Виктория Мальцева
Абсолют в моём сердце
Глава 18. Медицина
Вечером мы всем составом отправляемся в фешенебельный ресторан на берегу. Столики мама с отцом заказывали заранее и с большим надрывом, поэтому никаких горок, тиров, ночных прогулок на Феррари с целью подцепить развлечение на ночь для некоторых, магазинов и прочей ерунды не предвидится – все до единого обязаны присутствовать на семейном ужине.
Обычный ужин, обычная ресторанная еда. Паэлья – не самая лучшая, как всегда слава портит заведение – общий вывод отца и матери, специалистов в этом вопросе. Они много путешествуют вдвоём, объездили уже весь мир, но Европа, а особенно Испания – их любимое направление.
Им, как и всегда, мало друг друга, поэтому, оставив нас расправляться с десертом и развлекать друг друга, они удаляются на берег, чтобы побыть наедине. Никто из нас не станет им мешать: каждый знает, что нас слишком много и слишком мало у них времени, которое они привыкли уделять друг другу. Поэтому мы без лишних нареканий остаёмся, лениво поддерживаем ничего не значащую беседу – все уже приелись друг другу до изнеможения и давным-давно хотят по домам. Кроме меня, конечно. Ведь даже если я и не смотрю на него, не говорю с ним, я всё равно живу им. Просто живу…
Внезапно суету, шум непрекращающихся бесед, переливы тональности смеха отдыхающих, разрезает нечеловеческий женский вопль. Резко обрывается, затем запускается вновь – кто-то рыдает в истерике, но это не обычный плач, каждый мой нерв отзывается на раздражающий звук бездной отчаяния и безысходности, необъятной боли и страха, именно страха!
Моё бедное сердце готово разорваться изнутри, но я протискиваюсь сквозь толпу, чтобы узнать, что произошло?
И вижу: не произошло, а продолжает происходить! На полу холла, окружённая кольцом людей, сидит женщина, в её руках неестественно красный, почти уже синий мальчик, лет трёх, пытается дышать, совершая судорожные движения ртом. В следующее же мгновение рядом с женщиной оказывается и мужчина, хватает ребёнка за горло одной своей рукой, а пальцами второй пытается проникнуть внутрь с вполне очевидной целью – вытащить то, что там застряло.
– Что вы делаете?! Вы убьёте его этим! Отойдите! – слышу чёткий, громкий, уверенный и даже жёсткий призыв.
Не сразу понимаю, что голос принадлежит человеку, которого хорошо знаю, и только когда мальчишка взлетает, перевернувшись в воздухе вверх ногами, понимаю, что это Эштон! Ноги ребёнка ловко зажаты в его руке, вторая совершает ритмичные хлопки в районе лопаток, разделённые на равные интервалы.
Некоторое время ничего не меняется, ребёнок всё так же не дышит, и, выпучив глаза, шевелит ртом, как рыба. Мужчина, очевидно отец, теряет самообладание и кидается на Эштона, пытаясь забрать мальчика, но женщина вскакивает и с воплями бросается на мужа, ударяя его кулаками в грудь. А Эштон не выдаёт ни единой эмоции – холоден и спокоен, продолжая совершать одному ему понятную последовательность действий. То встряхивает ребёнка, то похлопывает, то засовывает большой палец в рот, как будто на что-то давит там.
– Правильно, парень, давай, на корень языка дави! – слышу прямо рядом с собой.
Но ничего не происходит. Ребёнок становится всё синюшнее, и уже, кажется, даже перестал бороться – рот открыт, но губы и челюсть неподвижны. Обильная слюна делает картину душераздирающей.
– Что вы смотрите, как пацан ребёнка убивает? О чём думаете! Тут есть хоть кто-нибудь связанный с медициной? – восклицает нервный женский голос.
– Скорую надо вызвать! – вторят ей другие голоса.
– Никакая скорая его уже не спасёт, – печально отвечает некто из толпы.
А Эштон невозмутим. Как скала. Как непоколебимая глыба.
