Александр Амфитеатров
Марья Лусьева за границей
VII
– Вы рассказываете так спокойно об ужаснейшей трагедии, – произнес Вельский после долгого молчания, – очевидно, вы не очень-то любили вашего Джанни…
Фиорина пожала плечами.
– Конечно, нет… Разве можно любить двуногого зверя?
– Положим, очень можно. Многие женщины только таких и любят.
– Ну, я не из тех. Большая редкость, подумаешь! Звери-то вокруг нас, походя толпятся, вот человека встретить – мудрено.
– Тогда, – зачем же вы с ним сошлись?
– Да – как вам сказать? Во-первых, в нашей профессии иметь постоянного любовника, собственно говоря, совершенно необходимо. Без этого мы беззащитны от всеобщей эксплуатации. Кто же не норовит нас обидеть? Нужен кулак, который бы чувствовали за нами господа, как Фузинати и ему подобные ростовщики, и гости, и полиция, да и подруги. Ведь между нами – вечные ссоры, интриги, времени-то свободного много, так и развлекаемся тем, что одна другую едим, – строим одна другой пакости разные, подкапываемся друг под дружку. Вон вы сейчас видели Мафальду Помилуй мя, Господи. Слышали? Пяти минут мы не говорили между собою, а уже поцарапались. По пальцам пересчитать если вам: кто с нею не дрался? Только тех и побаивается задирать, за которыми знает решительную силу, а – попадись к ней в лапы девчонка какая-нибудь робкая и беззащитная, она из этакой соки-то повыжмет не хуже всякого Джанни. Сама-то стареет, заработки плохие, – вот и ищет, как бы поймать и поработить дуру, которая бы ее хлебом кормила. Запугает, зажмет в кулак и будет жить на ее счет. Это у нас постоянно – с тем и возьмите! Теперь вот к этой, к Ольге, она подбирается, потому что Ольга зарабатывает хорошо, а любовник у нее – дрянь, пьяница мертвый, к Ольге равнодушен и никогда его дома нет. Но мы с Саломеей взяли Ольгу под свое покровительство. Так как же злобится Мафальда, что мы не даем ей эту бедную девку сожрать! Как она нас поссорить старается! какие сплетни придумывает! что наговаривает на нас с Ольгою и Саломее, и Ольгину ganzo… Хорошо еще, что Саломея у меня умница, а тому – все равно: было бы вино, а то хоть кол на голове теши… Правду я говорю, Саломея? Армянка чуть шевельнула глазищами на желтом лице, что должно было выразить не то неохотную улыбку, не то согласие. Фиорина продолжала:
– Надо, чтобы в окружающем тебя мирке знали, что ты не одна отвечаешь за себя, а есть некто, который в случае надобности за тебя вступится – и морду как следует разобьет, и нож в ход пустит. Ну, и, конечно, если уж загораживать себя от людей таким пугалом, то надо выбирать пугало основательное, чтобы оправдывало роль свою и было, в самом деле, пугало. А Джанни был из пугал пугало: из тех парней, о которых мы говорим, что о них два материка спорят, где его повесить…
– Да ведь в Италии смертной казни нет?
– Это – одна из причин, почему он возвратился на родину, а то работал бы в Нью-Йорке… Я не знаю его прошлого, и по суду оно оставалось темным, так как судили его, конечно, по чужим бумагам и под чужим именем. Но, должно быть, хорошие штуки там позади остались… Перерезать горло ближнему своему для Джанни было не труднее, чем заколоть барана или пристрелить зайца. И притом зверел от вида крови, эпилептик…
Его боялись – и основательно боялись: мальчишка с лица и фигуры самый обыкновенный, но умел и мог страшным быть… Я его вот как изучила: когда, бывало, он меня бьет, не защищаюсь, а только лицо прячу. И не потому, как другие и как от другого бы я тоже прятала, что лицо испортит синяками, и заработка лишусь на несколько дней. А затем, чтобы кровь из разбитого носа или губ не потекла. Он сам меня предупредил, после первой же потасовки, в которой я едва жива осталась: «Не позволяй мне видеть крови. Я, когда вижу кровь, теряю рассудок. Могу убить…»
– Я ничего не могу понять, Фиорина: Джанни вы не любили, сошлись с ним по чисто практическому расчету, между тем, терпели от него потасовки, из которых едва живою выходили, и терпели такое сожительство под вечным страхом, что – стоит ему увидать кровь, и он вас убьет… Почему же вы не разошлись с ним после первой же потасовки?
