Виктория Мальцева
Абсолют в моём сердце
Я бы съязвила что-нибудь, вроде: «Просил не лезть целоваться, а сам тут же лапать кинулся!», но не могу, сил нет сдержать рыдания, и они лавиной вырываются наружу, слёзы намочили мягкую ткань под моей щекой, горло душит нечто непонятное, необъяснимое, но упорное, я задыхаюсь и в попытке набрать в лёгкие воздуха внезапно всхлипываю.
Выдала! Всё-таки выдала себя, дура!
Жду, что он отпустит, испугается, отвернётся, как обычно, как всегда это происходило, кроме одного единственного раза – тогда в наше первое Рождество. Но он прижимает свою руку ещё плотнее и не только её: его дыхание в моих волосах окутывает теплом и нежностью, творит мой мир безмятежности. Боль отпускает, проходят судороги рыданий, успокаивается сердечный ритм.
– Зачем ты поцеловал меня тогда? – мне нужно знать это. Давно уже нужно.
Не сразу, но всё же он отвечает:
– Не знаю. Это был… момент. Один из тех, когда просто чувствуешь, не думая о последствиях, разумности, правильности. Просто отдаёшься порыву.
Я больше не задаю вопросов, Эштон не стремится говорить тем более. Мы оба знаем, что он не любил, не любит, и не полюбит, но никогда уже не будет чужим мне.
Долго не засыпаем. Я – по вполне очевидным причинам: когда ещё жизнь подкинет такой подарок, как ночь в объятиях любимого мужчины? Пусть и не тех, о которых мечталось, но тем не менее! А он… он не спит тоже, я это чувствую, слышу по его дыханию. Почему – не знаю, может, думает о своей Маюми?
Когда его тело расслабляется от сна, спокойствие окутывает и меня, и это самый безмятежный, самый сладкий, самый волшебный сон в моей жизни.
Просыпаюсь от боли в онемевшем боку, но готова терпеть её ещё вечность, только бы обнимающие меня руки не отпускали как можно дольше. Уже светает, и я лежу, разглядывая тонкие зелёные нити травы и ярко-жёлтую головку одуванчика прямо перед своим носом. Спустя небольшое время чувствую протяжный вздох за своей спиной.
– Не спишь? – спрашиваю.
– Нет… – отвечает.
– Давно?
– Около часа.
– Чего не встаёшь?
– Боюсь тебя разбудить…
Его рука мягко, будто неуверенно, покидает мой живот, я слышу жужжание раскрывающейся молнии и тихо прощаюсь со своим чудом. Чудом, которого и не ждала.
Эштон скручивает спальник в тугой жгут, а я разглядываю его отросшие волосы, борясь с неимоверным желанием запустить в них руку и расчесать пальцами, распрямляя крупные полукольца прядей.
– Ты сменил причёску… Раньше выглядел более подтянуто, серьёзно что ли … Сейчас – фривольнее, – с языка чуть не сорвалось слово «сексуальнее».
Эштон поднимает глаза и расплывается в самой широченной своей улыбке, от которой сосны и ели плывут перед моими глазами.
– Маюми так больше нравится! – признаётся.
Думаю, он даже не понял, как вонзил копьё в моё сердце, и наконечник этого орудия был смазан самым опасным ядом из всех возможных.
Дальше всё как в тумане – мой мозг отказывался ясно мыслить, а может, это была пелена невыплаканных слёз. Мы молча шли, Эштон иногда останавливался, сосредоточенно думал, пытаясь понять по солнцу и мхам, не сбились ли мы с маршрута. Я просто плелась сзади и молилась, чтобы выбранный им путь имел как можно больше крутых спусков и подъёмов, потому что в этом случае он каждый раз оборачивается, чтобы помочь и взять мою ладонь в свою. И в эти моменты я словно рождаюсь заново, зная наперёд, что тут же вновь придётся умирать снова.
Мне не было страшно ни минуты, ни единой несчастной секунды, мне было некогда – я любовалась им. В тот день Эштон казался мне эталоном мужской идеальности: сфокусированный, собранный, несущий ответственность за две жизни, свою и мою.
