Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга вторая
Штурм Турецкого вала не относится к числу тактических успехов РККА. Скорее, наоборот. Однако страшные жертвы пятьдесят первой стали весомой гирей на общих весах операции.
Но мертвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперед –
Не гранате, не пуле сегодня власть,
И не нам отступать черед.
***
– Пан Высоцкий, я пригласил вас, чтобы вы мне помогли.
Анджей поставил кофейную чашку на блюдце.
– В чем, пан инспектор?
– Помогли внести ясность. В ряд вопросов.
– Слушаю.
Приглашение на встречу с инспектором в кофейню «У дилетантов» не стало для Высоцкого неожиданностью. Напротив. Дожидаться пришлось двое суток. Савицкий не спешил и, судя по всему, не опасался, что Высоцкий с Лидией спешно отбудут в Данциг, Познань, Закопане. В кофейне было уютно и по-утреннему пусто. Молодая кельнерша, проходя мимо столиков, кидала взгляды на интересных и не старых еще мужчин.
– Я навел, как вы понимаете, справки.
– Понимаю.
– И у меня появились вопросы к пани Лидии Юлиановой.
– И потому… – Анджей снова опустил чашку, едва пригубив кофе.
– И потому я пригласил на встречу вас. Чем вы ничуть не удивлены. И готовы меня выслушать. Правда? Итак…
Как Анджей и предполагал, инспектор выведал многое. Про то, что Лидия прибыла в Варшаву из Житомира, про то, что она и Высоцкий много раз сидели в пресловутом ресторане, про то, что Высоцкий скрытно наводил у двух официантов справки о Пальчевском и дал им щедрые чаевые – не только за сведения, но и за молчание.
– Не обижайтесь на них, пан Высоцкий. Я довольно сильно надавил на парней, а у них семья, жена, ребенок, мать-старушка, безработица.
– Не обижаюсь.
– И правильно. Я их тоже не обидел. Хотя вначале припугнул. Такая работа. Приходится спешить. Ваше дело у меня не единственное. Послевоенная преступность, притоны, малины, самоубийства, подкидыши. Люди устали, многие одичали, кое-кто и вовсе озверел. А кто не озверел и имеет достаточно средств, тот кинулся в пучину наслаждений: кутят в ресторанах, флиртуют, спят с красивыми современными паненками. Когда я в августе сидел в окопах на Праге и дожидался, что вечером меня прихлопнут казаки Тухачевского, я думал: когда закончится этот бардак, я буду пить и волочиться за паненками. Вместо же паненок, живых, занимаюсь дохлым и мало мне приятным Пальчевским. А также делом Каца, делом Ануси Капусты, делом об убитом фраере у площади На Распутье. И говорить не хочется. Вы не устали слушать мои жалобы?
– Нет. Я вас слишком хорошо понимаю, пан инспектор.
Интересно, про что он еще проведал? Про Агнешку Голковскую, про златокудрую Моню? Спят с красивыми современными паненками – намек, на него, на Высоцкого? Его квартирка на Нововейской под наблюдением? Разумно. Савицкий делает, что он обязан делать. Обладай я гаремом современных паненок, я бы с ним обязательно поделился. Выбери он Лидию, я был бы только рад.
– Теперь о помощи, которую вы мне могли бы оказать. Как видите, против вас и вашей… мм… знакомой накопилось слишком много улик. Однако вы, пан Высоцкий, не в обиду вам будь сказано, менее всего похожи на уголовного или политического преступника. На тайного большевика, прошу меня простить, вы тоже не походите. А потому…
– Я объясню, пан инспектор. Но только вам. Вам я доверяю.
– Договорились.
– Вам помогло бы хорошее алиби?
– Более чем. Надо отбросить эту лишнюю версию. Чтоб не мешала думать.
Высоцкий согласился.
– Итак, в котором часу его развалили?
– В девятом вечера. Труп обнаружил дворник в девять пятнадцать. В девять двадцать восемь тело осмотрела полиция.
Высоцкий задумался. Вытянул по привычке из внутреннего кармана блокнот.
– Надо вспомнить, пан инспектор.
