Виктория Мальцева
Абсолют в моём сердце
Почему он так дышит? Может быть, он тоже не совсем здоров в этом сновидении? Конечно, это же мой сон, моя мечта, мои желания, и здесь, в этом пространстве, неподвластном моей жестокой и бездушной реальности, этот мужчина смертельно болен мною… Не я им… а он мною!
Но я не буду держать на него зла за то, что стало моим проклятием в том мире, где есть свет и яркие краски, но нет души, не стану безжалостно резать его своими редкими безразличными взглядами, не буду душить его, любя других, заставляя видеть и страдать так, как страдаю я… Не позволю ему видеть меня в постели с другим мужчиной, никогда не скажу, что он – только развлечение для меня…
Я отвечу ему, вложив в свой ответ всю силу, всю доступную нежность, всю свою бесконечную, нездоровую, сумасшедшую любовь, ставшую моей трагедией… и моим же смыслом.
Пусть, пусть, пусть она будет! Пусть приходит ко мне во снах вот так, как сейчас, пусть будет мечтой, и я позволю себе целовать его губы, а он будет отвечать вот так же трепетно, как отвечает, так же захлёбываясь собственной нежностью, а руки его будут гладить мою кожу, так же как делают это сейчас…
Его ладони на моей обнажённой груди и мне хорошо. Мне хорошо, как никогда… Интересно, в реальном сексе это так же приятно? Его пальцы гладят мою правую грудь, сползают на левую, легонько сжимают, порождая в моём нереальном мире вполне реальные ощущения. Те, которые я никогда не испытывала в реальности, где я, двадцатилетняя, всё ещё позорно продолжаю оставаться девственницей, неосознанно храня себя лишь для одного…
Для того же, кто в этом уже явно эротическом сне, так жадно сжимает меня в своих объятиях, целует мои губы, облизывает мою кожу в самых провокационных местах.
London Grammar – Non Believer
Боже, что он делает! Его рот на моей груди, его руки на моих бёдрах, а я в космическом полёте стремительно набираю высоту, и сверхзвуковые скорости заставляют сжиматься внутренности в моём животе, расходясь по остальному телу жаркой и сладкой волной.
Безумно хочется раздвинуть бёдра… Странное желание! Но ведь это же сон! Значит можно…
Я оплетаю его талию своими ногами, и делаю это легко, потому что он нависает надо мной, опираясь, очевидно, на свои руки, ведь именно так, наверное, это и должно происходить.
Мои ладони на его груди, и я чувствую под своими пальцами жёсткость редких мужских волос на ней, затем ощущаю тем самым своим девственным местом нечто… Что-то твёрдое и горячее даже сквозь слой ткани… Там не должно быть ничего твёрдого! Или должно? И почему нас разделяет ткань моего… или его белья, если это сон, то зачем нам эта дурацкая ткань?
Я смело рвусь удалить её, стягивая с его бёдер, и то самое «нечто» обжигает мой живот жаром и… и нежностью… Оно… он такой нежный, оказывается!
Вдруг слышу стон, какой-то нечеловеческий приглушённый звук, и моё запястье в жёстком захвате:
– Софи…
И это его голос!
– Софи, прекрати, ты болеешь, у тебя озноб, тебе нужно просто согреться…
Сильные руки разворачивают меня, и я чувствую, как моё тело повторяет одной идеальной ломаной линией то самое другое тело, так же почти полностью обнажённое, как и моё, потому что только теперь я нащупываю рукой собственные трусы и задаюсь закономерным вопросом: почему в таком прекрасном сне мы оба в белье?
За моей спиной гулко бьётся сердце, рваное дыхание усиленно стремится стать ровнее и спокойнее, то самое твёрдое и самое горячее из всей этой груды мышц, становится не таким ощутимым в районе моих бёдер, и я понимаю, что непорочность, очевидно, мой крест, моя судьба. Даже во сне, даже в грёбаных своих мечтах я не могу расстаться с ней! Наверное, в своей прошлой жизни, в которую так верит отец, я была проституткой, и теперь проживу жизнь невольной монахини. С мокрыми трусами!
