Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга вторая
От коменданта города по-прежнему горништ слышать. Комэск запасного Аркадий Соколовский знает город и местные условия. Суворов знает Соколовского: трижды награжден почетным оружием, ранен под Ровно, краснознаменец. Суворов отдает приказ: товарищу Соколовскому взять на себя командование всеми наличными силами.
Красный гусар, ко всему заранее готовый, вручает бумагу с распоряжениями. Комендантскому взводу ЧК выдвигаться к станции по Михаила Бакунина и Бугской, коммунарам прикрывать правый фланг, следуя по Некрасовской и Моисея Урицкого. Взводу еврейской самообороны занять позиции с обеих сторон моста. Уездной милиции…
Суворов и Мерман удовлетворенно переглядываются. Именно так. Повоюем. Под командой комэска Соколовского, краснознаменца, героя борьбы с кровавой пилсудчиной. Надо бы послать двух-трех бойцов к общежитию горнаробраза. Нет, нельзя распылять, да и времени нету. Зачем бандитам общежитие? Или послать? Стыдитесь, Суворов. Стыдно, товарищ Мерман.
В дверь врывается посыльный от помощника Захарова.
– Где комендант? Не у вас?
Да что ж такое, в самом деле – куда девался комендант? Но раздумывать времени нет. «Передайте в комендатуру, что вы все поступаете в распоряжение товарища Соколовского». Красный гусар вручает посыльному очередную бумажку – распоряжение для комендантских сил. Ай да Соколовский, ай да краснознаменец! Предусмотрел.
Похватав оружие, подсумки, рассовав по карманам запасные обоймы, патроны россыпью, мы выбегаем во двор. Со двора – на Первомайскую, с Первомайской – на улицу Бакунина. К нам присоединяется, в конном строю, четвертый сабельный взвод запасного эскадрона. Всё отчетливее слышится гром перестрелки на станции – щелканье винтовок, рокотание пулемета.
Мы движемся спорым, уверенным шагом. Наши винтовки, револьверы, пистолеты – всё готово к смертельному бою. Наша ночь не ласкова, наша ночь черна. Ноябрьский ветер швыряет в лицо колкий снег. Неугомонный враг не дремлет ни минуты. Кулацкие сынки, петлюровские недобитки, торгаши, мироеды, шлюхи, уголовники, лавочники, шкурники, ловкачи, приспособленцы – лезут из кожи, чтобы сгинула республика ученых, чтобы Русь не воспарила к звездам. Мордуют, режут, жгут – чтобы вечно набивать свою мошну и вечно пить чужую кровь.
Не позволим.
Прогнать, искрошить, смести с лица планеты – преграду к счастью человеческого рода.
***
Они прошли. Прорвались. Разбросав по степи имущество, оставив паровозы, потеряв боевую технику, устлав степные шляхи тысячами конских трупов – но прошли. Дивизии Буденного на протяжении двух суток, бросаясь в контратаки, вставая в оборону, сдерживали бешеный натиск Кутепова, истаивали, истощались и в конце концов были оттеснены. В ходе боев погибли начдив одиннадцатой Морозов и военком одиннадцатой Бахтуров. Едва был не был заколот пикой член армейского РВС Ворошилов. Четырнадцатая дивизия Пархоменко на время оказалась в окружении.
Белые войска, пробившись к станции Сальково, оставили заслоном Дроздовскую дивизию. Основная масса войск повалила по Чонгарскому полуострову к мосту. В Крым! Беспощадно потрепанные дивизии Конной бросились следом – не дать!
Наших пилотов по-прежнему не наблюдалось. Как и броневиков. Всю технику фронта перед началом операции сосредоточили в одних руках, чтобы в нужный момент она оказала решающее воздействие. В итоге решающего воздействия в нужный момент она не оказала. Второго числа командарм доложил командюжу: «Первая Конная выполняет вашу директиву в тяжелых условиях отсутствия в армии автоброневиков и авиации. Несмотря на все усилия, просьбы, техника не была доставлена до сих пор и борьба проходит в неравных схватках. (…) Беспрерывное курсирование автоброневиков противника лишает кавдивизии возможности полностью выполнять боезадачи; бомбометание с аэропланов, группами летающих над конными массами, ничем не парализуется с нашей стороны».