Вспомнилось, однако, без блокнота. Конечно же. Тут и вспоминать было нечего.
– Да, алиби есть. И у меня и у мадемуазель Юлиановой. Весь тот вечер мы провели на Пулавской, в доме профессора Котвицкого.
Савицкий, поначалу обрадованный, вынужден был уточнить:
– Ваших близких друзей.
– Именно так. Понимаю. Но имеется главное – независимый и не самый дружественный свидетель. Вы его знаете. Мастер Пепшик.
Лицо инспектора растянулось в улыбке.
– Кто? Пепшик с Мокотовской? Тот самый?
– Ну да. Теперь он служит на Мокотове. Сказать, что Пулавская в восторге…
– Mea culpa. Я сам его туда спровадил. И что же Пепшик?
– Пепшик заявился в начале девятого. Я не взглянул на часы, но есть надежда, что он запомнил. С жалобой княжны Дзялынской на Свидригайлова.
Савицкий порылся в памяти. Что за княжна Дзялынская могла б обитать на Мокотове? Ага…
– Изабеллы Дзялынской? Чокнутой старой девы? Ну да, у нее там особнячок. Только я не понял, на кого она жаловалась. Вы сказали, на какого-то русского? Свидри… как?
Высоцкий с удовольствием пояснил.
– На знаменитого Свидригайлова. Профессорского кота. Возможно, вы его…
– Того самого, огромного, серого? Помню, помню. И чем же Свидригайлов ей не угодил?
Высоцкий поднял палец – внемлите.
– По словам мастера Пепшика, кот коварно проник во владения княжны и в зимнем садике вступил в противозаконную связь с ее питомицей Паулиной. Ангорской, трех лет. Княжна настаивает: девственницей. Последнее для нее принципиально важно. Было.
Савицкий поперхнулся кофе. Капли из чашки упали на белую скатерть. Инспектор извинился перед подбежавшей кельнершей.
– Касенька, я заплачу, не беспокойтесь.
– Что вы, что вы, пан инспектор, – пролепетала нежная девушка. Очень даже симпатичная, отметил Высоцкий. Почему бы Савицкому… Но нет, это бы выглядело злоупотреблением. Служебным положением. Бедняга Савицкий – куда ни кинь, всё клин. Нелегко быть щепетильным полицейским.
– И что же ныне грозит Паулинке? – озаботился неравнодушный инспектор. – Ее сошлют в деревню?
– Не исключено. Княжна выносит рядом только дев.
– Люди жестоки. А Свидригайлову?
– Пепшик заявил следующее: со всем почтением, пан профессор, но если ваш кошак еще раз приблизится к усадьбе Дзялынской, то он, мастер Пепшик, самолично его оскопит.
– Именем Республики?
– И всех ее народов. Двух, трех и девятнадцати.
***
Девятого ноября, в четвертом часу пополудни, штурм полуострова и вала перешел, без паузы, в сражение у основания перешейка, на так называемых Юшунских позициях. Наступали три стрелковые дивизии: пятнадцатая с пятьдесят второй – на левом фланге, пятьдесят первая – на правом. Ширина перешейка в районе атаки достигала пятнадцати километров, но пространство съедалось озерами. Нужно было протискиваться по узким коридорам, перерезанным линиями траншей. Траншеи занимали корниловцы, части второго корпуса и отступившие с Турецкого вала дроздовцы. И без того небедная юшунская артиллерия была усилена семью десятками орудий с вала. В резерве стояли марковцы и конный корпус Барбовича.
Существенного успеха в первый день добиться не удалось – обладая огневым преимуществом, враг легко отразил атаки наших измотанных и обескровленных дивизий. Утром десятого красный штурм возобновился. При этом справа, в Каркинитском заливе, появились двадцать неприятельских судов. На боевые порядки пятьдесят первой и только что введенной в бой Латышской посыпались снаряды корабельной артиллерии.
Несмотря ни на что, пятьдесят первая уже утром овладела первой линией окопов. Вечером полки Блюхера и латыши захватили вторую.
На левом фланге положение выглядело хуже. Потеснив поначалу белых, пятнадцатая и пятьдесят вторая вскоре подверглись мощному контрудару и оказались отброшены обратно к Литовскому.