И в тот момент, когда люди мысленно и не только уже похоронили милого черноволосого мальчика в джинсовом комбинезоне, а Эштон успел получить удар в лицо от его отца, напряжение разрывает громкий детский крик – в суматохе никто и не заметил, как изо рта перевёрнутого ребёнка вылетел смертоносный предмет. Им оказалась ярко-оранжевая карамель.
– Это конфета! – истерия радости охватывает толпу.
Мать уже прижимает мальчика к груди, всхлипывая в голос, его отец нервно проводит ладонями по лицу, а высокий парень с сильными руками и безупречной выдержкой незаметно для всех удаляется в сторону входной двери.
– Мда! А всё-таки классный получится доктор из нашего Эштона! – заявляет голос Лурдес прямо у моего уха.
У меня ступор.
– Что ты сказала?
– Что у брата природная тяга к медицине. А с учётом его хладнокровности из него выйдет потрясный врач в будущем. Хирург, к слову.
– Хирург?!
– Ага, он уже чётко определился с выбором резидентуры. Хирургом хочет быть.
У меня состояние, близкое к шоковому.
– Я всегда думала, что он изучает менеджмент… И как он у матери оказался? Разве медики учат математику?
– Так это же второе образование. Он в этом году только поступил, добирает лекции к своей основной программе, но признался, что растягивать на годы это дело не собирается.
– Я не знала…
– Так не афишируется же. Это типа тайна, о которой все знают, – смеётся.
– Кроме меня…
– Ну… у вас же натянутые отношения. И потом, в неведении не только ты.
– А тебе мама сказала?
– Нет, он сам. Мы общаемся иногда, если пересечёмся. Я и дома у него была: там столько книг по медицине! Спит на полу, а всю комнату книгами завалил, медицинскими атласами. Я в один заглянула, меня чуть не вытошнило! А он всё это учит, прикинь!
– Боже, когда этот парень всё успевает?
– Ну так я же говорю, у него тяга, прямо одержим своей медициной. Думаешь, студены первокурсники в состоянии сделать то, что он сегодня продемонстрировал? Думаю, вряд ли.
– Ну, это же оказание первой помощи, с неё они и начинают, скорее всего.
– С анатомии они начинают. Я видела его конспекты.
– Понятно, – говорю, а сама ищу глазами будущего тайного доктора. – А почему тайна?
– От отца. Чтобы не расстраивался. Лёшка же тоже отказался от приза.
– В смысле, отказался?
– В прямом, так и заявил отцу: «раз у тебя теперь есть родной сын, я снимаю с себя полномочия наследного принца».
– И?!
– Что, «и»?!
– Папа что на это сказал?
– Сказал, что каждый человек вправе сам выбирать свой путь, и что Алёше следовало сразу признаться прямо, что душа у него не лежит быть директором всея Соболев-корпорэйшн.
– То есть, теперь кандидат в президенты Эштон?
– Да, как только окончит Университет и получит диплом по бизнес-администрированию, у него начнётся практика на должности папиной правой руки.
– А как же медицина?
– Ну, мне Эш сказал, что бизнес – это то, что нужно, а медицина – мечта, и учится он для души. Сказал, что хочет знать все известные науке тайны человеческого тела, уметь лечить людей, и в будущем, когда-нибудь, откроет лабораторию.
– Лабораторию чего?
– Не знаю, я не спрашивала. Сама поинтересуйся у него! Вот и тема для разговора, а то молчите постоянно в обществе друг друга, словно два истукана!
– Всё-то ты у нас знаешь, всё-то видишь!
–Так это ж так прикольно, наблюдать за людьми!
– Да уж… мама права: гены – страшная сила.
– Ты о чём это?
– Да так, ни о чём.
Глава 19. Моменты
Amber Run – No Answers
Orka – Yemanja
Я не слишком хорошо понимаю, куда несут меня собственные ноги, но догадываюсь. Не знаю, почему и зачем мои глаза обшаривают каждый угол этого фешенебельного ресторана, но сердцем чувствую.
И вот скажите мне, разве может быть случайной душа, знающая где, как и когда найти ту самую другую душу?! Конечно же, я нашла его: на берегу, в сумерках, на удалении от всех признаков цивилизации. Вижу широкую спину в светлой футболке, взгляд, как обычно устремлённый в никуда, в пустоту, в мысли, в самого себя.