Второго числа на помощь Первой Конной подошли стрелковые дивизии Корка. Появились дивизии Миронова. Красные войска усилили напор. Через ряды колючей проволоки, под пулеметным огнем бронепоездов «Иван Калита», «Дмитрий Донской», «Единая Россия» они захватывали за позицией позицию. Впереди шли эскадроны бывшей шестой кавалерийской. В три часа ночи третьего ноября противник покинул последнюю станцию на континенте – Чонгар.
Запылал подожженный врагом чонгарский мост. По нему, сквозь пламя проскочило на крымский берег несколько эскадронов шестой. Наткнувшись на мощный огонь, эскадроны повернули обратно и вернулись, сквозь пламя, на материк60.
Часть белых войск Абрамова, добравшись до Геническа, перешла по тамошнему мосту на Арабатскую косу. Этот мост первоконники не тронули, поскольку думали – он пригодится. Потом же, когда возникла необходимость его разрушить, не успели этого сделать. Мост спалили отступившие на стрелку белые.
Крым опять превратился в остров. Ликвидация Южного фронта откладывалась. Кто-то считал – до весны.
***
Павших хоронили через день, второго ноября, во вторник, около полудня. Семеро красноармейцев и комвзвода роты обжелдора. Помощник машиниста Поддубный, обходчик Александров, буфетчица Ямпольская. Убитые на мосту Самуил Миргородский и Вениамин Гершович. Четверо красных кавалеристов – Павленко, Мануйлов, Степанов, Аветисян. Двое коммунаров – Георгий Зыков и Яцек Ковальский. Один чекист.
Вместе с ними предавались погребению комендант гарнизона Захаров, задушенный у себя на квартире приблизительно за час до начала боя. С ним – хозяйка квартиры Таисия Панченко и дочка ее Катруся, одиннадцати лет, тоже задушенные.
Раненых, легко, тяжело и средне, насчитали до тридцати.
Два поранения, средней тяжести и легкое, получил в районе станции Иосиф Натанович Мерман. Ругаясь и ругая врача, Готлиба Францевича Манштейна, он заставил привести себя на кладбище и там, опираясь на санитара и поспешившую на помощь Алю Ривкину, всё же принял участие в прощальном митинге. Красный гусар Володя Исаев (бывший ефрейтор 6-го Клястицкого) прийти не мог: доктора спасали ему раненую ногу и не вполне были уверены, что спасут.
Вы жертвою пали в борьбе роковой. Едва ли не главный гимн Республики, трудовой и народной, единой и неделимой.
Злобный ветер рвал красные полотнища, пробирая до костей, вышибая слезы. Термометр с утра показывали минус восемь Цельсия, но под ветром морозило на добрые двадцать, а то и сильнее. Выступали коротко. После Соколовского, с трудом передвигая ноги, поднялся на ступеньку грузового «Уайта» Мерман. (Соколовский выступал, стоя в кузове, Иосифу забраться в кузов не позволил.)
Говорил он недолго, стараясь не утратить последних своих сил, сознания, не свалиться на поддерживавших его санитара и Аделину. Бася с Наташей Герасимук, стоявшие возле строя запасного эскадрона, стискивали друг другу руки, вслушиваясь в ослабший, едва пробивавшийся в посвистах ветра голос.
– Вы все мне дороги, товарищи, – обратился Мерман к павшим, – все до единого. Но прошу понять меня правильно, из вас я знал хорошо лишь одного – Валерия Суворова. Недолго знал, но твердо вам скажу – Валерий стал моим другом, настоящим, надежным.
Он сделал паузу. Прокашлялся. Напрягся.
– Последние годы мы постоянно теряем друзей. Вот теряю и я, одного за другим. Успеваю от них научиться, многому научиться – и теряю. Грустно, товарищи, тяжко. Но нам, большевикам, грустить и печалиться некогда. Нам защищать и строить наше отечество. Нашу собственную страну.
Соколовский кивнул отошедшей от Баси Наташе Герасимук. Наташа взмахом руки дала знак собранному накануне оркестру – двум трубачам, барабанщику, баянисту, аккордеонисту и двум городским скрипачам. В гудение ветра вплелась – скорбно, торжественно, гордо – мелодия «Расстрела коммунаров».
Под тяжкие взрывы гремучих гранат
Отряд коммунаров сражался.
Под натиском белых наемных солдат
В расправу жестоку попался.
Сердце Барбары сдавило холодным камнем.
То-овсь! Пли!
