я поступил по правилам, а не так, как велит совесть… Вот почему он благодарил меня вместо того, чтобы отдать под суд! Сам он тоже не по правилам спешил к Сахалину и тоже в густой туман бежал полным ходом… Так позвольте, господа, предложить тост за тех моряков и за тех людей, которые исполняют свой долг не за страх, а за совесть! – заключил капитан, поднимая бокал шампанского.
Все сидевшие на конце стола подходили чокаться к капитану. Когда последним подошел Ашанин, капитан сказал ему:
– Вчера адмирал спрашивал о вас. Верно, скоро потребует к себе читать ваш отчет… Здесь ему не до отчета… Он каждый день в доке… разносит англичан, споря с ними о починке клипера…
– А когда мы уходим отсюда, Василий Федорович? – спросил кто-то.
– Кажется, завтра.
– А адмирал?
– Он тоже уходит.
– Пойдем вместе?
– Вместе.
– А куда, Василий Федорович? – спросил Лопатин.
– Об этом спросите сами у адмирала, Василий Васильевич, – усмехнулся капитан, – я не знаю. Знаю только, что в скором времени соберется эскадра и все гардемарины будут держать практический экзамен для производства в мичмана. Эта новость больше к вам относится, Ашанин. Недавние гардемарины наши теперь мичмана. Теперь за вами очередь. Скоро и вы будете мичманом, Ашанин… Почти два года вашего гардемаринства скоро прошли… Не правда ли?
– Я и не заметил, как они прошли, Василий Федорович.
– Да и плавание наше прошло незаметно. Еще полгода, и, вероятно, «Коршун» пошлют в Россию… Как раз через три года вернемся. Я думаю, всем хочется домой?
Все откровенно сознались, что хочется. Особенно горячо высказались лейтенант Невзоров, старший механик и артиллерист Захар Петрович. Первые два жаждали свидания с женами, а Захар Петрович страстно хотел обнять своего сынишку.
– А мне бы только побыть в России месяц-другой – я снова непрочь бы в дальнее плавание! – заметил Лопатин.
– И я отдохнул бы полгода, да и опять ушел бы в море! – проговорил старший офицер.
– Если уйдете, то, наверно, командиром, Андрей Николаевич! – промолвил капитан.
– Еще вопрос: дадут ли судно?.. Может быть, не найдут достойным! – скромно заметил Андрей Николаевич, не раз втайне лелеявший мечту о командирстве.
– Адмирал не позволит вас обойти… Он горой стоит за хороших офицеров…
– А вы, Степан Ильич, пошли бы снова в плавание? – спросил кто-то у старшего штурмана.
Степан Ильич глотнул из чашки кофе, разбавленного коньяком, сделал затяжку и после этого ответил:
– Я, батенька, не загадываю. Что будет, то будет… Назначат в дальнее плавание, – пойду, а не назначат, – не пойду, зазимую в Кронштадте. Слава богу, поплавал на своем веку довольно и всего на свете навидался! – философски протянул Степан Ильич и вслед за тем не без шутливой иронии прибавил: – Да и у штурманов не осведомляются об их желаниях. Отдадут приказ: назначается на такое-то судно, – так, хочешь не хочешь, а собирай свои потроха и иди хоть на северный полюс. Мы ведь людишки маленькие, и впереди у нас нет блестящих перспектив… Ничего-с в волнах не видно! Хе-хе-хе! А стать на мертвый якорь – выйти в отставку и получать шестьсот рублей полного пенсиона – тоже не хочется. Как-никак, а все-таки привык к воде… всю почти жизнь провел на ней. Так как-то зазорно сделаться сухопутным человеком и, главное, решительно не знать, что с собой делать с утра до вечера… Семьи у меня нет, жениться было некогда между плаваниями, я один, как перст… ну и, видно, до смерти придется брать высоты да сторожить маяки! – усмехнулся старый штурман.
Чуткое ухо Ашанина в этой полушутливой речи уловило горькое чувство старика, обойденного, так сказать, жизнью только потому, что он был штурманом. После долгих лет тяжелой и ответственной службы – ни положения, ни средств для сколько-нибудь сносного существования в случае отставки, одним словом – все та же подначальная жизнь, все та же лямка… И Володя с глубоким уважением, полный искреннего сочувствия, посмотрел на старика-штурмана и словно бы чувствовал себя виноватым за то, что он флотский и что у него впереди жизнь, полная самых розовых надежд.