Утром мне действительно легче. Намного легче! Голоса всё ещё нет, но я уже человек с мыслями, руками, которые могут действовать, ногами, которые способны держать. Принимаю душ, привожу себя в порядок, собираю свои принадлежности, любезно расставленные Эштоном на прикроватной тумбочке, ведь я же уже почти здорова, а значит, пора сваливать из единственной спальни, предназначенной молодожёнам, а не всяким там больным.
Я стягиваю своё бельё с постели и только в этот момент замечаю на подушке два коротких каштановых волоса. У меня тоже каштановые… Но мои не вьются, как эти, и они в десять раз длиннее…
Сон… сон… сон… или реальность? Было это на самом деле или нет? Жаркая ночь или моё воспалённое болезнью и неразделённым чувством сознание?
Конечно, последнее. Даже если бы мне очень захотелось всеми силами притянуть два этих каштановых волоса на своей подушке до слова «реальность», есть японская красавица по имени Маюми, которая никогда не позволила бы моей мечте стать явью…
И не нужно обманывать себя, Соня, ведь «А что, если всё-таки?» не способно уничтожить влюблённые взгляды, которыми он смотрит на свою женщину, не обесценит той нежности и ласковости, какими наполнен каждый его жест, адресованный ей, не перечеркнёт искренности их почти всегда соединённых ладоней и сплетенных пальцев.
Конечно, нет. Не перечеркнёт.
Это сделает как всегда исполненный уверенности в собственной неподражаемости голос Лурдес, даже несмотря на то, что её рот почти до отказа забит утренним сэндвичем:
– У Маюми вчера вечером поднялась температура – видно подхватила заразу от тебя. Отец прислал вертолёт за ней, мы думали и тебя отправить, но Эштон сказал, что ты не хочешь, а необходимости нет… И это: можно я буду спать с тобой на нормальной кровати, раз ты уже здорова?
–Можно, – великодушно соглашаюсь. – А Эштон где?
– А Эштон на озере вместе со всеми, оставил меня дежурить по тебе…
– Ага, смотрю, ты как раз этим и занимаешься!
– Ну, Софи! Перестань! Мы же обе прекрасно знаем, что наш «доктор» никогда бы не ушёл развлекаться, зная, что твоя жизнь под угрозой, а раз уж тебе ничто не угрожает… – хитро прищуривается, – то я тоже иду купаться!
Вечером того же дня я обнаруживаю Эштона в общей комнате за подозрительным занятием – он собирает свой рюкзак.
– В лес идёте? С Алёшей?
– Нет, я домой еду, – отвечает совершенно спокойным тоном.
– Почему? – этот вопрос вырвался из меня прежде, чем я успела сформулировать его в своей голове.
– Потому что Маюми заболела, да и в любом случае моё место рядом с ней.
Я больно кусаю нижнюю губу, чтобы не плакать. Держусь изо всех сил, потому что нужно же ещё попрощаться, как минимум, и если я открою рот, будучи в таком состоянии, то ему всё сразу же станет ясно! Насчёт меня…
«Можно подумать, до сих пор было не ясно!» – говорит кто-то внутри.
Может и так, но как же тогда мне забыть ту ночь в лесу? Мы ведь целовались и не как школьники! И по поводу сна эротического: я всё также не уверена, что это был сон!
Но Эштон смотрит на моё лицо так открыто, без малейшей доли смущения, что я понимаю: не было никакой эротики между нами.
Но лес был. И были поцелуи! Много поцелуев! И ещё он трогал мою грудь – это уж точно мне не приснилось! Может, он всё-таки что-то чувствует?
И если это так, то пока он не женился на Маюми, ещё не поздно… Не поздно что-нибудь предпринять!
