Александр Карпович Ливанов
Начало времени
– Есть у тебя в хозяйстве заступ? – спросил Марчук отца.
– Кого хоронить? или клад высмотрели?.. А то вы все какие-то чудные. Вроде немецкого газу наглотались.
– Про клад и покойника, – рассмеялся Марчук, – это ты, Карпуша, в самую точку! Прямой наводкой, так сказать!
– Что-то вы для похорон слишком веселые. А вот клад – хоть одним глазком хотел бы и я на него глянуть.
– Глянешь! Двумя глянешь! Затем – не забудь бумаги и чернила. Ну и перо, конешно. За секретаря при кладе будешь!
– Али сам грамоту забыл?
– Забыл, Карпуша, ей-богу, забыл. Сам себя забыл. Я на сегодняшний день, как на поглядок смотрел! Все ждал его! Так что скорей, Карпуша…
Мать, тревожно посматривавшую то на Марчука, то на гостей, Марчук тронул по-свойски за плечо: «Ничего, Нина Макаровна! Все ладом идет! Больше к вам бандиты в гости не припрутся. Вот разве что мы на чай – всем гормидером…»
– Хорошим людям всегда рады, – отозвалась мать, степенно возложив руки на грудь. По тому, как подрагивало веко левого материнского глаза, я знал: волнуется.
«Сбегаешь в клуню, заступ прихватишь», – велел мне отец, сам полез за божницу – за письменными принадлежностями.
Клуня наша почти рядом с двором Василя. Я соображаю, что надо по пути заскочить к Андрейке и Анютке. Не простят они мне, если не скажу им про то, что готовится что-то очень интересное. Шутка ли: не то клад, не то покойник!..
Андрейка и Анютка уже были одеты и вертелись возле воза, в который Василь с помощью Степана закладывали рябых волов.
«К Терентию на двор поедет батько!» – только шепнул мне Андрейка. Анютка юркнула в хату и через минутку вышла; воровато озираясь, она оттянула рубашонку на груди – сперва Андрейке, потом мне показала большой ломоть хлеба за пазухой. Успела, значит, навестить мисник хозяйственная Анютка!
С друзьями и заступом забрался я на воз Василя; Василь в последний раз глянул, все ли в порядке в упряжке, ощупал ярмо, занозы – и дал знак Степану трогать. Сам, закинув свой заступ через плечо, поспешил наперерез Марчуку. В сопровождении Гаврила, отца и других сельчан тот огородами и вправду направлялся на баз Терентия.
У ворот Терентия уже тоже толпились сельчане. На дворе, возле резного крыльца большого пятистенного дома, стояли красноармейцы с винтовками. У боковой стены дома, той, что смотрела в поле, Марчук остановился, в задумчивости пожевал губу. За кустами сирени виднелся след старой ямы.
В яме, похоже, от времени осела неутрамбованная земля. Марчук попрыгал, потопал над ямой. «Копайте!» – наконец проговорил он, и сам первый налег на свою лопату.
Дружно, в пять-шесть лопат работали мужики. Я, Андрейка и Анютка во все глаза смотрели в углубляющуюся яму. Земля была податлива, и заступы входили в нее на полный «штык». Наконец чья-то лопата наткнулась на что-то твердое.
– А-га! – ликующе отозвался Марчук.
Еще минута-другая – и показался угол ящика. Высунувшись из соломы, ухо зашитого мешка, казалось, чутко прислушалось к стуку лопат, к сдержанному говору людей. Вот и второе ухо мешка тоже насторожилось: казалось – слушает затаенно, с ненавистью.
Василь и Марчук подали наверх первый мешок. За ним – другой, третий. «Никак – сбруя или полушубки», – сказал Василь. «Увидим», – только и ответил Марчук. Обернулся к окапывавшим ящики:
– Осторожней… В гробах этих, видать, оружие. Ничего не повредите. Все важно – для протокола.
