Александр Дюма
Белые и синие
III. «ПОРАЗИТЕЛЬНЫЕ»
Наряду с «невеоятными» – уродливым детищем реакции – в ту эпоху появилась их женская разновидность.
Их называли «поазительными».
В отличие от «невеоятных», они одевались не по последней моде, а заимствовали свой наряд в Древней Греции и Коринфе у всяческих Аспазий и Фрин.
Туники, мантии, пеплумы – все это было сшито по античным выкройкам. Чем больше женщина ухитрялась оголять свое тело, тем более элегантной она считалась.
Настоящие «поазительные» (или «поразительные»: читатель понимает, что именно такой была основа слова) ходили с обнаженными руками и ногами. Зачастую у туники, сшитой по образцу одеяния Дианы-охотницы, был на боку разрез и обе части одеяния скреплялись между собой одной лишь камеей немного выше колена.
Но и этого было недостаточно.
Под предлогом летней жары дамы появлялись на балах и публичных гуляньях под более призрачным покровом, нежели тот, что окутывал Венеру, когда она вела своего сына к Дидоне.
Так, Эней узнал свою мать лишь тогда, когда она вышла из облака. Incessu patuit dea note 14, как говорит Вергилий («в поступи явно сказалась богиня»).
Этим дамам не требовалось выходить из облаков, чтобы их узнали: они были прекрасно видны сквозь покровы; принять их за богинь мог бы лишь тот, кто очень этого хотел.
Такая ткань из воздуха, о которой говорит Ювенал, повсеместно вошла в моду.
Помимо частных вечеров, устраивались публичные балы. Парижане собирались в Бальном лицее и в особняке Телюссон, чтобы потанцевать, а также поделиться друг с другом своей скорбью, своими слезами и планами мести.
Эти сборища назывались «балами жертв».
В самом деле, на них получали доступ лишь те, у кого имелись родственники, обезглавленные Робеспьером, утопленные Каррье, расстрелянные Колло д'Эрбуа или Фрероном.
Орас Берне, вынужденный шить костюмы, чтобы заработать на жизнь, оставил нам тетрадь, где живые зарисовки выполнены с прелестным остроумием, что досталось ему от Бога.
Нет ничего забавнее этой коллекции вычурных нарядов, и каждый, вероятно, задается вопросом, каким образом «невеоятные» и «поазительные» удерживались от смеха при встрече друг с другом.
Уточним сразу, что некоторые из костюмов, которые предпочитали мюскадены, посещавшие «балы жертв», были довольно страшного вида. Старый генерал Пире десятки раз рассказывал мне, что встречал на этих балах «невеоятных», носивших жилеты и плотно облегающие штаны из человеческой кожи.
Те, кто должен был оплакивать всего лишь смерть дальних родственников, например какого-нибудь дядюшки или тетушки, ограничивались таким приемом: они обмакивали мизинец в жидкость цвета крови, для чего отрезали один палец перчатки и, чтобы освежить свой грим, брали на бал баночку «крови», подобно тому, как женщины носили с собой баночку с румянами.
Танцуя на балах, роялисты в то же время плели заговоры против Республики. Это облегчалось тем, что у Конвента, раскинувшего сеть полиции по всей стране, не было полиции только в Париже.
Как ни странно, публичные казни привели к исчезновению бытовых убийств; вероятно, никогда еще во Франции не совершалось меньше преступлений, чем в 93, 94 и 95-м годах.
Людские страсти находили другой выход.
К тому же приближался момент, когда Конвент, тот самый грозный Конвент, который в день своего открытия, 21 сентября 1792 года, под грохот пушек Вальми упразднил королевскую власть и провозгласил Республику, – приближался момент, когда он должен был сложить свои полномочия.
Конвент был жестоким отцом.
Он пожрал жирондистов, кордельеров и якобинцев, то есть самых красноречивых, деятельных и умных из своих детей.
Однако Конвент был преданным сыном.
Он успешно сражался с внешними и внутренними врагами одновременно.