Финал наступил на следующий день, одиннадцатого. Утром белое командование, сковав Латышскую и пятьдесят первую по фронту, бросило в сражение конный резерв – корпус Барбовича. Четыре тысячи всадников – казаков, горцев, туркмен – при поддержке пехоты и броневиков, нависли с тыла над центром и правым флангом нашей наступающей группировки. Положение спасла Вторая Конная – в первую очередь две ее свежие дивизии, только что вступившие на перешеек.
Много позже возникнет легенда: исход кавалерийского боя будто бы решил пулеметный огонь, внезапно открытый по корпусу Барбовича с двухсот пятидесяти скрытых до времени тачанок. По воспоминаниям бывшего сотрудника штабарма, все тачанки принадлежали Конармии Миронова. Согласно неомахновской историографии, еще более поздней, все тачанки были махновскими – принадлежавшими той самой группе, которую Фрунзе пинками гнал через Сиваш. Предположить наличие двухсот пятидесяти пулеметов в группе Каретникова – для этого нужна большая смелость. Столько пулеметов могло бы еще набраться в армии Миронова, но допустить, чтобы командарм на ходу, ослабляя полки, моментально стянул все тачанки в одно определенное место, выстроил их фронтом и устроил коварную засаду…
Сам Миронов в написанных два месяца спустя воспоминаниях ничего о подобной стратагеме не сообщал. Он говорил о другом. В одиннадцать часов утра на одну из его дивизий обрушился корпус Барбовича. Навстречу Барбовичу Миронов бросил всю конницу, имевшуюся под рукой, а по западном берегу соленого озера Красное направил «повстанческую армию Махно на тачанках». Противник, заметив «сотни тачанок, поднявшие огромные облака пыли», прекратил огонь и начал отступать. Настигли его только под вечер. Ожесточенный бой продолжался до наступления темноты. Был захвачен поселок Воинка с богатейшими запасами снаряжения. Прорыв Второй Конармии в Крым состоялся.
Справедливо, конечно, усомниться в том, что махновцы располагали «сотнями тачанок», но возможно, то были не тачанки, а иные транспортные средства, менее роскошные, скажем подводы, на которых могла перемещаться «повстанческая» пехота. Как они проникли в Крым – через Сиваш? Вероятно, с армией Миронова по перешейку.
(Примечание – для любителей вех. Если разыскивать в истории последнюю большую битву кавалерии, то ею вполне может стать схватка армии Миронова и корпуса Барбовича под Воинкой. И где, скажите нам, фанфары? Где борьба за русское первенство?)
Одновременно завершили овладение Юшунским рубежом пятьдесят первая и Латышская дивизии. Вечером одиннадцатого они находились в шести-семи километрах южнее села Юшунь, в глубоком тылу укрепленных позиций Антанты.
В ночь на одиннадцатое возобновила боевую работу четвертая армия Лазаревича. Повышение уровня воды в Сиваше давало возможность использовать плоты и лодки при комбинированной атаке переправ. В бой пошла тридцатая Иркутская дивизия Грязнова.
На левом ее фланге, в ночь на одиннадцатое, штурмовые отряды по наведенному мосточку – шириной в два бревна – скрытно преодолели сто метров, отделявших Чонгар от противоположного берега, и завязали бой на Тюп-Джанкойском полуострове. Белые сопротивлялись, но поделать ничего не могли, красный напор ежечасно усиливался. К тридцатой Грязнова присоединилась двадцать третья Калнина. Прогрызая линии белых траншей, красные пробивались на юг. Немалую часть бойцов тридцатой составляли бывшие колчаковские солдаты – отныне и навсегда герои русской революции.
За нами ведь дети без глаз, без ног,
Дети большой беды;
За нами – города на обломках дорог,
Где ни хлеба, ни огня, ни воды.