Наверное, каждая влюблённая женщина видит в любимом мужчине только лучшее, но я в тот день впервые осознала, насколько, действительно недооценивала его внешность. И тогда же впервые мне пришло в голову, что я Эштону не пара. Маюми, со своей кукольной азиатской красотой – возможно, а вот я – вряд ли.
Глава 25. Drizzling
Orka – Agua de estrellas
После полудня я чувствую, что выбиваюсь из сил, Эштон это замечает и взваливает мой рюкзак на себя. Я, разумеется, сопротивляюсь, но мой спутник не утруждает себя даже ответом.
Так мы дотягиваем до семи часов вечера:
– Всё, кажется, и я выдохся! – наконец, сообщает.
Оба наши рюкзака летят под ёлку, и Эштон со стоном разминает свою шею и руки.
– Я же говорила: сама понесу!
Один острый как лезвие карий взгляд, и мне больше не хочется поднимать эту тему.
– Нам нужно поесть, – сообщает Эштон.
Я снова достаю своё печенье, которым живу уже второй день, но оно на исходе, как и вода.
– Кончай лопать печенье, от него сильнее пить хочется! – слышу распоряжение.
– Оно уже и так закончилось, – признаюсь.
– Есть ещё что-нибудь из еды?
– Нет…
Эштон смотрит неодобрительно и с глубоким разочарованием:
– Софи, кто учил тебя собирать походный рюкзак?
– Никто… Папа не приветствует подобный вид отдыха, он больше за комфорт, отели и всё такое… и желательно в Европе. В Канаду мы не ездили особо, хоть и живём рядом.
– А ты что-нибудь сама соображаешь без своего папы?
И вот мне показалось, или эта фраза сказана с упрёком?
Ответить нечего, потому что действительно, если смотреть объективно – вся моя жизнь проходит внутри моей семьи, и все решения, так или иначе, контролируются родителями. Но это и не удивительно после того случая в ночном клубе.
Я так ни разу и не поблагодарила Эштона за своё спасение. Вдруг решаю, что сейчас – самый подходящий случай:
– Эштон…
– Да?
– Спасибо, что спас меня тогда…
– Когда именно?
– А ты не раз меня спасал? – теперь уже самой почему-то хочется язвить.
– Просто интересно, что именно в твоём понимании является спасением.
– Ну… если парень вырывает девушку из лап бандитов и насильников – это однозначно спасение.
– Я такого не помню.
– Серьёзно?
– Абсолютно.
У Эштона в руках консервная банка с мясом цыплёнка и горошком. Ну, не то чтобы я обожала курятину, а тем более её консервированный вариант, но в это мгновение продала бы душу дьяволу хотя бы за ложечку.
– Ладно, тогда. Значит, мне всё приснилось.
– Я тебе снюсь?! – и вот тут я даже заработала горячий шоколадный взгляд, и это, признаюсь, даже лучше, чем курица с горошком.
– Ну… в том сне я тебя не видела, – признаюсь честно.
– С чего тогда взяла, что спаситель – я?
– Брат сказал.
– Мало ли кто что сказал! – заявляет, протягивая мне открытую банку. – Ешь!
– А ты?
– А я не голоден.
И я бы не поверила, если бы не видела в его рюкзаке такую же точно банку с рыбой. Но я хоть девочка и неопытная, всё же верю с трудом в тот факт, что ничего ни разу не евший Эштон может быть неголодным.
– У тебя же есть ещё, – говорю, – там, в сумке! Ты ж не ел ничего…
Эштон делает лицо: «ты невыносима!» и, зная скупость его эмоций, я понимаю, что он на взводе, возможно, как раз из-за мучающего его голода.
– Софи! – говорит резко. – Я не знаю, когда мы выберемся отсюда. У нас нет карты, у нас нет телефонов, я не вижу ни одной высокой точки, откуда можно было бы осмотреться, и я не уверен, что мы идём в правильном направлении. У меня есть несколько консервов, мы их растянем по одной на день. Теперь ешь, что останется, доем я! – сказал, как отрезал.
Конечно, я оставила ему больше половины, на что получила злобное:
– Софи, не беси меня!
Съела ещё две ложки и завалилась спать, так что ему ничего не оставалось, кроме как доедать.