И капитан как-то особенно сердечно проговорил, обращаясь к Степану Ильичу:
– Зато и как же счастливы будут капитаны, с которыми вы будете плавать, Степан Ильич…
– С вами и я рад, Василий Федорович, служить, вы это знаете… А ведь можно нарваться на такого капитана, что плавание покажется каторгой…
– Так я вас ловлю на слове, Степан Ильич… Если я буду назначен в плавание, вы не откажетесь плавать со мной?
– С большим удовольствием… А вы разве опять пойдете в плавание после того, как вернемся?..
– Я не прочь, если назначат. Но только не на три года… Это долго; я, признаться, соскучился по России… Там у меня старуха-матушка. Я у нее единственный сын, и она очень тоскует! – тихо и застенчиво прибавил капитан, словно бы конфузясь, что заговорил об интимных делах.
Степан Ильич понял это и благодарно оценил откровенность капитана и с тонкой деликатностью, как будто не обратил внимания на эти слова, громко проговорил, с ласковой улыбкой подмигивая на Ашанина:
– А вот наш будущий мичман так не желает в Россию и собирается просить адмирала, чтобы он его оставил еще на три года в плавании.
– Это правда, Ашанин? Вы не хотите в Россию? – спрашивал, смеясь, капитан.
– Степан Ильич шутит, Василий Федорович. Я очень и очень хочу в Россию! – возбужденно воскликнул Ашанин и в то же мгновение вспомнил всех своих близких в Петербурге и взволнованно прибавил: – Ведь я уже два года не видал своих!
В тот же вечер он написал матери письмо и между прочим сообщал, что, верно, через полгода «Коршун» пойдет в Россию и он, Володя, уже будет мичманом.
Порадовал он и Ворсуньку известием, что скоро корвет вернется в Россию.
– Дай-то бог, ваше благородие.
– А ты очень соскучился?
– А то как же?.. Подчас и вовсе жутко бывает, ваше благородие. Только я об этом никому не обсказываю… Зачем, мол, других смущать. Всякий про себя, значит, тоскуй. Небось и вам в охотку родительницу видать, да сестрицу с братцем, да дяденьку.
– Еще как в охотку-то, Ворсунька…
– То-то оно и есть… А у меня, Владимир Николаевич, в деревне, сами знаете, жена оставлена и батюшка с матушкой…
II
Неделю спустя адмиральский корвет и «Коршун» на рассвете вбежали под штормовыми парусами и со спущенными стеньгами на рейд китайского порта Амое, скрываясь от жестокого тайфуна, который трепал оба корвета двое суток и все свирепел, так что адмирал дал сигнал: «спуститься в Амое». В это утро на рейд пришли еще три военных судна: два английских и одно американское, и у всех были повреждения. Американец был без грот-мачты, а на двух английских корветах были прошибленные борты и сломанные бушприты. Видно было, что тайфун потрепал их основательно и в море достиг своего апогея. И на рейде чувствовалась его сила. «Коршун» сильно раскачивало и подергивало на цепях двух брошенных якорей. Временами, в моменты сильных порывов, цепи натягивались в струны. Стеньги так и не поднимались, и на всякий случай поддерживались пары. Волнение было на рейде такое сильное, что нельзя было посылать шлюпок. Ветер так и завывал в снастях. Было сыро и холодно.
Но бухта была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться в ней было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич был в отличном расположении духа и, играя с доктором в кают-компании в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали «Коршун» хорошо на якорях. Не тревожился и капитан, хотя тоже частенько показывался на мостике.
К вечеру стало стихать. Мистер Кенеди давал один из своих последних концертов. Ему надоело плавать, и он собирался скоро покинуть корвет, чтобы попасть в Америку и там поискать счастья. Все сидели в кают-компании и слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском море… Скоро подали вечерний чай, и в кают-компании было шумно и весело. Все предвкушали удовольствие хорошо выспаться, не рискуя стукаться о переборку, как вдруг в кают-компанию вбежал рассыльный и прокричал:
– Свистали всех наверх с якоря сниматься!
– Вот тебе и спокойная ночная вахта! – проговорил Лопатин.
– И хоть бы ночь простояли на якоре! А то загорелось! – воскликнул Невзоров.
– У Корнева всегда все горит! – заметил Степан Ильич. – Видно, был сигнал?..
– Конечно, сигнал: сниматься с якоря! – крикнул лейтенант Поленов, уже сдавший вахту старшему офицеру и сбежавший вниз, чтобы надеть теплое пальто.
Кают-компания опустела. Только доктор, отец Спиридоний и мистер Кенеди оставались внизу.