– Потому что за это нашей сестре – sfregio[50].
– То есть?
– Видите ли, мосье Вельский. Сойтись с сутенером девке легко, но развязаться трудно.
– Закрепощают доходную статью?
– Это, конечно, на первом плане, а затем, южане – любя не любя – вообще ревнивы. «Я владел женщиною, – и затем мирно допущу, чтобы моя женщина оставила меня и перешла к другому? Да ни за что на свете!» И, наконец, чуть ли не главное: их компанейское самолюбие. Когда вам говорят о преступных организациях в Италии, не верьте. Это все чепуха, от старых легенд осталось и для иностранцев выдумывается. Англичане любят верить, – им и преподносят эти организации: надо же чем-нибудь заменить былых романтических бандитов. Организации нет, но жуликов – множество. В Сицилии нет великой мафии, и в Неаполе нет великой каморры. Но в Сицилии – сколько угодно maffiosi, a в Неаполе – сколько угодно каморристов. То же самое для каждого города. Организации нет, но есть маленькие шайки, в которые слагается всякая дрянь человеческая, – mala vita – под предлогом попоек и веселого препровождения времени. Это обычный ответ на суде. «Кто вы?» – «Молодой человек». – «Я спрашиваю о вашей профессии!» – «Провожу время!..» И вот – они проводят время, а мы, девки, их времяпровождение оплачиваем. И все они друг друга знают и друг перед другом хвастаются, как петухи. Если Пьетро купил галстух ценою в 7 франков, значит, Джанни купит – в 10, и будут соперничать, перешибать друг друга шиком, покуда в магазине не скажут им, что дороже галстухов нет. Если бы вы видели какое-нибудь трактирное собрание этих молодчиков, вам показалось бы, что все они – разряжены для оперетки: такие пестрые, подчеркнутые франты по последней моде – в толпе их за двадцать шагов видно, ни с кем не смешаешь, сразу, как на витрине выставочной, отличишь. Конечно, это только в праздничной компании либо на пикнике каком-нибудь… В Монцу ездят на автомобилях, на Лаго ди Комо на элеюричке… А, впрочем, у моего Джанни было семь пар платья – на все случаи жизни, от лучших портных! – тысячи на две франков; один вечерний костюм, в котором он ходил в кафе в кости играть, триста франков стоил, – а ботинок, штиблетов и сапог разных не менее дюжины, – это у них первый шик, только и знают, что сапоги чистят, самая доходная публика для маленьких савояров! Можете судить, каким чертовым трудом достался мне этот проклятый гардероб его!..