RYX – Only
Ночью начинается ультра-мелкий моросящий дождь, тот самый, который у нас называют «дризлингом», и которому в русском нет точного эквивалента: это как если бы лицо перманентно орошали мицеллярной водой. Я полу-сплю – полу-бодрствую, но в какой-то момент грань сна сдвигается, уступая больше места работающим клеткам мозга, и я додумываюсь спрятаться в спальник с головой. Замёрзшую мокрую голову почти мгновенно окутывают тепло и уют, возникает ни с чем не сравнимое ощущение счастья и покоя.
Я не сразу понимаю, что моё лицо вплотную прижато к лицу того, кто спрятался тут до меня. Ощущаю тёплое дыхание на своей щеке, медленно осознаю его губы и нос… Выходит, я сама прижалась к нему! Сознание ускоренно возвращается вместе с тревогой.
И тут происходит непредвиденное – то, чего я меньше всего ждала: его дыхание учащается, разогревается, превращаясь из тёплого в жаркое, медленно и почти незаметно теряет свой размеренный ритм, становясь обрывочным, хаотичным. Затем влажное прикосновение к моей щеке – одно единственное, мягкость и жар, квинтэссенция нежности. За ним ещё одно, и ещё, поцелуи перерождаются в ласки, трепетные и совсем не невинные, эти губы принадлежат не мальчику, это губы опытного мужчины. Мужчины, знающего все секреты и умеющего ласкать так, как могут, наверное, только боги.
Паника сменяется чем-то другим, названия чему я не знаю, но помню, что уже ощущала нечто подобное однажды в Рождество. Шквал эмоций, рождающихся не в сердце, не в душе, а в теле, где-то внизу, в животе. Сумасшедшие горки восхищения. Волны накатывают одна за другой, переворачивая, возбуждая всё, что можно возбудить, перехватывая дыхание…
Его рука уверенно находит край моей футболки, ловко проникает под неё, но движения из быстрых, точных мгновенно перерождаются в медленные, неспешные, полные чувственности. Это не просто ласки, не просто нежные поглаживания, эти касания – мощнейший портал, и мы оба используем его для обмена своими перезревшими желаниями. Его ладонь стремится не просто ощущать, она хочет слиться, проникнуть своими клетками сквозь мембраны моих.
Эштон дышит так, будто сейчас вот-вот задохнется, и у нас действительно маловато кислорода для двоих, но причина ведь совсем не в этом. А в том, что его губы давно покинули мою щёку, переместившись на шею, за ней на ключицы и всю доступную в небольшом вырезе футболки часть груди. То, что он делает губами и, наверное, своим языком провоцирует неконтролируемый протяжный то ли выдох, то ли стон, но я и не подозревала, что способна издавать такие звуки! В то же мгновение Эштон словно вспоминает о главном – о том, что у девушки в его руках есть ещё не тронутые им губы. Эштон так нетерпеливо обхватывает их своими, словно от поцелуя зависит его жизнь, будто во всей Вселенной нет ничего более важного и нужного для него в это мгновение.
Одно молниеносное движение, и его рука на моей груди, ещё одно и пальцы уже под тонкой тканью белья, жест настолько уверенный… что мгновенно отрезвляющий. Прекрасное, чувственное влечение в одну секунду окрашивается чёрно-фиолетовыми тонами мрачного подозрения… или понимания, что этот сумасшедший в своих ласках парень находится в полусне, и, как бы кощунственно это ни звучало, скорее всего, принимает меня за свою девушку, свою Маюми!
О, Боже… Хочется кричать, рыдать, выть, чтоб только дать выход безумному потоку горькой обиды, боли, обжигающей всё внутри. Но я не издаю ни единого звука, не совершаю ни одного жеста, чтобы остановить его, и именно это пугает меня ещё больше – внезапно понимаю, насколько безнадёжно больна им. Нет гордости, нет самоуважения, нет любви к себе. Вся моя сила сконцентрирована в одной единственной точке – желании отдаться ему.
Наверное, он чувствует, что я отравлена, больше не получает отклика на свои всплески желания, ласки, тонкая материя нашей общей энергии соединения рвётся на жалкие ошмётки несбыточного:
– Соня…
И только в этот момент я понимаю, как сильно ошиблась: не было здесь Маюми. Он меня… хотел, именно меня, глупую-преглупую Соню! Сегодня, в эти мгновения Эштон дико, жадно, безудержно желал меня как женщину!