Первый взвод запэскадрона дал первый залп прощального салюта.
То-овсь! Пли!
То-овсь! Пли!
В ответ усмехнулся палач-генерал
«Спасибо на вашей работе.
Вы землю просили? Я землю вам дал,
А волю на небе найдете».
В мерзлую землю опускались на канатах гробы. Восьмерых обжелдоровцев, трех железнодорожников, двух самооборонцев, четверых первоконников, двух коммунаров, одного чекиста, коменданта, женщины, девочки. Наташа Герасимук, плавно рассекая жгучий ветер красными холодными пальцами, вела мелодию в единственно правильном направлении.
Стреляйте вернее, готовься не трусь.
Последнее слово – за нами.
Да здравствует наша советская Русь!
Да здравствует красное знамя!
***
Мартин Земскис на кладбище отсутствовал. Он помогал своим старым начальникам Бляхеру и Квохченко снова войти в курс дел. Контрпереворот в уездчрезвычкоме совершился сам по себе. Земскис, оставшись без направляющей силы, не раздумывая, передал бразды правления, печати, бумаги, оружие отстраненным председателю и коменданту, а поскольку никто за пределами чрезвычкома о недавних потрясениях не ведал, то ни для кого ничего и не изменилось. Сомнение в обоснованности действий Земскиса выразил только председатель следколлегии комсомолец Рома Овчаренко, тот самый поэтического вида юноша. Выразил, и сразу же был вызван в председательский кабинет.
– Ромчик, – спросил у него, покручивая свой любимый глобус, Квохченко, – чем ты тут обратно недовольный и зачем суешь свой нос в чужие вещи? Мы в твое следствие лезем? Ну…
Глобус был доставлен Земскисом из школы накануне вечером, по личному распоряжению Бляхера. Педколлектив был настолько потрясен ночным событием, что на исчезновение наглядного пособия внимания не обратил.
Крыть Роме Овчаренко было нечем. Следственной работой Бляхер и Квохченко не интересовались совершенно, руководствуясь в борьбе с контрреволюцией непонятными Овчаренко соображениями. Притом что следственную работу Бляхер как председатель обязан был контролировать, направлять и пользоваться ее результатами – вместо чего следколлегию гоняли на ненужные, беспричинные и ничем не обоснованные обыски, имевшие следствием лишь то, что понапрасну тратилось время сотрудников, а их солидную походку выучила каждая собака. Автором одной из жалоб в губернию был именно Роман Овчаренко, и теперь он не знал, проведал ли о том председатель.
(Примечательный факт – собственного кабинета у начследколлегии не было; Квохченко затеял в нем ремонт, а Овчаренко посадил поближе к председателю, где тот смотрелся чем-то вроде машинистки.)
– Вы, Овчаренко, нам лучше вот что растолкуйте, – подал голос Бляхер из-за дубового бюро, – что и кому товарищ Суворов говорил за эти списки.
Овчаренко покосился на сидевшего рядом с Бляхером Коханчика – какого черта тут делают посторонние? Взял со стола бумаги, пробежался по ним глазами.
– Надо полагать, это…
– Надо полагать, – повторил удовлетворенно Бляхер. – А если точно?
– Если точно, то товарищ Суворов был намерен обсудить наутро, на вчерашнее утро, я имею в виду, на коллегии…
Квохченко взглянул на Бляхера и резко крутанул планету вокруг оси.
– Говори короче, Ромыч. Что он тебе про тот список сказал, где… Кто там, Геня, у нас?
Бляхер перечислил по памяти.
– Старовольский, бывший вольноопределяющийся, Феофан Дашкевич, бывший священнослужитель, Ангелина Семененко, торговка, бывшая. Матвей Грицко, частный торговец, бывший. Анархист-максималист Илья Гордеев, настоящий.
Память у бывшего Бляхеровича была еще вполне.
Овчаренко честно пожал плечами.
– То есть не говорил? – спросили разом Квохченко и Бляхер.
– Говорил, что составит предварительные списки и завтра мы обсудим на коллегии. Три списка. На…
За Овчаренко закончил Квохченко.
– На расстрел, на посиделки, на освобождение. Списков два.
– Стало быть, – уверенно сказал бывший Бляхерович, – не успел наш товарищ Суворов на освобождение составить. Осталось понять, какой у нас где. Или этот вот здесь, или этот вот там.