Глава 27. Катастрофа
Jason Van Wyk – Stay
В конце августа Эштон и Маюми переселяются в свою квартиру в даунтауне Сиэтла. У меня теперь тоже есть собственное просторное кондо, всего в пяти минутах от них – отец подарил на двадцатилетие. День Рождения мой мы всё-таки отпраздновали хорошо: родители прилетели, привезли подарков и хорошего настроения. Как ни странно, так сильно огорчивший меня отъезд Эштона принёс огромное облегчение. Оказалось, что их с Маюми счастье слишком болезненно для меня: каждый нежный или, что ещё хуже, интимный жест, адресованный ими друг другу, повергал меня в состояние глубокой депрессии.
В сентябре начались занятия в университете, а учёба в мамином учебном заведении засасывает тебя, как воронка, сложностью, насыщенностью графика лекций и практических занятий, лабораторных, презентаций и прочей стандартной студенческой деятельности.
Утешает одно – мама рядом. Теперь мы ездим по утрам вместе, а потому больше общаемся, делимся секретами.
– Как ты переживаешь его возвращение, Соняш? – наконец, решается на вопрос мама.
– Нормально вроде. Разве не видно?
Я слишком быстро ответила, слишком. Просто вопрос этот застал врасплох, не ожидала.
– Видно. Но ты и повзрослела очень сильно за эти годы.
Я знаю, что она имеет в виду, моя деликатная мать: в этом «повзрослела» зашифровано «научилась скрывать».
– Соняш, если тебе больно видеть их, пожалуйста, скажи мне. Это важно.
– Почему?!
– Если долго держать отрицательные эмоции в себе, рано или поздно они найдут выход сами, и в этом случае, контроль тебе уже будет неподвластен. Лучше до этого не доводить.
– Всё нормально, мам. Не могу сказать, что мне всё равно, но и трагедий никаких нет – слишком много времени прошло.
– Хочется в это верить, – мягко говорит мать. – Соняш…
Она пытается сказать мне нечто важное, но никак не решится.
– Да говори уже! – не выдерживаю.
– Дочь… Алекс не умеет любить наполовину. Его любовь – это всегда одержимость, которая заставляет совершать неадекватные поступки. Даже сейчас, когда ему под пятьдесят, я не уверена в том, что он отреагирует правильно.
– Что ты имеешь в виду?
– Соняш, если между вами произойдёт что-нибудь подобное той ситуации в клубе, отец снова выставит его. И на этом их отношения закончатся. Мы не можем это доупстить. Ты ведь понимаешь, насколько это неправильно? Они отец и сын! Настоящие отец и сын!
Слёзы. Я не могу их контролировать. Они душат меня, топят такой болью, какую могут причинить только самые близкие люди:
– Мам… а я – не настоящая?
– Дело не в этом, Сонь! Ты благословенна его любовью, тебе достаётся почти всё, что у него есть! Это знают все, и каким-то чудом девчонки не умирают от ревности, и ты не поверишь, я каждый день молюсь, чтобы так продолжалось и дальше, чтобы вы оставались сёстрами, чтобы были близки, а не так, как бывает. Алекс совершает большую ошибку, делая это, но говорить с ним бесполезно. В его случае это не выбор, а данность. Говоря простым языком – клинический случай. Думаю, от сестринского гнева тебя только то и спасает, что крови его в тебе нет, и это даёт им фору… Формально.
– То есть, меня считают ненастоящей…
– Повторяю, формально – да. И именно эта формальность и спасает нашу семью от ревности и обид. Только Эштон под ударом. Из-за тебя, Сонь. Мне больно за тебя, тяжело видеть, как ты страдаешь, и меня ужасает то упорство, с которым ты не теряешь надежду, но… если действительно так сильно его любишь, подумай о нём! Не подставляй его, не провоцируй отца! Ему нужен отец, не представляешь, как нужен!
– Ты откуда знаешь?
– Просто знаю.
Её посыл мне ясен. Вот только никак не вписывается в мои планы.
