Виктория Мальцева
Абсолют в моём сердце
Глава 23. Маюми
Kuroiumi x Timmies – Limits
Я вижу его стоящим в холле в окружении родителей и сестёр. Одно мгновение меняет меня, наполняет жизнью, вынимает из забвения, серости и беспроглядности. Нечто большое, волнительное, буквально будоражащее словно вдыхает в меня энергию жизни, радости, желания существовать на земле.
Я рада видеть его. Вымотанная и обессиленная долгим ожиданием, в эту секунду моя душа живее всех живых. Я счастлива.
Он изменился: стал взрослее, ещё чуть серьёзнее, чем раньше, чуть опытнее, мудрее, шире в плечах и груди. Мужская сила расцвела в нём за эти годы: светлая рубашка не может скрыть красоту его крепких рук, нежно облегая очертания мышц, плотно натягиваясь на его плечах. Эштон следит за собой, это видно – грузчики овощных магазинов вряд ли могут похвастать таким совершенным телом. Он хочет быть сильным и красивым. Только старается не для меня.
Рядом с ним миниатюрная, потрясающе красивая азиатка, изящная, стройная, почти без косметики. Они держатся за руки, их пальцы сплетены, Эштон улыбается и не отводит от своей утончённой спутницы глаз.
– Соня, Эштон знакомит нас с Маюми! – восклицает Аннабель. – Маюми – его девушка, и она из Японии! Правда, она прелесть?!
Маюми выдаёт премилейшую улыбку и кланяется мне, сложив на груди руки ладошками внутрь.
– Рада познакомиться. Софья, – выдавливаю, и эти три слова, мне кажется, отняли у моей бестолковой души пару лет жизни.
– Я Маюми! Очень приятно! Эштон говорил, что у него много сестёр, но не признавался, какие вы все красавицы!
Ну, на самом деле, красавиц здесь только две: Лурдес и сама Маюми. Мы с Аннабель – так, жертвы хорошего тона.
Все мы садимся за щедро накрытый в лучших русских традициях стол – мы ждали его, отцовского родного сына, готовились к приезду, предвкушали новую жизнь, радуясь тому, что время стёрло ошибки, разорвавшие нашу семью. Мама, как всегда, во главе стола, Алекс рядом – он не любит быть в центре, ссылаясь на то, что эта позиция до колик осточертела ему офисе. Но каждый из нас уже достаточно повзрослел, чтобы понять – он отдаёт первенство матери намеренно, только не ясно, что именно хочет подчеркнуть подобными жестами, потому что все основные, важные решения они всегда принимают вместе.
И снова я чувствую на себе взгляд. Это не Эштон, нет. Это отец. Я знаю, как сильно он любит меня, знаю, как печётся о моём счастье и безопасности, но я уже большая девочка, и меня давит меня эта забота. Чрезмерная любовь – такое же зло, как и её недостаток.
Я взрослая женщина, которая отдаёт отчёт своим поступкам, знает свои недостатки и слабости, и иногда ей жизненно необходимо просто принять их, расслабиться и дать волю чувствам, эмоциям, ведь если их не выпускать, они разорвут так же, как это случилось тогда… в том злополучном клубе.
Я хочу просто насмотреться на него, налюбоваться, запомнить его новые, изменившиеся мужские черты. Это всё, что мне нужно, большего не прошу, но дай же мне, отец, хоть это! Такая малость мне нужна – всего несколько свободных вдохов, отпусти меня, умоляю, освободи из оков своего стального всевидящего взгляда!
И он словно слышит меня: поднимается и выходит, сославшись на необходимость позвонить. Я не знаю, правда, это или нет, но возможность свою использую максимально.
Мои глаза впитывают его образ, как сухие пески Сахары, воду. Наша полупрозрачная гостиная затоплена золотым солнечным светом точно так же, как тогда, годы назад, когда мы прожили в ней один счастливый ноябрьский день. Я повторяю взглядом контуры его лица, скул, подбородка, ставших иными – более мужскими, волевыми, взрослыми, и с щемящей тоской вспоминаю те моменты, когда мы полностью принадлежали друг другу. В его волосах свет, потому что он сидит спиной к витражам, деликатно обнимая одной из своих по-взрослому больших рук спину своей подруги.