Сажусь рядом на песок, точно в ту же позу со скрещенными ногами, что и почти год назад в ноябре, на нашем холодном берегу.
И мы молчим. Он не смотрит на меня, ни единого взгляда. И я не смею беспокоить его своими глазами. Только тишина, спокойное море, иссиня-чёрное небо с разливами угасающего солнца, ещё не остывший за день оранжевый испанский песок, и мы двое.
– Это не так легко, как кажется, – внезапная фраза от героя вечера.
– Я знаю.
И снова тишина. Мы оба упорно молчим, хотя безумно хочется сказать ему очень многое. Например, то, что он не даёт мне забыть себя, отпустить, совершая время от времени вот такие геройские поступки, как сейчас. Как соблазняет своим умом и потрясающей выдержкой, не оставляя моему сердцу ни единого шанса спастись. Как сильно на моё девичье сознание давит весомость его поступка, смелости, духовной мощи. Ведь он не только знал, что делать технически, он взял на себя риск, ответственность за жизнь чужого ребёнка, сохранял самообладание, невзирая на упорное отсутствие результата, непоколебимо продолжал делать то, что считал нужным, хотя люди не верили в него и пытались помешать.
– Откуда ты знал, что нужно делать?
– Видел однажды, как умер ребёнок. Ребёнок, которого можно было спасти. И ни один из десятков бывших там взрослых не имел понятия об элементарных принципах оказания первой помощи.
– Он тоже подавился?
– Это была девочка, лет четырёх-пяти, она утонула в городском бассейне. Мне было десять, и… после того случая я выучил всё, что следует знать любому хоть сколько-нибудь разумному человеку.
– Эштон…
– Да?
– Из тебя выйдет потрясающий врач. Один из тех, кто славится на континенты, о ком говорят: доктор от Бога!
– Это вряд ли. У меня другие планы.
– Медицина не входит в них?
– Нет.
– А я слышала, что ты учишься, чтобы стать медиком.
– Я учусь, чтобы быть образованным. А планы на жизнь не всегда определяются желаниями и призванием.
– Всегда. Любой человек сам определяет свой путь. Если только он не пожизненный заключённый в какой-нибудь тюрьме! – улыбаюсь. – Я вот недавно книгу прочла об одной девочке, выжившей в пожаре… но изуродованной, она сумела стать известной актрисой. Что останавливает тебя? Разве есть весомая причина?
– Есть.
– Какая?
Только в этот момент Эштон, наконец, решает удостоить меня своим коротким, искоса посланным взглядом. Думаю, он и понятия не имел о том, как много значил для меня тот мимолётный, болезненный контакт с его карими, почти чёрными в этом освещении радужками. Пусть это всего несколько мгновений, затерявшихся в вечности, но они были отданы мне, только я и только мои глаза стали на короткий миг его центром, фокусом его интересов…
– Пусть моя причина останется при мне, окей?
– Как пожелаешь! – отвечаю, с трудом сдерживая обиду.
Он отворачивается, но я успеваю заметить кровь на его лице.
– Эштон, у тебя разбито лицо…
– Знаю! – слышу в голосе усмешку. – Какой же героизм без телесных повреждений?
– Почему ты так мало ценишь то, что сделал сегодня?! У меня такое чувство, словно ты не осознаёшь даже, что именно произошло! Для тебя это как будто было просто работой, которую следовало сделать безупречно. Ты выполнил её и даже, о Чудо, немного доволен собой!
– Так и есть. Это просто работа, как и любая другая. Одно только отличие – больше усилий на то, чтобы обуздать собственные эмоции.
– И у тебя это выходит просто… нечеловечески! Те, кто Эштона не знают, могут даже решить, что ты их и вовсе лишён! А между тем, ты сегодня жизнь спас трём людям, Эштон!
– Одному.
– Одному сохранил, а спас троих!
– Не понял?
– Родители мальчика, Эштон! Страшно подумать об их жизни, о том, что стало бы с ними, с их семьёй, их душами, если бы сегодня в этом ресторане, полном холёных взрослых, не случилось бы быть тебе!
