Александр Дюма
Белые и синие
XVI. ГРАЖДАНЕ ЧЛЕНЫ ДИРЕКТОРИИ
Гражданину генералу Бонапарту было пора обратить свой взор на граждан членов Директории: как уже было сказано, между пятью избранниками, заседавшими в Люксембургском дворце, произошел открытый разрыв.
Карно и Бартелеми полностью разошлись с Баррасом, Ребелем и Ларевельер-Лепо.
В результате этого правительство не могло оставаться в прежнем составе; одни министры были ставленниками Барраса, Ларевельер-Лепо и Ребеля, а другие – Бартелеми и Карно.
В правительстве было семь министров: полиции – Кошон, внутренних дел – Бенезеш, морского флота – Трюге, иностранных дел – Шарль Делакруа, финансов – Ра-мель, юстиции – Мерлен и военный – Петье.
Кошон, Петье и Бенезеш запятнали себя, перейдя в стан роялистов. Трюге был высокомерен, необуздан и старался все делать по-своему. Делакруа не справлялся со своими обязанностями. Только Рамель и Мерлен, по мнению большинства членов Директории, то есть Барраса, Ребеля и Ларевельера, должны были остаться на своих местах.
Оппозиция, со своей стороны, требовала сменить четырех министров: Мерлена, Рамеля, Трюге и Делакруа.
Баррас уступил ей Трюге и Делакруа, но убрал также еще троих, которые были членами Совета пятисот; их смещение должно было вызвать сильный переполох в обеих Палатах.
Это были, как мы уже сказали, Кошон, Петье и Бенезеш.
Мы надеемся, что читатель не забыл о салоне г-жи де Сталь; как вы помните, именно будущий автор «Коринны» делала политику, почти столь же влиятельную, как политика Люксембургского дворца и ул; ды Клиши.
Госпожа де Сталь, уже назначившая одного министра при монархии, горела желанием назначить другого при Директории.
Жизнь человека, которого она прочила на этот пост, изобиловала бурными событиями и всяческими любопытными перипетиями. Это был мужчина сорока трех лет, принадлежащий к одной из самых знатных семей Франции. Он был хромым от рождения, как Мефистофель, на которого несколько походил лицом и характером; это сходство еще больше усилилось, когда он нашел своего Фауста. Несмотря на то что он был старшим сыном в семье, из-за увечья ему было предназначено служить Церкви, и он стал епископом Отёнским в возрасте тридцати пяти лет. Вскоре началась Революция. Наш епископ приветствовал все ее идеи, был избран в Учредительное собрание, добился там отмены церковных десятин, отслужил обедню на Марсовом поле во время праздника Федерации, благословил знамена Республики, принял новый закон о духовенстве и посвятил в сан епископов, присягнувших конституции, в результате чего папа Пий VI отлучил его от церкви.
Людовик XVI послал его в качестве помощника нашего посла г-на де Шовелена в Лондон, где он в 1794 году получил предписание сен-джемского кабинета выехать из страны и одновременно получил из Парижа известие о том, что Робеспьер вынес постановление об его аресте.
Эти две санкции принесли ему удачу: он был разорен, уехал в Америку и вновь разбогател, занимаясь торговлей. Он вернулся во Францию всего лишь три месяца назад.
Его звали Шарль Морис де Талейран-Перигор.
Госпожа де Сталь, чрезвычайно умная женщина, была очарована умом этого обаятельного человека; она заметила глубину, таившуюся под напускным легкомыслием своего нового друга. Она познакомила его со своим тогдашним чичисбеем Бенжаменом Констаном, и тот свел его с Баррасом.
Баррас пришел в восторг от нашего прелата. После того как г-жа де Сталь представила его Бенжамену Констану, а Бенжамен Констан – Баррасу, Баррас представил его Ларевельеру и Ребелю. Он покорил их так же, как покорял всех, и было решено, что его сделают министром иностранных дел вместо Бенезеша.
Пятеро членов Директории собрались на совещание, чтобы тайным голосованием избрать членов нового правительства, призванных сменить членов прежнего кабинета, которые должны были уйти в отставку. Карно и Бартелеми не подозревали о тайном сговоре трех своих коллег и полагали, что смогут им противостоять. Но они были разочарованы, когда увидели, что трое единодушно подали голоса за отставку тех, кто должен был уйти, за сохранение тех, кто должен был остаться, и за назначение тех, кто должен был войти в состав правительства.