– То зависит, кто во втором, – высказался Квохченко. – А во втором я вижу Семена Иванова, петлюровского бандита, Василия Тищенко, махновского бандита, Варлама Мельхиорова, уголовника широкого спектра, Полину Моисеевну Красовер, знаменитую бандершу. Щось коротковато будет.
– Абсолютно ясный хрен, – сказал Бляхер, – что если Красоверша там, то это не на расстрел. Ее-то, дуру, за что? Проституция это не контрреволюция. Товарищ Суворов был, конечно, суров, но не до такой же, товарищи, степени.
Овчаренко ошалело переводил глаза с одного мыслителя на другого.
– Чего пялишься? – спросил его Квохченко. – Учись, как работать надо.
– Логическая диалектика, – похвалил себя бывший Бляхерович.
– Неплохое было у нее заведение в Киеве, говорят, – донесся из угла глас Коханчика. – И не так чтоб слишком дорогое, не то что у Бердянской.
– Так у Бердянской и девочки были получше, – заметил Бляхер. – Мне рассказывали.
Квохченко выразил удивление.
– Разве у Красоверши заведение было не в Николаеве? Ничего девчоночки там были. Маринки как с картинки. Сисястенькие. Мне говорили.
Коханчик рассмеялся.
– Тоже мне сравнили, Киев с Николаевом. Какая конкуренция там, какая там. Мне рассказывали.
Бляхер разъяснил ситуацию.
– У Красоверши четыре заведения имелось: в Киеве, Херсоне, Николаеве, Одессе. Чего так смотрите, Овчаренко? Интересуетесь?
– Всё же куцые списочки, оба, – задумался Квохченко. – И непонятно…
– Чего тебе непонятно? Тоже ясный хрен: оба не закончены, потому что началось. В чем наша задача? Завершить начатое товарищем Суворовым. Нами твердо установлено – первый список на расстрел, или по-красивому на расстреляние. Старовольский – реакция, Дашкевич – опиум, Семененко – незаконная торговля. Гордеев – злостная анархия.
– А Грицко? – усомнился Квохченко.
– Грицко? – переспросил, как бы задумавшись, никем не спрошенный Коханчик. – Если этот тот самый Матвей Грицко, который известен мне лично, то более злостного негодяя вам трудно будет отыскать. Ненавистник Украины и ярый доброволец. В душе.
Овчаренко обомлел. Почему этот тип смеет вмешиваться? При чем тут его Украина? Тут у нас ЧК или петлюровская контрразведка?
Коханчик между тем сроду не знал никакого Матвея Грицко. Однако он знал от Квохченко, что Суворов и Мерман непонятно почему благоволили Старовольскому. Бляхеру, в свою очередь, было начихать на Украину и на отношение к ней какого-то Грицка, но он был тоже неравнодушен к Старовольскому. Что же до Квохченко, то Старовольский и ему был неприятен.
– Кстати, что вы стоите, Овчаренко? – вспомнил внезапно Бляхер. – Как при старом режиме, ей-богу. Садитесь. Считайте, у нас общее собрание чрезвычайной комиссии.
– Общее собрание?
Овчаренко твердо знал, что следует возмутиться, но силы его оставили. Люди всего лишь люди.
– Общее, общее, – заверил председателя следколлегии, отходя от глобуса, Квохченко.
Коханчик, видя Ромино недоумение, посоветовал:
– Можно еще товарища Земскиса вызвать. Для кворума.
Этот тип, был должен завопить Овчаренко, здесь уже распоряжается? Но люди всего лишь люди.
– Кандыбина хорунжего нема, – заметил Квохченко. – Ни в первом, ни во втором. Куда его добавить?
– К Старовольскому.
– Хорошо сказано, – развеселился Коханчик. – Было к Духонину, стало к Старовольскому. Вольнопёр попёр на повышение.
Да вы тут с ума посходили, был обязан заорать Овчаренко.
– Вот и Мартышка явился, – поприветствовал Бляхер вошедшего Земскиса. – Готов?
– Я есть всегда готовый.
– Молодец. Давайте добавим к Старовольскому Тищенко, а то ни одного бандита нету, некрасиво получается. Прочих на отсидку. Вот как работать надо, Овчаренко. Быстро и шибко.
– И действенно, – похвалил Коханчик Бляхеровича. – Говоря по-иностранному, эффективно.
