Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга вторая
Красовер не понимал. Начинал догадываться, но не понимал. С какой это, собственно, стати? Да и кто он, собственно, такой? И отчего он, собственно, волнуется? Возможно, лошадник робеет перед Красовером – представителем интеллектуальной элиты, автором научных произведений, специалистом по шестнадцатому веку, завсегдатаем библиотек, другом Георгия Пламенного и товарищем товарищей последнего – бури и натиска в кожаных куртках? В чайной, под скрипку, пьяный голос импровизировал: «Раньше были люди, а теперь собаки. На Расею лают чехи и поляки».
– Прошу прощения, товарищ, не понимаю.
– В таком случае, Константин Матвеевич, то есть я хотел сказать гражданин Красовер, мне придется пояснить. Коль скоро нам следует объясниться… – Да что же такое с ним делается, откуда они лезут, ненужные слова, и куда подевались те самые, нужные, точные? – Речь пойдет, как вы, я полагаю, догадываетесь…
«Раньше были брючки, были и чулочки, а теперь не хватит тряпок на порточки».
Под визжащую скрипку раздавался еще один пьяный, но иного тембра голос, вроде бы женский. Он, этот голос, словно бы оппонировал первому, словно бы сошелся с ним в противоборстве, как Петя сошелся в духовном противостоянии с Красовером. И ведь какая-то… сучка… поймал себя на мысли Петя… не боится… нас… народной власти. А он, первоконник, теряется перед Красовером. Хватит, хватит ходить вокруг да около.
– Речь о Барбаре Карловне Котвицкой, – храбро выпалил красноармеец Майстренко.
– Что-с? О ком-с? Я вас правильно понял-с?
– Более чем, – отрезал член КСРМУ. – И без дурацких словоерсов, пожалуйста. Этим меня не проймете.
И в этот момент третий голос, пьяный в стельку, в лоск и в дым, и оттого беспримерно отважный, громко выдал нечто беспримерное: «Раньше были песенки, а теперь идеи. Матушкой-Расеей правят… берендеи». Трое проходивших мимо мужчин с пониманием переглянулись. Один незаметно – но Петя-то заметил – показал глазами на ладненько одетого, в очочках и с портфельчиком Красовера.
Ах ты, сволочь, провокатор, шкура, задохнулся от гнева герой сражения за Ровно. Подразумевая вовсе не прохожего, но исполнителя и сочинителя куплетцев. И ведь как ловко срифмовал, как точно сделал паузу. Вот бы с кем тут надо разобраться, по-конармейски, по-революционному. А приходится с Красовером. С берендеем… Тьфу! Теперь еще и словечко привяжется. В новом, так сказать, значении и смысле.
– Так вот, – сосредоточился Петя на главном. – Очень прошу… Советую… Рекомендую… Настоятельно. Пореже с ней, Барбарой Карловной, встречаться. И более ей… – Тут Петин голос позорно сорвался. – Не досаждать!
А из окошка, перекрывая плаксивую скрипку, прогремело, будто бы в ответ: «Раньше были барышни, а теперь кокотки. Жрут на завтрак кокаин вместо доброй водки».
– Вы меня поняли, Константин Матвеевич? Не до-са-ждать!
Петины пальцы против воли сжались в некое подобье кулаков. Лицо постыдно покраснело. Захотелось дернуть ворот, расстегнуть не по уставу пуговицы и двинуть прямо… На Врангеля, на Врангеля. На Пилсудского. Спокойно.
А голоса не унимались. «Раньше были бардаки, раньше были танцы. Раньше были мужики, а теперь повстанцы».
Поначалу Красовер не испугался. Смерив кавалериста ироническим взглядом высокообразованного человека, новой аристократии, аристократии духа, Красовер столь же иронически сделал предположение:
– У меня создается впечатление… мм… что вы видите во мне соперника. – И прибавил, скорее примирительно: – Я польщен. Товарищ, если не ошибаюсь, Майстренко?
Петя, однако, не примирился. Разжав кулаки и собрав в кулак волю, он привел важный для него, но малоубедительный для подлинного macho тезис. (Красовер был, понятно, никакой не macho, но как большинство никаких не macho он в душе ощущал себя именно macho. Испанским и латиноамериканским одновременно. Грандом, гаучо, гидальго и тангеро. Из тех, что ездят исключительно на жеребцах.)