Я обнимаю его, прижимаясь всем телом, хочу вернуть то, что так отчаянно от меня ускользает… или от нас обоих?
– Не нужно этого, Соня!
И мы оба воюем с собственными желаниями, так старательно, что даже окружающая тишина звенит.
– Неужели ты не понимаешь, мы не можем! – он буквально выжимает из себя эти слова, произносит их срывающимся голосом, охрипшим от переживаний и усилий сдерживаться.
– Почему? – шепчу.
– Потому что! – и это не крик, это шёпот, но такой, словно его душа кричит.
– Почему?
– Ты думаешь, мне всё это легко даётся? Я делаю всё, абсолютно всё, что в моих силах! Ты понимаешь это или нет? Да я из кожи вон лезу, чтобы только всё было так, как нужно! Как правильно!
– А может, нам не надо так, как правильно? – я и сама не знаю, какой смысл вкладываю в эти слова, они вылетают сами собой, как естественное продолжение нашего мучительного диалога.
А в душе у меня буря. Безумно хочется рыдать, но, как ни странно, вопиющий идиотизм ситуации почему-то придаёт сил, открывает для меня неизвестный ранее источник энергии, используя которую я достойно внимаю, не всхлипывая и не рыдая. Но слёзы катятся по вискам огромными каплями обиды.
Эштон резко раскрывает молнию спальника со своей стороны, и я даже не пытаюсь его останавливать, потому что знаю – это бесполезно, он скорее будет мокнуть под дождём, нежели согласится находиться со мной в месте, более похожем на ложе, нежели на убежище.
Но я и в этом ошибаюсь. Он возвращается, не сразу, а выждав время, достаточное, чтобы окончательно остыть, снова ложится рядом, но каким-то чудесным образом умудряется ни разу меня не коснуться, ни одного.
Во мне рождается жгучее желание как можно быстрее вернуться домой, скрыться в своей спальне от всех этих выворачивающих душу событий, и только в этот момент я вспоминаю о том, что забыла выключить геолокатор… И вот теперь мне становится по-настоящему страшно.
Утром мы молчим и избегаем взглядов друг друга. Я понятия не имею, что у него на уме, о чём его мысли, а сама снова и снова переживаю произошедшее ночью и… впервые привыкаю к мысли, что мы действительно потерялись, отрезаны от мира, и никто нас не ищет. Наверное, и даже, скорее всего, я стала бы сходить с ума от страха, паниковать, истерить, если бы мой глупый одержимый мозг не был занят более важными для него мыслями: меня не отпускало внезапное понимание того, что Эштон может и не любит, но, по крайней мере, уж точно желает меня физически. И сильно.
День начался с солнца, хорошая погода вернулась так же неожиданно, как и сбежала прошлой ночью. Мы передвигаемся быстро: частично по причине опустевших запасов воды и еды, но большей частью заряженные отрицательной энергией ночной ссоры.
Если то, что случилось, можно, конечно, назвать ссорой.
На очередном привале Эштон, который снова вот уже час как тащит мой рюкзак, внезапно и без лишних церемоний открывает его и начинает нервно копаться: вылетают два моих увесистых учебника по фармакологии, туфли на каблуке, косметичка, опять косметичка и ещё раз косметичка.
И всё это без единого звука. Эштон долго трёт переносицу, но своих соображений на мой счёт вслух не высказывает. А я молчу: знаю, что сглупила. Учебники точно не стоило с собой брать!
К концу дня мы, замученные, уставшие, грязные всё-таки выходим на дорогу и ещё через час добираемся до горного отеля.
Эштон удивляется, что за нами не прислали поисковую группу, на что мой брат ему отвечает:
– Так у Сони же навигатор, заряженный всеми подробными картами и нашим маршрутом в том числе. Я сам загружал! Извини брат, я не думал, что ты можешь заблудиться с таким-то устройством!
У Эштона на лице недоумение:
– Он разрядился!
– Я проверял его как раз перед тем, как она в туалет пошла! – брат бросает в мой адрес странноватый взгляд, который порождает во мне некоторые подозрения.
