Александр Дюма
Белые и синие
XVII. ГОСТИНИЦА «ПРАВА ЧЕЛОВЕКА»
По словам Костера де Сен-Виктора, около часа ночи Бар-рас был назначен командующим вооруженными силами Парижа и внутренними войсками.
Гражданские и военные власти были обязаны ему подчиняться.
Этот выбор не заслуживал насмешливого тона, которым поведал о нем Костер де Сен-Виктор: Баррас был отважен, преисполнен хладнокровия, предан всей душой делу свободы и к тому же представил в Тулоне неопровержимое доказательство своего мужества и патриотизма.
Он отнюдь не скрывал от себя всю шаткость своего положения и грозную ответственность, что легла на его плечи.
Тем не менее он был совершенно спокоен. Стараясь получить эту должность, он не забывал о своем помощнике, никому не известном человеке, на которого он рассчитывал.
Тотчас же после своего назначения он покинул дворец Тюильри, облачился в длинный редингот, неотличимый по цвету от городских стен, немного помедлил, размышляя, не сесть ли ему в карету; но, подумав, что карета, возможно, привлечет внимание и будет задержана, ограничился тем, что достал из кармана пару пистолетов и заткнул их за свой депутатский пояс, запахнув редингот.
Затем он вышел через калитку около улицы Эшель на улицу Траверсьер, проследовал вдоль Пале-Рояля, прошел немного по улице Нёв-де-Пти-Шан и оказался напротив улицы Монмартрских рвов.
Дождь лил как из ведра.
Город был в страшном смятении, и это смятение было понятно Баррасу. Он знал, что позиционная артиллерия все еще находится в Саблонском лагере и ее охраняют всего лишь сто пятьдесят человек.
Он знал, что на военном складе не более восьмидесяти тысяч патронов и совсем нет ни съестных припасов, ни водки.
Он знал, что связь со штабом, расположенным на бульваре Капуцинов, была прервана секционерами клуба Лепелетье, которые расставили своих часовых по всей улице Дочерей Святого Фомы, вплоть до Вандомской площади и улицы Святого Петра Монмартрского.
Он знал о гордом ожесточении секционеров, как мы уже видели, открыто поднявших знамя мятежа, а также о вчерашнем неудачном походе Мену, получившего столь смелый отпор Моргана, который в два раза увеличил число своего войска и в десять раз поднял его боевой дух.
В самом деле, всюду повторяли, что эта секция, окруженная тридцатью тысячами защитников Конвента, благодаря своему мужеству и очень удачным маневрам вынудила противников к позорному отступлению. Все только и говорили о том, как дерзко Морган встал между двумя войсками и как внушительно и высокомерно он разговаривал с генералом Мену и депутатом Лапортом.
Люди передавали друг другу шепотом, что это важный, очень важный человек, что он лишь четыре дня назад вернулся из эмиграции и был прислан в парижский роялистский комитет лондонским роялистским комитетом.
Конвент внушал уже не ненависть, а одно лишь презрение.
В самом деле, стоило ли его бояться? Все секции, так и не наказанные вследствие его слабости, объединились в ночь на одиннадцатое и в ночь на двенадцатое послали свои отряды для поддержки главной секции.
Все считали Национальный Конвент уничтоженным, и вопрос был только в том, кто пропоет «De profimdis» note 19 над трупом бедного покойника.
По дороге Баррасу встречались на каждом шагу отряды, прибывшие для поддержки секции Лепелетье; они кричали ему: «Стой, кто идет?» – и он отвечал: «Секционер!»
На каждом шагу он сталкивался с кем-либо из барабанщиков, жалобно бивших сбор по размякшей коже своих инструментов, мрачные и зловещие звуки которых, казалось, сопровождали похоронную процессию.
Кроме того, люди крались по улицам как тени, стучали в двери, окликали граждан по имени, призывая их вооружаться и присоединяться к секционерам, чтобы защитить своих жен и детей, которых террористы поклялись убить.
Быть может, днем эти уловки не произвели бы такого впечатления, но таинственные действия под покровом темноты, мольбы, произносимые шепотом, как бы из опасения, что их услышат убийцы, заунывный беспрерывный стон барабанов и гул набата, вдруг возникший, – все это сеяло в городе невообразимую панику и свидетельствовало о том, что над Парижем витает еще неясная, но страшная угроза.