Он вооружил четырнадцать армий; правда, он их плохо кормил, плохо обувал, плохо одевал и еще хуже платил им. Не беда! Зато эти четырнадцать армий не только отбросили неприятеля за пределы страны, но и заняли герцогство Ниццу и Савойю, вошли в Испанию и захватили Голландию.
Страна обязана Конвенту созданием Большой книги национального долга, основанием Института Франции, Политехнической школы и Нормальной школы, Музея Лувра и Школы искусств и ремесел.
Он издал восемь тысяч триста семьдесят декретов, в основном революционных.
Он придал людям и явлениям чрезвычайный характер. В ту пору благородство было колоссальным, смелость – безрассудной, стоицизм – беспредельным.
Никогда еще обреченные не относились к палачам с таким ледяным презрением, никогда еще кровь не проливали столь цинично.
Хотите ли вы знать, сколько было партий во Франции в эти два года, то есть с 93-го по 95-й год?
Их было тридцать три.
Хотите ли вы знать название каждой из них?
Министерская. – Защитники гражданских прав. – Рыцари кинжала. – Солдаты 10 августа. – Сентябристы. – Жирондисты. – Бриссотинцы. – Федералисты. – Государственные деятели. – Солдаты 31 мая. – Умеренные. – Подозрительные. – Люди Равнины. – Жабы Болота. – Монтаньяры.
И все это – только в 1793 году.
Перейдем к 1794 – 1795 годам:
Паникеры. – Сочувствующие. – Убаюкивающие. – Эмиссары Питта и Кобурга. – Мюскадены. – Эберти-сты. – Санкюлоты. – Контрреволюционеры. – Обитатели гор. – Террористы. – Маратисты. – Душегубы. – Кровопийцы. – Термидорианцы. – Патриоты 1789 года. – Соратники Иегу. – Шуаны.
Добавим к этому списку «золотую молодежь» Фрерона, и мы перенесемся в день 22 августа 1795 года, когда Конвент принял новую конституцию, именуемую Конституцией III года, предварительно обсудив ее по статьям.
В то время стоимость луидора равнялась тысяче двумстам франкам ассигнатами.
Незадолго до этого погиб Андре Шенье, брат Мари Жо-зефа Шенье. Он был казнен 25 июля 1794 года, то есть
7 термидора, за два дня до Робеспьера, в восемь часов утра.
В одной с ним повозке на казнь ехали г-да де Монталамбер, де Креки, де Монморанси и де Луазероль – тот благородный старик, что отозвался, когда палач вызвал его сына, а затем с радостью пошел на смерть вместо него; наконец, Руше – автор «Месяцев», не подозревавший, что ему суждено умереть вместе с Андре Шенье; узнав его в роковой повозке, он закричал от восторга, сел рядом с ним и прочел прекрасные стихи Расина:
Безмерно счастлив я, что встретился с тобою!
Быть может, я теперь не так гоним судьбою?
Столь милостиво здесь она столкнула нас,
Что мнится – гнев ее теперь чуть-чуть угас. note 15
Один из друзей Руше и Андре Шенье, дерзнувший, рискуя жизнью, последовать за повозкой, чтобы отсрочить миг прощания, слышал, как всю дорогу два поэта говорили о поэзии, о любви, о будущем.
Андре Шенье читал Руше свои последние стихи, которые он еще не закончил, когда его позвал палач. Он держал в руках рукопись, написанную карандашом, и, прочитав стихи Руше, успел передать их этому третьему другу, расставшемуся с ними лишь у подножия эшафота.
Благодаря тому человеку стихи сохранились, и де Латуш, кому мы обязаны единственным существующим изданием Андре Шенье, смог поместить их в книге, которую каждый из нас знает наизусть:
Погас последний луч, пора заснуть зефиру.
Прекрасный день вот-вот умрет.
Присев на эшафот, настраиваю лиру.
Наверно, скоро мой черед.
Едва успеет час эмалью циферблата
С привычным звоном пропорхнуть,
За шестьдесят шагов, которым нет возврата,
Проделав свой недолгий путь,
Как непробудный сон смежит мои ресницы,
И, прежде чем вот этот стих
В законченной строфе с другим соединится,
Наступит мой последний миг:
Войдет вербовщик душ, посланец смерти скорой.