– Вся наша жизнь – случай. Всё в ней случайно. И появление одного отдельно взятого человека – тоже всего лишь стечение обстоятельств. Не больше.
У меня чувство, словно последние полгода философов штудировала не я, а Эштон. Будто это он прокачивал свои мозги, чтобы мне понравиться (куда уж больше-то?!), а вовсе не я. Что не скажу – всё невпопад. Не удержалась – сама пришла, сама села рядом, нахваливаю его, а он держится так, словно я безбожно утомляю его своими восхищёнными трелями.
Эштон немного поворачивает голову в мою сторону, и его карие глаза пронзительно всматриваются в мои. Мы оба сидим неподвижно, держим друг друга взглядом. Он медленно, даже подчёркнуто неторопливо склоняет голову на бок и укладывает её на сложенные на коленях руки, ни разу при этом не разорвав наш такой долгий, что почти уже бесконечный зрительный контакт. Мне нравится этот момент, нравится то, как он смотрит, нравится, что вот уже несколько минут я – центр его мира, фокус его внимания.
Очень хочется знать, о чём он думает в эти секунды, сливающиеся в минуты, долгие тягучие минуты…
Но он не вглядывается глубоко, как умеет, как уже делал однажды в декабре, а просто смотрит. Всего полгода прошло с тех пор, а кажется, что целая вечность. И я за это время стала совсем другой: так много детскости растерялось, развеялось, облезло, оставляя после себя новую, ещё не такую опытную и мудрую, как хотелось бы, но взрослость.
Я не задаю ему ни одного из тысяч своих вопросов – знаю, что не ответит, не на том уровне наше общение, нет больше той связи душ, что была раньше. Исчез бесследно волшебный «клик-клик» идеально соответствующих друг другу частей целого.
Отвожу свои глаза первой. Не потому что устала, не потому, что смущена или нет сил выдержать поток его энергии, ведь глаза – самый мощный канал её передачи, а чтобы уступить, дать ему возможность почувствовать себя сильнее. Ведь это действительно так – он намного сильнее меня, умнее, начитаннее, глубже, проницательнее.
Я смотрю на тёмное небо, спрятавшее от нас солнце, и думаю о своём неугомонном сердце. Спрашиваю его о том, когда же настанет тот счастливый миг, когда оно, наконец, успокоится и даст мне дышать свободно. Хочу жить, как жила раньше, спокойно начинать каждый новый день просмотром списка запланированных дел, памяток о важном, что никак нельзя позабыть. Нет больше сил просыпаться с мыслью о нём, об этом парне, что всё также продолжает смотреть на меня сейчас, и каждое новое утро надеяться его понять, осилить причину, по которой ничего не осталось от той магии, что была между нами, почему из прекрасного взаимного притяжения не родилось нечто большее. Почему для него я – запретное развлечение, а он для меня – смысл всего, центр моих желаний, фокус всех мыслей.
Ветер – предатель, не такой сильный, чтобы заморозить глупую девчонку и дать кареглазому сердцееду повод её обнять, но достаточный, чтобы донести до её рецепторов запах… Его запах… Почему? Ну вот почему он всегда так фантастически притягательно пахнет? Так сладко и терпко одновременно, что хочется вжаться в его грудь лицом и дышать, дышать, крепко обхватив обеими руками, так крепко, чтобы никогда и ни за что никому не отдавать…
В нашем мире можно купить всё, что захочешь. Если то, что нужно, стоит слишком дорого, ты можешь задаться целью, медленно или быстро идти к ней, приложить все усилия, преодолеть все ступени и препятствия, но однажды заработать достаточно денег и всё-таки купить. Например, большой дом на берегу жаркого лазурного моря, яхту или даже остров. Ну, с островом, конечно, посложнее будет, но в теории всё-таки возможно, а значит, есть к чему стремиться!