Мы не знали, что он приедет не один… или же только я не знала. Ослепительно яркий июльский свет рассеивается веерами спектров, отражаясь от большого бриллианта на её безымянном пальце.
Больно ли мне? Я вспоминаю его взгляд, то, как внимательно он вглядывался внутрь меня тогда, в торговом центре, в кафе, в библиотеке. Мне думалось тогда, что так завороженно не смотрят на просто девочек, на случайных собеседников, компаньонов. Мне казалось, наши глаза говорили, совершали признания, которые так сложно было произнести вслух. У нас был один единственный поцелуй, мой самый первый и самый неповторимый, невероятный, подаривший лучшие эмоции из возможных…
Я люблю тебя, Эштон… Я так сильно люблю тебя.
Умоляю слезу не скатываться по щеке, уговариваю высохнуть прежде, чем кто-нибудь из шумной семьи её обнаружит, но главное – прежде, чем вернётся отец.
Эштон ни разу не смотрел на меня. Ни одного. Мы, кажется, даже не здоровались. Тогда почему, бога ради, кто-нибудь, скажите, почему он смотрит на меня сейчас, когда предательская капля отрывается от моего нижнего века и ползёт по моей щеке, пугая меня саму своим размером и неумолимостью?
Он смотрит в мои глаза и долго не отводит взгляда, продолжая обнимать свою подругу. Нет, она его невеста, и он не жалел денег, выбирая кольцо для неё, словно не желал её сомнений в своих чувствах, будто хотел прокричать громче всех остальных, как сильно любит свою избранницу, и как важна она для него.
Его лицо не выражает НИЧЕГО. Он просто переключается на остальных, так же непринужденно, словно ничего и не видел, будто и вовсе рассеянно смотрел на ничего не значащий предмет, всего лишь погрузившись в себя и обдумывая предстоящие планы на день … или своё будущее.
О будущем: он окончил обучение в Сорбонне и на сегодня является дипломированным специалистом в области бизнес-администрирования. В ближайшее время ему предстоит работа в отцовской компании, постепенное принятие всех его обязанностей и его поста. Эштон продолжит учёбу: на повестке диплом МБА, магистратура и докторская диссертация. У него будут длительные стажировки в Европе, но большую часть своей жизни они с Маюми планируют провести здесь, в США. У японки нет вида на жительство, и поэтому своё бракосочетание они не будут откладывать надолго – оно случится уже в этом ноябре. А точнее – в день рождения Эштона, потому что он хочет, чтобы самое важное событие его жизни произошло именно в этот день.
Он сообщает об этом, с нежностью глядя в её глаза. Его рука, медленно заводящая прядь длинных чёрных волос за маленькое ухо азиатки, говорит больше любых слов – он любит. Он не в силах сдерживать своих чувств даже перед семьёй, выдворившей его на другой континент во имя блага только одного из своих членов – самого беспутного и самого бессмысленного.
Почему-то именно в этот момент вспоминаются два моих свидания с Антоном, другом брата и то, как я уговаривала себя поцеловаться с ним. Уговорила. Он целовал моё лицо, не переходя рамок, оставаясь деликатным, нежным, а я … я медленно и неумолимо умирала, сознавая, как ничтожны и как пусты для меня эти поцелуи.
Я не ненавижу её, нет! Я… завидую. Завидую тому, что она может прикасаться к нему, завидую каждой секунде его взглядов, обращённых на неё, каждому сказанному ей слову. Я завидую её руке, потому что он сжимает её в своей ладони, и я помню, какая она теплая и не по-мужски нежная. Мне бы хотелось прижаться к нему, хотя бы раз вот так же, как сейчас это делает она, и так же прикоснуться губами к ямочке у основания его шеи, между ключицами… Тогда они выпирали сильнее, чем сейчас: теперь он крупнее, больше мышц, меньше утончённости. Теперь он мужчина, а не юноша, а она, Маюми – его любимая женщина.
Квартира Эштона оставалась необитаемой в течение последних трёх лет, поэтому будущие молодожёны поселятся на время с нами – до тех пор, пока Эштон не приведёт своё собственное жилище в порядок.
