Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга вторая
Командующий Туркфронтом Фрунзе
Перед этим, в сентябре девятнадцатого, Туркестанским фронтом была разгромлена одна из колчаковских армий, Южная, и восстановлена связь советского Туркестана с РСФСР. При этом исчез один из туркестанских фронтов, Северо-Восточный. Вскоре, в октябре, был ликвидирован еще один местный фронт – Ферганский. После упомянутой выше ликвидации Уральского фронта были победно завершены военные действия на двух последних туркестанских фронтах: Закаспийском (февраль двадцатого) и Семиреченском (март).
И снова нас спросят: хорошо, так и быть, ликвидатор, но освободитель и устроитель – чего? Мы ответим. Фантастически огромных пространств, размером с позднейший Евросоюз, множества самобытных исламских народностей – казахов, киргизов, узбеков, каракалпаков, таджиков, туркмен.
«И от чего же он, скажите нам, освободитель?» От чего, хотите вы знать? От средневековья, от баев, беков, ханов. От английских интервентов и от наших белогвардейцев. Для отсталых, погрязших в бесправии и фанатизме восточных окраин Фрунзе выступил новым Боливаром. Разумеется, кто-то из нынешних баев и беков завоет… Пусть их воют. Выли на Боливара, выли на Гарибальди, выли очень многие. Но помнят не их, а Боливара и Гарибальди.
В ноябре девятнадцатого – феврале двадцатого войска Туркестанского фронта помогли освободиться от ханской власти населению Хивы, бывшей вассальной державки России размером в две Бельгии. В августе – начале сентября русский Либертадор освободил два миллиона жителей Бухары, еще одной бывшей вассальной державки размером больше нынешней Британии. Перед этим бешеный эмир бухарский Сеид-Алим-хан, бывший генерал-адъютант, бывший генерал-лейтенант, личность омерзительная и растленная, месяцами заливал свою столицу, Старую Бухару, кровью не вполне довольных жизнью подданных. Итог кровавого правления был закономерен.
Предсовнаркома В.И. Ленину
№ 00274/пш
2 сентября 1920
Крепость Старая Бухара взята сегодня штурмом соединенными усилиями красных бухарских и наших частей. Пал последний оплот бухарского мракобесия и черносотенства. Над Регистаном 53 победно развевается красное знамя мировой революции. Эмир с остатками приверженцев бежал, меры к его задержанию приняты. Вся центральная и северная Бухара уже установила революционный режим. Войска Российской и Бухарской Красной Армии приветствуют с радостной вестью рабочих и крестьян Туркестана и всей России.
Командующий войсками
Туркестанского фронта
М. Фрунзе
Неделю спустя, десятого сентября, полководец был вызван в Москву. Новым его назначением стал Южный фронт. Задачей – ликвидировать фронт до зимы.
Двадцать шестого сентября Ликвидатор прибыл в Харьков. В тяжкие дни наступления Врангеля, когда противник был под Юзовкой, под Мариуполем, под Александровском. На следующий день Боливар Азии издал приказ по армиям фронта.
Товарищи! Вся рабоче-крестьянская Россия, затаив дыхание, следит сейчас за ходом нашей борьбы здесь, на врангелевском фронте. Наша измученная, исстрадавшаяся и изголодавшаяся, но по-прежнему крепкая духом сермяжная Русь жаждет мира, чтобы скорее взяться за лечение нанесенных войной ран, скорее дать возможность народу забыть о муках и лишениях ныне переживаемого периода борьбы. И на пути к этому миру она встречает сильнейшее препятствие в лице крымского разбойника – барона Врангеля.
Великий русский полководец не имел формального военного образования. Был, так сказать, самородком. Однако самородком высокообразованным. Усердно собиравшим знания в гимназии, в Петербургском политехническом и посредством постоянного самообразования – во всяком месте, где бы он ни находился, даже в тюрьме, даже в ссылках, даже на фронтах. Привлекавшим в свои сотрудники крупных военных специалистов, плодотворно работавшим с ними и воплощавшим в жизнь их лучшие идеи. Человеком высокой культуры, интеллигентом. Который не смог бы отговориться незнанием языков, встань вопрос о командовании в мировом, так сказать, масштабе.