– Возможно вам об этом неизвестно, Константин Матвеевич, но у Барбары Карловны есть муж.
Хотя Красовер был macho лишь в своем слегка воспаленном воображении, он ответствовал Петру вполне резонно. Возможно, при случае так ответил бы кому-нибудь и Петр.
– Тогда пускай Барбара Карловна, – Красовер улыбнулся, мягко и чуточку покровительственно, – сама мне об этом скажет. Она же, заверяю вас, товарищ, молчит.
Голоса же, всё пьянее и пьянее, смелели и смелели. Карапет переходил все допустимые и мыслимые границы. С чего бы? Что-то случилось на фронте? Что-то рухнуло? Снова? Как в девятнадцатом? Врангель, Пилсудский? Где? Скрипичный визг перекрылся новым, нахальнейшим куплетом: «Раньше были денежки, а теперь совзнаки. Был интернационал, будут и казаки». Не будь Красовер поглощен дискуссией с Петром, он при словах о казаках встревожился бы тоже. Но Красовер, смертельно боявшийся и ненавидевший казачество, на пьяные рулады внимания не обращал.
Аргументов против жизненной логики племянника великой бандерши у бойца Майстренко не сыскалось. И тогда он прибег, по-конармейски, к веками проверенному безотказном доводу.
– Только сунься к ней, боров, морду толстую начищу.
От внезапного перехода на «ты» и неприятной перспективы у аристократа духа перехватило дух. Но Константен Красовер, победитель польского милитаризма, тоже был парень не промах. Тем более что знался со Срулём Аронсоном, который знался кое с кем гораздо выше и небезопаснее. У Красовера тоже был довод. Не настолько древний, как у Пети, но успешно проверенный – как в теории, так и на практике.
– Да вы я вижу, батенька, – сказал историк грустным и многое понимающим голосом, – антисемит…
Фраза Красовера интонационно завершилась паузой. Угрожающей паузой, намекающей то ли на возможность общественного порицания, то ли на действия известных органов Республики. Любопытно, но именно в данный момент карапет внезапно смолк. Словно что-то ощутив и устрашившись.
Петя опешил. Как когда-то опешила Баська. Не оттого, что Красовер его напугал –его, эскадронца Майстренко? Не напугал. Удивил. И не сказать чем больше – лживым обвинением в «анти» там чем-то или нахальным обращением «батенька». Но опешил Петя ненадолго. Словно бы увидев перед собой Левку Шифмана, Оську Мермана и словно бы сравнив товарищей-большевиков с оплывшим гнидоватым недоделком, Петя злобно прошипел:
– Во-первых, я тебе, бочонок с салом, не батенька, а во-вторых, повторяю, морду… – И для большей убедительности добавил не на литературном языке, а на самом что ни есть народном: – Зрозумiв, тварюко?
Теперь опешил Красовер. Нет, он еще попытался изобразить своей пухлой физиономией подобающую мировую скорбь, но Петя заметил, с удовлетворением, промелькнувший в поросячьих глазках страх.
То-то, сучий потрох, подумал первоконник.
Не будем скрывать: когда Петя возвращался к себе, ему было нестерпимо совестно. Застращать угрозами Красовера – невелико было геройство. И разве Красовер виноват, что он глуп, что он слаб, что труслив? Да и в том, что подл, тоже виноват не только он, но сформировавшие его общественные условия. А что тетка его бывшая бандерша, так племянник за тетку не в ответе.
Но с другой стороны, стоило Пете представить, как Красовер досаждает супруге товарища Ерошенко, воюющего вместе с Оськой Мерманом против польских белогвардейцев, и всё снова становилось на место. Врангель, он ведь тоже сформирован условиями, и Петлюра сформирован, и Пилсудский – так что же, не бить их теперь по хищным лапам? Пусть спасибо скажет, что легко отделался.
И все же стыдновато. Врангель и Пилсудский это сила, а тут бессмысленный и жалкий Красовчик.