Через полчаса «Коршун» с поднятыми уже стеньгами шел в кильватер адмирала, выходя из Амое. В море было очень свежо, и волнение было изрядное. Тотчас же по выходе в море на адмиральском корвете были подняты последовательно ночные сигналы: «поставить паруса» и «следовать за адмиралом».
– А куда следовать, – это, разумеется, секрет адмирала! – кинул Лопатин, смеясь и ежась от холода, стоявшему у сигнальных книг младшему штурману.
Паруса были быстро поставлены, пары прекращены, винт поднят, и «Коршун», изрядно раскачиваясь на сильном попутном волнении, имея, как и у адмирала, марсели в два рифа, фок, грот, бизань и кливера, бежал в галфинд[117] за адмиральским корветом, который в виде темного силуэта с огоньком на мачте виднелся вблизи в полумраке вечера. Луна по временам показывалась из-за облаков.
Просвистали подвахтенных вниз. Офицеры торопливо спустились в кают-компанию доканчивать чай.
Разговоры, конечно, поднялись по поводу внезапного ухода из Амое, и большая часть офицеров, рассчитывавшая на спокойные ночные якорные вахты, была недовольна и не отказала себе в удовольствии побранить адмирала.
– Вот уж, подлинно, беспокойный адмирал! Вместо того чтобы после двухдневной трепки постоять ночь на якоре, он опять в море! – говорил лейтенант Невзоров, которому предстояло с восьми часов вечера вступить на вахту.
– Да еще следуй за ним… Не спускай с него глаз. Вахта будет не из приятных, Александр Иванович, – подлил масла Первушин.
– Да и ваша вахта, с полуночи до четырех, тоже не из веселых.
– А моя, господа, отличная… На рассвете, с четырех до восьми. Мне пофартило! – засмеялся Лопатин. – А Владимиру Николаевичу еще того лучше: ночь может спать и только с восьми часов сторожить адмирала.
Ашанин между тем подсел к Степану Ильичу и спрашивал:
– А если мы ночью разлучимся с адмиралом? Куда мы тогда должны идти, Степан Ильич?
– Боже сохрани, разлучиться… Типун вам на язык, милый юноша. Он тогда при встрече осрамит капитана и разнесет вдребезги и его, и вахтенного начальника, который упустит адмирала, и всех нас. Что вы, батенька! «Коршун» должен, понимаете ли, должен не отставать от адмиральского корвета и не упускать его ни на минуту из вида… Только какие-нибудь особенные обстоятельства: шторм, туман или что-нибудь необычайное – может извинить в его глазах разлучившегося… Но в таком случае адмирал, разумеется, предупредит о рандеву.
– Слышите, Александр Иванович! – крикнул Невзорову Лопатин. – Не упустите адмирала.
– Ночь-то не особенно темная… Не упущу.
– А он, вот увидите, будет стараться удрать от нас. Начнет менять курсы, прибавлять парусов… Одним словом, будет настоящая гонка! – уверенно произнес Степан Ильич.
– На кой черт он станет все это проделывать? Людей беспокоить зря, что ли? – воскликнул недовольным тоном Невзоров.
Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца «каторги», как называл он плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, – не по нем она.
– Просто адмирал самодур, вот и все. Ему, видно, спать не хочется, он и чудит! – вставил ревизор, лейтенант Первушин.
– Не жалейте эпитетов, Степан Васильевич: самодур – слабо… Уж лучше скажите, что он антихрист, что ли, за то, что не дает вам покойной вахты! – отозвался со смехом Лопатин, и в его веселых глазах искрилась чуть заметная насмешливая улыбка.
– Что вы вздор городите… Я не из-за вахты.
– Не из-за вахты?
– Я вообще высказываю свое мнение об адмирале.
Степан Ильич нахмурился и молчал, видимо не желая вмешиваться в разговор, да еще с Первушиным, которого и он не особенно долюбливал, считая его интриганом и вообще неискренним человеком. Но когда и Ашанин, его фаворит Ашанин, вслед за другими довольно развязно назвал предполагаемую ночную гонку бессмысленной, старый штурман с ласковой укоризной остановил его:
– И вы, Владимир Николаевич, порицаете то, чего – извините – сами хорошо не понимаете!
Ашанин сконфузился и проговорил:
– Но, в самом деле, какой же смысл в такой гонке, Степан Ильич?..
– Какой смысл? – переспросил Степан Ильич, оживляясь. – А вы думаете, что нет смысла и что адмирал приказал идти ночью и в свежую погоду за собой, неизвестно куда, только потому, что он самодур и что ему спать не хочется?
– А то из-за чего же? – вызывающе бросил Первушин, задетый за живое словами старшего штурмана.