Кошон, Петье и Бенезеш были смещены, а Мерлен и Рамель оставлены; г-н де Талейран был назначен министром иностранных дел, Плевиль-ле-Пле – морским министром, Франсуа де Нёфшато – министром внутренних дел и Ленуар-Ларош – министром полиции.
Гош стал военным министром, хотя ему было только двадцать восемь лет, а для этого поста требовался человек не моложе тридцати. Именно это назначение вызвало тревогу у Бонапарта, находившегося в свой ставке в Милане.
Тайное совещание закончилось бурной ссорой между Баррасом и Карно.
Карно упрекал Барраса за его приверженность к роскоши и распутный образ жизни.
Баррас упрекал Карно за то, что он перешел на сторону роялистов.
От оскорблений оба перешли к грубейшим выпадам.
– Ты гнусный мерзавец, – обвинял Баррас Карно, – ты продал Республику и хочешь погубить тех, кто ее защищает! Подлец, разбойник! – продолжал он, вставая и грозя ему кулаком. – Нет ни одного гражданина, который был бы не вправе плюнуть тебе в лицо!
– Хорошо, – отвечал Карно, – не пройдет и дня, как я отвечу на ваш вызов.
Прошел еще один день, но Баррас так и не дождался секундантов Карно.
Происшествие осталось без последствий.
Назначение этих министров без консультаций с обоими Советами произвело сенсацию среди депутатов. Они тотчас же решили объединиться для борьбы.
Одно из главных преимуществ контрреволюций состоит в том, что они снабжают историков документами, которые иначе не были бы получены.
В самом деле, когда Бурбоны вернулись во Францию в 1814 году, все наперебой хотели доказать, что участвовали в заговоре или против Республики, или против Империи, то есть предавали родину.
Предстояло получить вознаграждение за предательство, и вот мы увидели, как постепенно становятся явными и подтверждаются все заговоры, которые низвергли Людовика XVI с трона и о которых при Республике и при Империи мы имели лишь смутное представление, ибо никогда не хватало доказательств.
Зато в 1814 году доказательств было уже достаточно.
Правой рукой каждый предъявлял свидетельство о своей измене, а левую протягивал за наградой.
Именно к этому времени, когда нравственность вызывала презрение и люди оговаривали себя, следует обратиться, чтобы публично поведать о распрях, в ходе которых преступников подчас считали жертвами, а поборников справедливости – угнетателями.
Впрочем, читатель, вероятно, заметил, что в сочинении, которое мы предлагаем его вниманию, автор выступает скорее как романический историк, а не как исторический романист. Мы полагаем, что уже достаточно часто обнаруживали фантазию, и теперь читатель позволит нам проявить точность, сохраняя при этом в нашем повествовании долю поэтического вымысла, делающего чтение более легким и захватывающим, чем чтение исторического труда, лишенного всякой художественности.
Поэтому мы прибегаем к одному из таких разоблачающих свидетельств контрреволюции, чтобы показать, какая угроза нависла над Директорией и каким неотложным был государственный переворот, решение о котором было принято.
Мы видели, что три члена Директории остановили выбор на Гоше, оставив в стороне Бонапарта, и этот шаг по отношению к человеку, усмирившему Вандею, встревожил главнокомандующего Итальянской армией.
К Гошу обратился Баррас.
Гош готовился к походу в Ирландию и решил выделить двадцать пять тысяч солдат из армии Самбры и Мёзы, чтобы направить их в Брест.
Во время передвижения по Франции эти двадцать пять тысяч человек могли остановиться неподалеку от Парижа и через день быть в распоряжении Директории.
Приближение этой армии толкнуло членов клуба Клиши на последнюю крайность. Конституция предусматривала создание национальной гвардии. Клуб Клиши, зная, что эта гвардия будет по составу той же, что и секции, решил ускорить ее организацию.
Пишегрю был назначен руководителем и докладчиком этого проекта.
Он составил свой доклад с искусством, вдохновленным его талантом в сочетании с ненавистью.
Пишегрю был глубоко обижен и на эмигрантов, не сумевших использовать его преданность делу монархии, и на республиканцев, наказавших его за эту бесполезную преданность. Он стал мечтать о перевороте, который он ради собственной выгоды устроил бы в одиночку. В это время его репутация еще по праву уравновешивала авторитет трех его выдающихся соперников: Бонапарта, Моро и Гоша.
