Виктория Мальцева
Абсолют в моём сердце
– Вы очень красивая женщина! – я говорю это с абсолютной искренностью.
Амбр смотрит некоторое время на меня с удивлением:
– Была красивой. Когда-то…
– Вы и сейчас намного красивее моей матери, и говорю я это не из лести, а потому что это – правда!
– Я знаю…
В её глазах появляется тень надежды, но она бессмысленна, я это знаю наверняка.
– Для него красота не имеет значения. Ни малейшего. Сам он считает, что у каждого человека имеется своё собственное понятие о красоте, и именно поэтому у нас есть сегодня столько жанров и направлений в музыке и искусстве, поэтому большинство людей находят себе пару, ведь если бы все зацикливались на эталонной красоте, человечество давно бы уже вымерло, – я улыбаюсь, и Амбр улыбается в ответ.
– Он смотрит на неё так, словно она Богиня… – и в каждом этом слове бездна даже не зависти, а муки и сожалений.
– Откуда вы знаете?
– Журналы. А однажды мне довелось видеть это своими глазами, когда они оба сидели в метре от меня. Столько лет прошло, а его взгляд всё тот же…
Мы долго молчим, но закономерный вопрос слишком сильно давит своей своевременностью:
– Зачем же Вы вмешались, если видели сами, что происходит между ними? Вы ведь почти сломали им обоим судьбу…
– У неё на пальце было кольцо, а у него нет.
Спустя довольно продолжительную паузу добавляет:
– И в глазах его было столько всего… но больше боли. Именно острой боли. Так смотрят люди, которым разбили сердце, а она вообще на него не смотрела, и любви в её глазах не было, она просто использовала его. Я не пыталась его соблазнить или нарочно влезть в их отношения с целью разрушить, я только хотела поговорить с ней, попросить отойти в сторону, если он не нужен ей как мужчина. Но Алекс вмешался, не дал мне даже шанса помочь себе, хотя сам хорошо понимал, что для неё он… только дорогая, красивая, очень качественная игрушка, – её лицо перекашивается.
– Он всегда на её стороне, даже если считает неправой. Так было всегда и никогда не изменится.
Амбр тяжело вздыхает.
– Я не хочу, чтобы Вы жили иллюзиями: их невозможно разорвать, особенно теперь. И я говорю это не потому, что она моя мать, а потому что это действительно так.
– Я знаю, – жёстко выдыхает моя собеседница. – Знаю, поэтому и не пытаюсь, хотя в последние годы есть возможность.
Моё лицо вытягивается.
– Из наших бесед я сделала вывод, что он открытый отец и говорит с тобой о многом, даже об интимных вещах.
Я киваю, она продолжает:
– Но есть вещи, которые он никогда ни тебе, ни твоей матери не откроет.
У меня, кажется, перестаёт биться сердце.
– У него есть психические отклонения и часть из них сексуального характера.
– Я не хочу ничего знать, он мой отец и такие вещи…
– Это не то, о чём ты подумала! Неуместное останется его интимными тайнами, но то, что я хочу сказать, имеет огромное значение для Эштона. Ты ведь просила рассказать о нём самое важное?!
Я чувствую, что полуседая высохшая женщина напротив меня переживает эмоциональный всплеск, и малейшее неверное слово закроет её искренность надолго, если не навсегда. Поэтому киваю:
– Продолжайте!
Ну узнаю ещё парочку отцовских тайн, с меня не убудет! Любить его всё равно никогда не перестану!
– Во-первых, у него аномальная потребность в сексе, далеко выходящий за рамки статистики случай. Он пытался бороться с этим… разными методами, но безуспешно: даже небольшое воздержание сводит его с ума. Причина доподлинно мне не известна, но мой собственный вывод из обрывков рассказов о нём: это природная особенность, многократно усиленная ранней сексуальной активностью и пережитой психологической травмой, которую он держит в тайне. Хотя, может быть, твоя мать и знает… Во-вторых, эта же самая травма имела и другое пагубное на него воздействие: патологический паттерн сексуального ответа.
Gallant – Ifithurts
Прочитав на моем лице непонимание ни сути, ни необходимости всей этой информации, Амбр делает отступление:
– Я зашла издалека, чтобы тебе было абсолютно ясно то, что на самом деле произошло между нами, и как появился на свет Эштон!