Эштон нервно выдыхает сквозь стиснутые зубы, закатывает глаза, потом резко переключается на меня. Смотрит какое-то время, и в этом взгляде собрана вся ненависть истории человечества.
Я не успеваю опомниться, как Эштон резко выхватывает мой рюкзак, быстро находит телефон и удерживает кнопку включения. Брат выпучивает на меня глаза, мол: «Попались!», воздух вокруг нас звенит от напряжения, но телефон не включается…
– Сколько он держит? – внезапный вопрос от разъярённого, всегда холодного Эштона.
– Семь дней! – гордо заявляет брат. – Усиленная батарея!
– Тогда почему мёртвый?! – Эштон понимает, что его дурят, но не может сообразить, где именно.
– Это ж высота, горы, брат! Геолокатор всё время в напряжении, надо было его выключать, а Сонька не сообразила…
– Да, я об этом как-то не подумала! – подпеваю.
Эштон заметно расслабляется.
– Однако странно, разрядить полную зарядку за полчаса даже геосистемы не способны!
– Да глюк какой-то, наверное! – тут же находится Лёшка. – Это ж яблочная продукция, от неё только и жди сюрпризов! Говорил я тебе, Сонь, бери лучше Блэкбери! – незаметно подмигивает.
– Как вернёмся, сразу же поменяю: после такой подставы яблоку больше нет доверия! – рапортую.
Не знаю, поверил ли предмет моего воздыхания, но тему эту больше не поднимал.
Глава 26. Эротические сны
В отеле мы с Эштоном находим всю нашу честную компанию втиснутой в один единственный номер – набились, как в сказке про варежку! Только нас двоих тут и не хватало.
– Ну, сплоховал я малость! – сокрушается брат. – Никак не ожидал, что в этой дыре всё забито будет! Повезло ещё, что этот люкс для молодожёнов оказался свободным, а то пришлось бы в спальниках, под ёлками…
Мы с Эштоном обмениваемся взглядами. И мне становится до ужаса больно: он хочет, чтобы подробности приключившейся с нами неприятности в лесу оставались в тайне. Ему важно не обижать свою невесту, не огорчать её и прочее – всё это я понимаю только лишь по одному его говорящему со мной взгляду.
Чудом доставшиеся нам апартаменты включают спальню и гостиную – обе комнаты завалены вещами, рюкзаками, надувными матрасами и спальниками.
– Сегодня освободился один семейный номер, и Кейси с Джейсоном уже его заняли. К вечеру будет свободен ещё один, одноместный – он за Антоном. А у нас план такой: в спальне на кровати поместятся три девочки, остальные на надувных матрасах в гостиной. Девчонки, решите между собой, кому достанется кровать.
– Чур, я! – тут же отзывается Лурдес. – У меня спина уже болит спать как недочеловек!
– И я! – Аннабель.
Мы с Маюми молчим. Одна из нас должна взять на себя надувной матрас, и что-то подсказывает, что сделать это придётся мне.
– Пусть сёстры спят вместе, – разумно предлагает Эштон.
Все соглашаются. Однако ближе к вечеру, выждав момент, когда парни отлучились выпить пива в ресторане отеля, Маюми просит нас:
– Девочки! Я так соскучилась по нему! Уступите нам спальню, а?
Лицо Лурдес вытягивается:
– С какой это стати?!
– Ну, Лу, поставь себя на моё место! Мы не спали вместе вот уже две ночи! Ты же знаешь, каково это – быть до беспамятства влюблённым!
– Девчонки, уступите ей, не жмитесь, – встаёт на сторону нашей невесты Марго, Лёшкина подруга. – Да и ему, наверное, уже невтерпёж!
От этого «невтерпёж» меня передёргивает, но я знаю, что Марго не со зла это сказала, она – хорошая, умная, добрая, и мы с ней отлично ладим. Просто Маргарита не в курсе: из выданного ею предложения я делаю вывод, что Лёшка держит наши внутрисемейные тайны под замком, не доверяя даже тем, с кем спит. На мою беду.
– Софи, пожалуйста! – просит Маюми, поднимая свои милые тёмные бровки домиком. – Это ведь спальня для молодожёнов, а мы с Эштоном почти уже поженились! Сколько тут до ноября осталось…
– Ну…, – я в растерянности, – мне не сложно и на матрасе… в принципе…
– Пфф, – фыркает Лурдес.