– Во всяком случае не из-за самодурства, как вы полагаете.
– Так объясните, пожалуйста, Степан Ильич, а мы послушаем! – не без иронии кинул Первушин.
– Вам что же объяснять? Вы уже уяснили себе причины, – сухо промолвил старый штурман, – а вот Владимиру Николаевичу я скажу, что Корнев, устроивши ночной поход, наверное, имеет цель убедиться, будут ли на «Коршуне» бдительны и находчивы… сумеет ли «Коршун» не упустить неприятельское судно, если б оно было вместо адмиральского корвета… Ведь Корнев не смотровой адмирал. У него на первом плане морская выучка и требование, чтобы военное судно было всегда готово и исправно, как на войне…
Ашанин понял, что старый штурман был прав, и проговорил:
– Так вот оно что!.. А я и не подумал об этом.
– То-то и есть, милый юноша… Оттого и опрометчиво сделали заключение о человеке, который еще на днях восхитил вас своим приказом о командире клипера. В адмирале много недостатков, служить с ним тяжело, но он отличный морской учитель. И поверьте, Владимир Николаевич, что сегодня ночью он не будет спать из-за желания приучить моряков к осмысленной службе. И он сам увлечется ролью неприятеля… поверьте… и будет употреблять все меры, чтобы удрать от «Коршуна» и в назначенном «рандеву» разнести капитана… Но не на такого напал… Не удрать ему от Василия Федоровича!
Предположения старого штурмана действительно оправдались, и в самом скором времени.
Не прошло и часа, как сверху донеслись командные слова Невзорова.
– Верно уж начал гонку. Пойдем-ка, посмотрим, в чем дело! – проговорил старый штурман.
Они вышли вместе наверх и стали у борта, около мостика.
На мостике были и капитан и старший офицер, и оба напряженно смотрели в бинокли. А Невзоров тем временем нервно, нетерпеливо и, казалось, с раздражением виноватого человека командовал, распоряжаясь работами и поторапливая людей.
Еще бы не торопить! Оставшись один на вахте, пока капитан со старшим офицером пили чай в капитанской каюте, он чуть было не прозевал, что на флагманском корвете отдали рифы и ставят брамсели. И это было сделано как раз в то время, когда луна спряталась за облака и ночь стала темней. Спасибо сигнальщику, который, не спуская подзорной трубы с «Витязя», заметил его маневры и доложил об этом Невзорову.
И тогда Невзоров крикнул, словно оглашенный:
– Марсовые к марсам! Рифы отдавать!.. На брамсели! – На этот окрик выбежали капитан и старший офицер.
– Я думал, что адмирал позже начнет гонку! – смеясь проговорил капитан и, взглянув в бинокль, заметил Невзорову: – А вы немного опоздали!.. «Витязь» уходит вперед…
Невзоров виновато отвечал:
– Луна спряталась… Не разглядел…
– На это адмирал и рассчитывал… Что это, сигнал?
Взвились огоньки, и через минуту сигнальщик доложил:
– Рандева Нагасаки.
Пока поднимали ответ, капитан заметил:
– Адмирал думает, что у нас спят и что он уйдет. Напрасно! Мы его нагоним!.. Скорее ставьте брамсели, Александр Иванович! – нетерпеливо прибавил он, досадуя на оплошность Невзорова.
Тот хорошо понял это по нетерпеливому тону капитана и еще громче и раздражительнее крикнул:
– Брамсели отдать!
– Прозевал прибавку парусов у адмирала и теперь зря суетится. Эх, моряк с Невского проспекта! – с сердцем проговорил вполголоса Степан Ильич и, прислонясь к борту, жадно впился глазами в бинокль, направленный на «Витязь».
– Разве не нагоним, Степан Ильич? Ведь это будет ужасно!.. Капитан говорил, что нагоним. Значит, нагоним, Степан Ильич? – с нетерпением спрашивал Ашанин, внезапно почувствовавший, как и старый штурман, и обиду за «Коршуна», и ненависть к моряку с Невского проспекта (эта кличка Володе особенно почему-то понравилась) за то, что он прозевал. И в эту минуту ему казалось действительно ужасным, если «Витязь» уйдет от «Коршуна». Морская жилка жила в нем, как и в Степане Ильиче, и он всем существом почувствовал смысл всех этих «штук» адмирала и пламенно желал, чтобы «Витязь» не ушел, точно «Витязь» в самом деле был неприятель, которого выпускали из рук.