– Торопились, видать, – сказал отец Марчуку, – Даже соломы поскупились погуще…
– Нет, думаю, надеялись скоро все в дело пустить, а не пришлось…
Мешки со следом большой черной печати на боку лежали у наших ног. Точно такие же печати видел я на мешках у Терентия на мельнице. Затаив дыхание, притихшие, мы заглядывали в яму…
Ящики были большие, сколоченные из горбыля. В просветы, сквозь солому проглядывали глянцевитые ложа винтовок.
– Хорошо смазали, черти! – комментировал отец, вытирая рукавом пот со лба.
– А вот главный трофей, – сказал Гаврил. – Думаю, что это… пулемет…
– Не ошибся, – прощупав сквозь брезент какой-то большой бесформенный предмет, сказал отец. – Настоящий «максим»! И колеса, и броневой щиток!..
Уже и брезент, обвязанный истлевшей крапивной веревкой, подан вверх.
Дом Терентия словно вымер. В хлеву надрывно мычала недоеная корова. Белые занавески на окнах были глухо задернуты. Из ближнего окна красным налитым глазом выглядывал цвет герани.
Когда все трофеи были разложены посреди двора, Марчук велел вынести из дома Терентия стол и лавку. Пусть селяне все видят своими глазами!
– Садись, Карпуша… Пиши протокол…
Пока отец писал под диктовку учителя, тот вполголоса переговаривался с Гаврилой: «Ну что? Класс твой добряк Терентий или не класс?»
Гаврил только головой мотал и отплевывался в сердцах. Марчук ему рассказал, что ему пришлось выдержать бой с комиссаром кордона. Тот хотел взять склад своей заставой. Взять ночью – без лишних глаз. Марчук настоял, чтоб оружие вскрыл мир, да притом на виду у всего села.
Комиссару пришлось уступить доводам учителя.
– Вот это все – наилучшая агитация! Многим мозги прочистит, – сказал Марчук. – Агитация и за СОЗ, и за закрытие церкви… Тем более что уезжает… Герасим Петрович. К старшему сыну.
– Нужно будет сход собрать, – сказал Гаврил.
Комиссар кордона явился в сопровождении еще нескольких красноармейцев с винтовками. За воротами Терентия теснилось уже, почитай, полсела. Друг другу передавали новость, что на дворе Терентия нашли склад оружия…
Марчук пошептался с комиссаром, тот поморщился, сказал: «Ладно». Марчук тут же мигнул мне и Андрейке: «Отпирайте калитку. Пусть люди своими глазами увидят, какие подарки для них берег добряк Терентий!»
Народ, давясь, хлынул в калитку. Мы с Андрейкой едва успели отскочить в сторону.
Потом протокол подписывали Симон, Марчук и отец. Гаврил расстегнул нагрудный кармашек, с важностью похукал на сельсоветскую печать и громко пристукнул ее к протоколу.
Василь подогнал подводу к разложенному оружию. Красноармейцы принялись грузить все на подводу.
Ни на кого не глядя, весь посеревший, на крыльце появился Терентий. Его качало из стороны в сторону, как в сильном хмелю. Тяжело ступал он по ступенькам крыльца, будто оставил не дом, а жизнь свою в этом доме.
Два красноармейца с винтовками шли за ним. Возле стола Терентий остановился, поднял тяжелую голову, тусклыми глазами посмотрел на односельчан.
– Люди добрые, не поминайте лихом… Это все мой приймак Маркелка, царство ему небесное. Сильно, знать, любил я его, что так ослеп на старость лет. Это он со своими хлопцами все… Я и знать не знал… Мне сказал, что – седла. Мол, раздобыл для продажи…
– И что мешки на мельнице взял? И что доски на ящики извел – все это вы не заметили? Такой хозяин – и не заметил! У вас и гвоздь без призору не заржавеет, – с надсадой проговорил комиссар кордона… – В общем, прочитайте и подпишите протокол. Хотя можете не подписывать – ваша воля…
– Що его читать… Все одно, – покачал головой Терентий, откинул со лба прядь седых волос и взял ручку с пером. Не спеша, обстоятельно, как все делал в жизни, подписал бумагу и с осторожностью, чтоб не скатилась, положил ручку возле пузырька с чернилами.