И еще было стыдно, что не зашел в ту чайную, не разобрался на месте с контриками. Почему они так веселились, с чего они так осмелели? Знакомый курсант рассказывал: кое-кто веселился тут годом ранее, когда на Киев надвигались деникинцы. Что-то стряслось на антиврангелевском фронте? Пал днепровский плацдарм у Каховки?
Черта вам лысого. Не дочекаєтесь.
***
Курьер Варшавский, 16 августа
Священник ИГНАЦИЙ ЯН СКОРУПКА, нотарий курии варшавской митрополии, капеллан братства Семейства Марии на Праге, префект гимназии и Высших коммерческих курсов школы Лебковского, капеллан-доброволец 238-го добровольческого полка польских войск,
после недолгих, но тяжких страданий умер 14 августа с.г. от вражеских пуль и многократных ударов штыком, полученных на поле боя под Оссовом за Рембертовом, когда он вел в атаку, с крестом в руках, с песней «Ласковая Мати» на устах, батальон добровольцев из школьной молодежи, прожив едва 27 лет.
Безутешные родители, сестра и двое братьев, тоже добровольцев войска польского, приглашают родственников и сослуживцев умершего, друзей, знакомых и верных во Христе на церемонию переноса тела 16 августа в 5 часов из часовни Уяздовского госпиталя в гарнизонный храм на ул. Длугой, а также на заупокойное богослужение, которое состоится 17 августа в 10.30 утра в том же самом храме, после чего тело будет перенесено на кладбище в Повонзках в семейный склеп.
«Скорупка-то вам зачем понадобился? – ядовито ухмыльнется пресловутый варшавский профессор. – Вы ведь знаете, что никого никуда он не вел, крестом не размахивал и ничего не пел. Что убила его шальная пуля, когда он оказывал помощь раненому, медицинскую или духовную. Или поиздеваться захотели? Нарочно выбрали косноязычный текст? Сеансы черной магии с полным ее разоблачением?»
Нет, не поиздеваться. Про Игнация Скорупку слышал каждый польский школьник, так что русскому читателю невредно узнать и об этой легенде войны, тем более что событие произошло в полосе наступления воспетой нами двадцать седьмой дивизии. Это во-первых.
А во-вторых, священник погиб, честно выполняя свои прямые обязанности, свой пастырский долг, и подлинный подвиг его заключается именно в этом, а не в мифическом махании крестом и песнопении перед фронтом гимназистов и студентов. Не его вина, что его гибелью на следующий день воспользовались шустрые пропагандисты – и на протяжении десятилетий морочили головы полякам.
Порочить мертвых, осквернять могилы – этим мы не занимаемся. Такое больше по вашей части.
***
Ближе к вечеру Петя наведался в библиотеку. Шел с опасением, не сразу решился подойти к большому дому. Вдруг Барбара Карловна узнала, вдруг о чем-то догадалась. И вообще, честно ли это: прогнал Красовера, а сам явился и не запылился.
– Здравствуйте, Петя! Я уже освободилась. Не хотите прогуляться?
Бася стояла перед ним на тротуаре. Только что вышедшая на улицу, как всегда до невероятия красивая и….
– Хочу, – прошептал конармеец, не веря ушам. И переспросил на всякий случай: – С вами?
– Если я не подхожу, можете с Надеждой Крупской. Знаете такую? Только Крупская, представьте себе, в Москве. Так что придется со мной. Или…
– Простите. Просто я…
– Идемте. И не забудьте взять меня под руку. Нет, становитесь справа. Левой рукой, левой, левой.
Петя растерялся.
– Левой? Почему? Я не левша. Или это из Маяковского? «Левый марш»?
В карих глазах, самых красивых в бывшем Царстве Польском, промелькнуло изумление.
– Петр, чему вас учили в армии?
– В армии?
– В армии, в армии. Чем вы намерены салютовать другим военнослужащим, командирам, начальникам, старшим по званию, по должности?
– Действительно.
Вот что значит жена офицера, невольно восхитился Петя. Или не жена? Красоверу Петя сказал, что жена. Следовательно, нужно исходить из этого, только из этого. Иначе будешь брехуном. Только бы Красовер не попался по дороге. Легко представить, что гад себе вообразит. А вот званий у нас в Красной армии нету. Есть только должности. Но поправлять Барбару Карловну Петя не подумал.