Сторонник решительных, быстрых действий, он ненавидел кровопролитие. Побежденные им уральские и оренбургские казаки пополняли красные кавалерийские части, в том числе нашу Конную армию. Всем памятна его радиограмма Врангелю, в которой…
«Ха! – оборвут нас пристрастные знатоки. – А его не столь знаменитая резолюция на наградных документах чекиста Евдокимова? Содержавшая одобрение крымских расстрелов? Опубликованная почтеннейшим исследователем!»
Что же, исследователь действительно почтенный. Но по этой теме выскажемся позже. Мы действительно чуть забежали вперед.
Скажем другое. Тактика наших противников известна нам по опыту. Сначала они тихо ноют по поводу невинных жертв, потом громко воют по поводу палачей, затем же, спровоцировав общественную скорбь, шустро приступают к воспеванию своих, более чем виноватых героев, воспевая их самые жестокие, самые преступные и самые террористические акции.
В итоге – новые потоки крови.
А потому, товарищ, чтобы не дать себя провести, запомни простую нелукавую формулу. Формулу в двух частях.
Часть первая. Кто выступает за коммунистов – коммунист, за Ленина – ленинец, за Фрунзе – фрунзенец, за Буденного – буденовец, за социальную демократию – демократ, за советскую республику – республиканец, за Суворова – суворовец, за декабристов – декабрист, за Дидро и Пушкина – поборник Просвещения, прогрессист и гуманист.
Часть вторая. Кто обеляет Гитлера – гитлеровец, Власова – власовец, Бандеру – бандеровец, Мазепу – мазепинец, Петлюру – петлюровец, кулаков – подкулачник, панов – подпанок, бандитов – бандит, мракобесов – мракобес, гешефтмахеров – гешефтмахер, эксплуататоров – эксплуататор, приспособленцев – приспособленец.
Мы с тобой, товарищ, – коммунисты, ленинцы, фрунзенцы, буденовцы, демократы, республиканцы, суворовцы, декабристы, поборники Просвещения, прогрессисты и гуманисты.
Они – гитлеровцы, власовцы, бандеровцы, мазепинцы, петлюровцы, подкулачники, подпанки, бандиты, мракобесы, гешефтмахеры, эксплуататоры, приспособленцы, негодяи, дикари и гопники.
Третьего не дано.
***
Беседа со Старовольскисом, то есть Вячеславом Старовольским, бывшим вольноопределяющимся, киевским уроженцем, внесла в суворовскую душу умиротворение. Инспектор сознавал, что неожиданная симпатия к молодому киевлянину во многом обусловлена антипатией к Бляхеру, что не следует поддаваться эмоциям, но ничего не мог с собой поделать. Мерман наблюдал за трагическим действом насмешливо, хотя и он против воли начинал испытывать интерес.
– Значит, были ранены на Днепре? И пробрались сюда? Далековато. Осели в городе? Непросто. У кого, не сообщите? Похвально. Позавчера вас задержали на вокзале. С намерением добраться до Киева.
По всему выходило, что перед ними ловкий и хитрый шпион. Законспирированный и едущий в Киев с тайной миссией. Хотя, возможно, и не в Киев. А к Петлюре, Пилсудскому, к батьке имярек. Но Суворов не верил. Точнее, верил Старовольскому и не верил обычной, проверенной логике. «Ты зол на Бляхера, Валера, и потому теряешь бдительность».
Суворов зацепился за днепровское ранение. Обстоятельства, время, характер. Вызванный врач, не поставленный в известность о деталях, с легкостью определил детали сам. Шрапнельное ранение, приблизительно двухмесячной давности.
Смущало еще одно обстоятельство: зачем шпиону рассказывать о службе именно у Врангеля? Надежнее было бы придумать иную легенду, возможностей для этого хватало. «Ты размагнитился, Суворов, размяк».
Через час, ознакомившись с последней бандсводкой по уезду и назначив совместное совещание с чоновским, продотрядовским и желдорчекистским начальством, Суворов снова вызвал Старовольского. Перед этим быстро допросил свидетелей – культработников с агитпоезда им. Карла Либкнехта: главного художника Юрия Кудрявцева и инструктора Афанасия Коханчика. Именно от них белогвардеец попробовал дознаться, когда и куда отправится агитпоезд, и именно Коханчик сообщил о подозрительном кому и куда полагалось.