На правом фланге тридцатой, в районе станции Сиваш, форсирование водной преграды шло гораздо тяжелее. Наши пехотные части продвигались по трехкилометровой, пристрелянной противником, шириною в несколько сажен, железнодорожной дамбе. Неприятельские батареи и бронепоезда сметали атакующих огнем. Только к вечеру одиннадцатого, в результате трудной, с открытых позиций контрбатарейной борьбы красным артиллеристам удалось отогнать бронепоезда и чуть умерить активность батарей противника. Ночью, бесшумно пройдя по дамбе, красная пехота ворвалась в окопы на Таганашском полуострове. Южнее с лодок и плотов высаживались десанты. В три часа ночи двенадцатого числа армией Республики был занят, захвачен, освобожден Таганаш, первая станция на крымском берегу.
За горами же солнце, и отдых, и рай,
Пусть это мираж – все равно!
Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» –
Урагана сильней оно.
Выход дивизий Грязнова и Калнина на подступы к Джанкою заставил силы Антанты отказаться от контратаки утраченных юшунских дефиле. Попытка защитить Джанкой была пресечена кавалеристами Миронова. Потеряв железнодорожный узел, белые хлынули в разные стороны.
Прочь, прочь – потянулись на Евпаторию, Симферополь, Севастополь, Феодосию и Керчь обозы, зашагали, зарысили колонны отступающих, понеслись сломя голову толпы бегущих. Крымские степи наполнились красными всадниками – четыре дивизии Буденного, три дивизии Миронова, три дивизии конкорпуса Каширина, вторая Донская дивизия. С гор, атакуя антантовцев, занимая города, организуя ревкомы, спускались партизаны Мокроусова.
Пользуясь тем, что белый флот более мешать движению по Арабатской стрелке не мог, командарм шестой Лазаревич направил по косе девятую стрелковую Николая Куйбышева, брата Валериана. Дойдя до середины косы, двадцать пятая ее бригада перешла через Сиваш и вышла на крымский берег в устье реки Салгир. Две другие бригады, двадцать шестая и двадцать седьмая, продолжили путь по стрелке на Керченский полуостров.
И когда луна за облака
Покатилась, как рыбий глаз,
По сломанным рыжим от крови штыкам
Солнце сошло на нас.
Оборона белой крепости Крым рухнула на всех ее пунктах. Началась мучительная эвакуация.
12 ноября
Предсовнаркома В.И. Ленину
(…) Свидетельствую о высочайшей доблести, проявленной геройской пехотой при штурмах Сиваша и Перекопа. Части шли по узким проходам, под убийственным огнем на проволоку противника. Наши потери чрезвычайно тяжелы. Некоторые дивизии потеряли три четверти своего состава. Общая убыль убитыми и ранеными при штурмах перешейков не менее 10 тысяч. (…)
Команд. Южфронта М. Фрунзе
P.S.
– Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате. (…) Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали.
Поручик Толстой
***
И час наконец наступил. В элегантских, пошитых в наилучшем ателье офицерского покроя бриджиках цвета беж, в сопровождении Тадеуша и восхищенных зрителей: профессора с тросточкой, Лидии Юлиановой, Анджея и Иоанны Высоцких– Маня впервые ступила на песчаный грунт манежа. То есть не совсем впервые, но впервые в новом качестве – всадницы. Яцек Круль, сослуживец Тадеуша, еще не демобилизованный, но отправленный в отпуск и приехавший в Варшаву с таинственной, Мане неведомой миссией, торжественно вывел из предманежника светло-серую лошадь, стройную, с аккуратной головкой и легкой шеей. «Жеребец, – острым глазом разглядела Маня. – Мерин, то есть. Новичку жеребца не дадут».
– Тебе, дочь моя, повезло, – заметил с трибуны профессор. – Первый раз, и на белом коне.
Мане сделалось неловко. Главным образом перед Яцеком Крулем. Но поправлять отца почтительная дочь не стала. Так и быть, объяснит ему дома. И про серых, и про соловых, и про караковых, и про буланых. И различие между гнедыми и рыжими растолкует. Есть такая манера у штатских – как увидят коричневую шерсть, так сразу лошадь объявляют гнедой.
К Мане приблизился Тадеуш. Заметно было, что он волнуется.
– Знакомьтесь, панна Мария, это Великан. Семнадцати лет. Умный, спокойный, добрый и не очень высокий.
– Чтобы не страшно было падать?