– А освободим кого? – напомнил Квохченко. – Может, Кацмана?
– Кацмана? Нет, Кацмана не надо. Первое, анархия. А второе, обратно начнется: Бляхер Кацмана отмыл. Нехай сидит. За освобождение будем думать после полного Врангеля. Как он там, барон проклятый?
Квохченко уныло вздохнул.
– Весь в Крым ушел, падлюка. Проворонил его Буденный. Растяпа. Да и Фрунзе этот хваленый. Явился не запылился. Тут ему не Туркестан.
– Вот видите, товарищи, – резюмировал с аналогичным вздохом Бляхер, – на былых заслугах шибко далеко не уехать. Ни буденчикам, скажу вам, ни фрунзикам. – Помолчав пару секунд, присовокупил толику позитива. – Однако Старовольский больше Врангелю не поможет. Поняли, Овчаренко? Готовы?
Председатель следколлегии похолодел.
– К чему?
– К прощальному салюту, Пинкертон. В честь товарища Суворова. Собирай свою комсу.
– Зачем?
– В Абрамову балку поедете, с Мартином.
– Товарищ Бляхер, мы не имеем права. Высшая мера – прерогатива губчека. И вообще, есть трибунал.
– А наша прерогатива – спасать революцию. Здесь фронт.
– Но мы следователи, мы…
– Грязненького не хочется? Ты, брат, зачем в ЧК пришел?
– Я назначен губернией в следколлегию.
– Вот и наследишь, коли следователь. Или уже наследил?
Вот ведь сволочь, дознался про жалобу, с болью подумал Рома.
****
Приснопамятное в анналах уезда урочище Абрамова Балка было обязано названием мельнице Аврума Певзнера (Познера, Пойзнера, Познанского), невдалеке от которой, она, то есть балка, брала свое начало. Незадолго до империалистической войны балка получила дополнительное прозвище, альтернативное, по имени Аврумовой внучки Сары, знаменитой в городе и на селе не одной только восточной красотой, но и выдающимся ненасытным беспутством. Название Саркина Щель для здешних мест звучало необычно – все же степь, не предгорья Кавказа, какие тут вам ущелья, – но населению пришлась вполне по вкусу.
Уже почти три года не было Аврума Певзнера, расстрелянного славными дроздовцами в их походе из Румынии на Дон – мельника занесло в Вознесенск, и случившиеся там спасители народа исполнили нелегкий свой долг. Полтора минуло года, как изрубили григорьевцы внучку его, непутевую Сарку, предварительно жидовку изнасиловав до полусмерти. Давно сгорела мельница, а Аврумовых правнука с правнучкой, чудом не подохших с голода и не замерзших в последнюю зиму, зарубил по весне на рынке один из лицарiв зимового походу – бунчужный армии УНР И.С. Зозуля.
Следует отметить, что удалось последнее Иван Семенычу не без усилий: две крохотные цели носились словно угорелые, ныряли под скамейки, под столы, петляли, увертывались и непременно бы утекли, когда бы рынок не оцепили побратимы достохвального бунчужного, отгонявшие пинками мелких нехристей обратно61. Дивный спектакль обсуждался селянами неделю. Одни, главным образом бабы, называли хорунжего иродом, другие, более широких взглядов, замечали: «Кто же без греха», – тогда как третьи, наиболее дальновидные, находили, что иначе никак: коли взялись жидовню потрошить, то треба всiх жиденят пiд нiж, бо вырастут – станут людям, христианам значится, мстить. Бунчужного Зозулю, захваченного в карательном рейде, коммунары до балки не довезли – пристрелили на Абрамовом пепелище.
Враждовавшим лагерям балка приглянулась тем, что будучи узкой, укромной и густо поросшей, она имела удобный въезд и выезд, вполне пригодный для гужевого и автомобильного транспорта, а также пару мест для разворота. Почва в ней была где надо твердой, где надо мягкой – ямы рылись легко, а если что, то трупы можно было затащить в кустарник. Балкой пользовались германцы и австро-венгерцы, петлюровцы и гетманцы, григорьевцы, махновцы, добровольцы и, разумеется, наши. Если говорили «в Абрамову Балку», то куда – понимали и в Херсоне, и в Одессе.
– Вылезай, братва, приехали! – Интонация водителя сомнений не оставляла. – Дальше сугробище, забуксуем.