После разговора с матерью я влезла в улиточный домик: во мне толстым пластом осела обида. Мать просила за Эштона, пыталась донести до моего сознания, что мир не крутится только вокруг меня, хотя нет, он не сам по себе это делает – отец рулит этим фундаментальным явлением, вращая нашу планету вокруг МОЕЙ оси.
Я устранилась. Маюми и Эштон приходят по воскресеньям на семейные обеды, собираются все, вот абсолютно все… кроме меня. Я нахожу себе занятия подальше от родительского дома, а в октябре и вовсе переселяюсь в свою квартиру.
Отец в шоке. Отец в боли. Он не может смириться, назначает мне обеды и ужины в ресторанах, водит в оперу, но ответа так и не выжал: я – могила. Он никогда не узнает, о чём попросила меня мать. Я не стану винить её в своих проблемах и обнажать свою почти детскую обиду на то, что мама не на моей стороне. В двадцать лет я казалась себе бесконечно взрослой и даже мудрой, но была не в состоянии понять, что мать не выбирала чью-либо сторону, она всего лишь пыталась быть справедливой.
И она, как всегда, оказалась права. Попала стопроцентно в яблочко – я взорвалась.
Недаром говорят, маленькие дети – маленькие проблемы, большие дети – большие проблемы.
Эштон живёт в одном со мной городе, более того, он каждую неделю бывает в родительском доме, но его дни – воскресенья, а мои – вторники. Вот так я собственноручно отлучила себя от него, и преуспевала в этом целых три месяца: весь сентябрь, весь октябрь и почти весь ноябрь, по двадцать седьмое число не включительно.
Он совершил фатальную для себя ошибку – позвал меня отмечать свой День Рождения. Если б СМСку прислал – я бы её проигнорировала, но он позвонил. Сам.
– Привет.
– Привет.
– Как дела?
– Нормально.
– Тяжело учёба даётся?
– Да нет. Ничего вроде, держусь пока.
Пауза.
– Мне показалось, ты избегаешь меня.
– Тебе показалось, Эштон. Медицина действительно нелёгкая наука.
– Ладно…
– Ладно.
– У меня День Рождения двадцать седьмого ноября, помнишь?
Моё горло скручивает нервная судорога. Как же не помнить дату рождения единственного нужного мне мужчины на планете, по странной роковой случайности, совпадающей с датой моего падения…
– Помню, – отвечаю сухо. – И твоя свадьба.
– Свадьбу перенесли на январь, я думал, ты знаешь. Но Маюми решила закатить вечеринку по случаю моих именин. В общем, Лурдес настояла, чтобы я позвонил тебе.
– А сам ты, что? Решений уже не принимаешь?
Слышу, как смеётся.
– Тебе честно сказать?
– Желательно.
– Будь моя воля, я завалился бы спать… на всю ночь. И чтоб ни души рядом. Отец умотал в конец, не поверишь, – снова смеётся. – Оказывается, сложной может быть не только медицина!
Вздыхаю. Ты – наследник, Эштон. Так что… не унывай! Вслух произношу:
– Ты хочешь, чтобы я пришла?
– Конечно, – отвечает, не задумываясь. – Мне не нравится то, что происходит в последнее время. Воскресенье – семейный день, кажется, так ты говорила четыре года назад. Одного члена семьи каждый раз нет, и я чувствую, что виноват… в чём-то…
– В чём-то, – повторяю эхом.
– В чём же?
В том, что полюбил не меня.
– Я приду, Эштон. У меня двадцать седьмого дежурство, но я поменяюсь с кем-нибудь.
– Уже дежуришь?
– Практика – третий год учусь.
– Ясно… Учись хорошо. Ты будешь отличным доктором!
– Постараюсь.
Раз уж сам пригласил – значит пойду.