– Прощайте, люди добрые… Мабуть больше не свидимся.
– Пожалуй, – жестко отрезал комиссар и кивнул красноармейцам. Те увели арестованного. Его, Терентия, дом, лучший дом в селе, стал его же тюрьмой.
Отец и Марчук шли домой молчаливые, словно устали после непосильной работы.
Я плелся сзади их с отцовским заступом. Благодаря этому заступу мне удалось сегодня побывать на столь необычном зрелище. Поэтому едва кончилось дело на дворе Терентия, я тут же взял из рук отца лопату. Отец был до того рассеян, что, кажется, и вовсе не заметил меня.
– О каком Маркеле толковал Терентий? – наконец спросил отец Марчука.
– А ты его, видать, и вправду не узнал? Это тот атаман, главарь банды, которого тебе убитым показывали. Ты пока на войне был, Терентий тут взял в приймаки какого-то родственничка. Из щенка, вишь, волк зубастый вырос. У Петлюры потом офицером был. Терентий, старая лиса, слушок пустил, что погиб приймак. Так все и считали на селе. А он за границей орудовал. Сколько раз переходил границу! Наши об этом знали. Петря у него связным был. Да не спешили взять голубчика. Аж пока с отрядом не двинулся. В перестрелке пулю и слопал молодой атаман. Была тут у него в соседнем селе зазноба. У нее и выследили мы его.
– Кто это – мы?
– Ну, кордонники… Какая разница?.. Не сердись, только, Карпуша, все-все расскажу… Эх! Да ладно уж, слушай.
– Помнишь, приезжал ко мне в гости один человек. Я всем говорил – брат. Так все и по сей час считают, что брат. Все, кроме тебя, Гаврила, да кое-кого в городе. Учился я когда-то с этим человеком; одно время даже квартиру вместе снимали.
На первый взгляд человек как человек. Веселый, на гитаре играл и песни наши, украинские, пел. В молодости много ли нужно, чтоб подружиться? Впрочем, недолго длилась дружба. Присматривался я к этому человеку, и чем дальше, тем больше в нем не душа, а душонка выказывалась…
Есть, понимаешь, Карпуша, такая порода людей. Кому чего, а им славу вынь да положь. Это очень плохой человек, который не о деле мечтает, а о славе. Причем безразлично какой! Лишь бы люди преклонялись, трепетали, по шнурочку ходили б… Вот и Тарасюк – так звали моего… знакомого. Учился – паршиво, бражничал, барышням своей гитарой голову кружил… Вирши писал – скверные, а воображал себя поэтом; пел козлиным тенорком, а уже себя видел на оперной сцене. Наконец вытурили его из ученья, подался на фронт, в офицерье пробился. Поймал дурную болезнь, которую потом всю жизнь тайно лечил. Но это уже потом.
…Все, бывало, напьется, в грудь себя кулаком громыхает: это он так Украине в любви объяснялся. А что ему та Украина? Что его вышитая рубашка. Одна декорация. Пустой, бесталанный человек был. А что мнил из себя! То ли второго Петлюру, то ли самого Наполеона. Ожесточился от своей бесталанности и всему белому свету готов был мстить. Никогда человек на земле не работал, ячмень от гороха не отличит, а толковал про власть земли, про душу мужика, которого надо «вызволять». Одним словом, у Украины нет хуже врагов, чем такие друзья ее…
А годы шли. Потерял я след Тарасюка, учительствую, забыл про него. На кой ляд он мне! А тут – заявился, друг закадычный. Так, мол, и так. В Харькове очередной «Союз освобождения Украины» образовался – очередной «эсвэу», одним словом.
Вначале думал – одни шалапуты да пьянчужки вроде Тарасюка. А он мне рассказывает про такие дела, что кровь в жилах стынет. Главное – их Румыния и Польша поддерживают. А толк – не меньше, не больше как свергнуть Советскую власть на Украине, оторвать ее от Советской России, сделать ее самостоятельной на словах, а на деле – запродать ее тем же польским генералам да румынским помещикам… Целая организация с подпольной налаженной связью…
– Зачем, спрашиваю, ты мне это рассказываешь? Или ты не знаешь, что я партейный.