– Я понимаю! – спешу её заверить.
– Дело в том, что у Алекса был друг. Хороший. Я не помню его имя, но он сделал то, что считал лучшим для Алекса – объяснил мне, как я могу максимально приблизиться и сломать гранитную стену, которой он намеренно отгородился от всех женщин в ту пору.
– Это Марк! – догадываюсь вслух. – Так он не был, он и сейчас есть!
Губы Амбр растягиваются в искренней улыбке:
– Да уж, настоящие друзья идут вместе по жизни до самой старости! – она отводит взгляд, погрузившись в воспоминания, а я жду, не тревожу её.
Спустя несколько минут, словно очнувшись от сна, Амбр выпаливает:
– В общем, Марк, видел, как мучается друг, и решил переломить ситуацию, в которой тот залип, в его же пользу. Он поведал мне в приватной беседе, что, если женщина прикасается к телу друга, и этот физический контакт имеет интимный характер, он не может отказать. Не способен ментально – попадает в ловушку, капкан. Клин такой у него, потому и отгородился полностью, чтобы не попасться, пока встречался со своей Лерой. И я подло использовала это знание… о его слабом месте.
– Вы что?! Изнасиловали его? – ахаю я.
– Фактически да. В ту ночь и был зачат Эштон. Не по любви, не даже по взаимному банальному влечению, я просто воспользовалась изъянами и без того изувеченного психически и морально парня. А потом, утром, было его лицо, глаза, которые я не забуду никогда – боль и сожаление от своего поступка, который он считал предательством. Он выглядел загнанным в угол, таким обездушенным, обессиленным и таким страдающим, что я решила – нет смысла мучить его, глупо преследовать мужчину, который так одержимо любит другую, даже если это ради его же блага. И это решение стоило мне очень дорого, ох, как дорого! Ведь Эштон для меня самой стал неожиданностью и в корне изменил ситуацию, но к тому моменту, когда я узнала о беременности, ни Алекса, ни его друга уже не было в Париже – они уехали, никому не оставив ни адреса, ни даже номера телефона. Вот такая нелепость.
Амбр пристально смотрит мне в глаза:
– А теперь главное: Эштон всегда чувствовал случайность своего появления. Думаю, это гены – такая склонность глубоко копаться в своей сути, проникать туда, куда любому другому и в голову не придёт. И он страдал от этого. Патологически. Не он один рос без отца, но только у него уверенность в собственной ущербности выросла в масштабы болезни! Я поняла это, когда он отвернулся от своего лучшего друга, с которым дружил ещё с детсадовского возраста. А причина меня убила: отец мальчишки ушёл из семьи! И Эштон всерьёз стал считать его неполноценным человеком, общение с которым недопустимо для него! И он, никогда не произнося вслух своих жалоб, считал неполноценным и себя!
Амбр вздыхает и продолжает:
– Масштабы нашей проблемы дошли до меня, только когда одним прекрасным утром мне позвонили из полиции с вердиктом: «Ваш сын – карманный вор». Эштону тогда было всего девять, и я не поверила. Ни секунды не верила, ни единому их слову, потому что подобное заявление никак не вязалось с личностью мальчика, который живёт в книгах. Эштон молчал. Онемел просто. Я давила, ругала, требовала объяснений, но этот ребёнок иногда был упёртым, как осёл. Поэтому я взяла выходной на работе и проследила за ним: идёт из школы как все, потом сворачивает на шумную многолюдную улицу и начинает вглядываться в лица, затем вновь шагает в направлении, никак не связанном с нашим домом. Замечаю, что он всё время двигается в странной, недопустимой для незнакомых людей близости с высоким темноволосым мужчиной. Очень близко, так, что даже руки как будто касаются. В этот момент я возненавидела собственного ребёнка, думала, убью его за такой позор, но что-то остановило, материнское сердце, наверное: не одёрнула, пошла вслед за ними дальше. А там ничего не было. Эштон не лез ни в карман, ни в сумку того мужчины, только провожал его. Беру ещё выходной, снова слежу – всё то же самое. И в третий раз история повторяется. Я поняла, что мой сын не ворует, но что именно делает – так до меня и не дошло. Рассказала на работе, и одна женщина, долго лечившая мужа от депрессии, посоветовала врача-психиатра. Мы пошли, но и он Эштона не разговорил. Всё выяснилось только на втором сеансе… под гипнозом: мой мальчик искал и находил в толпе чужих, проходящих мимо людей, мужчину… на роль отца.