Отцу не нравится эта идея, я чётко вижу это по его глазам, как и всегда устремлённым на меня, но вслух он ничего не говорит. Уже и сам понял, что перегибает палку, стремясь защитить меня от всех возможных в мире огорчений.
И мне хочется кричать ему, что есть мочи, орать во всю глотку: роди своего сына обратно! Сделай так, словно он никогда и не появлялся в нашем доме, будто никогда и не было того сентября, в котором мне шестнадцать, и я – созревшая для любви наивная дура, ожидающая своего принца!
Увы, он не может: Эштон – его ребёнок, такой же точно, как и все прочие. Он любит его, должен любить. Должен заботиться, обязан защищать и помогать. Правда… защищать там уже некого – Эштон сам кого хочешь защитит, превосходя отца теперь не только ростом, но и шириной плеч, мощью, закованной в мышцы рук, бёдер, спины.
Эштон уже не мальчик, не юноша, он – мужчина. И он созрел для свободного плавания, готов совершить самый важный для мужчины шаг – создать семью.
Утром воскресенья мы завтракаем вчетвером, в тесном, так сказать, кругу девочек: Маюми, Лурдес, Аннабель и я.
Лурдес – непричесанная нимфа в растянутых пижамных штанах и майке, малость подтёкшей тушью под глазами – ну монстр, ни дать, ни взять. А всё потому, что моя сестрица никогда не снимает косметику на ночь – лень матушка. Локти на столе, десертная ложка небрежно плавает от стакана с лавандовым йогуртом до её рта, не только жующего, но и бездарно напевающего некий приевшийся мотив.
Маюми лопочет свои сахарно-медовые комплименты в режиме нон-стоп: никогда не думала, что японки так болтливы. Единственный хоть сколько-нибудь заинтересованный слушатель – Аннабель, ну и я постольку-поскольку, исключительно из соображений уважения и гостеприимства. Лурдес держит Маюми не то, что на расстоянии: со стороны моей по-испански горячей сестры транслируется нескрываемый игнор.
Однако ситуация в нашем «добром и любви-желательном» коллективе в корне меняется после того, как безбожно увлёкшаяся влюблённая невеста произносит следующую фразу:
– А Эштон – такой умница в постели, такой шалунишка! Такое творит мой сладкий проказник!
Лурдес демонстративно роняет ложку на кремовый стеклянный стол, оглушив немного откровенницу звоном, но самый впечатляющий эффект произведён её выпученными глазами.
– Всё, эта дура меня достала! – по-русски. – Заткните её кто-нибудь, или я сделаю это сама, и потом откачивайте мамочку от инфаркта!
Маюми воодушевляется ещё больше, ошибочно приняв эмоциональный всплеск моей сестрицы за искренний восторг:
– Да-да! Он умеет делать всё, что любят девочки!
Затем шёпотом и прикрыв рот рукой, добавляет:
– Да-да! И куни-куни тоже!
Это был предел… Не только мой, но и Лурдес тоже:
– Слышь ты, выдра узкоплёночная! – рот сестры растянут в нелепой клоунской улыбке. – Ты рожу-то свою в зеркале видела? Нет ну для своих, может, и сгодишься за третий сорт в темноте и чепчике, но Эштону твоя морда никак не идёт! Ему красивую девочку надо, понимаешь ты? С синенькими глазками, как у Сони нашей, например, сечёшь, вобла ты сушёная?!
Маюми сияет улыбкой, но открытый рыбий рот выдаёт рождающееся замешательство.
– Лурдес, говорить на языке, непонятном для собеседника – плохой тон, разве мама тебе не говорила? – спешу шутливо упрекнуть сестру на английском, а Аннабель уже едва сдерживается, чтобы откровенно не рассмеяться.
– Говорила. Так мы её сейчас научим на родном изъясняться! – отвечает сестра.
Лурдес с чувством хлопает Маюми по плечу, отчего нежная азиатская натура аж вздрагивает:
– Say it: Маюми – сушёная вобла!
Растянутыми в угрожающей улыбке губами Лурдес можно пугать маленьких детей, но Маюми почему-то согласна верить в искренность этого оскала Франкенштейна:
– Маюми сисёная обля!