Julia Michaels – Heaven
Вечеринка, одна из многих, на которые я вот уже три года как не хожу. За это время отвыкла от толп людей, громкой музыки, косячков, алкоголя… который, впрочем, и раньше никогда не пила. До того единственного в моей истории случая.
Теперь мне двадцать лет, и хотя по закону США права употреблять алкогольные напитки не имею до тех пор, пока на своём личном календаре не достигну отметки в 21, я вливаю в себя маргариту (а кто вообще соблюдает эти тупые законы?), потому что не пить невозможно.
Они обнимаются почти постоянно. Иногда он целует её, не скрываясь, не стесняясь многочисленных друзей и знакомых, потому что тоже, очевидно, успел хорошо зарядиться горячительным. Пьют все, и я в том числе.
Примерно в половине первого ночи чувствую, что уже не могу стоять на ногах. Подхожу к Эштону, спрашиваю:
– Где можно отдохнуть?
– На втором этаже есть спальни – выбери любую… Только не master-bedroom, пожалуйста!
– Пожалуйста! – выдыхаю в его лицо свои алкогольные пары.
И никуда не иду. Оскорблена… НЕ место мне в его супружеском… почти супружеском ложе.
Я пьяна, и я продолжаю себя спрашивать: зачем он поцеловал меня тогда в лесу? Не сдержался, просто физически хотел, как наиболее доступное в данный конкретный момент женское тело, или всё же «что-то» есть не только у меня, но и у него тоже, «между нами», то есть…?
Лурдес едва ворочает языком, так же, как и я, на ней весь вечер провисел какой-то очередной бойфренд, показавшийся мне в трезвом состоянии нормальным, но теперь его нет.
– А где твой друг? – спрашиваю.
– А…, – машет рукой. – Все мужики – суки!
– Поссорились, значит… – констатирую, едва выговаривая слова. – Для справки: суками могут быть только женщины, а вот мужчины… КОЗЛАМИ!
Мы синхронно ржём.
– Скажи-ка, сестра…
Лурдес прикрывает рот рукой, затем шёпотом:
– Ты всё ещё девственница?
Если б я была трезвой девственницей, то этот вопрос точно поверг бы меня в замешательство и залил бы моё лицо багровой краской, но я в этот роковой в своей жизни момент – пьяная девственница, а потому смело вываливаю все свои выболевшие внутренности:
– Конечно! Берегу самое ценное для одного человека… Только он … он женится на другой, – я ржу, как ненормальная, и Лурдес тоже, хотя говорю я совсем не смешные вещи.
– Знаешь, что… – выдавливает сквозь смех сестра.
– Что?
– Меня эта его курица таааак бесит!
– Это не новость, – отвечаю, всё также смеясь. – Меня она вообще выворачивает наизнанку, но… – моё веселье враз рассеивается, – ему наплевать на наше мнение, он ЕЁ любит, а не…
– Чёрта с два он её любит! – сестра даже на мгновение протрезвела. – Когда любят не ложатся в постель с другой девушкой… без одежды!
На моё лицо, очевидно, выливается шок, потому что Лурдес решилась на некоторые уточнения:
– Ты думала, я не знаю? Все знают! Все видели, как он лечил тебя!
– Ничего не было… – и я уже сама сомневаюсь.
– Если ты говоришь – я верю, но… это уже не имеет никакого значения, Софи! Вы были в одной постели всю ночь, и на вас обоих не было одежды!
Мне нечего сказать, но зато у сестры много накопилось:
– Вот если бы я была тобой, – и она машет своим указательным пальцем между нами, долго так машет, пытаясь сформулировать свою мысль, – то я бы поступила так, как нужно и удобно МНЕ!
– Что ты имеешь в виду?
– Я бы переспала с ним. Ты хотела, чтобы он был первым? Ну вот и сделай так, чтобы именно это и произошло. Все мужики сволочи! Говорю тебе, ВСЕ! Не жалей никого из них, не жалей!
– Слушай, Лу… Тебе ж всего шестнадцать, а надралась ты как… Ооох!