Они гуляли час, быть может полтора. Польские отряды разрезали и рассеивали наши армии на Висле, выталкивали четвертую в Восточную Пруссию, избивали остатки Мозырской группы; по Кубани, к Екатеринодару шли сотни генерала Улагая; Тухачевский, радируя из Минска, пытался организовать оборону, контрудар или хотя бы отступление; мы в Конной истекали кровью подо Львовом. Дневная жара спадала, дышалось легче, приятнее. На Большой Васильковской, неподалеку от Басиного дома, мимо них, в сторону Троицкой площади, прошло кавалерийское подразделение, в пару десятков сабель. Бася ненароком перехватила Петин взгляд, направленный на рыжих, на гнедых, на покрытых серой пылью всадников.
Будь на месте Баси ее младшая сестра, она бы непременно распознала этот взгляд и улыбнулась. Нечто подобное она увидела однажды в глазах поручика Борковского. При том что конный стаж Тадеуша и Пети был, прямо скажем, несопоставим. Но и Бася была не слепою.
– Скучаете? – спросила она. – Завидуете?
Петя смутился. Словно бы на чем-то попался.
– Да нет, откуда, просто…
Помолчав, все же сделал признание.
– Я и сам замечаю, что изменился. По-другому смотрю на людей. Знаю – глупо. Но без коня как без… Не знаю даже как сказать.
Бася додумала, но промолчала. Петя негромко продолжил.
– Раньше в голову не приходило, что потянет, представьте себе, в зоологию. Хочется с ними работать. Они смешные. И жалко их очень. На войне бывает… Я вчера «Холстомера» перечитал. Как там всё точно сказано – про нас, про людей. Нет, я не мизантроп, вы не подумайте. Но до чего же люди…
Бася осторожно стиснула конармейцу и первоконнику руку.
– Люди всего лишь люди, Петя.
– Я знаю, Барбара Карловна. Но порой… Видели бы вы нашего Лядова, Левку Шифмана, Валерку Кораблева, комэска нашего, Толкачева. Не хуже коней. А кони у нас что надо. Одна Шарлотка чего стоит. Верите?
– Верю. Где они теперь?
– Кто живой и целый… – Петя мог бы сказать, подо Львовом. Но не захотел расстраивать Барбару. Ведь поляки воображают, будто Львов это ихний польский город. А Барбара хоть и наша, но всё ж таки полька, для кое-кого – полячка. И поэтому Петя сказал:
– Где-то там.
6. Фрюктидор. Стена коммунаров
На исходе лета – Воззвание Сикорского – Раскаянье Майстренко – Чудо на Волыни – Дивизия Руммеля – Кто виновен? – Проделки Франкенштейна – Дело под Кома́ровом – Откровение Красовера – Мы и наши кони
А по бокам-то всё косточки русские…
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
(Некрасов)
Więc pijmy wino, szwoleżerowie!36
(Из популярной песни)
Справа от нас, в низинке, под прикрытием чахлого ельника, разворачивалась батарея трехдюймовок. Слева, по низким пригоркам с клочьями серой травы, выстраивались два полка бригады – то что от полков и от бригады осталось. Тусклое раннее небо, проблеск светила, шевеление внизу людских и конных масс; свинцовый посвист, одинокий взрыв, черные взлетающие комья; испуганное ржание задетой сталью лошади. Многому наученные, ко всему привыкшие, мы не обращали на унылый пейзаж и на тоскливый быт внимания. Разве что на небо и на солнце. Новая, приобретенная в Галиции привычка.
– Снова польет, – бесстрастно оценил обстановку восседавший на отощавшем Люцике Шифман. – С одной стороны погано, с другой…
– Без хмарок якось ссыковато, – равнодушно отозвался Незабудько.
– Не прилетят, угомонитесь, – буркнул Лядов. Рыжая Шарлотка, более похожая на тень, понуро пялилась в раскисший безжизненный грунт.
– Прилетят, не прилетят, какая к бесу разница, – проворчал унылый голос сзади. – Все там будем. Вон в шестой надысь…
– Не болтать, – оборвал комвзвод распространителя слухов. Каких именно черт его знает, но лучше слухи пресекать в зародыше. Для маловеров добавил: – Будем там, где надо.