– Точно, обля! Тут ты права, не спорю! – Лурдес невозмутима, ни тени иронии на её лице.
Силы покидают меня, смех рвётся наружу, но мне искренне жаль невинную жертву:
– Лурдес, прекрати, так некрасиво!
– Погоди, сестра! Мы ещё не закончили обучение с мисс «Вселенское обаяние». Вот всё в ней пресно-идеально, изюминки не хватает, ты не находишь?
– Ну, после твоего вмешательства изюма в ней точно не добавится!
– Это как посмотреть!
Лурдес снова поворачивается к Маюми со словами:
– Now say it: Соня красивее меня!
Маюми в диком восторге от русского языка:
– Сёня сивее меня!
– Надо ещё поработать … – задумчиво замечает Лурдес, а наша самая младшая сестрёнка катается где-то под столом.
– Say the most important thing now: «Эштон – слепой кретин»!
Маюми довольна как слон, её сияющая белозубая улыбка заливает меня и Лурдес с головы до пят:
– Эсьтон писин!
– Да-да, писюн. Точно-точно! – Лурдес снова похлопывает свою с высокой долей вероятности будущую родственницу по руке. – You`re so smart my girl, but it`s enough for today, I guess. Just keep saying it to improve your pronunciation. Okay? [Ты такая умная, моя девочка, но на сегодня достаточно. Продолжай работать над произношением!]
– Oh, sure, Lu! Thank you for teaching me! You are so kind and nice to me! I like all of you but Lu is the best! [Конечно, Лу! Спасибо, что учишь меня! Ты такая добрая и так хорошо ко мне относишься! Я люблю вас всех, но Лу – лучшая!]
– Ага, the best of the best! Тут не могу не согласиться! – на этот раз и Лурдес не удерживается, её губы сперва растягиваются в улыбке, а затем она взрывается смехом вслед за мной и Аннабель, которая не ясно уже, то ли плачет, то ли смеётся.
Глава 24. Шансы
Спустя две недели брат Алексей заявляет, что придумал, как мы отметим мой первый юбилей – двадцатилетие. И это будет то, чего мы ещё ни разу до этого не делали – поход на Канадскую гору Сеймур. Мы там бывали и раньше, но только зимой и только с целью лыжного отдыха, а вот летом, и чтобы пешком, да с рюкзаками – такого ещё точно не было.
Мама с Алексом тут же соскочили, заявив:
– Спасибо, но у нас уже запланирован Неаполь на выходные!
– Ну и замечательно, без предков будет самый драйв! – радостно оскаливается брат.
– Лёш, смотри за девочками, – тянет мама с подозрительной тревогой в голосе.
– Всё будет хорошо, Лерусь, я Лёше доверяю больше, чем самому себе! – тут же успокаивает её отец.
По плану Лёши мы летим в Канаду на отцовском вертолёте, высаживаемся в точке А, обозначенной на карте как место старта, и далее пешком с рюкзаками двигаемся в точку В, коей является горный отель неподалеку от озера. Маршрут займёт ровно два световых августовских дня с учётом того, что большая часть нашей компании – дамы. Медведей бояться не будем, потому что мужскую половину планеты представят Лёшка, Эштон, муж Кейси (которая, да, тоже едет с нами, это ж мой День Рождения!) и ещё трое друзей брата, включая и Антона тоже. В связи с ночёвкой каждый из нас обязан обзавестись не сильно объёмным спальником.
План ясен. Народ готов. Вылетаем.
В вертолёте Эштон сидит у окна в обнимку со своей несравненной Маюми, моя душа горюет, но в целом уже давно смирилась со своей участью отверженной. Я стараюсь настроиться на Антона: ну а вдруг? А вдруг придёт любовь? Возьмёт меня измором, например, или что-нибудь в этом роде, ну ведь в жизни же всякое бывает!
В тот момент, когда Эштон нежно целует Маюми в губы, у меня сдают нервы, и я отворачиваюсь… Отворачиваюсь, чтобы скрыть наполнившие мои глаза слёзы и наткнуться на сострадающий взгляд родного брата.