Баррас все это видел и слышал. Это был уже не просто очередной получаемый им отчет о положении в Париже, теперь он сам соприкасался с реальностью. Выйдя на улицу Нев-де-Пти-Шан, он ускорил шаг, почти бегом пересек Вандомскую площадь, устремился на улицу Монмартрских рвов и, крадучись вдоль домов, наконец добрался до небольшой гостиницы «Права человека».
Остановившись у выхода, он отошел немного назад, чтобы разглядеть вывеску при смутном свете фонаря, а затем вернулся обратно и с силой ударил в дверь молоточком.
Привратник не спал и, видимо узнав по манере стучать, что гость важный, не заставил себя ждать.
Дверь осторожно открылась.
Баррас проскользнул внутрь и запер ее за собой. Не дожидаясь, когда привратник осведомится о причине подобной осторожности, к тому же оправданной положением в городе, он спросил:
– Гражданин Бонапарт проживает здесь, не так ли?
– Да, гражданин.
– Он у себя?
– Он вернулся около часа тому назад.
– Где его комната?
– На пятом этаже, в конце коридора, номер сорок семь.
– Справа или слева?
– Слева.
– Спасибо.
Баррас устремился по лестнице, одолел четыре этажа, повернул налево и остановился у двери сорок седьмого номера. Он постучал три раза.
– Войдите! – прозвучал отрывистый голос, словно созданный для того, чтобы отдавать приказы.
Баррас повернул ручку и вошел.
Он оказался в комнате, где стояли кровать без занавесок, два стола – большой и маленький, четыре стула и глобус. На стене висели сабля и два пистолета.
За маленьким столом сидел молодой человек в военной форме (правда, без мундира, брошенного на стул) и при свете лампы изучал план Парижа.
Когда Баррас скрипнул дверью, он бросил взгляд через плечо, чтобы посмотреть, что за неожиданный гость явился к нему в столь поздний час.
Лампа освещала три четверти его лица, а остальная часть находилась в тени.
Это был молодой человек не старше двадцати пяти-двадцати шести лет, со смуглым цветом лица, чуть более светлыми лбом и висками, с темными прямыми волосами, разделенными ровным пробором посередине и ниспадавшими ему на уши.
Орлиный взор, прямой нос, резко очерченный подбородок и нижняя челюсть, расширявшаяся к ушам, не оставляли никаких сомнений относительно рода его занятий. Это был военный из разряда завоевателей.
В этом ракурсе и при этом освещении его лицо напоминало изображение с бронзовой медали; из-за худобы сквозь его кожу проступали кости.
XVIII. ГРАЖДАНИН БОНАПАРТ
Баррас закрыл дверь и вошел в световой круг, очерченный лампой. Только тогда молодой человек узнал его.
– А, это вы, гражданин Баррас? – сказал он, продолжая сидеть.
Баррас отряхнулся, поскольку вымок до нитки, и бросил свою шляпу, с которой текла вода, на стул. Молодой человек внимательно оглядел его.
– Да, это я, гражданин Бонапарт, – ответил Баррас.
– Каким ветром занесло вас в такой час в келью бедного солдата, временно уволенного со службы, – сирокко или мистралем?
– Мистралем, дорогой Бонапарт, мистралем, и даже сущим ураганом! Молодой человек расхохотался сухим, но резким смехом, показывая свои мелкие и острые белые зубы.
– Кое-что мне об этом известно, – сказал он, – сегодня вечером я прогулялся по Парижу.
– И вы полагаете?..
– …что, раз секция Лепелетье угрожала Конвенту, буря грянет завтра.
– Что же вы делали в ожидании этого?
Молодой человек наконец встал, опершись о стол указательным пальцем.
– Вы и сами видите, – сказал он, указывая Баррасу на карту Парижа, – на досуге я обдумывал, с чего начать, чтобы покончить со всеми этими болтунами, будь я командующим внутренней армией вместо этого болвана Мену.
– И с чего бы вы начали? – усмехнулся Баррас.
– Я постарался бы раздобыть дюжину пушек, и они заглушили бы их крики.