Дожевав предпоследний сухарь, обернулся и медленно прошелся глазами по стоявшему поодаль эскадрону. Комэск, поймавший его взгляд, махнув рукой, пожал плечами. Лядов с пониманием, пусть и неполным, кивнул.
– Двинем, товарищ комвзвод?
– Не знаю. Вообще… бросай трепаться.
– Не поспать и не надраться, – срифмовалось ловким по поэтической части Мицкевичем.
– Было бы чем.
– Не болтать.
– Так скучно же молчать, товарищ комвзвод. Тоска.
– Ну и говорите. О хорошем. О культуре. О мировой революции. О женщинах, о лошадях. Надраться ему захотелось с утра. Может, и жить еще хочется?
– Мрачно шутите, товарищ Лядов.
– Не шучу. Наша жизнь принадлежит человечеству. Гордитесь.
– Гордимся. Третий месяц. Еще бы пожрать.
– Отставить. О культуре, товарищ Мицкевич, о культуре.
Выполняя приказ командзапа и главкома вооруженных сил Республики, мы прекратили мучительное наступление на уже почти что взятый нами Львов, переместились к северу на левый фланг двенадцатой армии и теперь оперировали в направлении… Наверху предполагалось, что мы бодро двинемся на Люблин, сминая правое крыло действовавших против Тухачевского армий Пилсудского, – однако Люблин, стало ясно, был недостижим. Конная, с обозом первого разряда, без тылов, с остатками огнезапаса, без провизии, без фуража, сбилась в Замостском, по-польски Замойском, уезде, где уперлась в уездный городишко, мало кому известное в России Замостье, по-польски За́мость. Нашей ближайшей целью являлся Красностав, но он представлялся теперь достижимым не более, чем Люблин.
Пресловутое Замостье в ту неделю роковым магнитом притягивало русских людей в униформе. С одной стороны, нашу Конную. С другой – шпану и шантрапу, перебежавшую на сторону врага. На позициях под городом окопались петлюровцы под командой бывшего капитана Безручко, того самого, Генерального штаба. По округе гарцевали, воюя с евреями, предательские банды Яковлева, бывшего деникинского есаула и бывшего комбрига Конной армии.
(Банды, ненавистные каждому из нас и в первую голову казакам – донцам, кубанцам, терцам, верным знамени и рабоче-крестьянской присяге. Можно было пощадить обмороченных, силой угнанных к полякам «украинцев», но гнусных перебежчиков из Конной, а таких в яковлевской бандбригаде было множество, – никогда. Не мы их породили, но мы их… Они же, предчувствуя расплату, напоследок куражились. Зверски. От увиденного стыла кровь, и даже у самых закоснелых, самых черствых и жестоких, не привыкших церемониться ни с кем, руки сводило судорогой – карать! Так, во всяком случае, казалось.)
– Товарищ комвзвода! Скачут! – приподнявшись в стременах, вгляделся в волглое пространство Левка Шифман.
– Або вперед, або назад, – с основанием предположил Незабудько.
Справа, навстречу скакавшим унылым галопом штабным, выехал скучненькой рысью комэск. Шевельнул рукой под козырьком, о чем-то переговорил. Штабные поскакали дальше, комэск рысцой вернулся к эскадрону. Проезжая мимо Лядова, на пару секунд задержался:
– Через четверть часа. По сигналу. В конном строю. Жди команды. Моей.
И двинул дальше, к эскадрону.
Незабудько похвалил себя за безошибочное предвидение:
– Я жеж казав: уперед.
– А вот вам и дождичек, – поежился Шифман. – Опять на целый день зарядит.
***
Польский Народ!
Большевицкие московские банды под командой еврейских комиссаров дерзнули вторгнуться в границы Пресветлой Речи Посполитой Польской. Мало того – они встали у стен возлюбленной нашей Варшавы и угрожали нашей столице.