Коханчик живо напомнил Суворову Квохченко. Сходная, подчеркнуто сельская, несмотря на галстук и пиджак, наружность, старательное говорение на прошлогодней державной мове с переходом, по одному ему понятным соображениям, на стандартный общерусский язык. Словом, хитрющий, себе на уме жучище. Не романтик, совсем не романтик. Приспособленец, карьерист, гешефтмахер. Подлая, гнусная, эгоистическая гнида. Но последнее, сказал себе Суворов, к делу не относится. Республика за эгоизм и гнидоватость не карает.
Очная ставка ничего не изменила. Старовольский ничего не испугался, подтвердил показания. Удивленный Кудрявцев и смутившийся Коханчик – тоже. По окончании ставки свидетели покинули здание чрезвычкома и кружным путем – зайдя по дороге к бабке Терентихе за литром домашней спиртосодержащей продукции, за хлебом, салом и цибулей – отправились на станцию, к агитпоезду. (Пойди они прямым путем, мимо общежития наробраза, многое бы сразу переменилось.)
Пора было заканчивать возню со Старовольским, по крайней мере на сегодня и переходить к попу, спекулянтке, анархистам и прочим арестантам. Донской хорунжий Кандыбин и петлюровский бандит Иванов были допрошены между двумя беседами с вольноопределяющимся. Бандитские дела С. Иванова подтвердились. Семка запирался, скорее, ради приличия, авось хоть трошки поможет; хорунжий же Кандыбин, увидев Мермана, обматерил масонов и жидов и посоветовал: шустрее кончайте, обрыдло, я бы на вашем месте с вами не цацкался, об одном жалею, не добрался из Польши до наших, так что кончайте, и будя. «Мы подумаем», – пообещал ему Суворов. «А я бы и не думал», – буркнул разозлившийся Иосиф. «А кто бы сомневался», – в тон ему брякнул хорунжий.
Времени до совещания оставалось в обрез. Едва закрылись двери за Кудрявцевым с Коханчиком, Суворов спросил Старовольского в лоб:
– В казнях участвовали?
– Я?
Вид вольноопределяющегося говорил сам за себя. На актера он не походил, так что сомнений не оставалось.
– Но я видел казни, – почти без паузы продолжил Старовольский. – Много. Достаточно, чтобы… – Он не сказал «разочароваться», «содрогнуться», «ужаснуться», «возненавидеть». Не желал показаться заискивающим. – Видел и наших, убитых вашими.
Мерман не услышал, стал разыскивать на глобусе Камчатку. Суворов крепко сжал кулак.
– Я тоже видел, вольноопределяющийся. Не только видел. И когда же вы окончательно утратили веру? В добродетельных союзников, в немецких шпионов, в патриотов-генералов?
– Я не дезертир, – напомнил Старовольский. – Я отбился от части. По ранению.
– Тем не менее. Я ведь не слепой. Вы барону, мягко говоря, не сочувствуете.
– Сроки моего прозрения существенны?
– Как минимум, интересны. Для истории русской революции.
Мерман, услышав непонятный шум в приемной, насторожился, но снова занялся глобусом. Любопытство оказалось сильнее – что ответит Валерию белогвардеец? Старовольский не стал обманывать будущих историографов.
– Этим летом. Контрнаступление на Пилсудского, ваше. И выступление из Крыма, наше. Этого достаточно?
– Более чем. Вы можете представить себя в нынешней, новой России?
Старовольский ничем не выдал изумления. Ответил спокойно, почти равнодушно, обыденно.
– Была бы такая возможность…
– А пошли бы в Красную армию? Я вот бывший прапорщик и, как видите…
Старовольский взглянул на глобус. Словно прощаясь с планетой. Шум в приемной становился всё отчетливее.
– Пока в Крыму мои товарищи, это немыслимо. Я не предатель. И даже, повторяю, не дезертир.
Суворов усмехнулся.
– Товарищи. У вас это слово еще в ходу?
Старовольский усмехнулся в ответ.
Дверь распахнулась. На пороге возник взбудораженный Земскис.
– Товарищ Суворов, товарищ Мерман. Вас хочется видеть одна Барбара Карловна Котвицкая и одна Аделина Львовна Ривкина. Говорятся, очень срочные.