– Знаю, говорит. Очень хорошо знаю. Именно как партейный ты мне нужен! Пока учительствуй, а там – князем будешь!..
Сам себя он, наверно, видел царьком… Понимаешь, Карпуша, каждый ограниченный и подлый человечишка полагает, что все люди господом богом устроены по их образу и подобию. Что все такие же завистливые, злые, продажные. Ограниченный человек, если он еще к тому и подлый – из себя мнит бог весть что! Все и всё – перед ним ништо. И все на свете – для него! Богатство, слава, власть… Такой человек ядом зависти готов все вокруг затопить… А прикидывается человеколюбцем, радетелем общественного блага…
Одним словом, смекнул я, что дело у них серьезное, что все они у заграничной банды, как вошь на аркане. А главное, я понял: упускать момент нельзя. Прикинулся, что поддаюсь вербовке, мол, и впрямь обижен, что чином меня партия обошла…
Короче, рекомендовал меня Тарасюк в свою «спилку», в этот союз негодяев. Взяли с меня слово, что я в селе сколочу ячейку… А главное, я понял – не за-ради ячейки, не за-ради меня ездил Тарасюк в глухое село. Главное, что тут граница. Им нужны были свои люди в пограничной полосе! Потом меня обещал взять в Харьков на «княжескую должность».
Проводил я «брата», а сам в уезд, в гэпэу. Так, мол, и так. Товарищи мой план одобрили. К ним ходить не велели. Сами, мол, явятся, когда нужно будет. Кое-какие явки мне «брат» дал в уезде… Уездным комитетом этих вызволителей и руководил… Кто бы ты подумал?
– А я откуда знаю?
– Твой поручик Лунев! А помощником у него – Леночкин убивец.
– О, пёс! – выругался отец и помрачнел.
Наморщив лоб и щурясь в задумчивости, он долго молчал.
– Странное дело, – опять заговорил отец, – хороший человек – он что-то делает, на себя, на свой труд надеется, не рыщет, падали и крови не ищет. А вот нечисть всякая… обязательно друг дружку находит! Без банды не могут! Ты мне про своего Тарасюка говорил, а я только Лунева и видел. Его портрет прямо. До чего похожи, сволочи!
– Не беспокойся, взяли красавчиков. А до этого пришлось мне… колдовать. Вначале я все остерегался, как бы Лунев мне в душу не заглянул, как бы не заметил, что не его я поля ягода. Куда там! Он вроде Тарасюка – только себя и знает. Все для него – нули, быдло. Как он командовал мной!.. Вот тут я и вспомнил, что ты рассказывал про какого-то поручика Лунева, который солдат по морде бил!.. Точно оказалось – он. Хамло, грубое и жестокое животное. А помощник у него был – и того почище. Своими руками бы задушил. Этот, что Лену погубил.
Однако пришлось мне терпеть этих гадов. Решил я – все по боку. Стиснул зубы. А тут Гаврил меня пропесочивает. От дела отбился! И то правда. Зато вошел я в доверие к этим лягушкам… Даже на ответственный съезд в Харьков вызвали!
А потом цидулю прислали. Мол, большой вооруженный отряд переходит границу. Мне вскрыть яму, вооружить ячейку, другие ячейки в соседних селах… Отрапортовал я связным: «Будет сполнено!» А сам в уезд.
Одно я не знал – что отрядом атаманит Маркелка. В лицо и я бы его не узнал. Приймак Терентия. Да тут случилось – Мария проговорилась Григорию-почтарю, а тот, не будь дураком, мне в тотчас же все и передал. Так что мы все знали: и кого ждем, и зачем гости идут к нам.
Удрал Маркелка в последний момент. Прихлопнули его. Жаль, может, еще что интересное узнали бы…
…Мать встретила нас так, будто ничего особого в селе не произошло. Только по настороженным глазам, да потому, что ни о чем не спрашивала ни отца, ни Марчука, было ясно, что и она все знает.