Польский Народ! Терпение польского солдата иссякло. Войска, пребывающие под моим командованием, с яростью ударили на большевицкие орды и разгромили вражеские банды. Враг начал паническое отступление. Часть этих банд была отрезана и сейчас скитается в лесах. Сельский люд, новая жатва ожидает тебя. Наточи косы, навостри топоры и вилы – и вперед на врага. Пусть ощутят проклятые большевицкие банды и еврейские комиссары на собственной шее силу твоей руки, остроту твоих кос, вил и топоров. Щади лишь тех, кто добровольно сложит оружие, и доставляй их в военные комендатуры.
Сикорский
Генерал и командующий
С аналогичным воззванием выступил в те дни и начальник державы. Цитировать не стоит, оба манифеста похожи. Вожди, ненавидевшие друг друга, изощрялись в сходной, суровой и патриотической риторике. Правда, начальник, как лицо ответственное за державу в целом, еврейской темы избегал, – тогда как генерал, в ту пору лишь солдат, по-солдатски, без обиняков высказывал то, что лежало у него и его «подкомендных» на сердце.
Двадцать лет спустя другие борцы с коммунизмом сформулируют идею Сикорского лапидарнее: «Бей жида политрука морда просит кирпича». Сам же генерал и командующий, который станет в те страшные дни ответственным за горько и позорно сгинувшую державу, пойдет на союз с московскими бандами и самолично прилетит в Москву – просить вождей большевицких орд о помощи.
Однако мы отвлеклись. Судьба генерала Сикорского, будущего автора «Будущей войны», будущего премьера Пресветлой Речи Посполитой, будущего союзника ненавистной ему России, будущей жертвы авиакатастрофы над Гибралтаром, – интересна нам гораздо меньше, чем судьбы Барбары и Кости. И если мы вспоминаем Владислава Эвгениуша Сикорского, то единственно потому, что его распоряжения сыграли зловещую роль в судьбах сотен, ежели не тысяч наших соотечественников.
То, к чему Сикорский призывал, и без Сикорского происходило повсеместно. Генеральская гимназическая риторика закрепляла и обосновывала повседневную практику. Задним числом, не более. Да, отдал однажды Владислав Эвгениуш приказ о расстреле двухсот красных нелюдей в отместку за будто бы совершенное кем-то и где-то убийство ста польских пленных – именно ста, не больше, не меньше. Так что? Ведь генералу кто-то доложил и предложил. Не доложили бы, обошлись бы и сами, без полководца. И без убитых русскими евреями несчастных польских юношей.
«Боже правый, да сколько же можно обличать несчастных польских панов?!» – возопит иной человеколюбец, готовый сколь угодно обличать своих, но непреклонно вступающийся за всяческого рода немцев. Ровно столько, ответим мы приспособленцу, сколько нужно для того, чтобы выбить из тебя и твоих единомышленников дурь. А коли не удастся – то для того, чтобы не позволить вам заражать вашей дурью каждое новое поколение. Ты же, холуй, коль неймется, поезжай к своим панам и порыдай с ними вместе за стопочкой: «Juї mi raz zabrali Wilno, juї mi raz zabrali Lwуw». Твое рвение оценят. Покорный русский хам – что может быть прекраснее?
Мы же возвратимся к фигуре Сикорского. Единственно ради того, чтобы сообщить: исполнив военный и гражданский долг на севере, генерал получил под начало третью армию на юге – оперировавшую против советской двенадцатой и пробившейся в район Замостья Конной.
Мы и Сикорский оказались поблизости, и нам предстояло сойтись в смертельной погибельной схватке.
***
Неясные слухи о неудаче на варшавском направлении понемногу до Киева доходили, но о рейде Конной на Замостье Пете известно не было. Пройдя освидетельствование, он был признан годным к строевой, однако ограниченно. На просьбу отправить его в часть получил в военном комиссариате приказ: оставаться на месте, найдется дело и под Киевом, тыл у нас здесь относительный, Врангель под боком и банды. Спорить не приходилось.
После выписки из госпиталя Петя жил у родственника матери и ежедневно являлся на службу в казармы командных курсов. Порой подумывал, не попроситься ли на курсы самому. Однако немедленно такую мысль отбрасывал: как же тогда зоология? Командиром он себя не ощущал, а война катилась к победному финалу.