Под гоготанье солдатни
Он выкликнет меня в потемках коридора… note 16
Прежде чем взойти на эшафот, Андре хлопнул себя по лбу и воскликнул со вздохом:
– И все же у меня здесь что-то было!
– Ты ошибаешься, – крикнул тот его друг, что не был приговорен к смерти, и приложил руку к сердцу: – Это было здесь!
Андре Шенье (ради него мы отвлеклись от нашей темы, чтобы почтить его память) первым водрузил флаг новой поэтики.
До него никто не писал подобных стихов. Скажем больше: никто, видимо, не напишет таких после него.
IV. СЕКЦИИ
В тот день, когда Конвент провозгласил конституцию, именуемую Конституцией III года, каждый воскликнул: «Конвент выразил свою предсмертную волю!»
В самом деле, все решили, что, подобно Учредительному собранию, во имя непонятного самопожертвования, он запретит своим депутатам по окончании их полномочий входить в состав органа, который придет ему на смену.
Ничего подобного не произошло.
Конвент прекрасно понимал, что лишь он поддерживает жизнь Республики. За три года Революции Республика не могла настолько прочно укорениться в сознании такого непостоянного народа, как французы, которые в минутном порыве воодушевления свергли восьмивековую монархию, что ее можно было бросить на произвол судьбы.
Революцию могли отстоять лишь те, кто ее совершал, кто был заинтересован в том, чтобы она утвердилась навечно.
Что же это были за люди?
Члены Конвента, те, что упразднили феодальный строй 14 июля и 4 августа 1789 года, свергли монархию 10 августа 1792 года, обезглавили короля 21 января; те, что за период с 21 января до момента, к которому мы подошли, сражались со всей Европой, довели Пруссию и Испанию до того, что эти страны были вынуждены просить их о мире, а также вытеснили австрийцев за пределы нашей страны.
Вот почему 5 фрюктидора (22 августа) Конвент постановил, что в новый законодательный орган, состоящий из двух палат – Совета пятисот и Совета старейшин (первый из них должен был насчитывать пятьсот депутатов, вырабатывающих законопроекты; второй – двести пятьдесят депутатов, утверждающих их), войдут поначалу две трети членов Конвента, и лишь треть членов будет избрана вновь.
Оставалось выяснить, кому будет поручен выбор новых депутатов.
Будет ли сам Конвент выбирать депутатов, которым предстоит войти в Совет пятисот и Совет старейшин, либо эта миссия будет возложена на избирательные собрания?
Тринадцатого фрюктидора (30 августа) в результате одного из наиболее бурных заседаний было решено, что этот выбор будет возложен на избирательные собрания.
Вот в чем заключалась суть декретов от 5 и 13 фрюктидора.
Быть может, мы задерживаемся на этих сугубо исторических событиях несколько дольше, чем следует; однако мы быстро приближаемся к страшной дате 13 вандемьера, дню, когда парижане впервые услышали грохот пушек на улицах города, и мы хотели бы установить главных виновников этого злодеяния.
В то время, как и сегодня, несмотря на то что централизация власти была менее значительной и насчитывала всего лишь четыре-пять лет, Париж уже был мозгом Франции. То, что принимал Париж, одобрялось всей Францией.
Такое положение вещей стало явным с тех пор, как жирондисты безуспешно пытались создать в провинции федерацию департаментов.
И вот Париж раскололся на сорок восемь секций.
Эти секции не были роялистскими; напротив, они заявляли о своей верности Республике, и, за исключением двух-трех секций, реакционные взгляды которых были общеизвестны, ни одна из них не впала в нелепое заблуждение и не отреклась от революционной идеи прежде чем она принесет плоды; ведь было пролито столько крови и столько великих граждан были принесены в жертву ей.
Увидев, что он стоит по колено в крови, Париж пришел в ужас, остановился, пройдя три четверти пути, и принялся яростно сражаться со сторонниками террора, жаждущими продолжения казней, в то время как город хотел, чтобы они прекратились. Таким образом, не изменяя знамени Революции, столица Франции проявляла готовность следовать за ним, но не дальше, чем жирондисты и кордельеры решили его нести.