– Сидайте вечерять, – пригласила мать к столу учителя. – Борщ только-только из печи!
Мать жалела бессемейного учителя, никогда не упускала случая покормить его или выстирать ему рубашку.
– Ох, когда только женитесь, – озабоченно вздохнула мать, ставя перед учителем глиняную миску дымящегося борща.
– Как же я женюсь, – приглаживая волосы на голове, усмехнулся Марчук. – Жинка тогда к вам, Нина Макаровна в гости не пустит. Привык я к вашему дому!
И вдруг в туманном, набрякшем сыростью воздухе, раздалось дребезжание колокольчика. Потемневшее небо, низко стелющийся туман, сизая морось – и задорно-заливистый, добродушно-дразнящий звон колокольчика. Казалось, он играл, подразнивал и поля в пасмурных серых сумерках, и уныло глядевшие прислеповатыми оконцами хаты, и всю деревню, затаенно и недоверчиво жавшуюся к земле. Колокольчик играл, будил, подразнивал, прежде чем сообщить важную весть.
С пригорка, далеко, там, где был невидимый сейчас черный крест росстани, смутным шаром перекати-поле надвигалась городская бричка.
– Запоздалая тройка, – рассмеялся Марчук, ловя ухом далекий голос медного колокольца. – Во всяком случае, это не контрабандисты. Те первым долгом вознице: снять колокол!
– Кончилась и этим лафа. Комиссар сказал, что отныне – граница на замке, – добавил отец. – И правильно, а то ползает к нам нечисть оттудова. Бывало, в дом пускаешь хорошего человека, а он оказывается контрабандистом. Комиссар сердится, а поди раскуси их!
– Кто-то на ночь глядя едет, – сказал Марчук.
– Никуда не денется от моего двора. Таможня! Застава!..
Все нарастал темный шар, все ближе и быстрей накатывался на село – и вдруг как сквозь землю провалился. Я знал – это бричка сейчас спустилась в низину, где весною стояла «наша лужа». Звон колокольца, словно посерьезнел, стал задумчиво-прерывистым, наконец и вовсе умолк. Теперь вовсю залаяла наша Жучка. Марчук, которого мы с отцом было собрались проводить, вернулся.
Бричка стояла посреди двора, и первое, что я отчетливо увидел, – белесые торбы на лошадиных мордах. Так все городские возницы кормят своих лошадей. Бричка была пароконная, довольно пошарпанная, да и лошади, тощие и усталые с дороги, выглядели настоящими одрами.
Гулькая селезенкой и похрапывая, нетерпеливо потряхивая торбами, лошади жадно хрупели овсом. Отец подошел к лошадям, обеими ладонями приподнял торбу – одры жадно и громче заработали челюстями.
В хате за столом сидел худощавый человек в золотых очках и синем френче. На миг мне показалось, что лицо гостя мне знакомо. Гость, придерживая одной рукой лампу, что-то записывал в маленький блокнот. Белый, аккуратно подшитый воротничок ровной ниткой огибал шею.
– Кого я вижу! Наш доктор! – воскликнул Марчук и, широко раскинув руки, пошел на гостя. Можно было подумать, что Марчук собирается обнять не худощавого гостя, а человека неимоверной толщины.
Так вот оно кто – наш гость! Доктор! Как я его сразу не узнал?..
Доктор вышел из-за стола, поздоровался с отцом и со мною. Он, видимо, помнил меня. Усмехнулся, спросил: «Ну, как – все зажило?» – и быстрыми тонкими пальцами по памяти ощупал на голове то место, где теперь был у меня твердый рубец.
Мать растроганно наблюдала за доктором.
– Что ж ты, сынок? Или доктора своего не узнал?
– Да он меня разве мог видеть? Повязка почти все глаза ему закрыла.
– Меня так учили бинтовать… В госпитале… – оправдывалась мать. Все рассмеялись, мать только рукой махнула.