Но моя сестра отнюдь не злобный и не стервозный человек, какой многим кажется, поэтому хоть и выпячивает своё недовольство, но разворачивает надувной матрас, включает его в розетку, повернувшись к нам спиной. Наши уши заполняет отвратительный шум насоса, а Маюми счастлива и подпрыгивает на месте: всем ясно, что Лурдес уступила.
Надуваю и я свой, впервые полностью ощутив всю накопленную за последние три дня усталость. Лурдес с Аннабель спускаются к мальчикам ужинать, а мы с Маюми впервые остаёмся наедине.
– Софи, ты самая хорошая, самая добрая из всех сестёр! – мило улыбается Маюми.
– Спасибо, конечно, но ты меня переоцениваешь, – отвечаю на комплименты невесты.
Ага, думаю, «самая хорошая», как же! Особенно после того, что делала с твоим будущим мужем прошлой ночью в дремучем лесу.
– Нет, это правда. Я пожила у вас уже достаточно времени, чтобы понять, что вы за люди, и моё мнение в корне поменялось: теперь больше всех мне нравишься ты!
Замечательно. Страшно признательна за оказанное доверие!
– Каждый человек по-своему хорош. Не бывает плохих или хороших, все мы иногда совершаем плохие или хорошие поступки.
– Да! Так говорят и в Японии! Знаешь, странно, но именно о тебе Эштон ничего и никогда не рассказывал. Не поверишь, но я удивилась, когда поняла, что у него три сестры! Я всегда думала, что только две! – смеётся. – Ты и в Париж ведь никогда не приезжала!
– Приезжала и не раз, – возражаю со вздохом, – но не в последние три года.
– А почему?
– Учёбой занята была.
– О, да! Я знаю! Ты такую замечательную профессию выбрала! В Японии очень уважают врачей, очень!
Пожимаю плечами.
– И всё-таки странно… – Маюми задумчиво рассуждает вслух, – Эштон всегда так много говорил о сёстрах, я имею в виду Лурдес и Аннабель, но никогда о тебе!
– Может быть, потому что я ему не сестра?
У Маюми мгновенно меняется выражение лица:
– А кто?
– Ну… как бы сестра, но только сводная. Знаешь, что это значит?
– Нет, такого слова не знаю…
– Это означает, что у нас нет общей крови, и теоретически мы можем жениться и делать детей.
Это называется drop the bomb – вот так вот выводить человека на эмоции. И Маюми легко попадается – вспыхивает, заливается розовым цветом, глаза выдают нервозность, она в панике. Действительно, двое молодых никак не связанных кровно людей провели в лесу почти трое суток, включая две ночи, имея при этом только один на двоих спальник. Говорят, восточные женщины отличаются исключительным спокойствием и рассудительностью, особенно японки. Маюми проглотила мою пилюлю с огромным, просто огроменным трудом. Кажется, я ей разонравилась, причём полностью. За всё оставшееся время нашего пребывания в одном пространстве мы больше ни разу не перекинулись и парой слов.
В тот вечер я уснула первой, не стала даже ужинать – так сильно хотелось спать, а надувной матрас после спальника показался королевской периной.
Утром мои глаза обжигает самая жестокая картина, какую может увидеть влюблённый человек: дверь в спальню для молодожёнов открыта, тусклый свет раннего ненастного утра едва освещает огромное ложе, на котором я вижу спящего Эштона. Он лежит на животе, уткнувшись носом в подушку, волосы растрёпаны, взъерошены и выглядят так, будто он засунул голову в стиральную машинку. К счастью, мне не видно никаких непристойных подробностей, но, как и любой нормальный мужчина, он спит со своей женщиной без одежды. Его необъятная смуглая спина, выставленная на обозрение, замотанные в белые простыни бёдра, руки, обнимающие подушку – самая интимная картина из всех, какие мне довелось видеть в жизни. Она ранит меня, терзает, потому что любимый мужчина принадлежит другой женщине, спит в её постели, дарит ей свои ночи, нежность, любовь.
Лучше не смотреть, не смотреть…– твержу себе.