Ну вот проводят они время, ломаются друг перед другом, и самое любимое это у них хвастовство, сколько кто из своей ганцы выжимает и как он свою держит в кулаке, дрессирует в ежовом ошейнике. Если ganza взбунтуется, волю свою проявит, откажется сделать что-нибудь, любовником приказанное, деньги от него спрячет, гостя дешево примет или выпьет лишнее без разрешения, – товарищи поднимают молодца на смех. И, глядишь, у него дуэль, а у тебя все ребра пересчитаны: не доводи любовника до ссоры с друзьями! не порти компанию!.. Поэтому, если женщина наберется такой дерзости, что первая даст своему ganzo отставку, то парню приходится между товарищами совсем туго: задразнят, затравят, засмеют. Бывали случаи, что переставали руку подавать: какой же, мол, ты giovane d'onore[51], если не умеешь с девкою справиться и позволяешь ей себя позорить?.. Потому, что ведь звери они; любовные отношения понимают только самым грубым образом, женщина в их глазах – скотина какая-то, самка, которой никакой радости в жизни не надо, кроме постельной. Если женщина разрывает с любовником, то, значит, по их мнению, либо мало колочена и недостаточно застращена, либо мужчина ее оказался слабосильным самцом, на которого она не согласна работать, потому что он ее не удовлетворяет. Ну, понимаете, это – мужской срам, которого, иной раз, и в развитых обществах, и поумнее наших парней мужчины не выносят…
Все это вместе и делает, что в нашей среде вольный брак легок, а развод труден. Если я самовольно уйду от любовника, то – убить-то он меня, может быть, не убьет: что за охота мальчишке на каторгу идти, когда других девок много? – но, во всяком случае, обязан сделать мне sfregio. Иначе он покажет, что он мокрая курица и я бросила его поделом, и будет он не только в презрении у товарищей, но, пожалуй, даже и не найдет другой девки, охочей связаться с ним. Потому что – явное дело, товар лицом показывается: если человек не умеет отомстить за собственное кровное оскорбление, то – какой же он защитник будет женщине, которая возьмет его в сутенеры? И вот, в один прекрасный день, он настигает вас на улице – и трах вас бритвою или ножом по лицу – вкось этак, по скулам вниз, через губы, чтобы никакого членовредительства, опасного для жизни, не произвести, а только хорошенько кровь пустить и шрам оставить широкий и глубокий, которого ни белилами не затереть, ни временем изгладить… Понятное дело, что, обезобразив женщину таким манером, он мстит не только физическою болью: не ко всем шрамы-то идут, огромное большинство красоту теряет и, стало быть, уж навсегда осуждается остаться на низах профессии, без всякой надежды выкарабкаться из нее когда-нибудь, по крайней мере, повыситься из уличной девки в кокотку высшего или среднего полета… Конечно, бывают счастливые исключения. Например, знаменитая Отеро – sfregiata[52]. Но – рассчитывать-то приходится на правило, а не на исключение.
Притом это проклятое sfregio – своего рода каиново клеймо. Оно на всех языках юга, по всем трем средиземным полуостровам, в Провансе, в Венгрии, говорит как условный знак, без слов одно и то же: что ты, им отмеченная, – женщина вероломная, изменница, предательница, и пусть каждый мужчина остерегается тебя в любви и не дает тебе веры… Ты – из девок девка. В иных местах sfregiata – хоть не показывайся на улицу: хохочут ей в лицо, свищут, только что в лицо не плюют. В Сицилии такую девку, как бешеную собаку, затравят. На материке легче. А в Неаполе, например, так оно даже недурно – успеха придает; чем больше на теле женщины рубцов от sfregio, тем больше, значит, ее любили и ревновали, тем, значит, она заманчивее и интереснее. Но все-таки гонят ли «сфреджатку» как в Сицилии, ухаживают ли за нею, как в Неаполе, – она уже не полный человек. Стыдно сравнивать в нашем положении, но sfregiata среди нас, девок, это – как в вашем буржуазном обществе, девушка, имевшая ребенка. Фарисеи брезгуют ею, оплевывают ее имя, ходят грязными ногами по ее самолюбию, а развратники видят в ней свой легко доступный кусок – окружают ее двусмысленным ухаживанием, с которым к чистой девушке – небось не разлетишься! И – это до такой степени, что возьмем для примера: если бы я пожаловалась своему Джанни на кого-либо из его приятелей, что он меня оскорбляет, задевает, соблазняет меня, ухаживает за мною, то он, не рассуждая, сдвинет шляпу на левое ухо, перебросит папироску в левый угол рта, а рука у него уже в кармане на ноже или револьвере. А будь на моем теле сфреджо, он бы, по всей вероятности, очень спокойно ответил: «Вот животное этот Баттиста! Известный нахал-бабник! Надо его проучить. Будь спокойна, мы это дело сегодня же обсудим».