Амбр вытирает покрасневшие глаза:
– Всё что он делал – играл со своим воображением, представлял, что идёт рядом с отцом в зоомагазин покупать собаку… Каждый день один и тот же сценарий – он, отец, собака. Вот так.
У меня боль: в висках, в глазах, в мозгу – везде. Я не была готова к ТАКИМ открытиям, и моя психика, очевидно, оказалась недостаточно зрелой, чтобы переварить такой объём чужих откровений. Ну, не совсем чужих, конечно.
– Мы попытались его лечить, но Эштон не поддавался – на сеансах просто молчал. Стоило всё это непомерно дорого, и я прекратила эти его бесполезные встречи, попросила только за чужими людьми больше так не ходить. Однако и без лечения он продолжал жить и расти, и один специалист заверил меня, что придёт время, и мой мальчик перестанет зацикливаться на теме отца сам по себе, скорее всего, это произойдёт в период полового созревания, когда он переключит внимание на противоположный пол. И то, чего все другие матери боятся и стараются всеми силами отодвинуть, стало для меня спасением: я не толкала его раньше времени в постель к девочкам, не думай, но и не препятствовала. Старалась уходить из дома, если у него намечалось свидание, или приходил кто… И стало легче, это действительно помогло – он сделался мягче, добрее, спокойнее, даже теплее. Не поверишь, но я впервые за годы увидела на лице сына улыбку. Вот так. Ты просила важное – именно это я и считаю самым важным.
– Почему Вы так откровенны со мной? Ведь это – самые интимные его тайны, не боитесь сделать его уязвимым?
– Уязвимым он делает себя сам своими страхами и ненавистью, прежде всего к самому себе и уж потом ко всем остальным, к своей ситуации и жизни в целом. И если уж ты приехала ко мне во время учёбы со всеми этими вопросами – значит, ему снова плохо! Он сейчас другой, дорого и стильно одетый, по моде подстриженный, отец подарил ему всё, что нужно и намного больше, а глаза стеклянные. Приезжал недавно, деньги мне оставил, сказал, что работает, хочет помочь. Я спросила, когда же он отдыхает, когда с девушкой своей встречается, ведь учится тоже хорошо, а он ответил, что подходящей для серьёзного нет. Я спросила, подходящая – это какая? И он ответил: «главное, чтобы из полной семьи была…». За всей мишурой проблема наша никуда не делась – параноик мой сын. Был им и остался.
– А… Маюми Вам нравилась?
– Кто?
– Маюми… девушка из Токио, японка.
– Была у него какая-то японка, пока учился здесь ещё в Париже. Но я её ни разу не видела. Было бы серьёзно, он бы привёл её, показал мне. А почему ты спрашиваешь?
– Эм… да так. Я просто думала… что он жениться на ней собирался.
Лицо Амбр вытягивается:
– Мне Эштон ни разу не говорил ничего подобного. И влюблённым я его никогда не видела, а это состояние очень меняет мужчину. А если учесть его гены, то… уверена, это не осталось бы незамеченным. Не было у него серьёзного с той девочкой, это точно.
Виснет долгая, тягучая пауза, затем Амбр, словно опомнившись, хватает меня за предплечье так крепко, что даже больно:
– Соня, в Эштоне много сложного и даже плохого, но хорошего больше, поверь!
– Я знаю…
– Нет, не знаешь! Он выглядит тяжелым человеком или намеренно хочет казаться, чтобы отгородиться, спрятаться и со стороны наблюдать, как люди на это реагируют, но на деле в его сердце столько всего чудесного спрятано! Знаешь, когда маленьким был, страшно любил малышей опекать, девочек, тех, кто слабее. Детей обожал, только с ними был мягким, чувствующим. Из него вышел бы прекрасный отец, замечательный! Какие только игры не выдумывал, чтобы развлечь ребятишек! Да у нас тут все соседи перебывали: Эштон пока в школе учился, по вечерам нянькой подрабатывал! Не верится, да? Я же говорю, мой сын – сплошное противоречие! Это всё гены, Софи, гены. Насколько идеальны они снаружи, развиты физически, умственно, настолько неустойчива и уязвима их психика. И у каждого своя причина для болезни, но она всегда есть, всегда найдётся. Знаешь, о чём я Бога молю?