Вот есть в жизни такие точки-моменты, которые пишут судьбу. Не утром, когда вы в туалете, не вечером, когда засыпаете на своей любимой подушке, не на занятии по анатомии, а вот так, в полёте, в сотнях метров над поверхностью земли.
И тут важно обозначить: на пороге своего двадцатилетия я смирилась и почти остыла. Нет, любить не перестала, но чувства мои из острой формы перешли в хроническую, а значит, такую, с которой можно жить и даже почти нормально функционировать. Я поставила цель стать врачом, постепенно к ней двигаюсь и не питаю глупых иллюзий насчёт некоторых парней. Я уже почти свыклась с мыслью, что Антон – моя судьба. И он мне начинает нравиться, подкупают его поступки, слова, отношение ко мне. Ну вот что далеко ходить, например, он единственный, кто сообразил забрать у Аннабель рюкзак, который та едва тащила. Не у меня, чтобы выслужиться, а у девочки, которой действительно нужна была помощь. Ведь именно такие поступки и ценятся же?
Но больше всего мне нравится, что Антон не отрывает от меня своих глаз, но при этом никогда не лезет напролом: знает, что я пока не готова принять его чувства. Просто ждёт. Ждёт и смотрит…
И вот всё бы и развивалось по этому спокойному и закономерному сценарию, если бы… если бы Эштон не вернул меня на орбиту острой стадии одержимости собой. Сам, своими руками… и не только ими.
Ну как, сам…
В общем, мы высадились, позавтракали, отдохнули немного на лужайке, соседствующей с площадкой для вертолёта, затем стали выдвигаться. И вот тут-то брат и поймал меня в гордом уединении за обдумыванием своей незавидной доли. Приобняв за плечи, мой единокровный брат по-заговорщически произнёс одну только фразу:
– Не горюй сестра! Жизнь иногда даёт нам шансы, главное не протупить и воспользоваться ими!
После этих слов он развернулся и двинулся к нашей ораве бой-скаутов, оповещая о начале выдвижения и о страшной каре для тех, кто посмеет отлучиться от общества. Аннабель он ставит сразу за собой, а мне показывает многозначительно сощуренный левый глаз, который следует считать подмигиванием.
Спустя три часа вся женская половина горно-лесных проходцев жалуется на усталость и необходимость отлучиться в кустики. Лёша провозглашает привал.
Подходит ко мне:
– Ну как, устала?
– Есть немного, но терпимо.
– Ты молодец у меня, сестра! Тебя буду в пример всем ставить. Ты в туалет бегала?
– Нет ещё.
– Так чего ждёшь? Через двадцать минут выдвигаемся, и следующий раз будет не скоро. Так что, давай!
Я поднимаюсь, собираясь последовать его указанию, как вдруг Лёха выхватывает из моего кармана телефон:
– Ты так небрежно всегда его носишь, точно потеряешь!
– Да не потеряю я! – возмущаюсь.
– Смотри, береги его! Это единственный дубль с нашими картами, если мой накроется, мы будем идти по твоему!
– Да ничего я с ним не сделаю, достал уже! – нервно огрызаюсь.
Но брат странно смотрит на меня и совсем не злится.
– Шанс, Соня! Он выпадает только рааааз! – тянет строчку из песни на русском.
И уже вдогонку мне кричит:
– Иди лучше влево, пройди минут семь и увидишь обрыв с шикарным видом, не пожалеешь!
Вид на горы, покрытые еловой растительностью, заснеженные сопки на самых верхушках, оказался не просто потрясающим, а захватывающим целиком своей красотой и грандиозностью. Ничего подобного человек не способен построить, всё самое прекрасное на Земле создано всё-таки природой.
Я сижу некоторое время на жёлтой, высушенной солнцем траве, и любуюсь могучей первозданностью. Решаю, что нужно возвратиться на нашу стоянку и уговорить народ завернуть в это место и сделать привал здесь: ну подумаешь, выбьемся из графика, зато какая же тут красота! Не факт, что на озере будет так же круто!
Но место, действительно, настолько волшебное, что я долго не могу подняться. Слишком долго…
– Красиво… – слышу негромкий голос за своей спиной.
И этот голос отзывается в каждой моей живой клетке атомной реакцией.
– Ты что тут делаешь?