Хорунжий Кандыбин подмигнул сидевшему напротив комсомольцу. Старовольский поправил пиджак. Тетка Семененко, опасливо глядя на наган Мартыши Земскиса, засеменила к заднему, откинутому борту. Дед Грицко посмотрел на Дашкевича, священника. Дашкевич негромко проговорил: «Крепитесь».
Среди привезенных в балку не было махновского бандита Тищенко и идейного анархиста Гордеева. Земскис здраво рассудил, что шесть приговоренных на семь исполнителей – это слишком много. Квохченко согласился, отобрал четверых: Дашкевича, Семененко, Гордеева, Тищенко – и бросил монетку. Резюмировал: «Анархию оставим на потом».
Комсомольцы – начследколлегии Рома Овчаренко, Яша Гуревич, Гаврик Пащенко и Сева Мирошник – поспрыгивали на заснеженную землю первыми. Пока Рома с Яшей, с наганми наизготовку, следили за местностью, а водитель, черноморский матрос Лихачев, держал под контролем кузов, Гаврик Пащенко принял на руки спекулянтку Семененко, а Сева Мирошник помог спуститься наземь деду и попу. Хорунжий и вольноопределяющийся обошлись без посторонней помощи. Следом, не опуская нагана, ловко соскочил на снег Мартыша Земскис, предпоследним, тоже с револьвером – боец комендантского взвода Дергач.
– Не тяните только, – посоветовал Кандыбин мертвенно бледному Роме. – Холод собачий, а мы без шинелей.
– Вы не должные боитесь, – заверил хорунжего Мартин. – Мы умеем делаем быстро. Я служил в Киеве, меня там хорошо научили.
Мирошник, ободряюще похлопав по плечу попа Дашкевича, повернулся к грузовику.
– Маричка, чего копаешься? Дай пособлю!
– К черту катись, хорошо? Пусть вон лучше вольноперчик поможет.
– Ага, нехай подержится. Может, чего увидит напоследок. Антиресного.
Рома Овчаренко, красный от стыда и возмущения, прикрикнул:
– Мирошник, Разуваева, прекратите балаган!
Ни для кого, полушепотом, но так чтобы слышал его Старовольский, проговорил: «Я ее не брал. Сама навязалась. Я с ней поговорю. Я ее из ячейки выпру». Старовольский бросил взгляд на Маричку – хорошая с виду девчонка, за что же ее из ячейки? Просто-напросто сила обстоятельств.
Позапрошлой ночью, надо полагать, обстоятельства кардинально переменились. Бандитская атака, бой за станцию поставили граждан Суворова и Мермана перед жестоким выбором, и граждане Суворов и Мерман жестокий выбор сделали. Симпатичные граждане по-своему, но сила обстоятельств пересилила. Какого черта, однако, тут делают спекулянтка и дед Грицко со священником, они что, тоже особо опасные? Или на всякий случай решили всех, в два-три-четыре приема? Видимо, так.
– Пошустрее, ребята, – поторапливал Лихачев, – пока не стемнело. Нам еще назад пилить, как бы шлях не замело.
– И арестанты простудятся, – добавил Сева Мирошник. – Дать им прикурить для сугреву? Хошь, вольнопер?
– Не курю.
– Ну и верно. Здоровее будешь.
Старовольский поймал жалостливый взгляд Марички. Нет, в самом деле, неплохая девчонка. Просто ей… как бы лучше сказать… не повезло. Со временем, с местом, с обстоятельствами. Всем им не повезло. Разве что этому чертову Земскису… Ландскнехт революции. Хотя нет, какой же он ландскнехт? Русский гражданин, такой же как ты. Как грузины, как армяне, как евреи, туркестанцы. Но симпатии не вызывает, однозначно. И молодой начальник не вызывает. Жалкий какой-то, растерянный. Встал под боком, бормочет не пойми чего под нос. Хочет, чтобы и его вместе с нами расстреляли? Отойди же, дурак, отойди.
– Вы должные командуете, товарищ Овчаренко, – напомнил председателю следколлегии Мартин Земскис.
Рома вздрогнул и открыл глаза. Заметил, что по-прежнему стоит среди сбившихся в кучу смертников. Поколебавшись, перешел на противоположную сторону. Хорунжий Кандыбин хрюкнул.
– Командуйте вы, – выдавил Рома в сторону Земскиса. – Вы… человек с опытом. Ну, давайте уже! Командуйте.