– Нагоним, нагоним! – успокоил Володю старый штурман. – Слава богу, прозевка была недолгая, а «Коршун» в полветра лихо ходит…
И неожиданно прибавил с лаской в голосе:
– И у вас морская душа взыграла?.. И вас задор взял?.. А ведь этим вы обязаны вот этому самому беспокойному адмиралу… Он знает, чем моряка под ребро взять… От этого служить под его командой и полезно, особенно молодежи… Только его понять надо, а не то, как Первушин…
– Я дурак был, Степан Ильич, когда говорил давеча…
– Не дурак – вы, слава богу, имеете голову на плечах, – а слишком скоропалительны, голубчик. Вы не сердитесь: я, любя вас, это вам говорю.
– Да я и не сержусь ни капельки… И прошу вас всегда так со мною говорить.
Работы между тем кипели. Скоро рифы у марселей были отданы, брамсели были поставлены, и для увеличения хода вздернуты были и топселя по приказанию капитана. Сильно накренившись и почти чертя воду подветренным бортом, «Коршун» полетел еще быстрей. Брам-стеньги гнулись, и корвет слегка вздрагивал от быстрого хода.
Через несколько минут «Коршун» уже нагнал «Витязя», и на «Коршуне» тотчас же убрали топселя и один из кливеров, чтобы не выскочить неделикатно вперед.
– Что, небось, раненько назначил «рандеву»? – произнес, ни к кому не обращаясь, Степан Ильич, и в его старческом голосе звучали и радость, и торжество, и насмешка.
Улыбнулся и капитан и, обращаясь к Невзорову, проговорил, видимо желая подбодрить его:
– Отлично управились, Александр Иванович.
Обрадовался и Ашанин, увидав совсем близко и чуть-чуть на ветре красивый, лежавший почти на боку «Витязь» с его высоким рангоутом, одетым парусами, которые белелись теперь под серебристым светом месяца, выплывшего из-за быстро несущихся облаков.
– Ну, теперь я спать пошел. Спокойной ночи, Владимир Николаевич! – проговорил старший штурман и как-то особенно крепко и значительно пожал руку Ашанину.
Скоро спустился к себе в каюту и Ашанин. Теперь он был единственным обитателем гардемаринской каюты. Быков и Кошкин, произведенные в мичмана, были переведены в Гонконге на клипер, где не хватало офицеров, а два штурманские кондуктора, произведенные в прапорщики, еще раньше были назначены на другие суда тихоокеанской эскадры.
Капитан уже более не спускался вниз. Он простоял на мостике всю ночь во время вахт Невзорова и Первушина, боясь, как бы опять не прозевали какого-нибудь маневра «Витязя».
А на «Витязе», казалось, все еще не теряли надежды обмануть бдительность «Коршуна» и уйти от него. Когда луна скрывалась за облаками и становилось темней, «Витязь» вдруг делал поворот и ложился на другой галс, то неожиданно спускался на фордевинд, то внезапно приводил к ветру, – но «Коршун» делал то же самое и шел по пятам беспокойного адмирала.
К рассвету, казалось, на «Витязе» угомонились, и он взял курс на Нагасаки.
– Ну, теперь «Витязю» уж нельзя скрыться! – сказал капитан Лопатину, когда тот в четыре часа утра вступил на вахту. – А все-таки вы, Василий Васильевич, следите в оба глаза за движениями адмирала.
– Есть! – весело отвечал Лопатин.
– И, смотрите, Василий Васильевич, не выскочите как-нибудь вперед, если на «Витязе» вдруг убавят парусов.
– Не прозеваю, Василий Федорович, – улыбаясь своей широкой, добродушной улыбкой, промолвил мичман.
– Ну, я спать пойду. Без особенной надобности не будите.
– Есть.
Капитан спустился в свою каюту, а Лопатин, безмятежно проспавший семь часов, стал на наветренной стороне мостика и, обдуваемый ветром, то поглядывал на надувшиеся паруса, то на «Витязя».
Солнце только что выплыло из-за горизонта, переливавшего золотисто-пурпурными цветами, и, ослепительное, медленно поднималось по голубому небосклону, то прячась в белоснежных перистых, быстро несущихся облаках, то снова показываясь из-за них и заливая блеском полосу моря, на котором сверкали зайчики. Ветер заметно стихал, и скоро на обоих спутниках-корветах, почти одновременно, поставили топселя и лиселя с одной стороны.
Андрей Николаевич, вставший, по обыкновению, одновременно с командой, в пять часов, поднялся на мостик и, осмотрев, как стоят паруса, с видимым чувством удовлетворения, что все на корвете исправно, проговорил:
– Чудный будет денек сегодня, Василий Васильевич. Как у нас ход?