– Нет…
– Прошу женщину для сына. Каждый день выпрашиваю. Не идеальную, нет, не такую, чтобы мне нравилась, или красавицу, чтобы он гордился, ничего этого ему не нужно. Женщина может разрушить мужчину, но она же способна подарить мир его душе, унять его боли и терзания, укротить его нрав. Эштон из тех мужчин, которые не могут существовать без семьи. Знаешь, есть такие, которые легко летят по жизни, прыгая с цветка на цветок, и при этом счастливы подсчитывать на старости лет внебрачных детей. Но есть и такие, для кого семья – главное в жизни. И если это главное по какой-то причине не сложилось, они теряют почву под ногами, не имеют ориентира в своём движении и разбиваются. Эштон именно такой, но проблема в том, что он не понимает этого. Думает, что свобода важнее. Поэтому я прошу Бога послать ему такую девушку, чтоб схватила его сердце и держала, и пусть он плетётся за ней, как телёнок, пусть, главное на ногах стоит, а не в канаве какой-нибудь валяется!
– Откуда у вас такая уверенность? Что если не женитьба, то канава?
– Просто знаю его с самого детства, чувствую его будущее, слабые, уязвимые места, и, имея жизненный опыт, могу представить себе, к чему всё это однажды приведёт. Он меняется, преображается, когда рядом с ним появляются дети. А если будет женщина – я, наконец, обрету покой, ведь ничто на свете не важно для матери так, как счастье её ребёнка!
Отец встречает меня в аэропорту, и я понимаю, как сильно он на самом деле переживал из-за меня.
– Виделись?
– Да, – смело смотрю в его глаза и даже не думаю отводить их.
– Мама права: разбаловал я тебя. Нужно было быть построже! Не болела бы голова из-за твоих поступков.
– Этот мой поступок, отец, был самым разумным из всех, какие я совершала в своей жизни.
Алекс смотрит так, словно сканирует: ни одна моя мысль не ускользнёт от его проникающего под кожу взгляда:
– Говорили?
– Да.
– О чём?
– О тебе, о ней, о матери. Но больше всего о её сыне.
– Что вынесла для себя?
– Не для себя, для тебя!
– И?!
– Любовь ему нужна твоя, за ней он приехал к нам. Не женская, а отцовская, твоя и ничья больше. Нужна, как инсулин диабетику, как доза законченному наркоману, и без неё он загнётся. Понял?
– Думаешь, я не знал?
– Если знал, почему выгнал его?
– Не выгнал. На время переместил в пространстве.
– Зачем?
– Чтобы ты не загнулась! – впервые слышу, чтобы отец повышал голос… особенно на меня. – Потому что он запустил процесс… того же самого, что я однажды сделал с твоей матерью. Я почти угробил её, убил, понимаешь? Но смог вовремя остановиться, а вот Эштон не остановится! Ты понимаешь это?
– Понимаю.
Мне кажется, я слышу, как гулко бьётся его сердце.
– Просто люби его. Просто люби. Не оглядывайся на меня, не проводи параллелей: я – не мама, а Эштон – не ты. Мы совершенно другие люди, со своей историей, и не мешай нам проживать её так, как мы сами этого хотим, а не так, как ты считаешь правильным!
– Соня, ты сильно ошибаешься на его счёт…
Отец не успевает договорить, я ухожу и повторяю ему свою мантру:
– Просто люби его. Просто люби!
Глава 31. Он совершит непростительное…
Ananda – Manu Shrine
Боль.
Есть ли у неё предел? Мы думаем, что да, до тех пор, пока она не убедит нас в обратном.
Лучше бы меня убили. Пусть бы изнасиловали человек десять, замучили и бросили подыхать в каком-нибудь заброшенном карьере. На снегу. Это не так больно.