Оглядевшись последний раз, Овчаренко махнул рукой и отошел к автомобилю. К нему, обеспокоенная, кинулась Маричка. «Зассал мальчонка», – негромко констатировал хорунжий.
Матрос Лихачев, видя бездействие начальства, распорядился:
– Слушай сюда, контрреволюция! Встали рядком. Соблюдаем дистанцию. Берем пример с военных – их строю обучали. Вот так-то будет ладненько. Молодцы.
Кандыбин бросил взгляд за спину, на уходивший к серому небу склон. Бесполезно. Будешь карабкаться, прыгать как заяц, а от семи наганов не уйдешь. Только смешным покажешься. «Не судьба, – вслух согласился с его мыслями вольноопределяющийся. – Попрощаемся, хорунжий?» «Давай. Прости, если что, товарищ». «И ты меня прости, товарищ». «Знаешь, я тогда про казачью нацию, пожалуй, поднаврал. Пойми, до того всё осточер…»
– Будя! – прикрикнул матрос Лихачев. – Тоже мне нашлись товарищи. Прямее, господа, прямее. Я правильно, товарищ Овчаренко?
Рома, вцепившийся белыми пальцами в капот автомобиля, не ответил. Растерянная Маричка переводила глаза с него на Земскиса, с Земскиса на Лихачева, с Лихачева на Гуревича.
– Вы говорите правильно, – одобрил матроса Земскис и обратился к комсомольцам. – Товарищи, вы имеете стоите здесь и имеете целите там. Товарищ Лихачев целит Старовольскис, товарищ Мирошник целит белый казак, товарищ Гуревич целит русский пастор, товарищ Пащенко целит нехорошая женщина. Товарищ Дергач целит гражданин Грицко. Я…
Земскис задумался.
– У тебя, Мартыша, сегодня стрельба по выбору, – рассмеялся матрос. – Бери хорунжего. Матерый.
Тетка Семененко, вслушиваясь в деловой разговор, зарыдала. Возможно, искренне. Возможно, первый раз в своей дурацкой жизни. Впрочем, нет. Самое меньшее, второй. Первый раз случился тремя месяцами ранее, когда померла ее дочка, шестнадцатилетняя Евдокия, Дуняшка. Стыдившаяся злобной и глупой матери, но во всем ей послушная и безотказная.
– Сыночки! – заскулила в отчаянье Семененко. – Я жеж ничего против вашей революции не сделала. Пощадите. Буду полезная, полы стану ваши мыть! Помилуйте, хлопчики. Нельзя же так.
– Не ной, старуха, – порекомендовал спекулянтке матрос, – ты для новой жизни непригодная. Трудно тебе в ней будет. Лучше сразу отойти. И тебе, хорунжий, и тебе, молодой. И попу, понятное дело. Начинаем?
Земскис обратился к председателю следственной коллегии:
– Товарищ Овчаренко, вы должные читаете приговор.
Овчаренко покрутил в оцепенении головой. Хорунжий не на шутку разозлился.
– Ты хрена сюда ехал, коммунист? Очнись. Первый раз, что ли?
– Вы, белый казак, думаете правильно, – встал на защиту председателя следколлегии Земскис. – Товарищ Овчаренко первый раз. Я не первый. Я буду говорить. Именем Украинской Социалистической Советской Республики…
Хорунжий хрюкнул вдругорядь.
– Еще один украинец сыскался. Вот это, понимаю, настоящая нация, не то что казаки. Гуревичи, земскисы, бляхеры.
– Вы не должные шутите, – не одобрил несерьезного тона Земскис. – Вы должные слушаете и понимаете, за что мы вы имеем убиваем. Это очень важное. Потому что…
– Мартыша, кончай пациентов морозить, – возмутился Лихачев. – Или ты заодно и моей смерти хочешь? Итак, ребята-контрики, вы про себя всё знаете, так что именем, и точка. Будет последнее слово? Ну и правильно.
Дед Грицко стал скидывать одежду.
– Дед, прекрати! – возмутился Мирошник. – Мы не мародеры. Не бандиты.
– Хватит тянуть! – проорал хорунжий в ярости. – Радуйся, поп, от жида умучен будешь. Жалко во вторник, не в пятницу.
– Не кощунствуйте, ваше благородие. Крепитесь, братья. Уповайте на…
– Фойер!