Знамя Революции должно было бы стать знаменем Парижа, если бы он собрал остатки двух только что упомянутых партий; отныне оно стало бы знаменем умеренной республики, девизом которой были бы слова: «Смерть якобинцам!»
Однако Конвент принимал меры предосторожности, чтобы спасти нескольких якобинцев, уцелевших 9 термидора, и передать лишь в их руки священный ковчег Республики. Но секции, все еще охваченные страхом перед возможным возвращением террора, невольно оказывали роялистам больше услуг, чем могли бы оказать им самые преданные их сторонники.
Никогда еще в Париже не было столько приезжих. Гостиницы были заполнены до отказа. Сен-Жерменское предместье, опустевшее полгода назад, наводнили эмигранты, шуаны, непокорные священники, отказавшиеся присягнуть Республике, обозные солдаты и разведенные женщины.
Ходили слухи, что Тальен и Гош перешли на сторону роялистов. На самом деле роялисты уже завоевали сердца Ровера и Саладена, и им не пришлось завоевывать Ланжюине, Буасси д'Англа, Анри де Ларивьера и Лесажа, которые всегда были роялистами и только маскировались под республиканцев.
Поговаривали также, что Пишегрю получил превосходные предложения, что сначала он их отверг, а затем не смог перед ними устоять, но что дело уладится с помощью миллиона наличными, ренты в двести тысяч ливров, замка Шамбор, герцогства Арбуа и должности губернатора Эльзаса.
Все дивились количеству эмигрантов, одни из которых возвращались в Париж с фальшивыми паспортами и под вымышленными именами; другие приезжали под своими настоящими именами и требовали исключить их из списка эмигрантов; третьи предъявляли фальшивые виды на жительство и доказывали, что вообще не покидали Францию.
Напрасно издавались декреты, предписывающие всякому эмигранту возвращаться в свою коммуну и ожидать там решения Комитета общей безопасности: эмигранты находили способ обойти закон и остаться в Париже.
Все не без тревоги чувствовали, что отнюдь не случайно столько людей с одинаковыми убеждениями собрались в Одном и том же месте.
Все понимали, что затевается нечто серьезное и что в определенный момент земля разверзнется под ногами одной из многочисленных партий, члены которой разгуливали по парижским улицам.
В городе часто встречались люди в серых сюртуках с черными и зелеными воротниками, и прохожие оборачивались вслед каждому из таких сюртуков.
Это был цвет шуанов.
Почти неизменно из-за этих молодых людей, открыто носивших королевскую ливрею, теперь вспыхивали бурные ссоры (раньше ссоры носили характер мелких стычек).
Дюсо и Маршенна, два самых прославленных памфлетиста того времени, оклеивали стены афишами, призывавшими парижан к восстанию.
Старый Лагарп, этот так называемый ученик Вольтера, поначалу боготворивший его и в конце концов отрекшийся от своего учителя, – старый Лагарп, показавший себя страстным демагогом, был арестован; за несколько месяцев, проведенных в заточении, он стал ярым реакционером и поносил Конвент, который удостоил его этой чести.
Некто по имени Леметр открыто содержал в Париже роялистское агентство (оно вело переписку со многими провинциальными организациями) и благодаря хитроумной сети филиалов надеялся превратить всю Францию в Вандею.
В Манте находился один из филиалов агентства, получавшего приказы из Парижа. И вот Леметр, как стало известно, дал для избирателей города роскошный ужин, в конце которого этот амфитрион, возродивший традицию пиров гвардейцев Версаля, приказал подать к столу блюдо с белыми кокардами. Каждый гость взял по кокарде и прицепил ее к своей шляпе.
Не проходило дня, чтобы люди не узнавали об очередном убийстве кого-нибудь из патриотов, сраженного ударом дубины. Убийцей неизменно оказывался кто-нибудь из «невеоятных» или кто-нибудь из молодых людей в серых сюртуках.
Подобные преступления особенно часто происходили в кафе, на улице Закона, бывшей улице Ришелье, у ресторатора Гарши, театре Фейдо или на Итальянском бульваре.