Но любовь человека, его взгляды, наполненные чувственностью и нежностью, желание быть с тобой каждое доступное мгновение не купить ни за какие деньги, не заработать никаким поступком, не заслужить словом. Ничего нельзя сделать, если его душа не дрогнула, впервые встретившись с твоей… Этот такой простой и непостижимо сложный «клик-клик» – самое ценное из всех явлений, потому что единственное способно подарить эйфорию и счастье…
И ничего сделать нельзя, ничего…
Или всё же можно?
Hammock – Then the Quiet Explosion
А жизнь – шалунья… Эштон прав, обвиняя её в любви к Его Величеству Случаю! Иначе как объяснить то, что наша, вечно жужжащая, как набитый улей, вилла, оказалась совершенно, абсолютно пустой в этот вечер?! Куда они делись все? Родители, сёстры, Лёха? Ну, брат как раз-таки не изменяет себе, а вот остальные?!
– Слушай, у мамы где-то была аптечка… – размышляю вслух.
– В их спальне наверняка найдёшь, – всё тот же холодный, спокойный, не громкий, но и не тихий голос.
Вот я не умею так разговаривать. Как он это делает? Можно этому научиться? Говорить с людьми так, чтобы они понятия не имели о том, что ты чувствуешь, как реагируешь, чтобы даже не догадывались о твоих мыслях…
Мамина сумка со всеми потенциально нужными лекарствами находится именно там, где и предположил Эштон. Беру необходимое, спускаюсь.
Эштон, не издав ни звука, подходит и садится на стул прямо передо мной, послушно повинуется, но при этом сохраняет лицо безэмоционального, бесчувственного памятника. Этот факт почему-то расслабляет, придаёт уверенности, я смачиваю вату перекисью и аккуратно вытираю кровь с его лица. Теперь только можно оценить повреждения: на скуле ссадина и красная припухлость, начинающая уже отдавать в синеву, бровь разбита, и в самом уязвимом месте немного треснула кожа – это и есть источник кровотечения.
Мои руки всё также делают то, что делали, и совсем не сразу я замечаю, что веки пациента опущены, дыхание участилось, а мою грудь буквально опаляет жар выдуваемого им воздуха. Эштон выглядит так, словно едва сдерживается… Но не ясно, что именно с ним происходит. Во мне тут же поднимается шквал эмоций, которые мешают думать, трезво расставлять по местам события, факты и их возможные для меня последствия. Меня волнует только одно: это плод моего воображения, или я действительно чувствую исходящее от него возбуждение?
Голова кружится, ноги ватные и подгибаются в коленях, в голове туман, руки лишь механически продолжают делать своё дело, но я уже и сама вижу, как они неестественно медленны…
В сознании случается проблеск разума, и я нахожу в себе силы задать маленький, но такой важный вопрос:
– Тебе больно?
И это оказывается шёпот коварной сирены. Тихий зов искусительницы… Если до этого момента я достойно держала лицо, то после только идиот не догадается, что у меня на уме… и не только…
И лишь одна единственная вещь могла бы меня спасти – другой, такой же глубокий, эмоциональный, полный желания и невысказанных слов шёпот:
– Нет…
Вот это «нет» способно управлять моим телом в большей степени, нежели я сама, приручающая его вот уже почти семнадцать лет. Это «нет» делает мою ладонь мягкой, ласкающей его здоровую щёку… И я не знаю, сплю ли, мечтаю ли, но его ладонь так же нежно ложится поверх моей, и в ней столько тепла…
Я схожу с ума… Держите меня кто-нибудь! Ведь весь мир вокруг крутится с бешеной скоростью, вертится, не давая ухватиться взглядом хоть за что-нибудь, чтобы удержаться на ногах, чтобы не упасть… не упасть… снова…
– Вот они! – это вопль из Преисподней или восторг моей сестры?
Мои руки отдёргиваются от лица Эштона так, словно он раскалённый металл, словно любой контакт с ним для меня смертельно опасен, будто само моё нахождение рядом может быть отравляющим.
Следующее, что в состоянии осознать моя личность, это стоящая рядом мама:
– Дай-ка я посмотрю, что тут у него… О-о-о! – тянет она. – Эштон, боюсь, перекисью мы тут не отделаемся. Алекс, глянь, мне кажется, тут нужно минимум два шва!