Свергнув Директорию, Пишегрю стал бы диктатором и подготовил бы почву для возвращения Бурбонов, и у них, быть может, попросил бы только пенсию для отца и брата да дом с большой библиотекой для себя с Розой.
Читатель помнит, кто такая Роза. Это была его подруга; ей он послал зонтик, купленный им на свои сбережения во время службы в Рейнской армии; отвез ей этот подарок маленький Шарль.
Тот самый маленький Шарль, хорошо знавший Пишегрю, впоследствии сказал о нем: «Империя была бы слишком мала для его гения, поместье – слишком велико для его лени».
Было бы долго пересказывать план Пишегрю относительно национальной гвардии; но, если бы эта гвардия была сформирована, она была бы всецело в его власти и, предводительствуемая им, могла снова устроить 13 вандемьера, что в отсутствие Бонапарта могло привести к падению и гибели членов Директории.
Книга, опубликованная в 1821 году шевалье Деларю, вводит нас в клуб улицы Клиши.
Дом, в котором проходили заседания клуба, принадлежал Жильберу Демольеру.
Именно из этого дома исходили все планы контрреволюционеров, которые доказывают, что переворот 18 фрюктидора отнюдь не был обыкновенным превышением власти и жестоким капризом Директории.
Клуб Клиши был застигнут врасплох приближением войск и союзом Гоша с Баррасом.
Члены клуба немедленно собрались там, где обычно проходили их заседания. Все столпились вокруг Пишегрю и принялись спрашивать его, как он думает сопротивляться.
Захваченный врасплох, как Помпеи, Пишегрю не мог предложить реального средства. Он уповал лишь на возмущение партий.
Затем они заговорили о планах Директории; по изменениям в составе правительства и передвижению войск было сделано заключение, что члены Директории готовят государственный переворот, чтобы распустить Законодательный корпус.
Были предложены самые крайние меры: приостановить деятельность Директории, возбудить против нее судебное дело и даже объявить ее вне закона.
Но не хватало сил, чтобы осуществить это решение: в их распоряжении были только тысяча двести гренадеров, составлявших гвардию Законодательного корпуса, и часть 21-го драгунского полка во главе с полковником Мало; наконец, отчаявшись, они предложили отправить в каждый из округов столицы взводы гренадер, чтобы сплотить вокруг них граждан, взявшихся во время вандемьера за оружие.
На сей раз члены Законодательного корпуса, в отличие от Конвента, поднимали Париж на борьбу с правительством.
Они много говорили, но так и не пришли к согласию, как это всегда случается с теми, кто слаб.
Пишегрю, к которому обратились за советом, заявил, что он, со своими незначительными средствами, не сможет выдержать никакого сражения.
Смятение достигло предела, когда принесли послание Директории, содержавшее сведения о передвижении войск.
В послании говорилось, что войска Гоша, направлявшиеся из Намюра в Брест, чтобы отплыть в Ирландию, должны были пройти поблизости от Парижа.
Тут раздались громкие заявления, что Конституция III года запрещает войскам приближаться к Парижу в радиусе двенадцати льё.
Посланец Директории показал жестом, что у него есть ответ на это возражение. Военный комиссар, пояснил он, вернее, пояснило послание, не знал об этой статье Конституции. Закон был нарушен исключительно по ошибке. К тому же войска, по утверждению Директории, получили приказ немедленно отступить.
Пришлось довольствоваться этим объяснением за неимением другого, но оно никого не удовлетворило, и волнение, которое охватило клуб Клиши и оба Совета, передалось всему Парижу, где каждый стал ждать не менее важных событий, чем те, что произошли 13 вандемьера.
XVII. МИГРЕНЬ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ СЕНТ-АМУР
Каждый из членов Директории поселился в Люксембургском дворце, исходя скорее из своих привычек и вкусов, нежели в соответствии со своими потребностями.
Баррас, предприимчивый человек и любитель роскоши, возомнив себя важным вельможей или индийским набобом, занял целое крыло, где ныне располагается картинная галерея со своими пристройками.
Ребель и Ларевельер-Лепо поделили между собой другое крыло.
Карно занял вместе с братом часть первого этажа, где оборудовал огромный кабинет для себя и своих карт.