Но нечто непокорное внутри меня орёт с оглушающим визгом: «Он целовал меня! Целовал! Он повторял моё имя, моё!»
Маюми нет в постели, я слышу шум воды в ванной и радуюсь тому, что могу украсть кусочек её счастья, любуясь на то, как безмятежно спит её жених. Мне сладко и больно одновременно, знаю, что самое правильное – отвернуться, но глаз своих оторвать не могу, не в силах, не в состоянии. И вдруг мой взгляд замечает на сверкающем лаком дубовом полу дорогого номера некий мусор. Я приглядываюсь… и вижу фольгу от презерватива. Две такие фольги.
Прячу голову под одеяло и рыдаю. Так горько, как, наверное, никогда ещё в своей жизни.
Michael Kiwanuka – Cold Little Heart
Дождливая ночь в почти непромокаемом спальнике не могла пройти бесследно для такого сахарного создания, как я: у меня жуткая боль в горле, голову распирает воспалением всего, что могло в ней воспалиться, из носа льёт в три ручья, и к вечеру я теряю голос и нормальную температуру тела – у меня жар.
Вся компания развлекается на озере, пока мой несчастный организм сражается с простудой. Но, просыпаясь, я всякий раз нахожу рядом со своим матрасом на полу наполненный стакан с водой и термометр, потому что кто-то, очевидно, следит за моей температурой. Я выпиваю всю воду, но при этом не бегаю в туалет, потому что всё выходит моим больным потом.
В следующий раз просыпаюсь на руках… Эштона! Вижу его подбородок и закрученные над ухом и около шеи каштановые локоны и пытаюсь понять: сплю или мечтаю? Продолжаю молча любоваться предметом своих безутешных грёз, и в тот момент, когда его нога одним бесцеремонным ударом открывает какую-то дверь, понимаю, что это не сон. Охаю, Эштон тут же смотрит на моё лицо, и я замечаю синяки у него под глазами.
– Комната освободилась … вернее, мы с Маюми освободили, потому что тебе нельзя спать на полу в таком состоянии.
С этими словами я оказываюсь на их кровати размера кинг, мне жутко холодно, тороплюсь залезть под простыни, но Эштон меня останавливает.
– Подожди, ты вся мокрая, возьми мою футболку и переоденься. У тебя в сумке нет ни одной подходящей! Вот скажи мне, зачем тебе в лесу столько платьев? Куда ты собиралась их надевать?
– У меня ж День Рождения, – шепчу в ответ, потому что голоса нет… совсем.
– Это только один день и одного платья, думаю, было бы достаточно!
Он улыбается, и эта улыбка – самое лучшее лекарство в мире, оно может вылечить от чего угодно, да от всего плохого вообще!
– Ну… я же должна иметь выбор… смотря, какое настроение будет! – тоже улыбаюсь своей несмешной шутке.
– Два учебника по фармакологии, пять платьев, мешок косметики, увесистый дневник на толстой металлической пружине – это как раз необходимый минимум выживания в Канадском дремучем лесу! – улыбается ещё шире.
Я хриплю в ответ, а должна была рассмеяться.
– Ну, в принципе, фармакологией можно отбиваться от медведей при случае, а платья пустить на строительство палатки, которую никто из нас не додумался взять с собой на случай дождя!
Мы оба смеёмся, и я узнаю в эти неожиданные минуты того самого Эштона… Того, который остался жить в прошлом, в предрождественские декабрьские, самые счастливые в моей жизни недели.
– Где ты был, Эштон? – хриплю.
И мысленно добавляю всё, что не дают произнести вслух воспалённые связки: «Где ты всё это время был, все эти годы моих мучений, моей отчаянной в своём упорстве и неразделённости любви к тебе, Эштон?»
Он думает, что я брежу, вижу это по выражению его лица, по нахмуренным бровям, но он отвечает:
– Я всё время здесь. Если температура не спадёт, или тебе станет хуже, позвоню в 911.
– Не надо! – шиплю.
– Знаю, что не хочется двадцатый День Рождения отмечать в больнице, поэтому пока и не звоню. Но ты молчи, тебе говорить нельзя. И да, есть хорошая новость: мне удалось найти твой любимый травяной чай!