И кончилось бы тем, что оба напились бы вместе, приятелями больше, чем когда-либо, и как стельки. Потому что – поспорить и покричать друг на друга из-за sfregiata-это еще куда ни шло, но рисковать за нее жизнью своею или своего товарища, ставить на одну доску с ее подсаленною честью целость и невредимость двух giovani d'onore – считается не только чрезмерною уцалью, бретерством, но даже просто безумством… Так что – понимаете – на что уж плоха, тяжка и невыгодна нам сутенерская защита, но дня сфреджатки даже и эта незавидная благодать понижается на крупные градусы…
– Итак, – выходит, – цепи на всю жизнь?
– Нет, – разве уж жизнь очень коротка! – но во всяком случае покуда ему – сутенеру – угодно.
– Однако погашаются же как-нибудь эти связи? Ведь вот вы говорили, что Джанни был уже ваш седьмой?
– Способов погасить очень много, но все они зависят исключительно от доброй воли сутенера. Самое естественное погашение – через возраст сутенера. В этих буржуазных странах это – как-то курьезно. Знаете ли, я почти не видала сутенеров старше 30, самое большее 35 лет. Только ничтожное число посвящает себя на всю жизнь – состоять при девках, существовать через девок, быть их факторами, хозяевами, содержанцами. Могу по пальцам пересчитать таких – из сотен. В возрасте 30–35 лет сутенер вдруг вспоминает, что он сын порядочных родителей и обязан идти по их стопам. И вот – сразу обрывает все старые связи. Открывает либо лавку, либо кабачок, женится, – становится добрым маленьким буржуа, piccolo borghese. И – прошлое умерло, и нет о нем помина – ни-ни-ни! Мимо проходят недавние подруги, – глазом на них не поведет. Недавние товарищи, – пальцем шляпы не коснется. И ему платят тем же. И никто не обижается. Отбыл свой срок человек в одном мире, ушел в другой – что же тут особенного? Весьма естественно! Так тому и быть!
Зато искусственные разрывы очень сложная штука. Те из сутенеров, которые поумнее и нравом помягче, обыкновенно, не допускают до того, чтобы ganza первая запросилась на волю, в ущерб их кавалерскому самолюбию. Заметив, что опротивел он ганце хуже дурной болезни или ревматизма, такой сутенер очень благоразумно приискивает себе исподволь другую кормилицу-поилицу и, когда приищет, преспокойно заявляет старой: «Tu sei franca e libéra![53] Ты свободна и самостоятельна!» Затем, как пиявка, переползает сосать кровь из новой добычи. Это развод без скандала. Обыкновенно производится он по предварительному уговору и непременно в присутствии свидетелей, не менее двух, которые бы слышали, что парень сказал: «Ты свободна и самостоятельна! Tu sei franca e libéra».
Иначе он может отказаться вовсе либо начнет утверждать, будто сказал только: «Ты свободна!.. Sei franca!»