Было ясно, что причиной этих беспорядков было недовольство секций декретами 5 и 13 фрюктидора, что заранее включали в состав Совета пятисот две трети бывших членов Конвента.
Правда, как уже было сказано, состав этих двух третей определялся не самим Конвентом, как поначалу решили секции, а собраниями избирателей.
Секции надеялись на большее: они надеялись на полное обновление и, таким образом, на всецело реакционный состав палаты.
Прежде всего заговорили о выборах председателя.
Однако тенденция к монархизму обозначилась столь явно, что, когда в Конвенте выдвинули предложение о выборе председателя, один из уцелевших жирондистов, по имени Луве, вскричал:
– Хорошо придумано! Чтобы в один прекрасный день кого-нибудь из вас провозгласили Бурбоном.
В связи с этим замечанием, свидетельствующим о том, что кресло председателя могло стать этапом на пути к королевскому трону, было предложено избрать Директорию – исполнительный орган из пяти человек, один из которых регулярно переизбирается; орган, назначающий министров и принимающий решения большинством голосов.
Все эти власти избирались следующим способом (никогда, даже в самые прогрессивные дни Революции, выборы не проводились на столь широкой основе, как теперь).
Голосование проходило в две ступени:
все граждане, достигшие двадцати одного года, ежегодно 1 прериаля на законном основании проводили первичные собрания, а на них определяли состав избирательных собраний;
эти избирательные собрания созывались 20 прериаля, чтобы определить состав обоих советов.
Оба совета, в свою очередь, избирали членов Директории.
V. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕКЦИИ ЛЕПЕЛЕТЬЕ
Ввиду того, что 1 прериаля уже прошло и ждать следующего 1 прериаля нельзя было, выборы были назначены на 20 фрюктидора.
Все надеялись, что первым деянием французов, объединившихся после стольких ужасных потрясений, станет, подобно празднику Федерации на Марсовом поле, акт братства, гимн забвению взаимных оскорблений.
Однако жажда мести одержала верх.
Все безупречные, бескорыстные, деятельные патриоты постепенно были изгнаны из секций, начавших заниматься подготовкой к восстанию.
Изгнанные патриоты пришли в Конвент, заполнили трибуны, рассказали, что случилось, предостерегли Конвент от угрожавших ему секций, попросили вернуть им оружие и заявили, что готовы пустить его в ход для защиты Республики.
Назавтра и в последующие дни все поняли, какая сложилась опасная ситуация: из сорока восьми секций, охватывавших большинство парижского населения, сорок семь приняли конституцию и отвергли декреты.
Лишь секция Кенз-Вен приняла все: и декреты, и конституцию.
В отличие от парижан, наши армии, две из которых вынуждены были бездействовать из-за перемирия с Пруссией и Испанией, проголосовали безоговорочно, с восторженными криками.
Единственная армия, продолжавшая действовать в бассейне рек Самбры и Мёзы, одержала победу при Ватиньи, сняла блокаду Мобёжа, одержала верх во Флёрюсе, захватила Бельгию, перешла Рейн в Дюссельдорфе, блокировала Майнц и только что, благодаря победам на Урте и Руре, укрепила нашу границу, проходящую по Рейну.
И вот, на том же поле брани, где только что была одержана победа и лежали трупы французов, погибших за свободу, армия присягнула в верности новой конституции, которая не только прекращала террор, но также упрочивала Республику и продолжала Революцию.
Известие о единодушном голосовании наших армий было встречено Конвентом и всеми еще оставшимися истинными патриотами Франции с огромной радостью.
Первого вандемьера IV года (23 сентября 1795 года) был оглашен конечный результат голосования.
Конституция была принята повсеместно.
Декреты тоже были одобрены значительным большинством голосов.
В некоторых местностях даже проголосовали за короля, что подтверждало, до какой степени вольности дошел народ всего через два месяца после 9 термидора.
Известие о принятии республиканской конституции вызвало в Париже сильное волнение, двойственные и противоречивые чувства: радость – у патриотически настроенных членов Конвента; ярость – у членов роялистских секций.