– Чтобы удобней было садиться. Вам правится?
– Конечно, пан поручик.
– Левой – вот здесь, правой – вот за этот ремешок, на котором стремя.
– За путлище?
Взявшись левой рукой за гриву, а правой за путлище, Маня без труда, можно сказать грациозно, приподняла и поставил левую ногу в стремя. (Нет, не напрасно она тренировалась в спальне, закидывая пятку на комод.) Отпустила путлище, перенесла ладонь на заднюю луку. Напрягла предплечья, оттолкнулась стопой от песка. Раз, два, три… Четыре! Всё оказалось просто. Она была в седле. Вероятно, следовало что-нибудь сказать. Этакое mot. Острого и умного в голову не приходило.
– Папочка, как я смотрюсь?
– Великолепно, – признал профессор несомненное.
– А ежели, мадемуазель, вы чуточку опустите пяточку вниз, то это будет не просто великолепно, а восхитительно, – по-русски добавил, заходя в манеж, Арсений Козловский, в прошлой, русской жизни полковой наездник, выражаясь по-граждански – берейтор. Накануне профессор и Маня имели с Козловским беседу на тему «Как не осрамиться при первой езде». То, что Козловский на их первой езде появится, об этом Марыля не знала, но Тадеуш приходу наездника не удивился. В конце концов, Козловский через день работал лошадей в том же самом манеже. («Работать лошадь», «прыгать препятствия» – профессор накануне был искренне восхищен: непереходные глаголы в устах у мастера естественнейшим образом, не оскорбляя слуха, становились переходными.)
– Вы сами? – спросил Тадеуша наездник, уже по-польски. («Czy pan sam?»)
– Если позволите, Арсений Васильевич. Яцек, корду.
Взятый на корду – специальную, в несколько метров веревку, другой конец которой держал в руках Тадеуш, – Великан степенно зашагал по кругу. Ощущение для Мани оказалось необычным. Не напоминающим нисколько езду на велосипеде, в коляске, на трамвае или в авто. Хотя легко было можно предположить – коль скоро под тобой живое существо, то от движений его конечностей, его суставов, мускулов, костей всё непременно пойдет ходуном. Необычайное ощущение Мане пришлось по вкусу. В «ходуне» довольно быстро уловился приятный ритм.
– Вам нравится? – спросил не без тревоги Тадеуш.
Маня энергично закивала. Неложная, ненатянутая улыбка сомнений не оставляла – Маня, в отличие от большинства начинающих, не врет.
Ася шепнула Анджею.
– Откуда у Мани такие сапожки?
– Их ей построили у Адольфа Гоцмана, на Польной, в мастерской для господ офицеров. С жестким футором.
– Ей чертовски идет. Может быть, и мне заняться?
Сидевшая рядом Юлианова вздохнула.
– Ах, я бы тоже занялась. Но это требует, Йоася, неженской смелости. Верховая езда чревата увечьями.
«Типун тебе…» – подумал Анджей про свою недолгую и взбалмошную любовницу.
Наездник между тем напоминал о главном.
– Не забывайте про пяточку, барышня! – Он понимал, что Тадеуш стесняется, и брал на себя его роль. – Кстати, поручик, как вы оцениваете положение корпуса подопечной?
Положение корпуса было идеальным, и неспроста.
– Попробуете рысь? – спросил Тадеуша наездник.
– Рысь, – согласился Тадеуш и негромко скомандовал: – Великанчик, рысь!
Маня была готова. Нравственно и теоретически. И всё же…
Ничего, ничего, просто следует помнить о главном. Положение корпуса. Положение корпуса. Положение… Бум-бум-бум. Вчера ей казались странными советы Козловского… Непонятно было… в чем трудность, но сегодня… Бум-бум-бум. Положение корпуса… Не осрамиться… Дочь профессора Котвицкого… не может. Главное это… Плечи назад… плечи… Козловский говорил… Если начинающему кажется… что он сидит прямо… то скорее всего… бум-бум… он почти лежит на гриве. Если начинающему кажется, что он… лежит у коня на спине, то скорее всего… бум-бум… он сидит в седле как надо.
Ничего не видя вокруг, Маня слышала голос наездника.