– Тебя ищу, – отвечает просто и спокойно.
– Меня?!
– Лёша сказал, что ты ушла давно и долго не возвращаешься. Не люблю такие неопределённые вещи, да и отцу обещал, что все его дочери останутся живы и здоровы, – подмигивает.
– А если бы я тут…
– Я бы не стал смотреть. Поверь, мне это ни разу не интересно!
– Не сомневаюсь…
Мы некоторое время любуемся горами вместе, затем возвращаемся.
И обнаруживаем, что никого уже нет, и только оба наших рюкзака преспокойно лежат каждый на своём месте: мой – под одинокой елью, Эштона – на смятой ими с Маюми траве.
– Где все?! – это словно и не его голос.
– Я … не знаю! – честно признаюсь.
Эштон шарит по карманам серых спортивных штанов, в своём рюкзаке, но никак не находит то, что ищет, и поэтому его лицо выражает крайнее раздражение.
– Вот дерьмо… – негромко ругается, а я в шоке, потому что впервые слышу, чтобы мой идеал «выражался». – Кажется, я телефон потерял.
Его карие глаза виновато смотрят в мои, словно он сожалеет, что облажался.
– Можешь набрать брата, пожалуйста? Я узнаю, куда нам двигаться, чтобы нагнать их.
И вот тут-то, в моих ушах тот самый голос того самого брата тихо напевает свою песню: «Шанс, он выпадает только раз!»…
Я вынимаю свой телефон и, совершая одно фэйковое нажатие на кнопку включения, с грустным видом сообщаю:
– А мой разряжен уже…
– Твою мать! – о, а у него, оказывается, есть эмоции! Что ж, я удивлена. – Кто выдвигается в поход в дикий лес с разряженной трубкой?
– Она не была разряжена, это Аннабель играла на нём во время привала, видно разрядила и не призналась…
Из Эштона вырывается стон нервного разочарования. Он садится на корточки, подпирая лоб руками, сидит так ровно две минуты, затем резко поднимается со словами:
– Мы двигались вон на ту сопку, если будем идти быстро – успеем нагнать их, – уверенно сообщает мне о своём решении.
Эштон быстро надевает свой рюкзак, фиксирует все его ремни, помогает мне с моим, и мы выдвигаемся. Ну, честно говоря, наше стремительное движение в сторону заснеженной сопки было более похоже на бег с препятствиями, нежели на пеший поход.
Далее следуют целых два часа моих адских мучений: тяжеленный рюкзак обрывает плечи, грудь болит от усиленного дыхания, ноги стонут, как и руки, шея, каждая живая мышца в моём теле плачет, умоляя меня об отдыхе. Вернее не меня, а моего персонального Гитлера, несущегося со скоростью бешеной собаки по следу своей ненаглядной Маюми. Нам не о чем говорить, оказывается. Совсем не о чем. Поэтому за оба часа ни один из нас не проронил ни слова.
Я вижу, что солнце всё ближе клонится к горизонту, света в этом еловом лесу становится всё меньше, хотя он и не такой густой и непроходимый как там, внизу, у подножия горы. Здесь, в отличие от долинных лесов, совсем нет сырости, деревья не достигают и половины высоты своих низинных собратьев, поросль часто сменяется проплешинами, покрытыми высохшей травой, с которых видны горы и их сопки.
Эштон не озадачен, он обеспокоен. Я тоже на нервах, но совершенно по иным причинам: меня, в отличие от Эштона, никто не ждёт в нашей компании горе-путешественников. Моя проблема в другом – я наврала, что мой телефон отключён.
Я не знаю, зачем сделала это. Выиграть время наедине с чужим почти-мужем, который к тому же с трудом выносит моё присутствие и не утруждает себя попытками перекинуться хотя бы парой слов ради приличия – не самое умное решение. Однако, это именно то, чего я и добивалась, как следует из моего поступка.
Теперь у меня только одна проблема – телефон работает и у него почти полностью заряженная батарея. Если Эштон узнает об этом, мне придётся пережить один из самых постыдных в своей жизни моментов, и сейчас, в этой точке времени, мне даже страшно думать о том взгляде, которым он наградит меня и о тех словах, которые скажет.