Тогда секция Лепелетье, известная на протяжении Революции под названием секции Дочерей святого Фомы, самая реакционная из всех, состоявшая из гренадеров, защищавших 10 августа королевский дворец от марсельцев, выдвинула следующую идею: «Полномочия всякого законодательного органа прекращаются при народном объединении».
Это положение, поставленное в секции на голосование, легло в основу решения, которое было разослано сорока семи другим секциям, и те встретили его благосклонно.
Это было равнозначно роспуску Собрания.
Но Конвент не дал себя запугать и ответил на это заявлением и постановлением.
Конвент заявил, что, если его власть окажется под угрозой, он удалится в какой-нибудь провинциальный город и продолжит там выполнять свои функции.
Конвент постановил, что все земли, завоеванные по эту сторону Рейна, а также Бельгия, провинция Льеж и Люксембург присоединяются к Франции.
В ответ на угрозу роспуска он заявил о законности своей власти.
Тогда секция Лепелетье, решив помериться силами с Конвентом, направила делегацию из шести человек во главе со своим председателем, чтобы объявить Собранию о том, что она считает залогом безопасности, а именно, об изданном ею постановлении: согласно ему перед лицом объединившегося народа всякий законодательный орган должен был сложить с себя полномочия.
Председателем секции был молодой человек лет двадцати четырех-двадцати пяти. Одетый без претензий, он отличался необычайным изяществом, присущим скорее его манерам, нежели наряду.
Согласно тогдашней моде, но не нарочито, на нем был бархатный редингот темно-гранатового цвета с гагатовыми пуговицами и петлицами, вышитыми черным шелком.
Вместо галстука он носил на шее белый фуляровый платок, и слабо стянутые концы его развевались по ветру.
Белый пикейный жилет с бледно-голубыми цветами, брюки серо-жемчужного цвета, шелковые белые чулки, туфли-лодочки и остроконечная, низкая, с широкими полями черная фетровая шляпа дополняли его наряд.
Это был белолицый человек со светлыми волосами жителя севера или востока страны, с живыми, умными глазами и красными полными губами, за которыми виднелись ровные мелкие зубы.
Трехцветный пояс, сложенный таким образом, что виднелся в основном только белый цвет, стягивал его удивительно тонкую талию и был украшен саблей и двумя пистолетами.
Вошедший приблизился к решетке, оставив своих спутников позади, и с высокомерной наглостью человека, который до сих пор еще не снисходил до буржуазии или до которого буржуазия еще не доросла, обратился к председателю Конвента Буасси д'Англа.
– Граждане депутаты, – сказал он громким голосом, – я пришел заявить вам от имени центральной секции – я имею честь ее возглавлять, – а также от имени сорока семи остальных секций, за исключением секции Кенз-Вен, что мы слагаем с вас полномочия и ваше правление окончено. Мы одобряем конституцию, но отвергаем декреты: вы не имеете права избирать себя сами. Заслужите наши голоса, а не приказывайте отдать их вам.
– Конвент не признает власти центральной секции, как и других секций, – ответил Буасси д'Англа, – и будет считать бунтовщиком всякого, кто не подчинится его указам.
– А мы, – продолжал молодой человек, – мы будем считать тираническим всякий орган власти, что попытается навязать нам незаконную волю!
– Берегись, гражданин! – ответил спокойным, но угрожающим голосом Буасси д'Англа, – никто не имеет здесь права говорить громче, чем председатель этого собрания.
– Кроме меня, – сказал молодой председатель, – кроме меня; я выше его.
– Кто же ты такой?
– Я суверенный народ.
– А кто же мы в таком случае, мы, кого он избрал?