Подозреваю, что сгореть заживо было бы лучшим вариантом чем то, что случилось со мной.
Нет боли сильнее той, которая рождается не в плоти твоей, а в сердце. В самой его глубине, в средоточии самых сокровенных желаний, там, где живёт твоя любовь и чувственность.
Думаю, в ту ночь во мне умерла не только открытая миру девочка, но и выгорело всё живое. От женщины осталось только тело.
После того случая, когда я разрушила не успевшую создаться семью, мы не виделись с Эштоном полтора года. Он больше никогда не приезжал по воскресеньям. Не приезжал вообще.
Я знала из обрывков отцовских рассказов, что Эштон живёт один, пишет MBA работу по теме управления бизнесом в сфере развлечений, днями и ночами работает и делает при этом успехи, не укладывающиеся своими масштабами даже в системе координат отца:
– Если он будет продолжать в том же духе, наше состояние удвоится всего за четыре года, – гордо сообщает.
Да, Эштон способен всего за четыре года удвоить то, что отец создавал всю свою жизнь. Алекс всё чаще уезжает с матерью на отдых вдвоём, оставляя сына вместо себя – все довольны, кроме самого Эштона.
– В последнее время он находится в состоянии, похожем на затяжную замаскированную депрессию, – как-то за ужином высказывает свои соображения мама.
Но никто не воспринимает её опасений всерьёз.
Мы пересеклись в ночном клубе. Случайно. Впервые за всё время, что я знала его, столкнулись в миллионном городе в результате совпадения уникальных значений вероятности, а не по воле моей одержимости.
Он был пьян. В таком состоянии я не видела его ни разу. Никогда.
Два парня и три очень красивые девушки составляли ему компанию, расслабленно раскинувшись в мягких диванах VIP-зоны. Но его дама выглядела богиней на фоне остальных: чёрные, прямые и неприлично блестящие волосы шёлком спадали на её плечи, закрывая впечатляющую грудь и глубокий вырез её кроваво-красного платья. Ему нравились её волосы: он трогал их губами, расчёсывал, медленно пропуская между своих пальцев. Его руки нежно поглаживали её плечи, обнажённые руки, скрещенные ноги.
Не знаю, что это был за мазохистский эффект, но я не могла оторвать глаз от них обоих. И только когда он, играя, убрал прядь с её груди, чтобы впечатать свой, мягко говоря, нетрезвый поцелуй, я отвернулась.
– Давай уйдём отсюда? – предложила Кейси.
– Нет.
– Соня, сейчас лучше уйти.
– С какой стати? Мы пришли отдохнуть, развлечься. Ты ведь хотела именно сюда? Где твои друзья, кстати?
– Я выясню, где они, и мы уйдём все вместе. В городе полно клубов, выберем любой другой.
– Кейс, ну что за детсад? Мы взрослые люди, детство и его ошибки остались в прошлом…
– Соня, я чувствую, что сегодня нам лучше всё же уйти. Предчувствие у меня, понимаешь?
– Глупости!
Я заказываю коктейли, игнорируя осуждение в глазах любимой подруги. Игнорируя всё и всех. Игнорируя очевидное. А очевидно одно: ничего не изменилось за эти месяцы и годы – моё сердце так же стонет, как и прежде; он здесь, и моё благоразумие вкупе с ошмётками оставшейся гордости парализованы этим фактом.
Не знаю даже, понимала ли я до конца, как сильно на самом деле себя унижаю, стремясь видеть его даже при таких обстоятельствах, когда он, вдребезги пьяный, облизывает другую женщину. В тот момент во мне, очевидно, зародился Стокгольмский синдром, не иначе.
Кейси притащила к нашему столику Антона с каким-то парнем. Мы обнялись, приветствуя друг друга, Антон поцеловал меня в щёку, задержавшись чуть дольше положенного – очевидно, он уже успел зарядиться чем-то покрепче коктейля. Мои брови изобразили искреннее удивление, давая понять, что в этом русле продолжать не стоит.
– Ну и зря! – вслух прокомментировала Кейси, тут же воткнув в рот трубочку от своего «Секса на пляже».
И в этот момент мы столкнулись взглядами. Не знаю, когда он заметил меня, в ту же секунду или несколькими мгновениями ранее, но смотрел в упор сужеными от злости глазами.