Как прикомандированному и годному лишь ограниченно, службой Петру докучали не сильно. Есть дежурство или банда – дежурь или по коням, нет – можно вырваться в город. Два увольнения в неделю Петя имел железно, и всегда ходил в библиотеку к Басе. «Я вам не докучаю?» – спросил он однажды, сидя над томом Альфреда Брема. Бася рассмеялась.
Красовер в читальне не появлялся, и Петю всё более мучила совесть. Ему представлялось теперь, что он повел себя недостойно. Недостойно конармейца и члена КСРМУ. Красовер даже стал казаться Пете приличным человеком, жертвой Петиной дурацкой ревности. Ведь он пообещал не досаждать Барбаре – и вот, не досаждает. (Красовер ничего не обещал, но Пете отчего-то мнилось – обещал.)
Пете хотелось увидеть Красовера, извиниться перед униженным и оскорбленным человеком. Объяснить ему, в чем именно Петя считает себя неправым, где и как он перегнул и по какой причине. Ведь для Красовера, думалось Петру, причина очевидна: Петя необразованный подросток из Житомира. Тогда как на деле… Что на деле? Петя не знал. Если вдуматься, то он, первоконник, защитник угнетенных и обиженных, рыцарь революции, повел себя как феодал и жалкий трус. Угрожал физической расправой безобидному, пускай и безыдейному человеку. Заведомо неспособному дать ему, бойцу Майстренко, отпор.
На Красовера Петя наткнулся случайно, проходя по Владимирской горке. Берендей, то есть, тьфу, Константин Матвеевич, стоял под памятником князю и беззвучно что-то бормотал. Рассудив, что Красовер сочиняют лекцию по истории Руси и пришел сюда за вдохновением, Петя беспокоить Красовера не решился. Но едва заметив, что Красовер бормотание прекратил и намеревается удалиться, красный конник поспешил к историку.
– Здравствуйте, Константин Матвеевич, – сказал он громко и с подчеркнутой доброжелательностью в голосе.
Красовер, показалось Пете, вздрогнул. Разумеется, лишь показалось. Петины намерения были самые миролюбивые и отчасти, можно сказать, покаянные.
– Добрый день, товарищ Майстренко, – ответил Красовер Петру.
Петя улыбнулся Красоверу как можно приветливее.
– Вы могли бы уделить мне пять минут?
По лицу Красовера пробежала тень тревоги. Петя постарался добавить в голос еще больше мягкости.
– Только не подумайте, разговор не о том… Скорее, разговор о разговоре. Не в том, конечно, смысле, а в другом… Не прямо противоположном, но всё-таки. Вы меня выслушаете?
Красовер выглядел озадаченным. Но тревоги на лице больше не было. Милиционер неподалеку лузгал семечки, собачка поднимала у кустика ножку, под деревцем играли маленькие дети.
– Говорите, товарищ Майстренко. Я слушаю вас.
– Можно просто Петр. Без отчества. Невеликая птица. Я хотел, Константин Матвеевич, попросить у вас прощения. Я позволил себе непозволительные вещи. Я вовсе не хочу сказать, что вы, Константин Матвеевич, во всем были правы, но всё же я допустил недопустимое. Прошу извинить. С моей стороны это было… Так нельзя. Многие сейчас ссылаются на нервы. Знаете ли, война, революция, поляки, бандитизм… Я не буду. Моя вина. Если вы можете, не держите на меня зла… Хотя, конечно, вы тоже… мм… Словом, простите.
Петя вскинул ладонь к козырьку и попрощался. Душа первоконника пела. Он сделал это, переступил через гордость. И не позволил себе перекладывать вину на бедного Красовера. Дважды попытался – и дважды не позволил. «Не хочу сказать, что вы во всем были правы… Хотя, конечно, вы тоже…» Пресек, сам себя. Петя чувствовал, что вырос, что сделал что-то большое и настоящее. Выказал мужество. На которое оказался неспособен Онегин – не пощадивший геттингенца Ленского. И Печорин, метким выстрелом низвергший в пропасть подлеца Грушницкого.