Бартелеми, который был избран последним и враждебно встречен коллегами как представитель контрреволюции, вынужден был довольствоваться оставшимися апартаментами.
В тот вечер, когда состоялось бурное заседание в клубе Клиши, Баррас вернулся домой в довольно посредственном настроении. Он никого к себе не пригласил и рассчитывал провести вечер у мадемуазель Орелии де Сент-Амур; на его послание, написанное в два часа, она ответила любезным письмом, сообщив, что, как всегда, будет рада его видеть.
Но когда он явился к ней в девять часов, мадемуазель Сюзетта открыла ему, подойдя к двери на цыпочках, приложила палец к губам, призывая к тишине, и сказала, что у ее хозяйки приступ мигрени, против которой медицинский факультет, при всех своих выдающихся знаниях, еще не нашел лечебного средства, ввиду того что этот недуг коренится не в теле, а в воле больного.
Член Директории последовал за Сюзеттой, ступая столь же осторожно, как если бы, завязав глаза, играл в жмурки.
Проходя по коридору, Баррас недоверчиво взглянул на плотно закрытую дверь туалетной комнаты. Его провели в известную нам спальню, которая была освещена одной лишь алебастровой лампой с душистым маслом, подвешенной к потолку.
Комментарии были излишни: мадемуазель Орелия де Сент-Амур лежала в кровати розового дерева, инкрустированной севрским фарфором, в кружевном чепчике, который она надевала в дни болезни. Она промолвила жалобным голосом, как бы превозмогая себя:
– Ах, дорогой генерал, как мило с вашей стороны, что вы пришли, и до чего мне нужно было вас видеть!
– Разве мы не условились, – отвечал Баррас, – что я приду провести вечер вместе с вами?
– Да, и поэтому, невзирая на гнусную мигрень, терзающую меня, я ничего вам не сказала, настолько велико было мое желание видеть вас. Когда мы страдаем, мы особенно ценим присутствие тех, кого любим.
Вялым движением она вынула горячую и влажную руку из-под одеяла и протянула ее Баррасу; тот галантно поцеловал ее и сел в ногах у Орелии.
От боли у Орелии вырвался стон.
– Вот как! – воскликнул Баррас, – значит, вы больны не на шутку.
– И да и нет, – отвечала Орелия, – стоит немного отдохнуть, и это пройдет… Ах! Если бы я могла уснуть!
Эти слова сопровождались таким жалобным вздохом, что сам бог сна позавидовал бы прекрасной куртизанке.
Возможно, неделю спустя после ухода из земного рая Ева разыграла перед Адамом ту же комедию с мигренью, которая вот уже шесть тысячелетий продолжается с неизменным успехом. Мужчины над ней насмехаются, женщины потешаются, но при случае мигрень приходит на помощь каждому, кто ее призывает, и ей всегда удается прогнать гостя, появляющегося некстати.
Баррас оставался возле больной красавицы десять минут – ровно столько времени потребовалось, чтобы, когда она сомкнула свои печальные и в то же время смеющиеся глаза, ее дыхание стало ровным и спокойным, что свидетельствовало о том, что душа, возможно, еще бодрствует, но тело уже пустилось в плавание по безмятежному океану сна.
Баррас бережно положил на кружевной плед руку, которую он держал, запечатлел на белом челе спящей отеческий поцелуй и поручил Сюзетте предупредить хозяйку о том, что из-за множества дел, он, вероятно, не сможет навестить ее в течение трех-четырех дней.
Затем он вышел из спальни на цыпочках, как вошел, и снова, проходя мимо туалетной комнаты, испытал сильное желание толкнуть дверь локтем, ибо что-то подсказывало ему: за ней таится причина мигрени прекрасной Орелии де Сен-Амур.
Сюзетта заботливо проводила его до порога и тщательно закрыла за ним дверь на два оборота ключа.
Когда он вернулся в Люксембургский дворец, камердинер доложил ему, что его дожидается какая-то дама.
Баррас, как обычно, спросил:
– Молодая или старая?
– Должно быть, она молода, сударь, – отвечал камердинер, – но я не смог разглядеть ее лица из-за вуали.
– Как она одета?
– Как благородная женщина, в черном атласном платье, на манер вдовы.
– Вы ее впустили?
– В розовый будуар. Если монсеньер не захочет ее принять, не составит труда выпроводить ее, минуя кабинет. Угодно ли монсеньеру принять ее здесь или он пройдет в розовый будуар?