– Соня, прошу тебя, давай уйдём! – Кейси всё видит и знает.
– Нет. Я ничем ему не обязана, как и он мне.
– Соняш, пожалуйста!
Антон обнимает меня рукой:
– Кейси, перестань! Сейчас наши подтянутся, оторвёмся! Я сегодня в настроении потратиться! Софи, потанцуешь со мной?
– Почему нет? С удовольствием! Только не лапай меня! Я это терпеть не могу!
– Да не вопрос! – Антон примирительно поднимает ладони, но хитрый взгляд и поднятые брови выдают его с головой.
– Один эпизод, и я с тобой сегодня больше не танцую!
– Я понял, красотка! Но не будь такой категоричной!
Мы скачем несколько ритмичных кислотных танцев, Антон отлично двигается, сдерживая при этом обещание не переступать очерченные границы, и моё настроение медленно поднимается. Я ни разу не посмотрела в ЕГО сторону. Мне плевать, чем он занят? Или я хочу, чтобы мне было плевать?
Manu Shrine – Rely On
Музыка меняется на медленную, практически сексуальную, танцующие паруются, и мы с Антохой, естественно, тоже. Но он помнит о моём предупреждении – ничего лишнего, и я ловлю себя на мысли, что этот парень начинает мне нравиться. Почему я раньше никогда не обращала на него внимания?
– Ты никому не позволяешь к себе приблизиться, почему? – спрашивает, прижавшись губами к моему уху, чтобы я имела возможность услышать его вопрос.
– Разве ты сейчас не близко? Куда ж ещё ближе?
– Ты знаешь, о чём я, Софи. Ты очень красивая… Очень!
Последнее слово партнёр буквально выдыхает мне в ухо, отчего в моём теле поднимается странная волна. И мысль: «Господи, он действительно мне нравится!».
Антон не унимается:
– Я знаю, понял, что тебе нужно. И готов дать это!
– Серьёзно? И что же это?
– Ласка. Нежность. Забота мужчины.
– Это нужно всем, не только мне. И мужчинам, и женщинам.
– Но тебе особенно! У тебя разбитое сердце, и нужен кто-то, кто сможет его вылечить. Я смогу! Если ты дашь мне шанс…
Я бы отнеслась всерьёз к его словам, если бы не тот факт, что у Антона наблюдается уже основательная интоксикация мозга алкоголем. И если бы не карий, пронизывающий взгляд, с которым я снова столкнулась случайно… Случайно!
Он у барной стойки, стоит уверенно и кажется уже не таким пьяным, каким я увидела его в самом начале. Но в поведении слишком много необычного: излишняя развязность, граничащая с вызывающей похотливостью. Ему нужна женщина, и он демонстрирует это всем своим видом. Ловлю себя на мысли, что реагирую на этот призыв физически. Моё дыхание учащается, меняется его ритм, и во взгляде, наверное, что-то изменилось, потому что объятия Антона тут же становятся более плотными, интимными.
Outbreaks Tail – FLVKE
Проходит около часа. Каждый из нас занят своей компанией и своими партнёрами. Единственное, я оказалась не готова к поцелуям, мягко отталкивая Антошу всякий раз, как он приближал своё лицо. У Эштона всё развивается по противоположному сценарию: долгие поцелуи в губы, шею, грудь. Спустя ещё какое-то время его рамки допустимого начинают стираться, позволив мне видеть, как его рука уверенно скользит в декольте, сжав грудь черноволосой нимфы.
Я не хотела смотреть. Правда не хотела, но глаза вело в ту сторону с такой силой, что моих нечеловеческих усилий не хватило. И я смотрю, прислушиваясь, как стонет собственное сердце: сама себе выкручиваю его, давлю, что есть мочи, с силой рву, чтобы вырвать уже однажды!
Но это сделаю не я.
Алкоголь растворил мои мозги, ослабил выдержку, выпустил на свободу безумие. В моих глазах туман, мне больно, а его движения откровенны, жадны, сексуальны. Антон замечает, как скатывается слеза по моей щеке. И отваливает.
Я одна, и я смотрю. Смотрю, потому что не в силах оторваться. Кейси в сотый раз просит меня уйти, но не получает ответа: я парализована зрелищем.