– Ну? Что скажете, поручик? Вы часто видели подобное?
– Замечательно, просто замечательно.
Ее хвалят? За что? Ах да, положение корпуса. Но до чего же утомил этот бум-бум.
– Панна Мария, смотрите вперед.
Это Тадеуш.
– Я… вперед.
– Вы покамест смóтрите на гриву, барышня. – Это Козловский. – А надобно вперед. Гривой займетесь после езды. Грива жечивисто64 знатная. Дамы позавидуют.
Смешно. Но до чего же надоело подпрыгивание. Хочется привстать, хоть немного привстать в стременах. Вот так. Привстать и опуститься. Привстать и… Но это же неправильно? Однако так гораздо легче. Она устала, она просто устала. Она только еще разок поднимется. Чтобы передохнуть от этого бум-бум. И опустится. И еще разок, всего лишь раз. Поднимется. Опустится.
Но до чего же сделалось легко. Словно бы она что-то такое поймала. И Великан пошел ровнее, плавнее, гораздо приятнее. Да-да, она поступает нечестно. Ей так не говорили. Она халтурит. Но признаться, так гораздо легче. Спросить у Тадека? Почему он молчит? Почему молчит наездник? Ну еще немножечко, она передохнет – и поедет как надо, не поднимаясь и не опускаясь.
– Господин профессор, – произнес Козловский в понятном для читателя, но не для Мани недоумении, – ваша дочь действительно не ездила раньше верхом?
Ася краем глаза заметила, как Юлианова, под непонятно строгим взглядом Анджея, зажала рот ухоженной ладонью.
Профессор, задумавшись, побарабанил пальцами по трости.
– Насколько я могу судить… Дочь моя, ты же нигде не ездила?
Маня, не в силах перестать подниматься и опускаться, испуганно переспросила:
– Я что-то делаю не так? Простите. Пан поручик, я сейчас… Только чуть передохну. Очень трясло, я не выдержала.
– Панна Мария, вы действительно прежде не ездили? – Теперь Марысю спрашивал Тадеуш.
– Нет, пан поручик, не ездила. А что? Очень плохо? Я хотела…
Тадеуш перевел Великана на шаг. Растерянные, встревоженные интонации Марыси сомнений не оставляли – Марыся говорила правду.
– Вот это я понимаю, – не удержался Яцек Круль.
– Если так пойдет и дальше… – добродушно пробурчал Козловский.
Марыся не знала что думать.
– В чем дело? Вы про это? Вверх, вниз? Так нельзя? Я больше не буду, честное слово.
Тадеуш улыбнулся, своей обычной ласковой улыбкой.
– Панна Мария, всё в порядке. Просто никто не ожидал. Дело в том, что вы… Что вы сами сделали то, чему мы вас только собирались обучить.
– Что именно я сделала не так?
– Так, именно так. Вы поехали английской рысью. Самостоятельно.
– Английской? Не польской?
– Даже не французской, – заверил ее Тадеуш.
Козловский дал пояснение, для непосвященных.
– По-русски английская рысь обыкновенно называется строевой. Или облегченной. Поздравляю, барышня, строевую рысь вы ухватили сами. Сдается мне, у вас талант и, если вы не бросите езду, то уедете вы далеко, а то и дальше. Строевая рысь, пан профессор, это только начало. Такими темпами…
Берейтор говорил про учебную, или французскую, рысь, про манежный галоп, про полевой, про конские конкуры, про офицерскую выездку, про парфорсную охоту, про казачью джигитовку, профессор же Котвицкий испытывал блаженство – у дочери его талант не только к Цицерону. Не к одному лишь Ксенофонту. (Третьего дня Марыся сдала домашний экзамен, переведя извлечение из «Анабасиса».) Строевая рысь… Профессор, прочитавший сотни, тысячи томов, даже термина такого не слышал, тогда как Манька… Зря всё же Малгося не пришла вместе с ними, ей бы тоже стоило послушать.