Эштон демонстрирует мне открытую коробку с сонным медведем – это детский чай для блаженного младенческого сна.
– Откуда?
Действительно, откуда? Как в лесу, в этой дыре, где нет суперсторов, волмартов и сэйфвэев, он умудрился достать этот чай?!
– Попросил у одной отдыхающей пары с детьми! – светится от гордости!
– Спасибо! – тихо шепчу и прошу, всеми фибрами своей души умоляю земной шар остановиться, замереть в этом мгновении навсегда, навечно.
Пусть я эгоистка, пусть…
– Не за что! – бодро отвечает моё счастье. – Когда-то я мечтал стать доктором, вот на тебе и попрактикуюсь! Если вылечу, вернусь на медицинский! – сообщает, подмигивая.
И я постараюсь изо всех сил завтра же быть здоровой, ведь ты же должен, ты просто обязан стать хирургом, Эштон, как и мечтал всегда!
London Grammar – Interlude
Вам когда-нибудь снились эротические сны? Мне однажды. И это случилось в тот раз, когда меня лихорадило от простуды.
Меня знобит – странное ощущение-понимание, что ты болен, но при этом ломота в костях и озноб, перекатывающийся мягкими волнами по коже, приятны. Сознание размывается, делая мир не таким острым и ярким, погружая в состояние полусна, где всё возможно… даже самое тайное, желанное и сокровенное имеет шанс сбыться. Пусть и во сне.
Моё скрюченное от болезненного холода тело вдруг окутывает теплом. Нет, это не тепло, это жар! Мощный, могучий, спасительный, обнимающий крепкими руками, сплетающий свои сильные ноги с моими слабыми не только от природы, но и обессиленными болезнью и лихорадкой. Кожа к коже, самый полный контакт из всех возможных, максимум доступности, предел слияния. И это тот момент, когда я понимаю, что на мне нет даже футболки – моя нагота органично проникает в его наготу, насыщаясь спасительным теплом и мужской силой.
Понимаю, что нахожусь в лучшем своём сне или мечте, а это означает, что жить можно на полную катушку, без тормозов. Поэтому переворачиваюсь, упираясь носом именно в ту грудь, в которой вот уже столько лет мечтаю раствориться, вдыхая все мужские запахи, и настоящие, и нет, но все до единого запускающие в моём сознании лишь одно желание – целовать. Целовать всё, что попадётся на моём пути, ласкать, не останавливаясь, захлёбываясь, задыхаясь своими эмоциями и тем самым чувством, которое держит меня мёртвой хваткой с шестнадцати моих девичьих лет.
Это его мышцы, его руки, его обнажённые плечи, его кожа, всегда смуглая и такая родная, пахнущая солнцем и всегда одним и тем же терпким мужским гелем.
Темно… В моём сне почему-то темно, а я хочу видеть! Хочу провалиться в его вечно холодный карий взгляд, но для меня, и только для меня, пусть будет он горячим, нетерпеливым, любящим. Почему я не могу его видеть? Ведь это же сон, а во сне возможно всё!
Я хочу его слышать… Пусть тот самый голос скажет мне, как он любит меня, как я красива, пусть не для всех, а только для него, но пусть я буду лучшей из лучших, самой желанной.
Дурацкое предательское сознание, дайте мне свет, я хочу найти его губы!
Шея… Это его шея, такая нежная кожа на ней… Это волосы, я знаю их аромат, самый сумасшедший из всех в природе… Его шёлковые пряди, мягкие, густые, на зависть красоткам… Я знаю, что они каштановые, знаю, что выглядят чёрными, когда он выходит из лазурного испанского моря или нашего бассейна, и помню, как смешно заворачиваются в мокрые полукольца, когда он стряхивает своей крепкой рукой с них воду… Щека… И эта щека немного колется, так возбуждающе колется, что мне вовсе не больно, а совсем наоборот – так сладостно приятно…
Именно такой она и должна быть, его щека, именно такой…
London Grammar – Everyone Else
Я веду своими жадными губами по его скуле, стекаю к подбородку, и чувствую, как сбивчивое, бесконтрольное, слишком частое для нормального мужского дыхание обжигает мой лоб, щёку, влажные от болезненного пота волосы.