В его жизни случилось уже достаточно огорчений по моей вине, но одно за другим принятые неверно решения неизбежно, как по цепочке, ведут к принятию других, таких же идиотских решений: я включаю геолокатор, зная, что эта бесконечно полезная в походе штуковина посадит батарею моего сотового за несколько часов. Главное, оставить в трубке процентов пять заряда, чтобы у нас оставалась возможность выбраться, если мы всё же заблудимся.
RY X – Salt
Эштон разводит костёр, я отогреваюсь, сидя, скрестив ноги, на максимально допустимом приближении. Мой саботаж телефонной связи начинает приносить свои первые плоды: я неограниченно долго смотрю на красивое лицо, чёрные в огненном свете глаза, широкие, изящные брови, более похожие на дерзкие линии, какие девушки-модницы рисуют на своём лице, чем на мужские брови, чувственные губы, каждый изгиб которых запускает моё сердце на новую орбиту. Меня влечёт к нему с силой, противостоять которой невозможно, но я управляюсь. Всё, чего жаждет моё тело, душа, вся моя сущность, произойдёт в моём воображении, которое я использую по полной: скольжу приоткрытыми губами по его шее, задерживаюсь в ямке между ключицами и целую, долго, с чувством, потому что уже тысячу лет мечтаю это сделать, потому что именно в этом месте, как мне кажется, он нежнее всего, уязвимее. Мои ладони уверенно сжимают края его футболки и медленно тянут их вверх. Он поднимает руки, помогая мне и позволяя моим глазам любоваться собой, и хотя теперь мне сложно представить, как именно он выглядит, я пытаюсь, восстанавливая в памяти те образы, которые хранятся в ней со времён семейного отдыха в Испании. И у меня, кажется, получается: мои жадные пальцы ползут по мышцам его груди, пресса, нижней части живота…
Эштон протягивает свои красивые руки ближе к теплу костра, расправляет пальцы, подставляет ладони… и вот, в моём воображении, они уже скользят по моей коже… Я чувствую их тепло, деликатность, знаю, как много они могут мне дать, поэтому не спешу – позволяю вести себя в моих же желаниях…
Больное воображение – моя любимая игрушка, и я так часто играю с ней, что игры сложно отличить от реальности. Я много чего делала с Эштоном в своих мечтах, но есть нечто, что доставляет мне наибольшее удовольствие: прижимаюсь всей поверхностью своего тела к нему, мы оба обнажены, поэтому я получаю настолько полный контакт, насколько он физически возможен. Моя грудь прижата к его груди и плавится от её жара и силы, мой живот касается его живота и ощущает каждое его трепетное движение, считая медленные, спокойные вдохи и выдохи, наши бёдра соединены в одно… Я представляю себе, как он укладывает меня на наше ложе из белоснежных простыней и лепестков каких-нибудь цветов, и в тот момент, когда его тёплая ладонь проводит одну длинную в своей бесконечной нежности линию, я впадаю в самый настоящий экстаз…
Кто-то из древних сказал, что все удовольствия заключены не в теле, нет, они в голове. И я, вынужденная жестокой судьбой и суровой реальностью, кажется, научилась управлять ею так виртуозно, что мой выдуманный мир легко размывает границы настоящего, живого.
– Соня… – слышу его негромкий голос.
Открываю глаза, смотрю, вижу его лицо – далёкое, чужое, безразличное. Эштон и не догадывается, что только что занимался со мной любовью и был так нежен…
– Соня, доставай спальник, ты устала.
Я поднимаюсь, борясь с головокружением, с трудом ощущая почву под ногами, и Эштон принимает моё состояние за физическую измотанность.
– Завтра сбавим темп. Ты просто говори мне, если больше не можешь. Я ведь не умею читать мысли, Соня!
Мои дрожащие от возбуждения руки шарят в рюкзаке, и только в этот момент я понимаю, что у меня нет спальника. Был, я покупала его, сворачивала трубочкой и приматывала специальными зажимами к рюкзаку.
Но теперь его нет, и я не имею понятия, где он.
Не произнося ни слова, возвращаюсь на своё место у костра.
– Без отдыха мы далеко не уйдём… – его голос такой тихий, мягкий, что мне хочется укутаться в него, как в тёплую шаль.