Отец подходит к нам, но на его лице совсем не та озабоченность, какую ожидаемо можно на нём увидеть: он пристально вглядывается в моё лицо. Я тут же отворачиваюсь, буквально с остервенением собирая окровавленные ватные тампоны, стремясь придать своему виду максимум естественности, собранности, безразличия. И, кажется, мне удаётся. Оба родителя заняты, наконец, Эштоном. Никто на меня не смотрит, никто не изучает, никто не пытается поймать с поличным на самом страшном…
Ни одна девушка не думает, что любить так опасно, стыдно и так тяжело. Я устала скрывать, устала прятать, вымоталась болеть в одиночку. Но, как и прежде, знаю: стоит расслабиться, любым намёком, необдуманным жестом, случайным словом выдать себя – и я больше его не увижу. Они уберут его из моей жизни, спрячут, выдворят куда угодно, но только бы подальше от моих глаз!
И я сама удивляюсь, почему до сих пор не ненавижу их самой лютой ненавистью?!
Глава 20. Экстрасенсы
В конце сентября маме захотелось в Париж. В тысячный раз, наверное! Но её вторая половина подобные желания не обсуждает, так что родители за день собрались и уехали.
Лурдес ненавидит пустой дом, поэтому напросилась на пять дней к Габи вместе с Аннабель, ну а я терпеть не могу отцовскую бывшую. Ну вот не перевариваю я её! Поэтому осталась одна, если не считать раз в день забегающую Эстелу – мне-то одной почти ничего не нужно.
За два дня полного одиночества одичала даже я – человек, особенно сильно ценящий личное пространство. Но и от привычки ведь никуда не уйдёшь: наша семья всегда была большой и всегда шумной. Даже в огромном родном доме мы умудряемся, порой, друг друга доставать! Поэтому, когда Кейси предложила пару дней потусить у неё, моё одиночество поспешило согласиться. Её предки, вернее бабушка с дедом, не очень приятные собеседники, но зато отец – прикольный чувак! Он так много знает о людях и их слабостях, любит рассказывать истории из своей адвокатской практики, особенно о бракоразводных делах. Кейси называет его экспертом в любовных вопросах, говорит, отец может определить, чего стоит каждый из супругов по одному лишь своему взгляду на них, а уж когда рот открывают, так и вовсе разложит их семейную жизнь на молекулы.
Первый день в доме Кейси прошёл как обычно «на ура» – мы играли в покер с её отцом, слушали его рассказы, забавные и не очень, он варил нам какао с зефиром по старинному рецепту своей тётушки и учил печь панкейки, потому что хорошие жёны всенепременно обязаны уметь это делать. Интересный эксперт, ни разу не женатый – подумалось мне.
На второй день мы с Кейси поссорились. Сильно. Она назвала Эштона ублюдком…
Ну не то чтобы я слишком уж рьяно придерживалась обратного мнения, просто никому не позволительно называть членов моей семьи подобными словами! Эштон – мой сводный брат, а значит, моя семья, а «наших» обижать недопустимо!
В общем, я сказала много нехороших слов про Джейсона, парня Кейси… И меня выгнали. Сказали:
– Всё, вали домой к своему братику!
Пришлось выполнять, получив вдогонку:
– И не забудь помолиться на его фотку перед сном!
Домой я ехала, размышляя над этими словами, и, очевидно, эти мои думы сопровождались таким угрюмым лицом, что Стэнтон даже поинтересовался, всё ли со мной в порядке!
Да в полном! Если не считать того, что мою одержимость видно уже невооружённым глазом.
Запах МарьИванны ударил мне в нос прямо с порога. Сперва я подумала, что родители вернулись раньше запланированного. Но музыка и смех на террасе никак не подтверждали эту версию – у нас никогда не бывает вечеринок с чужими людьми. Я уже и не помню почему, но в какой-то момент Алекс ввёл такое правило.