Его рука давно переместилась с груди под юбку. Столик скрывает от меня детали, и я не знаю, к лучшему это или нет, но могу хорошо видеть, как выгибается её спина, не нужно слышать, чтобы знать – она стонет. Он не отрывает взгляда от её лица, но я вижу только его профиль, поэтому не знаю, что происходит с ним в этот момент.
– Всё, я не могу больше на это смотреть. Ты ненормальная, Софи! Антон сбежал, и я ухожу тоже. Нравится унижаться – унижайся!
Я знаю, что унижаюсь, но мне наплевать на гордость: я настолько устала страдать от этой хвори, что хватаюсь уже за любую возможность вытравить этого урода из своей груди. Урода, потому что он знает, что я всё вижу. И если бы даже у меня и были какие-нибудь сомнения на этот счёт, он уничтожил их в тот момент, когда посмотрел в мою сторону, не вынимая своей руки из неё, посмотрел, зная, что встретится с моим взглядом.
В этой точке я не выдерживаю, вскакиваю. Лихорадочно хватаю сумку, бросаюсь к выходу. По пути вспоминаю, что, возможно, не расплатилась за свои напитки. Возвращаюсь к стойке, успевая увидеть, как он, шатаясь, поднимается со своего дивана. Его женщина хватается за пряжку ремня, но он резко отбрасывает её руку.
– Вот моя карта, пожалуйста, проведите побыстрее, – обращаюсь к бармену.
– Ваш спутник оплатил весь ваш заказ, – отвечает.
Всмотревшись внимательнее в моё лицо, добавляет:
– С Вами всё в порядке?
– В полном, – отвечает ЕГО голос за меня.
SYML – Body
Я поворачиваюсь и вижу своего героя прямо перед собой. От него сильно пахнет её духами – первое, что отмечает мой нос. Взгляд выхватывает презрительную улыбку, суженные злостью глаза. Он ненавидит меня – делает вывод мой мозг.
– Сколько ещё ты будешь бегать за мной? – вопрос.
– Не обольщайся. Сегодня мы столкнулись случайно.
Нервный, нечеловеческий хохот с запрокидыванием головы. Даже бармен в шоке.
– Ты МНЕ будешь это рассказывать?
Движения Эштона странно плавны, по-кошачьи выверены. Он не похож на себя. И я не могу понять, пьян он или нет.
– Эштон, это правда. Расслабься уже.
– Я расслаблен, а вот ты…
– Что я?! – бросаю вызов.
– Хочешь, чтобы я сказал правду? То, что действительно думаю о тебе?
– Ну, давай! Говори, если это правда! Правду же нельзя скрывать, так?
– Нет, не так. Правду говорят только идиоты. Но наш с тобой случай особенный! У нас «правда» будет методом избавления. Или попыткой! – и он снова ржёт.
С языка едва не срывается вопрос: «Избавления от чего?», но мне вовремя хватает ума прикусить его.
– Я вот всё думал, пока ты пялилась на меня, а не заняться ли мне уже экзорцизмом?
Я молчу, потому что мысли разбежались в разные стороны от боли, но он продолжает бить меня словами. Ещё немного и начнёт клочьями рвать мясо.
Ждать пришлось не долго:
– Ты как похотливая кошка – каждый раз течёшь, глядя на меня, и меня дико тошнит от этого, понимаешь?
Он приближает своё лицо максимально к моему, и даже в полумраке и клубном дыму мне удаётся разглядеть, как сильно расширены его зрачки. «Да он же «обдолбан» по полной!» – рождается первая разумная мысль.
Но нетрезвое состояние нисколько не умаляет его подвига: никто ещё ни разу в жизни так не оскорблял и не унижал меня. Я с трудом осознаю сказанное, впадая в ступор, а он добавляет:
– Я подумал: ну трахну её уже, может, отвяжется, наконец?!
И моя женская сущность взбунтовалась, или это было обычное человеческое достоинство, не знаю, но моя ладонь залепила ему пощёчину. Наотмашь так, с чувством. Мне аж легче стало!
Но ненадолго.