Что же касается Красовера, то он с четверть часа еще торчал под памятником князю. В голове магистра проносилась буря мыслей. Приблизительно таких. Лошадник испугался! Узнал о его, Красовера, кожаных друзьях и… ха-ха… подстраховался. Или… ха-ха… получил от ворот поворот и теперь на всякий случай уступает сопернику место. И как представил-то всё, как представил. «Я допустил недопустимое, я позволил себе непозволительное». Говорить бы научился, хам житомирский. Еще… ха-ха… на нервы намекнул, на нелегкую судьбу, на войну, на поляков. Дескать, не буду ссылаться – сам же сослался, сослался. Трусливое убожество.
Расправившись с жалким Майстренко, Красовер задумался: но если лошадник сегодня в городе, значит сегодня у него увольнение, следовательно, ха, завтра его в городе, скорее всего, не будет. Не пора ли вновь наведаться к Барбаре? Столько дней, украденных русским мерзавцем, столько дней.
Приняв бесповоротное решение, Красовер дерзко вскинул очи на ненавистного сыздетства истукана. «Стоишь? Не по твоей ли милости мне, просвещенному европейцу, приходится влачить существование среди хамья и дикарей? Ужо тебе, урод!» Истукан Красоверу не ответил, и Красовер, возвеселившись и почти не сомневаясь, что святой равноапостольный вослед ему тяжело-звонко не поскачет, уверенным шажком мыслителя-нонконформиста направился по спуску вниз.
***
Из листовки, разбросанной 17 августа в частях 16-й дивизии РККА и составленной от имени Революционного комитета спасения Красной армии (sic).
Беда! Грядет уже для вас роковой час расплаты, ибо польская армия по всей линии перешла в могучее, грозное наступление.
Польская армия, это – карающий нас перст божий, но разве нет выхода?
Есть! Вот он: сдать оружие и военные припасы, тогда поляки пропустят вас по чугунке, как в свое время германцев. Нам мешают китайцы, коммунисты, жиды-комиссары. На штыки их: устранить их куда легче, чем бороться с поляками!
(…) И деньги большие потом можем нажить за казенное имущество, за которое поляки платят наличными царскими, а не советскими лоскутками-бумажками.
Отправляйтесь на родину, где гибнет всё, что ваше!
***
Если бы в конце июля и начале августа события на ЮЗФ развивались согласно первоначальному плану, Конная могла бы оказаться в Замостском уезде недели на две раньше. Направление на Люблин представлялось естественным и необходимым, поскольку левый фланг Запфронта нуждался в прикрытии, которого ему не могли обеспечить ни малочисленная Мозырская группа, ни обескровленная двенадцатая армия. И если бы противник перед Конной был пассивен, если бы слева не нависала польская группировка в Галиции, если бы польские генералы на «украинском» фронте были сплошь бездарности и если бы левофланговая армия ЮЗФ, четырнадцатая, была мощным и несокрушимым боевым объединением, то возможно так бы оно и случилось. Но четырнадцатая и двенадцатая были слабосильны, Конная изнурена, неприятель зол, отважен, опытен, и тот факт, что к началу августа мы очистили огромную Волынскую губернию, завершив освобождение Юго-Западной России, можно смело называть «чудом на Волыни». (Публицисты от истории, патриотической так сказать ориентации, могут взять готовый термин на вооружение. И ведь возьмут. И не сошлются, бородатые.)
Походы и бои Конной в конце июля и в три первые недели августа можно разбить на четыре стадии.
Стадию первую мы охарактеризуем так. Преодолевая яростное сопротивление пеших и конных соединений противника, подвергаясь постоянным контратакам, в труднодоступной лесисто-болотистой местности, насыщенной препятствиями империалистической войны – окопами и проволокой, – дивизии и бригады, неся огромные потери в личном и конском составе, продвигались на запад с целью перехода через Буг и наступления на Люблин.
Вторую стадию мы опишем иначе. Сминая пешие и конные, постоянно контратакующие и переходящие в контрнаступление соединения и части неприятеля, стремящегося, в свою очередь, окружить и разбить Конармию, в сложном для продвижения лесистом и болотистом, изобилующем естественными и искусственными преградами ландшафте, дивизии и бригады, неся потери в конном и личном составе, осуществили поворот с западного направления на юго-западное с целью наступления на Львов.