– Хорошо, – сказал Баррас, – я иду.
Но тут же он подумал, что, возможно, это светская женщина и ему даже в Люксембургском дворце следует соблюдать приличия.
– Доложите обо мне, – сказал он камердинеру. Камердинер прошел первым, открыл дверь будуара и объявил:
– Гражданин генерал Баррас, член Директории.
Он тотчас же удалился, уступая место человеку, о котором доложил. Баррас вошел с внушительным видом, присущим людям аристократического общества: он все еще принадлежал ему, несмотря на три года Революции и два года Директории.
В одном из уголков будуара, где находился диван, стояла женщина в черном, как и говорил камердинер; по ее манере держаться Баррас тотчас же понял, что это отнюдь не искательница приключений.
Он положил шляпу на стол и подошел к ней со словами:
– Вы желали меня видеть, сударыня, вот и я. Молодая женщина величественным жестом приподняла вуаль и явила взору лицо поразительной красоты.
Красота – это самая могущественная из фей и самая надежная из всех рекомендаций.
На миг Баррас застыл в восхищении.
– Ах, сударыня, – промолвил он, – я должен был провести часть ночи вне дома и счастлив, что непредвиденные обстоятельства заставили меня вернуться в Люксембургский дворец, где меня ждала такая удача. Будьте добры, сударыня, садитесь, пожалуйста, и скажите, чему я обязан счастью видеть вас.
Он попытался взять ее за руку и усадить на диван, с которого она встала, когда камердинер доложил о его приходе.
Но незнакомка, пряча руки под складками длинного покрывала, сказала:
– Простите, сударь! Я останусь стоять, как подобает просительнице.
– Просительница!.. Вы, сударыня!.. Такая женщина, как вы, не просит, а приказывает… или, по крайней мере, требует.
– Что ж, сударь, это именно так. От имени города, где мы оба увидели свет, от имени моего отца, который был другом вашего, во имя оскорбленной человечности и попранной справедливости я пришла потребовать возмездия!
– Это слово слишком сурово, – ответил Баррас, – для столь юных и прекрасных уст.
– Сударь, я дочь графа де Фарга, убитого в Авиньоне республиканцами, и сестра виконта де Фарга, который был недавно убит в Буркан-Брес Соратниками Иегу.
– Опять они! – пробормотал Баррас. – Вы уверены в этом, мадемуазель? Протянув руку, девушка показала Баррасу кинжал и бумагу.
– Что это? – спросил Баррас.
– Это доказательство того, о чем я только что рассказала, сударь. Тело моего брата было обнаружено три дня назад на площади Префектуры в Бурке, с этим кинжалом в груди и запиской на рукоятке кинжала.
Баррас с любопытством принялся осматривать оружие.
Кинжал был выкован из цельного куска стали и имел крестообразную форму, подобно старинным кинжалам трибунала святой Феме, если верить их описаниям. Он отличался лишь тем, что на его клинке были выгравированы два слова: «Соратники Иегу».
– Однако, – промолвил Баррас, – один кинжал не может служить доказательством. Возможно, он был украден или выкован специально для того, чтобы направить правосудие по ложному следу.
– Да, это так, – сказала молодая женщина, – но вот что должно вывести правосудие на истинный путь. Прочтите этот постскриптум, сделанный рукой моего брата и подписанный его же рукой. Баррас прочел:
«Я умираю из-за того, что нарушил священную клятву, поэтому я признаю, что заслужил смертный приговор. Если ты хочешь предать мое тело земле, его положат сегодня ночью на базарной площади Бурка. Кинжал в моей груди будет свидетельствовать о том, что я стал жертвой не подлого убийства, а справедливого возмездия.
Виконт де Фарга».
– Этот постскриптум адресован вам, мадемуазель? – спросил Баррас.
– Да, сударь.
– Он действительно написан рукой вашего брата?
– Это его почерк.
– В таком случае, что он имеет в виду, написав, что стал жертвой не подлого убийства, а справедливого возмездия?
– Мой брат тоже был Соратником Иегу и, когда его задержали, нарушил клятву, выдав своих сообщников. Это мне, – со странным смехом прибавила девушка, – мне следовало войти в общество вместо него.
– Постойте, – сказал Баррас, – в моих бумагах, кажется, есть сообщение, имеющее к этому отношение.