Эштон завис на какое-то время, глядя мне прямо в глаза, но презрения на его лице уже не было. Дальше всё случилось так быстро, что я не успела понять, что происходит: он схватил мою руку и с силой потащил, пробираясь через толпы людей к выходу. Я была уверена, он вышвырнет меня из клуба и посадит в такси, но ошиблась. Из клуба мы не вышли, а долго плутали по коридорам и помещениям, о существовании которых обычные посетители даже не подозревают. Мой неторопливый мозг выдал мысль, что клуб этот, вероятно, уже принадлежит ему: Алекс как-то упоминал ведь, что Эштон нашёл себя в бизнесе развлечений.
Мы недолго едем в огромном зеркальном лифте, стоя друг напротив друга и пялясь в глаза. Именно пялясь, потому что оба находимся в сгустке раздражения и отрицательных эмоций.
– Куда ты меня тащишь?
– Получишь то, зачем явилась, – спокойно отвечает.
– Эштон, прекрати этот фарс. Выпусти меня!
Но он непробиваем: сразу же, как открываются двери лифта, снова хватает меня за руку, хотя запястье ещё не перестало ныть после предыдущей хватки. Долго идём по коридору, полностью обитому синей тканью, Эштон толкает одну из дверей, и мы оказываемся в комнате без окон, с огромной кроватью посередине. Комната для секса – догадываюсь.
– Раздевайся! – командует он и выходит.
Разумеется, я и не подумала.
Но и не ушла.
В тот момент любой разумный человек открыл бы дверь и убрался, и я до сих пор не понимаю, что именно остановило меня. Или же, понимаю, но боюсь себе признаться в реальной причине.
Он вернулся скоро, мокрый, в одном только белом полотенце на бёдрах. Меня скрутило нервной дрожью.
– Я же сказал раздеться! – недовольно.
– Я не собираюсь спать с тобой! – отвечаю тихо, как мышка.
– Чего так?
– Ты не в себе!
– Ну так пользуйся! «В себе» я бы ни за что не лёг с тобой в постель, так что это твой шанс, сестрёнка! – он фальшиво разводит руки, а я не могу поверить, что столько лет любила человека, стоящего передо мной.
И вот я не знаю, зачем спросила:
– Что, настолько омерзительна?
Он ухмыляется:
– Я бы давно тебя трахнул, но твой папочка оторвёт же мне голову!
– Он и твой тоже!
– Чёрта с два! Может он и наделил меня своими паршивыми генами, но отцом никогда не был и не будет!
– Ты ублюдок, – успеваю сказать, прежде чем он одним резким движением бросает меня на постель, в какие-то секунды срывает майку, бельё, я пытаюсь сопротивляться, но бесполезно – он в тысячу раз сильнее меня.
Закрываю грудь руками, на что получаю нервное:
– А ты не в курсе, что зажатые серые мыши мужчин не возбуждают?
Ещё один плевок. Мои мозги не соображают, я не в том состоянии, когда дерзость и остроумие могут чем-то помочь, поэтому выдаю банальное:
– Мужчин нет, а вот тебя… Может, ты импотент, поэтому и не встаёт?
Его брови удивлённо взлетают, рот растягивается в улыбке:
– Провоцируешь? Это зря!
Резко поднимается, ехидно улыбаясь, подходит к комоду, выдвигает ящик, вынимает оттуда деревянную шкатулку, из неё пакет с порошком. Направляется к двери и, почти уже скрывшись за ней, внезапно оборачивается со словами:
– Сейчас у тебя есть последний шанс убраться. После того, как я вернусь, такой возможности уже не будет.
Молниеносно вскакиваю, напяливаю обратно свою майку, бюстгальтер нервно пихаю в карман джинсов, но никак не могу справиться с этой простой задачей – не знаю, сколько выпила в тот вечер, но, очевидно, не мало.
Уже в лифте внезапно понимаю, что хочу остаться. Вот просто сознательно вернусь и пойду до конца. Конца чего? – спрашиваю у себя. Конца своего унижения, где будет, уверена, и конец этому чувству, вымотавшему мне уже всю душу, выжавшему из меня все жизненные силы, все мысли и желания, кроме одного – принадлежать ему. Так пусть же вытрет об меня ноги, пусть поставит уже эту чёртову точку!