На нижней террасе у бассейна обнаружилась компания с участием обоих моих братьев: и родного, и не родного. Кроме них на шезлонгах развалились ещё двое парней и четыре девицы примерно моего возраста. Всем отдыхающим было ну очень весело, а мне ну очень сильно пахло коноплёй. Сей факт, наложившись на моё и без того неблагоприятное настроение, вывел меня из равновесия:
– И что тут происходит?! – возмутилось хозяйское Я.
Эштон обжёг меня взглядом, а брат тут же расплылся в улыбке, то ли от радости, то ли от искреннего желания меня убить, чтоб не сдала родителям.
– О! Сестрёнка наша пришла! Знакомьтесь, София! – заявляет гордо.
Здороваюсь со всеми, заметив при этом, как пристально уставились на меня голубые глаза одного из незнакомых парней. После формальной части тащу брата в дом:
– Ты совсем одурел, придурочный! – это посторонним людям нельзя говорить плохие слова на моих братьев, а мне можно.
–Эй, полегче, Софи! Ты не забывай, пожалуйста, я старше!
– Ты сейчас обкурен, так что мы на равных! Если ещё я не лучше тебя соображаю! Ты какого чёрта тут устроил, ты же знаешь, что Алекс…
– Он в курсе, Соня. Расслабься уже. Сам разрешил.
– Это с какого перепугу?
– Ну дом ведь всё равно пустой, в него, кстати, гостям заходить нельзя, и мы, как видишь, это уважаем.
– Да?! А почему тогда в гостиной такая вонь стоит?
– Это мы с Эштоном накурили. Потом друзей решили позвать.
– Слушай, брат, тебе своего дома мало для беспредела? Тебе ведь 26 уже! Не пора ли за ум браться, а? Жену там, детей заводить?
–Вот уж не думал, что яйца курей жизни учить начнут! Ты о себе больше беспокойся, а я как-нибудь сам разберусь, окей?! Давай лучше купальник свой ищи и выходи к нам, повеселимся.
Что я и делаю. Думаете, мне нужно это их веселье? Тем более, что количество собравшихся девиц кратно числу озабоченных особей мужского пола, а я там буду девятой лишней! Ни разу мне не интересна эта обкуренная компания незнакомых лиц, но вот один из них – Эштон… Поэтому купальник я напяливаю быстро.
Выходить к ним страшно, но нужно. Лицо моё выражает, очевидно, печаль всего Иерусалима, потому что брат решается на преступление:
– На вот, сестрёнка, курни и расслабься!
– Слышали бы тебя сейчас родители! Особенно мама!
– Да ладно тебе!
Наклоняется ближе к моему уху:
– Они сами покуривают иногда… Чем мы хуже?
– Я знаю, что покуривают, только несовершеннолетним не предлагают!
Да, это правда, они курят травку. В основном по субботам, когда никого нет дома, потом наивно полагают, что запах выветрился. А он стоит… На террасе, в их спальне, у бассейна…
Однажды я психанула на свою испанку и ушла с урока, домой вернулась раньше обычного. Эти двое были… слишком весёлые и чрезмерно активные: часа два искали мамин красный купальник, нашли, перерыв весь дом, потом пошли загорать на пляж… В апреле! День был солнечный, тёплый, но всё-таки апрельский!
Мне было жутко интересно посмотреть на обкуренных профессора и финансового магната… Непередаваемое зрелище: они то ржали как кони не ясно над чем, то кидались целоваться точно так же безо всякой видимой причины. Слава-те-Хосподи, хоть на секс их не потянуло! А ведь могло же…
Валяясь головой к голове на покрывале в собственной кровати, раскурили ещё одну на двоих, после чего вдруг посерьёзнели, поговорили немного о жизни, замёрзли, стали обниматься, покурили ещё, Алекс что-то промямлил и их снова накрыло по полной… Дальше я смотреть не стала.
И вот, я думаю: если такие умные и уважаемые родители ведут себя как придурки от этой травы, то что же будет со мной?!
Решаю не курить.
И я такая одна – все остальные в деле.