– Ну что же! В самом деле, не вы ли рассказывали мне однажды в Тулоне, как наблюдали с береговой террасы за бунтом двадцатого июня?
Молодой человек презрительно пожал плечами.
– Да, – промолвил он, – я видел, как ваш бедный король Людовик Шестнадцатый напялил позорный красный колпак, что не помешало его голове слететь с плеч. Я даже сказал Бурьенну, который в тот день был со мной: «Как могли впустить во дворец весь этот сброд? Надо было смести пушками четыреста-пятьсот каналий, а остальные разбежались бы сами».
– К несчастью, – продолжал Баррас, – сегодня следует выгнать не четыреста-пятьсот, а четыре-пять тысяч человек.
По губам молодого человека пробежала беспечная усмешка.
– Всего лишь разница в числах, – возразил он, – не все ли равно? Лишь бы результат был тот же! Остальное – мелочи.
– Так вы громили бунтовщиков, когда я побеспокоил вас своим приходом?
– Я пытался.
– Вы составили план?
– Да.
– Каков же он?
– Это зависит от того, сколько солдат может быть в вашем распоряжении.
– Пять-шесть тысяч, включая отборный батальон патриотов.
– С таким войском не следует затевать уличную войну с сорока пятью – пятьюдесятью тысячами человек, предупреждаю вас.
– Вы покинули бы Париж?
– Нет, но я превратил бы Конвент в укрепленный лагерь. Я дождался бы, когда секции пойдут в наступление, и разгромил бы их на улице Сент-Оноре, на площади Пале-Рояля, на мостах и набережных.
– Ну что же, я принимаю ваш план, – сказал Баррас. – Беретесь ли вы его осуществить?
– Я?
– Да, вы?
– В качестве кого?
– В качестве генерала и заместителя командующего внутренней армией.
– А кто же будет командующим?
– Командующим?
– Да.
– Гражданин Баррас.
– Я согласен, – сказал молодой человек, протягивая ему руку, – но при одном условии…
– А! Вы ставите какие-то условия?
– Почему бы и нет?
– Говорите.
– Если мы добьемся успеха, если завтра вечером все встанет на свои места, если мы решимся по-настоящему воевать с Австрией, – могу ли я рассчитывать на вас?
– Если завтра мы добьемся успеха, я прежде всего оставлю вам все лавры победителя и потребую сделать вас главнокомандующим Рейнской или Мозельской армией.
Бонапарт покачал головой.
– Я не поеду, – сказал он, – ни в Голландию, ни в Германию.
– Почему?
– Потому что там нечего делать.
– Куда же вы хотите отправиться?
– В Италию… Только в Италии, на полях сражения Ганнибала, Мария и Цезаря еще есть простор для действий.
– Если мы будем воевать в Италии, вы возглавите армию, даю вам честное слово.
– Благодарю вас. Займемся сначала завтрашним сражением: времени у нас в обрез.
Баррас достал часы.
– Охотно верю, – сказал он, – сейчас три часа ночи.
– Сколько у вас пушек в Тюильри?
– Шесть четырехфунтовых орудий, но без канониров.
– Они найдутся… Пушечное мясо не такая редкость, как бронза. На сколько выстрелов хватит пуль и пороха?
– Ну!.. Самое большее – на восемьдесят тысяч.
– Восемьдесят тысяч? Этого как раз хватит, чтобы убить восемьдесят человек, если допустить, что один выстрел из тысячи попадет в цель. К счастью, ночь продлится еще три часа.
Надо забрать из Саблонского лагеря все пушки, которые там остались, во-первых, для того чтобы неприятель не завладел ими и, во-вторых, чтобы они были у нас.
Надо взять из жандармерии и батальона Восемьдесят девятого года канониров для этих орудий.
Надо привезти порох из Мёдона и Марли и заказать не меньше миллиона зарядов. Наконец, надо найти военачальников, на которых мы сможем положиться.
– В нашем отборном батальоне все те, кто был смещен Обри.
– Великолепно! Это люди не разума, а действия, но именно такие нам нужны.
Молодой офицер встал, пристегнул саблю, застегнул мундир, потушил лампу и пробормотал:
– О удача, удача! Буду ли я держать тебя в руках? Они спустились и направились к Конвенту.