А это значит – свободна только от отношений к нему, может работать на себя самое без всяких к нему обязанностей, но не смеет взять себе другого любовника, покуда он не разрешит. А так как, повторяю вам, без любовника вольной проститутке жить почти невозможно, то положение получается нелепое. И – покланяйся-ка ему, поплачь-ка перед ним прежде, чем смилуется и прибавит тебе желаемую liberta![54]
Но умеренных и благоразумных между ними, дьяволами, мало, а большинству – либо по фанаберии, либо со скуки и потому, что все-таки развлечение, – нужен скандал. Эти – однажды – вдруг притворяются, что они обижены своею ганцею, перестают колотить ее из собственных рук – самый зловещий признак! – и требуют товарищеского суда. Ну и тут происходит уже черт знает что… Соберутся двенадцать проходимцев – присяжные, видите ли! – где-нибудь за городом, затащут бедную девку в притон свой и измываются над нею часа два-три – хуже чего нельзя – под видом допросов и увещаний. Прежде всего, женщина должна торжественно удостоверить клятвою, что разводится со своим ganzo не по той причине, что я вам раньше говорила, – то есть обязана оправдать его в репутации мужских способностей. И бывали случаи, что негодяи, притворяясь, будто становятся на сторону женщины и защищают ее интересы, требовали доказательств не словом, а делом, при всех! Затем – когда стороны не поддаются примирительным увещаниям и категорически поддерживают заявленное желание развестись – приступают к приговору и дают развод. Права ли женщина, нет ли, при разводе ей всегда назначают, как кару, ограничение прав. Самое малое – что ее заставят перебраться на жительство в другую часть города, потому что, дескать, работая на глазах бывшего дружка, вы будете действовать ему на нервы. Но очень часто постановляются приговоры, по которым женщина должна переселиться в другой город, а то и в другую провинцию с переменою притом рыночного своего псевдонима. А одну подругу той Мафальды, которую вы видели внизу, даже присудили эмигрировать в Америку. Все это – убыток колоссальный. Надо жизнь и работу начинать прямо-таки сызнова. Конечно, остается риск – не послушаться… Но тогда – sfregio.
Это – я вам говорила – если сутенер из добрых и не хочет чересчур унижать и мучить девку, взводя на нее разные подлые обвинения. Доказывать их ведь не требуется; достаточно, чтобы утверждал. По взглядам судей, giovane d'onore лгать не может! и что он сказал, – свято, как заповеди. Но опять-таки подобных добрых вряд ли найдется один на десять. Остальным – подавай срам и издевательство, боль и жестокость. Ganzo может настаивать, чтобы суд приговорил ему право на sfregio, и тогда оно совершается с особенною жестокостью: крест-накрест. Либо устраивается так называемое sfregio conciliatore[55]: примирительный обряд, подвергающий женщину глумлениям позорнейшим, иногда таким, что – после них только и остается либо руки на себя наложить, либо, если нет мужества в сердце, а душа довольно растяжима, чтобы выжить под тяжестью срамных воспоминаний, бежать куда глаза глядят – лишь бы дальше от стыда своего – в Америку, в Австралию, в Китай… Немало нашей сестры загнано в публичные дома заокеанских стран и Дальнего Востока именно этим страхом!
Самое легкое, что женщине сбривают брови. А то обреют голову. На лбу и груди пишут или рисуют ляписом гнусности непроизносимые.
Одна, которую могу вам завтра показать, откупилась в Марселе от sfregio тем, что выкупалась в стоке нечистот. Другую знала: ее в Палермо заставили выйти на главную улицу среди белого дня – голою и, уж извините, не назову, с какою посудиною вместо шляпы. Третью, – в знак того, что отныне она для них, надменных негодяев, не человек, но скотина, весьма торжественно обвенчали с ослом.
Заметьте: все подобные замены sfregio могут быть совершены не иначе, как с согласия самой женщины. Она должна признать во всеуслышание: «Я настолько подлая и грязная тварь, что нет такого позора, которого бы я не была достойна и не перенесла. Делайте надо мною, что хотите, и рассказывайте о том кому угодно, только пощадите меня от физической боли и не уродуйте моей красоты».
Каждое sfregio conciliatore оглашается немедленно после исполнения в самых широчайших размерах по всему «дну» города. А молва, сплетни, злость подруг раздувают, конечно, историю вдесятеро, размалевывают картину самыми яркими и дикими красками… Учтите-ка все это – и посудите: каково же после того женщине доживать остаток лет своих? Что эти ужасы нервных больных сделали, что сумасшедших расплодили!
И когда сообразите, прикиньте теперь: каково же тяжко бывает рабство женщины в когтях рикоттара ее, если, чтобы вырваться на свободу от своего черта, она согласна пройти адские мытарства – отравить ими навсегда память и душу свою, погубить имя свое даже в том жалком пекле, в котором мы, несчастные, шевелимся?..