Но, надо заметить, никакой непристойности и распущенности, ничего из того, что я уже привыкла наблюдать на вечеринках у брата, не происходит, даже несмотря на то, что все участники посиделок полураздеты, поскольку в центре всего мероприятия – бассейн! Никаких обнимашек, сальных разговоров, слишком откровенных жестов. Собравшаяся обкуренная молодёжь обсуждает серьёзные темы: рост смертности от передозировки фентанилом, бесплатно распространяемым властями среди наркоманов Сиэтла. Благородные цели предпринимаемых обществом шагов по контролю роста числа наркозависимых в городе становятся сомнительными в свете нашумевшей на прошлой неделе публикации: проведённые исследования обнаружили фатальную загрязнённость фентанила. Если пять месяцев назад токсичные вещества были найдены в крови только 40%, то сегодня 100% наркозависимых, получающих дармовой опиоид, показывают наличие в своей крови одного и того же токсичного вещества. Растущая на этом фоне смертность среди уличных наркоманов наталкивает на страшные мысли.
– А что здесь удивительного? Общество очищается от нарыва на своём теле, это нормально. У животных слабые особи попросту не выживают, трусливые самцы не получают возможность воспроизвести потомство и пустить свой ген дальше. Это элементарные принципы выживания вида! – доводы светловолосого Ральфа кажутся убедительными, несмотря на своё кощунство.
– А как же гуманность? Разве это не отличительная черта человека разумного в сравнении с животным миром? – я впервые позволяю себе вмешаться.
Все присутствующие тут же обращают свои взоры на меня, включая и Эштона, что сразу заставляет пожалеть о несдержанности. Я не люблю быть в центре внимания, если только речь не о совсем небольшой компании, а здесь слишком много людей и притом чужих!
– Гуманность превращает хорошего хирурга в плохого, – сообщает Эштон совершенно ровным голосом. – А люди хотят, чтобы их лечили лучшие врачи.
Молчание виснет на некоторое время, и я вдруг обнаруживаю, что присутствующие нарочно не вклиниваются в диалог – все ждут моей реакции, моего ответа.
– Лечить человека и исцелять общество – не одно и то же. Причинять боль во имя спасения и убивать, чтобы обеспечить комфорт и безопасность для тех, кто считает себя лучше – также не одно и то же. Хирургу не нужно делить пациентов на плохих и хороших и затем причинять боль плохим, чтобы помочь хорошим.
– А ты что-нибудь слышала о триаже и очередности оказания медпомощи? В первую очередь спасают взрослых, и уже после них – детей. И в самую последнюю очередь – стариков. Потому что молодые взрослые более перспективны с точки зрения воспроизводства. Называй, как хочешь, но деление есть.
Мне нечего сказать: сколько бы ни читала, ни стремилась себя развивать, он всегда будет оставаться намного умнее меня. Он – мужчина, он – Эштон.
Беседа возобновляется, простимулированная очередной шуткой моего брата – что-что, а разряжать обстановку и насыщать её позитивом он умеет, да у него просто талант в этом! Внимание переключается на Тони и Ральфа, шуточно подначивающих друг друга.
Тони – симпатичный светловолосый парень с голубыми глазами. Брат не раз упоминал его имя при мне, чаще в деловом контексте – Антон бизнесмен, и как следует из тех обрывков информации, какие пылятся в моей голове, вполне успешный. И он – русский, сын иммигрантов, родился и вырос в США, но родители умудрились передать ему не только родной язык без акцента, но и часть менталитета – Тони умеет дружить, развлекаться и пить алкоголь. Последнее нравится моему брату намного больше, чем умение делать деньги. Я бы не уделяла столько внимания этому парню, если бы не заметила его взгляды в свой адрес.
Вообще, уже через час после того, как я стала неожиданной частью этой компании, мне стало ясно, что тут нет ни единой пары. Все эти люди встретились на нашей террасе с целью общения, отдыха в шикарном бассейне и, вероятно, в надежде получить one-night-stand, как минимум, а там уже как пойдёт. То, что, по крайней мере, Эштон в этом стопроцентно заинтересован, как и мой брат – факт, не подлежащий сомнению.
Хотя, по поводу брата я не уверена. Одна из четырёх присутствующих девушек по имени Марго явно привлекает моего Лёшку. Он смотрит на неё слишком часто, слишком пристально и слишком странное имеет при этом выражение лица.