Баррас заметил, что молодой человек оставил ключ от своей комнаты в двери; это говорило о том, что у него нечего было красть.
Пять часов спустя, то есть в восемь утра, дела обстояли следующим образом: приказ доставить артиллерию в Париж поступил в Саблонский лагерь вовремя; в Мёдоне наладили производство патронов, орудия были установлены в конце центральных улиц, и некоторые пушки замаскированы на случай, если часть линий будет преодолена.
Два восьмифунтовых орудия и две гаубицы были выдвинуты на огневые позиции на площади Карусель для того, чтобы бить по окнам домов, из которых попытаются открыть огонь по площади.
Генерал Вердье возглавил оборону дворца; в случае блокады члены Конвента и пять тысяч человек были обеспечены продовольствием на несколько дней.
Орудия и войска были расставлены вокруг Конвента: в тупике Дофина, на улицах Рогана и Сен-Никез, во дворце Эгалите, на мосту Революции, на площади Революции и Вандомской площади.
Небольшой кавалерийский отряд и две тысячи пехотинцев были оставлены в резерве на площади Карусель и в саду Тюильри.
Таким образом, великий Национальный Конвент Франции, который свергнул восьмивековую монархию, расшатал все троны, заставил содрогнуться Европу, изгнал англичан из Голландии, пруссаков и австрийцев – из Шампани и Эльзаса, отбросил испанцев на шестьдесят льё за Пиренеи, подавил два восстания в Вандее; великий Национальный Конвент Франции, который только что присоединил к Франции Ниццу, Савойю, Бельгию и Люксембург; Конвент, армии которого обрушились на Европу, перешли Рейн, словно это был ручей, и грозили преследовать орла дома Габсбургов до самой Вены, – этот Конвент удерживал в Париже лишь часть Сены от улицы Дофины до Паромной улицы и на другом берегу реки – участок между площадью Революции и площадью Побед, располагал лишь пятитысячным войском и почти безвестным генералом для защиты своих позиций от всего Парижа.
XIX. ГРАЖДАНИН ГАРА
В некоторых местах, в частности на Новом мосту, часовые секций и Конвента стояли так близко друг от друга, что могли переговариваться между собой.
Утром произошло несколько мелких стычек.
Секция улицы Пуассоньер остановила артиллерию и людей, посланных навстречу секции Кенз-Вен.
Секция Мон-Блан захватила продовольственный обоз, направлявшийся в Тюильри.
Отряд секции Лепелетье завладел банком.
Наконец, Морган во главе отряда из пятисот человек, из которых почти все были эмигрантами либо шуанами, носившими сюртучные воротнички и зеленые помпоны на шляпах, устремился к Новому мосту, в то время как секция Комеди Франсез спускалась по улице Дофины.
Около четырех часов пополудни примерно пятьдесят тысяч человек окружили Конвент.
Воздух был насыщен горячим дыханием и яростными угрозами.
В течение дня члены Конвента проводили переговоры с секционерами. И те и другие прощупывали друг друга.
Около полудня народному представителю Гара было поручено доставить постановление правительства в секцию Неделимости.
Он взял с собой конвой в тридцать всадников, половину из которых составляли драгуны и половину конные егеря. Люди из батальонов секции Музея и Французской гвардии, собравшиеся к Конвенту и стоявшие возле Лувра, принесли ему оружие.
Новый мост охранялся республиканцами во главе с тем самым Карто, среди подчиненных которого в Тулоне был Бонапарт и который был весьма удивлен тем, что теперь сам оказался под его командованием.
У моста Менял Гара столкнулся с батальоном секционеров, преградившим ему путь. Но Гара был решительным человеком; он достал из кобуры пистолет и приказал своим тридцати кавалеристам обнажить сабли.
Завидев пистолет и заслышав лязг металла, секционеры пропустили отряд. Гара было поручено убедить секцию Неделимости перейти на сторону Конвента. Однако, несмотря на его настоятельные просьбы, секционеры заявили, что решили сохранять нейтралитет.
Он должен был выяснить в батальонах секций Монтрёй и Попинкура, кого они намерены поддерживать – секционеров или Конвент.
Поэтому он направился в предместье. В начале главной улицы он увидел монтрёйский батальон под ружьем.