Фиорина умолкла в волнении.
– Однако, – в недоумении заметил Вельский, – мне не раз приходилось читать в книгах о страстной привязанности женщин к своим сутенерам, о любви, которая переживает самые жестокие побои, пытки, издевательства…
– Есть! – резко возразила Фиорина, – есть это!.. Таких дур между своими товарками знаю, что если не биты, то им и день не день… Но только книги обращают это в общее правило, а, на самом деле, оно совсем не часто. Страха много, но любви – ровно настолько, даже в лучшем случае, чтобы помнить, что нужны друг другу и не замучить друг друга до невозможности работать. Эти, о которых вы говорите, любовницы палачей своих, – по-моему, больные. Ведь ходят же к нам мужчины, которые заставляют нас сечь их розгами, колоть булавками, бить по щекам башмаками… Все они, обыкновенно, развинченные развратники, которые давно истратили все свои силы в излишествах любви. Почему же и женщинам таким не быть, чтобы любили, как их обижают и мучат? Только ведь та и разница, что мы впадаем в те излишества, которые развинтили наших гостей, поневоле, по условиям профессии своей, тогда как гости – по доброй воле. Так, болезнь – дело нервное, физическое, и хотение либо нехотение в причинах ее – не первая, но вторая сила… Я, по крайней мере, никогда этих нежностей к сутенерам понять не могла. Что ни говори, но, если женщина – после того, как пьяный дружок высадил ее из третьего этажа через окно, ползет, кровью харкая, целовать его руки, – у нее не все клепки в голове целы. Любовь! Если бы была любовь, так не надували бы мы так своих сутенеров. А то желала бы я видеть ганцу, которая не украшает своего ganzo рогами при первой же своей к тому прихоти.
– А я, напротив, слыхал, что женщины, связанные такими отношениями, отличаются поразительною верностью и, продаваясь по ремеслу за деньги, никогда не позволяют другому мужчине приблизиться к ним по любви?
Фиорина искренно расхохоталась.
– Да, конечно, так! Подумайте сами: может ли быть иначе? Зачем же я буду позволять даром то, что мне и за деньги-то до тошноты надоело? Подумаешь, удивительно трудно остаться верною одному мужчине – при том отвращении к мужчине вообще, до которого дошла, например, хотя бы я, ваша покорнейшая слуга!.. Пожалуйста, не принимайте моих слов на свой счет: вы и красавчик, и милый человек, и я вам чрезвычайно симпатизирую, и решительно ничего не имела бы против того, чтобы вы взяли меня и оправдали для себя заплаченные вами сто франков… Но все-таки, если говорить чистую правду: вы избрали самый верный путь победить мое сердце – именно тем, что вот в кои-то веки, сижу я около мужчины и разговариваем мы, как человек с человеком, без всякого скотства… Удивительно трудно остаться верною, когда лезет к тебе с даровым соблазном – кто? Да такой же сутенер, как твой собственный, или портинайо какой-нибудь, или лакей из кафе. От добра, знаете, добра не ищут, от негодяя негодяя – тем более. Знаете ли, если бы мы так уж обожали сутенеров своих, то не удирали бы от них на содержание при первом же удобном случае. А даю вам слово: содержанки, которые в богатстве и довольстве с хорошим человеком живя, помнят своих трущобных каналий и страдают по ним – бывают только в мелодрамах да в оперетке «Перикола». Чтобы, выйдя в большие дамы, в grandes panaches[56], как говорят в Париже, – да пустила женщина к себе этакого франта, ярмарочного щеголя, бабьего обирателя с пудовыми кулачищами, – черта с два. Разве он за нею уголовное дело какое-нибудь знает или уж очень она своего прошлого стыдится и на шантаж податлива… Это вот бывает часто. А чтобы по доброй воле, – только больная может. Здоровая никогда.