В другое время Земскис отослал бы такую Барбару с этакой Аделиной подальше или, напротив, взял бы обеих под стражу, чтобы доложить Квохченко и Бляхеру попозже. Но в новых обстоятельствах помкоменданта не имел понятия, что делать.
Суворов привстал.
– Барбара Карловна? Та самая, жена Ерошенко? Одну минутку, мы закончим и примем. – Он обменялся взглядами с заинтригованным Мерманом, поглядел на Старовольского. Сказал, в большей степени для второго: – А ведь муж Барбары, штабс-капитан Ерошенко, погибший в сентябре в бою с белополяками, тоже когда-то был белым.
– Когда это еще? – оторвался от глобуса Мерман.
Он удивился не столько факту белой службы Константина, сколько осведомленности Суворова. Тогда, в апреле Иосиф был настолько потрясен суворовским визитом, что не поделился с ним своими подозрениями. Но Суворов, кажется, проведал что-то сам.
– Два года назад. В Киев ездил. Гетмана защищать. Разве ты не знал, Иосиф?
Так и есть, подумал Мерман, всё сходится. И кто только гетмана не защищал. А он их как последних дураков…
– Так-то ведь не на социальной почве, Валера.
– Ого, – удивился Суворов. – А на какой?
– На почве кацапского шовинизма.
– Иосиф, ты хотел сказать, на почве общерусского патриотизма?
– А я за шо? – прикинулся Натаныч дурачком. – Кацапы они как один великорусские шовинисты. То есть патриоты. Кстати, общерусские это как? Которые против неньки Украины? Делать вам, кацапам нечего, вот что я скажу, нашли из-за чего бодаться. Украина, Россия… Людям жрать нечего, одеться не во что, а вы заладили. Но Ерошенко не черносотенец, только так, самую малость. Будь моя воля, я бы его Красным Знаменем наградил.
Суворов повернулся к Старовольскому.
– Вот такие у нас кадры, Вячеслав Павлович. Мыслящие. Неординарно. Кстати, скажи, Иосиф. Человек нам не враг, что лично мне совершенно очевидно. Но в Красную армию не пойдет, потому что не предатель и не дезертир. Хорошо это или плохо?
Мерман задумался.
– А это, Валера, под каким углом смотреть. Если…
– И я так думаю. Идите пока, Вячеслав Павлович. Постараемся решить ваше дело так, чтобы не было новых слез.
Старовольский, не веря ушам, поднялся. И в этот, в самый драматический, шекспировский и шиллеровский миг стоявший на пороге Земскис был отброшен ворвавшейся в кабинет молодой и прекрасной женщиной. Следом за которой ворвалась еще одна, почти столь же прекрасная и еще более молодая.
– Я требую встречи с товарищем Суворовым! Немедленно! Сейчас же!
Суворов поднялся.
– Я здесь, Барбара Карловна. Здравствуйте.
Второй раз в жизни он увидел это необыкновенное лицо. Женщины, перед которой он, Суворов, был виновен как никто – и которая не имела об этом ни малейшего представления. Лицо, пылавшее от гнева, ярости, тревоги, измученное и волшебное лицо.
– На каком основании арестован Юрий Кудрявцев? – прокричала Бася. – В чем его обвиняют? Что вы с ним хотите сделать? Почему…
– Садитесь, Барбара Карловна. – Суворов показал на венский стул. – И вы, Аделина Львовна. И успокойтесь. Никто Юрия Кудрявцева ни в чем не обвиняет. Кто он вам обеим, кстати? Мне показалось, что…
– Муж! – одновременно выпалили две женщины, решившие, что факт замужества усилит их позиции в качестве защитниц. Услышав друг друга, обе хором уточнили: – Бывший.
Суворов, смущенный их смущением, всё же счел необходимым спросить:
– И кто же тогда гражданка Голицына?
Аделина промолчала. Растерянная Бася разъяснила:
– Его жена. Нынешняя. Господи, что я несу, простите. Что с Юркой?
Мерман отступил на шаг от глобуса. Вгляделся и всмотрелся, впервые, в товарища Ривкину. (Утром, при встрече на улице, разговаривая с Басей, он Аделину толком не разглядел, хотя глаза ее уже тогда…) Подавил в себе зависть к Кудрявцеву, не из-за Баси, и легкую обиду за начдеса «Гарибальди», из-за нее. Объявил:
– Барбара Карловна! Всё в порядке. Оба товарища дома. Никто их не арестовывал. Просто вызвали. Как свидетелей. Не верите?