– Ну, ты же не настучишь отцу, так ведь?
– Не настучу, – соглашаюсь.
– Тогда я тоже не настучу!
– На что? – мои брови взлетают в удивлении.
– На то, что ты сейчас сделаешь.
– А что я сделаю?
Лурдес многозначительно поднимает брови, вытягивая своё лицо:
– Поднимись наверх, займи одну из спален. Он вскоре придёт к тебе. Если ты позволишь ему – он это сделает. Давно уже хочет, поверь, я знаю, что говорю!
– С чего это он вдруг придёт?
– Предоставь это мне, сестрёнка! Всё будет в лучшем виде! Ноги ты побрила?
– Не помню…
– А … не важно, он всё равно вдрызг пьяный…
Не вдрызг, как оказалось.
Эштон вошёл в комнату почти сразу за мной со словами:
– Что с тобой?
И он не выглядел пьяным. Хотя был… Недавно. Совсем недавно.
– Со мной всё в порядке, – отвечаю, и у меня даже получается чётко выговаривать слова. – Даже более, чем…
– Но Лурдес сказала…
– А я её обманула! – хоть и пьянь, а ума хватает не впутывать в эту подлость сестру.
Подхожу, смотрю ему в глаза. Он тоже не отводит взгляд и не уходит – ждёт, что дальше будет. Это придаёт мне уверенности: захотел бы, был бы так уверен в своём выборе – ушёл бы сразу.
Ставлю бокал на пол, у своих ног, затем, почти не шатаясь, делаю ещё один шаг к нему, развязав на шее один единственный шёлковый узел своего голубого платья длиной в пол. И оно бесшумно сползает по моим бёдрам вниз, прямо как в рекламе духов. Этого даже не планировалось – само собой вышло.
В его глазах испуг… или удивление, соперничающее с разочарованием. Но он так и не двигается с места. Всё так же стоит.
Я кладу ладони на его грудь, она пылает жаром вечеринки и выпитого, он сам весь словно горит, и снова во мне прибавляется уверенности: мои пальцы расстёгивают одну за другой пуговицы его нежно-розовой рубашки.
На белом персидском ковре этой спальни голубой и розовый. Наши тела – белое и смуглое, так непохожи, но поле вокруг них звенит напряжением… как мне кажется.
Он молчит и ничего не делает. А я совсем уже наглею: провожу ладонью линию от его груди к животу и ниже, задерживаюсь на пряжке ремня, замешкавшись, вдруг испугавшись собственных действий.
Эштон оборачивается и бросает один нервный взгляд на дверь: и хочется и колется, догадываюсь я.
Поднимаю глаза, заглядываю в его, но желания в них не вижу. В них злость. Жгучая, опаляющая ненавистью злоба…
– Чего ты хочешь?
– Идиотский вопрос. Разве это не очевидно?
– Здесь моя невеста! – его зубы стиснуты, и он скорее прошипел эту фразу, нежели сказал.
Меня разбирает смех:
– Забавно! – признаюсь, смело расстёгивая его ремень. – Представляешь, я тоже когда-то вообразила себя почти невестой!
От этих слов Эштон дёргается так, будто его кипятком ошпарили.
– И тогда же, – продолжаю свои наглые признания, – я решила, что ты будешь первым!
– Да ну?!
– Именно. И ты не поверишь, – не знаю, почему мне так смешно, когда должно быть либо стыдно, либо… я должна возбуждаться в этот момент или хотя бы в общих чертах хотеть секса. – Я до сих пор девственница!
И тут Эштон с шумом выдыхает.
– Всё жду тебя, жду, когда же ты нагуляешься. Ты же по этой причине от меня отказался? Разнообразия хотел, свободы… Как же так вышло-то, что ты женишься теперь? Как? Я же жду?! Тебя…
На его лице на мгновение мелькает мягкость и… участие, что ли, но так же мгновенно исчезает, уступая место всё той же горячей злобе. Я ещё никогда не видела его таким злым. Никогда.