Ася, восхитившись, как и пан Кароль, Марысиным талантом, так и не сумела себе объяснить, с чего поперхнулась подавленным смешком Юлианова и отчего ее тихий, скромный братец раскраснелся вдруг как рак, до самых кончиков ушей. От зависти? Но от зависти разве краснеют? От нее зеленеют, чернеют. И ежели от зависти, то что препятствует им, Анджею и Лидии, самим поездить этой, как ее, строевою рысью? Она, Иоанна Гринфельд, пожалуй, попробует. Не пожалуй, а непременно. Сапожки она себе закажет, как у Мани, офицерские, с жестким футором, на Польной, у самого Адольфа Гоцмана. Освоит строевую рысь, галоп и впишется в сладкий, опасный, чреватый увечьями мир кавалерии – конских конкуров, парфорсной охоты, казачьей джигитовки, офицерской выездки.
Метек, там где он теперь, ее, свою Аську, поймет.
Не осудит.
***
11 ноября 1920 г.
№ 0066/пш, г. Мелитополь
Солдаты Красной Армии! Наши доблестные части, прорвав укрепленные позиции врага, ворвались в Крым. (…)
Революционный Военный Совет Южного фронта сегодня послал радио Врангелю, его офицерам и бойцам с предложением сдаться в 24-часовой срок, в котором обеспечивает сдающимся врагам жизнь и желающим – свободный выезд за границу. В случае отказа вся вина за пролитую кровь возлагается на офицеров белой армии.
Революционный Военный Совет Южного фронта приказывает всем бойцам Красной Армии щадить сдающихся и пленных. Красноармеец страшен только для врага. Он рыцарь по отношению к побежденным. Всем командирам, комиссарам и политработникам вменяется в обязанность широко разъяснить красноармейцам смысл настоящего приказа.
Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, отдельных частях и управлениях.
Революционный Военный Совет Южного фронта
М. Фрунзе
Смилга
Бела Кун
За наштаба Каратыгин
***
Новая встреча с Савицким состоялась на следующий день. В том же месте, в то же время. Кельнерша Кася принесла пирожные и кофе. Хорошее место, отметил Высоцкий, и неподалеку. Надо бы зайти сюда с Агнешкой. Или с Лидией? Какой еще Лидией? Сказано: с Агнешкой.
– Наш Пепшик ваше алиби подтвердил. По требованию княжны Дзялынской он явился в дом Котвицких в девять ноль пять. Вы и, как выразился Пепшик, та русская вышли оттуда в десять сорок шесть.
– Ого, – только и сказал Высоцкий.
Кто бы мог подумать. Пепшик добрых два часа следил за домом. Не за Высоцким ли часом? Да нет. Скорее, за котом.
– Тем не менее одну существенную деталь в вашем рассказе, пан Высоцкий, – тон Савицкого сделался строже, – мастер Пепшик отказался подтвердить категорически.
Высоцкий насторожился. Что не так? Савицкий поднял палец – точь-в-точь как накануне Высоцкий.
– Пепшик решительно заявил, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не грозился оскопить Свидригайлова.
Высоцкий возмутился. Нахальный Пепшик отрицал самоочевидное.
– Как не грозил? Мы слышали. Все, кто присутствовал. Смеялись потом. Полчаса, не меньше.
Савицкий хмыкнул.
– Тем не менее, мастер отрицает. Он заявляет, что обещал оторвать Свидригайлову яйца. Мохнатые. А неприличных слов вроде «оскопить» etc он отродясь не употреблял и не слыхивал. Так что придется вас привлечь за клевету на должностное и при исполнении лицо.
Высоцкому осталось повиниться.
– Каюсь, комиссар. Похоже, я непроизвольно отредактировал мастера. Профессиональная болезнь. Вы уж меня простите.
– Простит ли Пепшик – that is the question. Что до меня, то я выпишу вам штраф. Приглашу на шампанское. С вашей сестрой Иоанной. Или с госпожой Юлиановой. В ваше любимое заведение на Мокотовской. Кстати, обнаружился новый след. Установлено, что у убиенного были странные встречи с адъюнктом Политехники Эдвардом Соболем и его супругой, родной сестрой некоего капрала-связиста Ольбромского. Бесследно исчезнувшего в Житомире. Почему я называю встречи пана Соболя и пани Соболёвой с паном Пальчевским странными? Потому что ранее Соболи и Пальчевский знакомы не были, принадлежали к абсолютно разным общественным кругам, имели совершенно различные интересы. После убийства чета как испарилась – ни соседи, ни коллеги, ни студенты, ни библиотекари ничего не могут сообщить Я изучил расписание. – Инспектор вынул из кармана и показал Высоцкому часы. – В данную минуту пан Соболь должен проводить занятия, а пани Соболёва – ассистировать в физической лаборатории. Однако пан не проводит и пани не ассистирует.