– Верю, – прошептала обессилено Бася.
– Выпейте воды, – предложил Суворов, тоже испытавший к Кудрявцеву нечто вроде зависти, причем не из-за Али. – И вы, Аделина Львовна. А вы ступайте, вольноопределяющийся. Я вам тоже верю. Странно, но верю. После всего – после нашего легковерия в семнадцатом, после измен, после заговоров, после мятежей, после убийств, после взрывов, после белого террора. Верю. Понимаете, вольноопределяющийся, верю. Верю, что не обманете.
Он упрямо называл Старовольского вольноопределяющимся, должно быть для Баси, чтобы прекрасная, с античнейшим носом шляхтянка, знала, кто он такой, этот юноша, и кому он, страшный и непреклонный Суворов способен поверить. Простительная слабость, не правда ли? Если бы Суворов назвал его по имени, по отчеству… Или по фамилии. Бася бы точно узнала – перед нею Вацек Старовольский, тот которого ждут на Большой Васильковской, в Киеве Маргарита Казимировна, Павел Андреевич, Алешка.
После ухода успокоенных, утешенных Барбары и Аделины, перед совещанием с чоновцами, продотрядовцами и желдорчекистами, Суворов огорошил Мермана вопросом.
– Слушай, Иосиф. Давно хотел узнать. Почему Ерошенко назвал меня Шниперзоном?
– Когда? – Мерман был в ту минуту озабочен иным, и вовсе не совещанием на тему борьбы с бандою батьки Завзятого. Иное занимало мысли Мермана, вернее иная. Второй раз встреченная за день, более того – сама пришедшая сюда, фактически почти к нему, Иосифу Мермана, Аделина Львовна Ривкина.
– Да тогда, в Житомире, – напомнил Суворов.
– Не называл он тебя никогда Шниперзоном.
– Да как же не называл? Я как сейчас помню. Захожу, а ты мне: «Здравствуйте товарищ Шниперзон».
– Я? – Иосиф усилием воли отодвинул образ Аделины Львовны в сторону и заставил себя подумать о Ерошенко. В сознании что-то слегка шевельнулось. Но смутное, до крайности смутное.
Суворов настаивал.
– Ты, Ося, ты. Прямо так и сказал. Здравствуйте, товарищ Шниперзон. А потом мне заявил, что это-де не ты, а Ерошенко.
Мерман напряг свою память в поисках неуловимого. Не уловил и честно признался:
– Прости, Валера, не помню. Но он точно про тебя не говорил. Может, я чего напутал. Или мы все. Столько всякой путаницы вокруг. На совещание?
***
Выходило так, что пока он оставался в живых. Облеченным доверием новой власти. Компромисс. Но он был честен в сегодняшнем разговоре, это главное. И даже если бы слукавил, то в сложившихся обстоятельствах, имел бы на это право. Всё же лучше, чем валяться в канаве с простреленной головой. Или давно пора?
Последний год он многократно спрашивал себя, зачем во всё это ввязался. Зачем покинул с белыми Киев, зачем, чудом вырвавшись из Одессы, притащился на старом пароходе в Крым. Причин хватало, достаточно вспомнить расстрел жившего по соседству профессора-романиста Гриценко, «великорусского националиста», – но неужели с самого начала было непонятно, что белое дело по части кровавости, по меньшей мере, не уступит красному, тогда как по части морали является аморальным по существу – ибо аморальна защита социального неравенства и права на эксплуатацию людей кучкой хитрецов и негодяев.
Интересно, как бы стал с ним разговаривать второй – еврей Иосиф Мерман? Проверять на деле не хотелось. Но кто его знает, быть может, и Суворов не такой, каким старается казаться? Ведет свою игру, хочет тебя в ней использовать. И все его слова о вере тебе – всего лишь хитрые слова, а ты для него – врангелевский агент. Но пока об этом лучше не думать. Надо отдохнуть, надо прийти в себя.
Он вытянул, насколько позволяло место, ноги.
– С возвращением, – поздравил Кандыбин.
– И вас.