Отец сказал доктору, что тот нисколько не изменился. На что Марчук заметил, что вообще медики – народ постоянный, не меняющийся. Доктор приязненно улыбался, не зная, куда деть свои длинные белые руки. Кисти рук явно вылезали из коротковатых рукавов тесного – в талию – френча. Марчук и доктор опустились на лавку. С минуту влюбленно, как верные друзья, которые долго не виделись, смотрели друг на друга.
– Что, по медицинской части к нам? – наконец спросил Марчук.
– Как тебе сказать. И по медицинской, конечно… Врач – всегда врач. А вообще я – уполномоченным к вам. От уездкома… Помочь вашим мужичкам осознать пользу кооперации. Ленинский кооперативный план читал небось?..
– Читал, читал, дорогой мой доктор! И не раз. Ты не знаешь, как я рад, что тебя прислали. О лучшем уполномоченном я и не мечтал!
– Если доктор так агитирует, как лечит, почитай, завтра же село все запишется в СОЗ, – сказал отец.
– А мы за количеством гнаться не будем. По-моему, это несерьезно. Пусть каждый сам по совести решит. Что церковь закрывать, что товарищество собирать – спешка в таких делах вредна! Это гибель для дела! Тот же бюрократизм… Ленин это называл – увлечением административной стороной дела… Так можно все проиграть!
– А я что говорил! – Отец торжествующе посмотрел на Марчука. Бочком привалясь к печи, отец – из почтительности – держался немного в стороне от старых друзей, не хотел им мешать. Но каждое слово их разговора – ловил с жадностью.
– Где у вас председатель сельрады, – как его?..
Доктор снова достал из верхнего кармашка френча свой маленький блокнот, на котором обычно писал рецепты. Не спеша, обстоятельно полистал блокнот. Марчук с лукавой выдержкой следил за пальцами доктора.
– Вот – нашел. Гаврил Иванович Сотский. Партеец ленинского призыва… Год рождения…
– Во, Карпуша, теперь у нас порядок будет! Все как по-писаному пойдет… Есть, есть у нас Гаврил Сотский! В сельсовете он сейчас…
– Тогда пойдемте к нему. И будет это не по-писаному, по-советски.
– Прямо сейчас? На ночь глядя? – взмолилась мать. – А ведь блины готовлю и самовар…
– Жалкую я, Нина Макаровна, что блины ваши не отведаю. Да что поделать – жизнь наша солдатская. А вот теперь и вовсе начальство прибыло. Скучать не придется! – сказал Марчук.
– Не придется, – в тон Марчуку поддержал доктор, и опять все рассмеялись. – Но и мрачность нам не к лицу. Социализм будем строить!
…Рваные клочья тумана медленно ползут огородами, садами. В размытой пятнистости, словно затопленные полой водой, плывут деревья, плетни, хаты. Бесшумно двигался возле брички возница, готовился в обратный путь. Зато доктор, наш доктор – остается!
Гость – в сопровождении отца и Марчука – пересек двор и скрылся в улочке между плетнями.
Мы с матерью вернулись в хату. Опять мы дома вдвоем с мамой. Все так же топится печь, подрагивает двурогий фитиль лампы, копошливым пятном из света и тени – круг от лампы на потолке.
Но ничего из всего этого меня сегодня не занимает. Я лежу на полатях с открытыми глазами. Долго сон не приходит ко мне. Слишком сильны, ярки и незабываемы впечатления последних дней.
– Что с тобой, сынок? Не простыл ли? – мать щупает мой лоб, склоняется ко мне и целует, целует меня.
– Нет, мама, я не заболел… Я думаю…
– О, господи! Еще один думный в доме! – смеется мать, всплескивает руками и качает головой. Затем она заботливо подтыкает под меня края полушубка и строго говорит: «Ну, спи!»
Я закрываю глаза, сплю, притворяюсь спящим. Я думаю о Марчуке, о Лене, о приехавшем докторе. Если бы они только знали, как я их всех люблю! И еще я думаю о словах Марчука, сказанных батюшке Герасиму: «Хорошая должность – человек»…