Высоцкий молчал. Размышляя: не следует ли информировать комиссара, что Лидия рассказывала ему об арестованном вместе с Басей капрале-связисте с редкостной фамилией Ольбромский. Нет, не стоит. Пусть полиция роет сама.
Савицкий рассуждал приблизительно так же.
– Буду копать в эту сторону. Удачи можете не желать. История темная, история пакостная. Так как насчет шампанского? Я ставлю. Надеюсь, новый зонтик пани Иоанны не менее красив, чем прежний. И наверняка покрепче. Кстати, если придет ваша русская знакомая…
На душе у Высоцкого стало легко. «Если придет моя русская знакомая, пану инспектору придется потрудиться. Будем надеяться, что он не графоман и не слыхал про лесенку и Маяковского».
– Госпожа Юлианова будет.
***
О том, что наши взяли Джанкой, Костя узнал от отца. Добрые вести сыпались ежедневно, показаться могло – ежечасно. Отсюда, из Житомира, штурм крымских перешейков мог показаться чем-то быстрым и чем-то легким, представить, как было на деле, возможным не представлялось. Процесс был настолько стремителен, настолько победен, что трудно было вообразить стоявшие за ним труды и жертвы, более подобающие долгой позиционной кампании.
Костя неделю уже как встал на ноги – на Ерошенко младшем в самом деле заживало как на собаке. Передвигался он пока что медленно, с палочкой, но активно. Побывал в различных памятных местах, показал Магде Балоде гимназию, синематограф, исторические постройки. Разумеется, здание Волгубчека, где трудился когда-то комиссар штурмбепо «Гарибальди» Ося Мерман. О многом рассказал. Не о Басе.
Магду поселили в каморку при госпитале, где ютились две санитарки. Санитарки красивой латышке завидовали – отхватила парня всему Житомиру на зависть, всей губернии. Магда сама завидовала себе, настолько невозможным казалось Магде свалившееся на Магду невероятное счастье. Завидовала и боялась, что будет это счастье недолгим, как оно обычно и случается. Бася никуда не делась, даром что о Басе все молчали.
Магду любили. Все без исключений. Спасительница Кости, вместе с красноармейцем Балабановым тащившая израненного, потерявшего сознание военспеца пять верст – рискуя нарваться на польскую конницу, на бандитов из кулачья, на еще бозна кого, кем кишела в те дни Волынь. Прятавшая его у сердобольной честной хуторянки, выхаживавшая его, сидевшая над ним ночами, утром, днем. Любившая его – в чем не было сомнений. Анна Владимировна ловила себя на страшной, на преступной мысли: пусть остзейская девочка останется с ее Костиком. Тут же вспоминала о Басе, стыдилась и думала вновь – пусть останется. Где эта Бася? Не будет больше Баси. Непонятное вышло с Басей. Иностранка, оккупанты, голос крови.
Словом, у Кости получилась коллизия. Почти как у Высоцкого, но хуже. Не будем лезть в постельные дела, без которых, понятно, не обошлось. Не будем осуждать. Да и кого? Что бы ты, товарищ, делал сам, окажись с тобой рядом красивая великодушная курляндка? Даже при наличии любимой жены и законной супруги? То-то. У Кости, к слову, законной супруги до сих пор не появилось, любимой же жены, той не было в наличии, а само ее отношение, любимой жены, к любимому, если не само ее существование, стояло под серьезным вопросом. Цинично? Вот и Константину приходилось несладко. В чем-то, конечно, сладко, но до чего же горько потом. И опять: сладко, горько, сладко, горько. Раз-два, бум-бум, раз-два, бум-бум.