Земскис отчего-то, сам не зная отчего, подал команду по-немецки. Как тот германский офицер, что расстрелял – в числе трех заподозренных в большевизме – его двоюродного брата, тоже Земскиса, на глазах у Мартина и других курляндских беженцев, согнанных к месту показательной казни на Даугаве.
Дед Грицко, получив от Дергача одну за другою две пули, повалился кулем и более не шевелился. Старовольский был первым выстрелом Лихачева, на удивление неудачным, только лишь ранен в правую руку; вторично выстрелить у Лихачева не получалось, он злился и возился с барабаном. Гуревич, стрелявший в священника, промахнулся, дрожала рука и слезились глаза; Гуревич выстрелил опять, попал священнику в живот. Священник, рухнув на колени, страшно круглил зрачки и тихо выл от боли. Он не утратил твердости, но боль была невыносимо адской.
– Твари! – проорал хорунжий. – Издеваетесь, каты?
Мирошник трижды выстрелил в хорунжего. Между первым и вторым нажатием на спуск, крикнул бестолковому Гуревичу:
– В голову, в голову бей!
Спекулянтка, не переставая скулить, отпрыгнула от плеснувшего ей на юбку мозга священника. Всё еще живая, прокричала:
– Мальчики, хотите я… Знаю, старая. Вот донечка моя… Да померла от сыпняку. Мальчики, хлопчики, ребятки…
– Чего застыл, Пащенко? – выкрикнул Дергач. Не дожидаясь ответа, выпалил в безнравственную тетку. Следом в оседавшую на снег спекулянтку выстрелил наконец-то и Пащенко.
Маричка при первых же выстрелах вцепилась в председателя следколлегии, уткнулась лицом ему в грудь, плечи ее при каждом выстреле вздрагивали. Председатель, застывший, окаменевший, безотрывно глядел на Старовольского. Старовольский, напрягая последние силы, чтобы остаться высоким, смотрел направо – на него, на Овчаренко. Не в силах справиться с наганом, матерно ругался Лихачев.
Земскис, видя, что хорунжий Кандыбин мертв и в нем, Мартине Земскисе, не нуждается, обежал Лихачева сзади, подбежал с левого бока к вольноопределяющемуся и в упор пальнул ему в висок.
…Убитых сбросили в заблаговременно, в сентябре еще, вырытую канаву. Тел засыпать не стали. Быстро расселись в кузове, Земскиса спровадили в кабину. Вырулили из балки, проехали руины Абрамовой мельницы, по проселку покатили к большаку. Согреваясь, закурили. Стремительно темнело.
– Вот будет жизнь – ни чеки, ни буржуев, ни попов, ни офицеров. Не верится.
– Нi ϵвреїв, нi руських, нi полякiв. Усi будуть браття.
– О чем задумался, Гаврила? Не грусти, братишка. Я по первости тож не сразу выстрелил.
– Это дело тонкое, психическое. Надо привыкать.
– Да хватит вам, нашли о чем. Три-четыре месяца, и Врангелю каюк. Летом на море махну, прямо в Крым. Двинули вместе, ребята? Маруся, поедешь? Что там с Яшкой?
– Снова рвет. Плачет, бедный.
– Слабоват ихний брат на крепкое дело.
– Разве что Бляхер.
– А Мерман? Он на Пилсуду ходил, на бронепоезде. И на шестую кавалерийскую. На таких теперь Россия держится. Маричка, ты как, отошла? Ох, не надо было тебе с нами ездить.
– Ось буржуїв не буде, охвiцерiв, панiв. А що iнтелiгенцiя?
– Интеллигенция это не класс, потому прослойка. А тут потребна классовая позиция. Если она за революцию, одно. Если против – на хер нам такая здесь нужна.
– Ось дурна людина. Я йому про мрiю, а вiн менi про хер та класову позицiю.
– Ромка, ты как? Всё молчишь? Не журись, брат, немного осталось.
Степь, поземка, беззвездная ночь. Со второго на третье. Ноябрь.
Последние две недели.
***
Да, ничего на свете
Так запросто не взять.
Когда родятся дети,
Исходит кровью мать.
(…)
И мчатся эшелоны
Солдат,
Солдат,
Солдат.
Тифозные вагоны
Под сапогом хрустят.
(…)
В броне,
В крови,
В заплатах –
Вперед!
Вперед!
Вперед!
Страдал и шел