– Ты же ещё не женат… формально свободен от обязательств, – проклятая весёлость, – так давай и меня тоже! Для полноты, так сказать, многообразия… Пополни коллекцию!
Стягиваю его джинсы, но он не даёт, хватает за запястья и отбрасывает мои руки в сторону.
– Что? Неужели отказываешь? Тогда придётся вручить своё девичье сокровище кому попало… Антону, например… Или вообще, выдерну вот прямо сейчас какого-нибудь твоего друга из толпы, уж он-то точно не откажется, не такой дурак, как ты!
Лицо Эштона – неживая маска. Не человек – статуя. Но меня в настолько пьяном состоянии, не смущает даже это. Я сажусь на край кровати и снимаю бюстгальтер, оголяя свою немаленькую грудь. Швыряю его в угол спальни.
– Иди, пригласи сюда кого-нибудь на свой выбор! Раз уж тебе не нужен мой подарочек, вручу его другому! Давай-давай!
И он ведётся. Неожиданно. Может, тоже пьяный, а может, просто я каким-то чудом задела его честолюбие: как же так, любимая дочь его отца переспит по пьяни с проходимцем, и тот лишит её девственности, когда он мог бы сделать это сам.
Его джинсы слетают с него в одно мгновение ока, носки тоже. Он совершенно голый, стоит в центре комнаты в полной экспозиции.
А у меня шок: от необъяснимого и неясного выражения его лица, от красоты и мощи его обнажённого тела, от впервые в жизни увиденного мужского органа в возбуждённом состоянии. Да, именно это – и было тем, что напугало меня. Я пьяная, а потому глупая. Испугалась его члена. Не ожидала. Не представляла себе, что они такие.
– И… эта штука в меня войдёт? – сама в ужасе от всей инфантильности своего вопроса.
Мгновение, и Эштон прижимает меня к постели гостевой спальни:
– Ещё как войдёт, сестричка! – цедит сквозь зубы. – Предлагаю сделку.
– Давай. Излагай.
– Я тебя трахну сейчас, и даже постараюсь быть нежным. Но ты сваливаешь на хрен навсегда из моей жизни! НАВСЕГДА! – буквально орёт он в моё лицо, нависая надо мной, пугая, и я впервые осознаю, насколько гадкой и мерзкой выгляжу в его глазах:
– Эштон, прости меня… – успеваю только вымолвить, как дверь в комнату открывается.
Это Маюми.
Эштон поворачивает голову, и они встречаются взглядами. Один быстрый, как мгновение, но длинный, как вечность, диалог двух влюблённых людей. В её глазах боль, в его – бездна сожалений.
– Маюми… – шепчет он, но от шока не может даже шелохнуться.
Она вылетает за дверь, Эштон, наконец, отскакивает от меня с криком:
– Маюми!
И в этом имени столько отчаяния… столько страха…
Я всегда считала его безэмоциональным. Ошибалась – он эмоционален. Ещё как. Его руки сжимают лицо, он то ли скулит, то ли воет, затем убирает их, смотрит в мои глаза своими, полными слёз, и буквально выплёвывает свою всепоглощающую ненависть ко мне:
– Ну ты и сссука…
Столько боли, горечи, отчаяния, как в этой «суке» мне ещё не доводилось слышать.
Маюми улетела домой, в Токио. Да, она родом из сильно обеспеченной семьи, в Париже училась в одном с Эштоном институте, в Сорбонне. Там они и познакомились год назад. Почти сразу стали жить вместе, и Эштону удалось её убедить переехать вместе с ним в Штаты. Своё предложение он сделал не где-нибудь, а в Соборе Парижской Богоматери – решил последовать примеру отца. Об этом милом нюансе из истории моих родителей он узнал от меня: я была тем человеком, который открывал ему отцовские секреты, почти интимные моменты, сердечные тайны.
Маюми больше не вернётся. Никогда.