– На этот раз без мордобоя?
– Пронесло. Вас тоже?
– Ага. У них там власть переменилась. Интеллигентный товарищ Суворов. Так что кокнут без лишних грубостей.
– Тоже плюс.
В камере их было двенадцать душ. Тесно, солидарности не наблюдалось. Какая могла быть солидарность между спекулянтами, идейными анархистами, уголовником, петлюровскими и махновскими бандитами и тремя несомненными беляками: вольноопределяющимся Старовольским, хорунжим Кандыбиным и лекарем Манштейном. Не хватали друг друга за глотку, и ладно.
– А у нас тут с доктором спор вышел, – поделился хорунжий. – Не хотите поучаствовать? Доктор обратно лает Врангеля. За его весенний приказ. Помните, секретный? Про возможное взаимодействие с противокоммунистическими группами. С поляками то есть, с Петлюрой, с Махном.
Доктор Манштейн, случайно мобилизованный осенью прошлого года, белым был только в том смысле, что не был красным, зеленым, черным, жовто-блакитным, бяло-червоным и какой-либо иной расцветки. Петербуржца, осевшего в Житомире, его летом девятнадцатого, еще при красной власти, занесло зачем-то в Киев, где он и дождался освободителей. После чего целый год прокочевал вместе с ними по югу, излечивая трипперы, блокируя люэсы, вправляя вывихи и обрабатывая огнестрельные, рубленые, колотые ранения, – покуда, как и Старовольский, не оказался в полном одиночестве на днепровском правобережье, не добрался, рискуя жизнью, до этого городка и не был схвачен уездчрезвычкомом.
– Что значит обратно лаю? – раздраженно спросил он Кандыбина.
– Обратно значит снова. Или опять. Сразу видно, брат, что ты пруссак, языка не понимаешь человеческого. Сначала Деникина лаял, теперь барона нашего.
– С чего вы взяли, что я бранил Деникина? Мы с вами знакомы всего лишь третий день.
– А не бранил? То-то. И бросай мне тут выкать, мы с тобой не в императорском балете. Лучше объясни господину вольноопределяющемуся, чего ты снова недовольный.
– Вы хотите, чтобы я объяснил? Извольте.
И Манштейн негромко, чтобы не услышали сокамерники, принялся объяснять. Позиция его вполне совпадала с точкой зрения Старовольского, одно лишь было удивительно: слышать подобное от Готлиба Францевича. (Автор не исключает, что на доктора Манштейна повлияло общение с семейством Ерошенко и, возможно, с Костей, Но это всего лишь гипотеза.) С какой такой стати, более чем здраво рассуждал венеролог, заведомые враги России, Пилсудский и Петлюра, станут способствовать ее спасению и возрождению? В целом Манштейн говорил то же самое, о чем думали в мае иные получившие тайный приказ начальники и о чем мы когда-то писали.
Временами Готлиб Францевич горячился.
– Про Махно я с трудом, – шептал он всё громче, – но понимаю. Поганый, но вполне себе русский народ. Про украинерские войска… Тоже русские люди. Однако махновские хлопцы по части насилия ничем не уступят «красной нечисти», а Петлюра славен не только насилием, но и беспрецедентным обманом.
Ко взволнованному шепоту доктора начали прислушиваться – анархисты Кацман и Гордеев, петлюровский бандит Иванов, махновский бандит Васька Тищенко. И если Иванов и Тищенко ни черта не понимали, то на физиономии Кацмана обозначилась усмешка. Гордеев, крякнув, подмигнул двум спекулянтам, Рябыкину и Савченко. Спекулянты, погруженные в свои гешефты, не откликнулись.
– И что же за обман такой? – прикинулся непонимающим хорунжий.
– Украина не Россия, – объяснил за доктора Старовольский, – разве это не обман?
Тищенко и Иванов, по-прежнему не понимая, переглянулись. Гордеев с Кацманом подсели поближе.
– Не обман, конечно, – радостно оскалился хорунжий.
Готлиб Францевич столь же радостно поймал хорунжего на противоречии.
– Тогда при чем тут «русские люди», «святая Русь», «великое отечество»? Какое дело до нас украинерам, если они никакие не русские?