При виде народного представителя батальон дружно закричал:
– Да здравствует Конвент!
Гара решил забрать его с собой. Но солдаты поджидали попинкурский батальон, который тоже был на стороне Конвента. Однако Гара доложили, что двести человек батальона секции Кенз-Вен, оставшегося позади, просят разрешения присоединиться к защитникам дворца.
Выяснив местоположение батальона, Гара направляется к нему и расспрашивает солдат.
– Вставай во главе, – говорят ему, – и мы пойдем за тобой.
Гара ставит во главе батальона пятнадцать драгунов, позади – пятнадцать егерей, с пистолетом в руке встает впереди небольшого войска, и двести человек, лишь пятьдесят из которых вооружены, движутся по направлению к Конвенту.
Они прошли мимо монтрёйского батальона; попинкурский батальон еще не подошел. Монтрейцы хотели выступить одни, но их командир потребовал приказа Барраса.
Вернувшись в Тюильри, Гара послал ему этот приказ с адъютантом. Батальон тотчас же выступил и пришел вовремя, чтобы принять участие в сражении.
Тем временем Карто принял командование отрядом, с которым ему следовало охранять Новый мост. У него было лишь триста пятьдесят человек и два артиллерийских орудия.
Он передал Бонапарту, что не сможет продержаться с такими мизерными силами.
Ответом ему была записка с единственной строчкой, написанной неразборчивым почерком:
«Тем не менее Вы будете держаться до последнего вздоха.
Бонапарт».
Это был первый письменный приказ молодого генерала: по нему можно судить о четкости его стиля.
Однако около двух часов пополудни хорошо вооруженная колонна численностью в тысячу – тысячу двести человек, состоявшая из секций Единства и Гренельского фонтана, направилась к части Нового моста, прилегающей к улице Дофины. Здесь она была остановлена передовыми отрядами кавалерии.
И тут один из секционеров, державший в руках великолепный букет, перевязанный трехцветной лентой, вышел из строя.
Карто послал своего адъютанта с распоряжением, чтобы колонна остановилась, если только у ее командира нет приказа Комитета общественного спасения или главнокомандующего Барраса.
Адъютант вернулся в сопровождении командира отряда секции Единства, который заявил от имени обеих секций, что принес оливковую ветвь и хочет побрататься с генералом и его солдатами.
– Скажите вашему председателю, – ответил Карто, – что оливковую ветвь следует вручить не мне, а Национальному Конвенту; пусть он выделит четырех безоружных представителей, и я отведу их в Конвент – лишь он может принять этот символ мира и братства.
Командир отряда ожидал вовсе не такого ответа, поэтому он сказал, что нужно обдумать это предложение и после этого они сойдутся ближе и по-братски.
Командир отряда удалился, и обе секции выстроились в боевом порядке вдоль набережной Конти и набережной Малаке.
Эта диспозиция свидетельствовала о враждебных намерениях секций, что вскоре подтвердилось.
Около трех часов дня Карто увидел, что по Монетной улице приближается столь сильная колонна, что ее передняя часть заняла всю улицу, а хвост ее генерал терял из вида, хотя и находился в верхней точке Нового моста.
В то же время по набережной Железного Лома подошла третья колонна, а четвертая спешила ударить с тыла, чтобы отрезать отряд, стоявший на Новом мосту, со стороны Школьной набережной.
Несмотря на приказ сражаться до последнего вздоха, генерал Карто понял, что следует немедленно отступать, не показывая неприятелю своей слабости.
Канониры тотчас же получили приказ взять орудия на передки.
Два взвода немедленно двинулись к саду Инфанты; за ними следовали два орудия. Остальная часть войска была разбита на четыре отряда: один из них противостоял секционерам, приближавшимся по Монетной улице; другой сдерживал колонну с набережной Железного Лома; наконец, два других прикрывали отступление артиллерии.
Кавалерия осталась стоять посреди Нового моста, чтобы задержать колонну секции Равенства и скрыть маневр пехоты.
Как только генерал занял позицию в саду Инфанты, он призвал к себе два взвода, противостоявших Монетной улице и набережной Железного Лома, а также кавалерию.