– У меня нет спальника, – отвечаю так же тихо, почти неслышно.
Эштон вздыхает, почти обречённо поднимается и направляется к своему рюкзаку. Не хочу загадывать, но вероятность того, что он, возможно, хочет предложить мне своё место для сна, согревает меня больше, чем наш костёр.
Пока он разворачивает достаточно большой оранжевый спальник и такой же большой коврик, похожий на тонкие маты для йоги, я окончательно прихожу в себя.
– Залезай, – командует.
– Я думала, их укладывают на то место, где был костёр, – выделываюсь.
– Весной и осенью да, а сейчас у нас август, и за день земля достаточно прогревается.
Это правда, потому что мы устроили свою ночёвку не в дремучем лесу, а на открытой проплешине, весь длинный световой день подставленной солнцу.
Я залезаю и согреваюсь, потому что ночью тут всё же прохладно. Эштон сидит у костра и медитирует, неотрывно глядя на огонь. Мне бесконечно нравится его лицо в этом красно-оранжевом свете, но я также знаю, что и ему нужен отдых – он тоже устал.
– Эштон…
– Да?!– не поворачивая головы.
– Ложись и ты тоже.
Его глаза некоторое время смотрят в мои так, словно я предложила ему отправиться в Арктику на оленях! Внезапно губы растягиваются в тёплой улыбке:
– Боюсь, это не совсем… уместно!
Мгновенно решаю, что самое эффективное средство в нашей ситуации – это режим балагурства, поэтому стараюсь обратить неловкость в шутку:
Ólafur Arnalds – Only The Winds
SYML – God I Hope This Year is Better Than the Last
– Знаешь, если ты заболеешь пневмонией в этом лесу, я получу стресса намного больше, нежели от факта обнимашек со своей детской влюблённостью. Так что не разводи детский сад – залезай в спальник!
Некоторое время Эштон театрально пялится в звёздное небо, затем с улыбкой и непонятным шармом в глазах смотрит на меня:
– Ладно, если пообещаешь, что не полезешь целоваться!
– Что, твоя Маюми такая ревнивая?
– Думаю, любой девушке не понравится, если с её парнем будет… другая!
– Это в каком смысле «будет»? Эштон, не обольщайся! Ты сто лет уже как вычеркнут из моего списка «хотелок», расслабься уже!
– Да понял я, понял, иду.
– Ну и самомнение у тебя, старший брат. Даже Лёшка нервно курит в сторонке!
Эштон молча протискивается в спальник, и хотя модель действительно просторная лежать на спине вдвоём нам тесно:
– Тебе продали туфту. Вряд ли этот спальник для двоих, – говорю.
– Одинарные в два раза уже, поверь, я выбрал самый большой.
– Меня обтянуло как сосиску, как ты собирался спать тут вдвоём с Маюми?!
– Ну, во-первых, она мельче тебя, а во-вторых, в обнимку.
Я молчу. Вроде ничего обидного и не сказал, а в носу щиплет. И от такой мелочи! Скорее всего, это всё мои нервы. Говорила же: я в этой поездке, как у собаки пятая нога!
– Повернись ко мне спиной, – тихо просит Эштон.
Выполняю без лишних вопросов, и слёзы, наконец, не выдерживают, вырываются обильным горячим ручьём, стекая по виску. Ну и ладно, думаю, так даже лучше, хоть поплачу без риска быть уличённой, главное не всхлипывать и дышать ровнее… Мысленно представляю себя на лугу, устланном ароматными полевыми цветами, смотрю на синее небо, закрывая глаза от солнца рукой, улыбаюсь, и бурный поток эмоций удаётся остановить.
Чувствую движение, знаю, что Эштон принимает ту же позу, что и я, чтобы отделиться двумя спинами, а не одной – для надёжности. Господи, думаю, да он относится ко мне, как к чумной!
В носу снова щиплет, перед глазами опять луг и жаркое, сильное тело вжимается в мою спину и бёдра, повторяя меня, обнимая мой живот тяжёлой рукой, но это такая приятная тяжесть… Нет ничего слаще её, нет ничего желаннее, нет ничего роднее!