(Готлиб Францевич называл «украинцев» украинерами не потому, что немецкое название ему было ближе, но потому, что оно точнее выражало суть загадочного явления. Подозреваем, он подхватил этот термин в доме у Ерошенко. Не исключено, что от будущего начдеса. Начдес любил играть частями слов – вспомним, знаменитых «болвантропов».)
– У коммунистов, – не выдержал и вмешался в беседу Гордеев, – это называется диалектика.
Кандыбин отмахнулся.
– Не знаю, гражданин анархист, как там оно у ваших коммунистов, да и знать не хочу. Я растолкую по-нашему, по-народному. Слушайте. Вот я казак…
– И?
– И стало быть, казацкой нации, не русской, не мужицкой…
– Чего? – не понял Гордеев.
Переспросил и Старовольский:
– Что?
– А то. Слушать надо, господин вольноопределяющийся. Ушами. Мы, казаки, отдельный народ, Дон, Кубань и Терек это вам не Расея паршивая.
Идейный анархист Гордеев изумленно поглядел на изумленного махновца Тищенко. Иванов, петлюровский бандит, как и прежде, ни черта не понимал. Анархиста Кацмана «паршивая Расея» позабавила. Данный эпитет – паршивый, пархатый, то есть грязный, немытый, покрытый паршой, – он обычно слышал в применении не будем говорить к кому.
Манштейн беспомощно взглянул на Старовольского.
– Интересная теория… Что-то в этом роде я слышал, но…
– Не теория, а истинная правда, – заверил слушателей хорунжий. – Научно доказано. Большими учеными, из Петербурга, Ростова, Новочеркасска. А вот теперь судите сами. Кто Россию спасает? Мы. Кто в России главные воины, главные всадники, главные джигиты? Мы. Кто величайшие русские люди, Ермак Тимофеевич, Разин, Платов, Пугачев? Обратно мы. Опора трона, первенцы свободы, бунтари. Мы и есть святая Русь, самая великая Россия. Вы только в дела наши не суйтесь, и тогда мы вам порядок наведем.
Старовольский восхитился.
– И тут диалектика.
Анархист Гордеев высыпал ворох определений.
– Отрицание отрицания. Единство и борьба противоположностей. Переход количества в ка…
Манштейн заинтересовался.
– И что, многие казаки рассуждают подобным образом?
Хорунжий неудобного вопроса не услышал. Вместо этого начал сердиться.
– Обратно умные слова… Отрицание, единство, переход. Думаешь, анархия, я не вижу, как ты зубы скалишь ? Да, я ваших гимназиев и академиев не кончал. Но соображение имею. Не меньше, чем у вашего Кацмана.
– При чем тут Кацман? – возмутился Кацман. Семка Иванов, впервые что-то уловив, заржал как жеребец, учуявший кобылу.
В итоге Манштейн согласился со Старовольским.
– Бесспорно, диалектика. Причем очень гибкая. Ведь если вдуматься, именно в подобной гибкости заключается сознательное украинерство. Когда мне надо, я русский, а когда не надо, то нет.
Семка Иванов заржал вторично. Идея была ему понятна и близка. Анархист Гордеев одобрительно закивал – вот она, самая суть. Кацман незаметно ухмыльнулся: а что тут, собственно, громадянчики, дурного; современный человек имеет право на выбор. Махновец Тищенко вздохнул: ох, не дал ли я где маху, может с Петлюрой-то было вернее.
Манштейн призвал вернуться к документу.
– Теперь посмотрим, что там за другие противокоммунистические группы. С которыми надо согласовывать действия. Впрочем, мне Петлюры более чем достаточно. Кому он служит, не напомните, хорунжий?
– Да кому угодно, – огрызнулся Кандыбин. – Нам бы лишь совдепы задавить да мужичье. Зарятся безлошадные…
Фразу о безлошадных публика пропустила мимо ушей. Вдаваться в дискуссию о социальных и имущественных отношениях на Дону и в Кубанской области ни доктору, ни Старовольскому, ни кому-либо другому не хотелось.
Тема баронского предательства исчерпалась. Каждый задумался о своем. Уголовник Мельхиоров, пробудившись от недолгого сна, профетически замурлыкал: «Эх, яблочко, да куды котишься, в учека попадешь, не воротишься».
***
Автор родился много позже вышеописанной дискуссии. Но мнение по данному вопросу выскажет.