Солдаты выступили, соблюдая строгий порядок, а покинутые позиции были тотчас же заняты войсками секционеров.
Между тем Гара вернулся с пятнадцатью драгунами, пятнадцатью егерями и двумястами человек из секции Кенз-Вен; лишь пятьдесят из них были вооружены.
Новый мост ощетинился штыками. Гара решил, что это республиканцы, которых он там оставил. Но, когда колонна вступила на мост, он понял по воротникам и зеленым домпонам, что оказался не просто среди секционеров, а угодил в гущу шуанов.
В тот же миг командующий войском, не кто иной, как Морган, узнал Гара, так как видел его в Конвенте, и направился к нему.
– Простите, господин Гара, – сказал он, сняв шляпу и поклонившись ему, – мне кажется, что вы в затруднительном положении; я хотел бы вам услужить: что вам угодно?
Гара тоже его узнал и понял, что он шутит. Но ему не хотелось шутить.
– Я желаю, господин председатель, – сказал он, взводя курок пистолета, – чтобы вы дали пройти мне и моим солдатам.
Однако Морган продолжал острить.
– Очень справедливое требование, – сказал он, – мы должны были бы его исполнить, чтобы отблагодарить за любезность генерала Карто, уступившего нам без боя позицию, которую мы занимаем. Только сначала разрядите свой пистолет. Беда не заставит себя ждать. Представьте, чего пистолет случайно выстрелит; мои солдаты подумают, что вы в меня стреляли, и разорвут в клочья и вас, и ваш маленький, наполовину безоружный, как вам известно, от-!»яд; мне это было бы весьма неприятно, поскольку все сказали бы, что мы воспользовались своим численным превосходством.
Гара разрядил пистолет.
– В конце концов, зачем вы здесь? – спросил он.
– Вы сами видите, – со смехом отвечал Морган, – мы пришли на помощь Конвенту.
– Командир, – промолвил Гара с иронией, – следует признать, что вы помогаете людям странным образом.
– Ну, я вижу, что вы мне не верите, – сказал Морган, – и понимаю, что придется сказать вам всю правду. Ну так вот, на нашей стороне – сто тысяч в одном Париже и миллион во Франции, не так ли, Костер?
Молодой, вооруженный до зубов мюскаден, к которому он обратился, лишь насмешливо кивнул и произнес мелодичным голосом одно слово:
– Больше!
– Видите, – продолжал Морган, – мой друг Сен-Виктор, человек чести, подтверждает мои слова. Так вот, в Париже нас больше ста тысяч, во Франции – больше миллиона всех тех, кто поклялся уничтожить членов Конвента и сровнять с землей здание, где была решена участь короля, и откуда, подобно стаям зловещих птиц, вылетело столько смертных приговоров. Надо, чтобы наказаны были не только люди, но чтобы возмездие обрушилось даже на камни.
Завтра не останется в живых ни одного депутата; завтра дворец, где заседает Конвент, будет разрушен. Мы посыплем солью место, где он возвышался, и земля, на которой он был построен, будет проклята нашими потомками.
– Если вы настолько уверены в исходе дня, командир, – сказал Гара тем же игривым тоном, каким говорил недавно Морган, – для вас, должно быть, не имеет значения, будет ли в рядах вашего противника на двести человек больше или меньше.
– Ни малейшего, – отвечал Морган.
– В таком случае еще раз повторяю: пропустите меня; я хочу умереть с моими соратниками и найти могилу в том самом Конвенте, который вы, должно быть, обрушите на их головы.
– Тогда сойдите с лошади, дайте мне руку и пойдемте впереди, – предложил Морган. – Господа, – продолжал он с интонацией, нехарактерной для «невероятного», но выдававшей аристократа, – будем же честными игроками. Гражданин Гара направляется с двумястами солдатами, лишь пятьдесят из которых вооружены, защищать Национальный Конвент и просит его пропустить. Эта просьба представляется мне столь справедливой, а бедный Конвент кажется мне настолько больным, что, по моему мнению, нам не следует противиться этому доброму побуждению.
Насмешливый хохот встретил его предложение, и оно было принято без голосования. Все расступились, и колонна прошла во главе с Морганом и Гара.
– Счастливого пути! – прокричал им вслед Сен-Виктор.