– Вы больше никто с тех пор, как народ снова объединился и слагает с вас полномочия, которыми вас наделил. Вы были избраны три года тому назад и ослабли, устали, износились за три года борьбы; вы отражаете потребности минувшей, уже далекой от нас эпохи. Можно ли было три года назад предвидеть все события, что произошли за это время? Будучи избран три дня назад, я исполняю волю вчерашнего дня, волю сегодняшнего и завтрашнего дней. Вы избранники народа, пусть так, но народа девяносто второго года, народа, которому нужно было уничтожить королевскую власть, утвердить права человека, изгнать из Франции чужеземцев, подавить сопротивление заговорщиков, воздвигнуть эшафоты, отрубить головы высокопоставленных особ, поделить собственность; ваше дело сделано: плохо или хорошо, все равно, оно сделано, и девятое термидора стало для вас днем отставки. И вот сегодня вы, деятели бурного времени, хотите увековечить свою власть, теперь, когда ни одной из причин, благодаря которым вы были избраны, больше не существует, когда монархия мертва, враг убрался с нашей земли, заговоры подавлены, эшафоты больше не нужны и, наконец, когда раздел имущества окончен, – вы хотите, руководствуясь частными интересами и личными амбициями, навеки остаться у власти, диктовать нам наш выбор, навязать себя народу! Но народ больше не желает вас. Чистому времени нужны чистые руки. Палата должна быть очищена от всяческих террористов, вошедших в историю под именем участников септембризад и палачей; так нужно, ибо такова логика нынешнего положения, ибо такова воля народа и, наконец, ибо таково решение сорока семи парижских секций, то есть народа Парижа.
Эта речь была встречена настороженным молчанием; но как только оратор умышленно сделал паузу, в зале заседания и на трибунах поднялся страшный шум.
Молодой председатель секции Лепелетье только что во всеуслышание сказал то, о чем вот уже две недели роялистский комитет, эмигранты и шуаны шептались на всех перекрестках города.
Впервые был откровенно поставлен вопрос, разделявший монархистов и республиканцев.
Председатель собрания неистово потрясал колокольчиком; видя, что никто не обращает внимания на этот звон, он надел шляпу.
В то же время оратор секции Лепелетье, положив руку на рукоятки своих пистолетов, сохранял полное спокойствие, ожидая, когда наступит тишина и председатель Конвента сможет ему ответить.
Ждать ему пришлось долго, но все же шум наконец утих.
Буасси д'Англа показал жестом, что собирается говорить.
Это был именно тот человек, который мог достойно ответить подобному оратору.
Угрожающая надменность одного должна была столкнуться с презрительным высокомерием другого. Аристократ-монархист сказал свое слово, аристократ-либерал приготовился сказать в ответ свое.
Его голос звучал спокойно, хотя брови были насуплены и глаза смотрели хмуро, почти угрожающе.
– Судите о силе Конвента по тому терпению, с которым он выслушал предыдущего оратора. Если бы председатель секции Лепелетье осмелился произнести в этих стенах нечто подобное несколько месяцев тому назад, ему не дали бы договорить мятежную речь до конца. Постановление об аресте оратора было бы принято тут же, во время заседания, и на следующий день его голова скатилась бы на плаху. Дело в том, что в пору кровопролитий люди сомневаются во всем, даже в своих правах, и, дабы не сомневаться, уничтожают источник сомнений.
В дни спокойствия и могущества мы поступим иначе, будучи уверенными, как сейчас, что защищаем свои права, на которые посягают секции. И нас поддерживает вся Франция, в том числе и наша непобедимая армия. Мы выслушали тебя терпеливо и отвечаем тебе без гнева: возвращайся к тем, кто тебя послал, и передай, что мы даем им три дня, чтобы они одумались; если же через три дня они добровольно не подчинятся декретам, мы вынудим их на это силой.
– А вы, – сказал молодой человек с прежней твердостью, – если через три дня вы не сложите с себя полномочий, если через три дня вы не отмените все декреты и не провозгласите свободные выборы, мы заявляем вам, что весь Париж выступит против Конвента и народный гнев обрушится на него.
– Хорошо, – сказал Буасси д'Англа, – сегодня десятое вандемьера… Молодой человек не дал ему договорить.
– Значит, тринадцатого вандемьера! – ответил он. – Клянусь, это будет еще одна дата, которая добавится к кровавым датам вашей истории.
Он вернулся к своим спутникам и покинул вместе с ними зал заседаний на этой угрожающей ноте; никто даже не знал его имени, ибо всего лишь три дня назад по рекомендации Леметра он был избран председателем секции Лепелетье.
Однако каждый подумал: «Это не человек из народа и не буржуа, это один из „бывших“.