Нам представляется, что барон, не обладая ленинской интуицией, попытался сыграть на ленинском поле, посостязавшись с советским вождем в известной беспринципности, иными словами гибкости. И неизбежно проиграл – потому что Ульянов был гений.
Наш гений во многом, увы, просчитался. Но барон просчитался во всем.
***
– И представляете себе, Барбара Карловна, – кипятился как на примусе Коханчик, – этот Макаренко так пряменько и выражается: говорить по-городскому, говорить по-сельски. Вы можете себе вообразить? А вы, Аделина Львовна, можете? Куда смотрит советская власть? Тысячелетние народные чаяния, а этот… я не знаю, как такого назвать… слова еще такого не придумано. Пусть фамилию сменит! На Макарова, царского адмирала! Которого японцы ухайдокали с мазилой царским Верещагиным.
Это был второй по счету визит Грос-Либхабера. Первый состоялся накануне, потому что имелся предлог – поблагодарить прекрасных дев за проявленную заботу. Вместе с Коханчиком притащился и признательный херинацеус, тоже здорово навеселе. Пожирал Барбару очами, как Петр поле полтавской баталии. «Кажется, он снова тебя захотел», – поделилась с Басей Аделина после их ухода. «И тебя», – вежливо предположила Бася. «Дильдо», – повторила Аля новое, полюбившееся слово.
И вот сегодня Грос-Либхабер приперся вновь. Предлогом стало недостойное украинца поведение некоего Макаренко, упрямо говорившего не о русском и украинском языке, а о городской и сельской речи. Похоже, Макаренко был не дурак54. То-то Коханчик бесится. Только и слышно: царский, царский. Бася давно заметила, словом «царский» делатели вроде Коханчика заменяли рвавшееся с языка «москальский».
– Вот такие, милые мои барышни, в вашем наробразе кадры! – завершил филиппику Гранд-Аман. Но на филиппике не остановился. – Вы просто обязаны, обе, взять в свои руки дело украинизации городского образования!
«Он хочет нас обеих?» – подумала Аля.
Бася спросила:
– Мы?
– А кто кроме вас? Если всякие макаренки…
– Но я же иностранка. Не русская. Совсем, – сказала Бася.
– И я, – признала менее очевидное Аля. Менее очевидное потому, что всё же была из русского Минска, почти не знала идиш и могучий язык Тургенева был ее родным и единственным.
Коханчик оторопел. Две московских потаскухи издеваются? Над ним? Вслед за Макаренко? Он предлагает им честь, небывалую, а они… Да их бы… Всё же главукраинизатор проявил толерантность и снисходительность.
– Украинцы, – терпеливо объяснил он непонятливым, – тоже вам никакие не русские. Я не говорю про всяких там макаренок. Или про других отщепенцев, иванов родства не помнящих, беспамятных рабов российского царизма.
Бася поняла – он намекает на Костю. Сдержалась.
Коханчик, не вдаваясь более в дискуссию, раскрыл необъятный портфель и стал выкладывать на стол желтоватые, коричневатые, голубоватые и сероватые брошюрки.
– Вот вам литература, изучайте. Готовьтесь к первому уроку. Я сегодня же улажу ваше дело в горотделе. Они утвердят. Я для них – лицо, персона. Ну, чего застыли, красавицы?
Бася нехотя приподняла одну брошюрку, прочитала заголовок, положила обратно. Потом ответила. Прямо, не шутя.
– Над нами дети смеяться будут. Мы будем выглядеть как дуры и шарлатанки.
Коханчик ненадолго задумался. В чем-то девицы правы… И отыскал решение.
– Преподавайте по-кацапски. Постепенно втянетесь. Docendo discimus, как говорили всякие там римские. Абетка, кобзарь, Грушевский. Помните главное: дети наше будущее. С такими, как там всякие…ммм… с теми возиться уже не стоит.
Басе надоело выслушивать намеки на всяких. Аделина, понимая, что чувствует подруга, была полностью на ее стороне. Коханчик между тем развивал свои тезисы. Кое-кто топчет-де украинскую землю, ест-де украинский хлеб и не желает-де учить украинских детей их природному-де языку. Однако есть здоровые силы, которые… И тут, на самом патетическом месте, цицерона модерного украинства бесцеремонно прервали.
