Дикий Носок
Изгнание
Игры.
Фарух совершенно взмок, пот струйками стекал по вискам, мокрые кудри прилипли к шее, белую рубашку тонкого полотна можно было выжимать. Но пощады ждать не приходилось. Игра была в самом разгаре. Фарух изображал лошадь, держа в зубах цветную ленту, концы которой натягивала заливающаяся хохотом Лили, восседающая на его спине.
«Но, лошадка. Скачем в сад. Но,» – понукала она Фаруха, колотя его босыми, розовыми пятками по бокам.
Фарух покорно поплелся в сад. После получасового ползания на четвереньках по дому сил бегать уже не было. Ладони и колени горели огнем.
«Быстрее, лошадка, быстрее,» – нетерпеливо подпрыгивала на спине Лили.
«Лили, лошадка устала. Она больше не может,» – взмолился Фарух. – «Лошадке надо отдохнуть, выпить холодного вина.»
Капризуля тут же надулась, но все-таки слезла с его спины. Ничего страшного в этом не было. Лили быстро обижалась, но еще быстрее забывала об обиде, увлекаясь новой забавой. Фарух хорошо изучил дочь за последнюю пару месяцев: капризна, взбалмошна, обидчива, но отходчива, добра и жалостлива. В общем, ничего сложного. Нужно просто потакать ей в её забавах, делать все, что она хочет и ничего не запрещать.
«Совсем, как с её матерью когда-то,» – неожиданно пришло в голову Фаруху.
Лили оказалась донельзя хорошенькой – белокожей, ясноглазой, с круглым, смешливым личиком и охапкой черных отцовских кудрей, которые по случаю жары были заплетены в косы с ярко-алыми лентами. Со временем Фарух стал ощущать даже нечто вроде отцовской гордости, осознавая, что и он приложил руку (или вроде того) к рождению этой красивой девочки и по-своему привязался к ней.
Но порой Лили бывала невыносима, особенно когда раскапризничавшись, гневно топала маленькими ножками, обутыми в кожаные сандалики и верещала без умолку. Детские истерики – бессмысленные и беспощадные – страшная вещь. В такие моменты Фарух совершенно терялся и больше всего на свете хотел от души отшлепать капризулю. Сдерживался он, вспоминая суровое дядино лицо. Вряд ли ему бы это понравилось.
Дядя оказался прав во всем, как всегда. Проникнуть в дом под предлогом встреч с дочерью оказалось совсем несложно. Анаис – глупая курица, была всецело на его стороне. У Рузы внезапно вспыхнувшие отцовские чувства поначалу вызвали некоторые подозрения. Однако, долгие раздумья не были сильной чертой матери Лили, а потому подозрения были задвинуты в дальний ящик и благополучно забыты. К частому присутствию Фаруха в доме быстро привыкли. Он старался быть полезным и услужливым, принося сладости детям и свежие сплетни взрослым, но не мозолил глаза. Не редко бывал приглашен к обеду или чаю. Дядя мог быть им доволен.
Но подобраться поближе к Рузе все же не удавалось. Фарух чувствовал, что он для неё – не более, чем прошлогодняя пыль. У Рузы не было к нему неприязни, лишь равнодушие. А равнодушие – оно хуже вражды, преодолеть его невозможно.
Между тем Лили уже перестала дуться и затеяла новую игру – в красавицу. Эта игра Фаруху нравилась гораздо больше. От него требовалось лишь сидеть перед зеркалом и изображать капризную даму, вечно недовольную своей прической. Лили с упоением вонзила костяной гребень, украшенный тонкой резьбой, в его шевелюру, немилосердно выдирая целые пряди. Но Фарух был готов вытерпеть и это, только бы посидеть спокойно хоть четверть часа. Он подозревал, что на большее время игра, увы, не затянется.
Из-за окна послышался приглушенный смех. Дочери Анаис – погодки Стана и Семира, устроившись на качелях в тени развесистого, старого каштана, делились друг с другом девичьими тайнами. Фарух навострил уши. Чужие секреты – это всегда интересно, даже глупые – девичьи.
«И вовсе он не такой, совсем не похож на своего отца,» – продолжила Стана какой-то ранее прерванный разговор.
«Конечно, такой. Напыщенный, высокомерный единобожник. Вышагивает важно, словно гусь. И что ты в нем нашла?» – парировала Семира.
«И не капельки не гусь. Он такой красавчик. И так смотрит, так смотрит,» – мечтательно произнесла Стана.
«Похоже, кавалеров обсуждают,» – сообразил Фарух.
«Ах, как смотрит,» – передразнила сестру Семира – более бойкая и злая на язык из двух сестер, закатив глаза к небу и притворно вздыхая. – «Неужели он тебе и правда нравится? Он же тебе и двух слов не сказал, только смотреть и может.»
«А вот и сказал. Он приглашал меня посмотреть новый корабль своего отца и даже обещал прокатить вдоль побережья,» – неожиданно заявила скромница Стана.
Семира аж рот открыла от изумления: «Когда же это он успел?»
«Да пока ты копалась в пыльных книжках вчера в лавке. Ты у книжных лотков обо всем забываешь, и не дозовешься тебя. Совсем, как папа. А я пошла в соседнюю лавку, серьги посмотреть. А там он. Ну, мы и поговорили,» – с пылающими щеками пояснила Стана.
«Ух ты, не ожидала от тебя такого,» – с невольным уважением посмотрела на сестру Семира. – «Но мама ни за что не отпустит.»
«Не отпустит,» – уныло подтвердила очевидное Стана.
Брачный рев дикого осла был ничем по сравнению с истошным воплем, раздавшемся из ближайшего окна и вспугнувшего девушек, словно робких птичек. Это заслушавшийся и потерявший бдительность Фарух не заметил, что Лили, решив подравнять его кудри, взяла в руки ножницы и заодно подравняла мясистую мочку уха. Кровь полилась ручьем. Не до конца отрезанный кусочек уха болтался на тонкой кожице, покачиваясь из стороны в сторону, будто диковинная серьга. Перепуганная Лили выронила ножницы, округлила глаза и тоже заорала дуром. Имя предприимчивого кавалера так и осталось неизвестным.
«Значит, Стана влюбилась в какого-то щенка – сына капитана корабля и нашего единоверца. Пустая ерунда, конечно, на дяде стоит доложить, наверное,» – рассуждал Фарух, по случаю полученной травмы осыпанный милостями Анаис и даже приглашенный к ужину. Лили ластилась к нему, как кошка и весь вечер норовила поиграть в лекаря, чему Фарух отчаянно сопротивлялся.
Дядя Идомей отнесся к отчету вполне благосклонно. Хотя, кто знает, что он думает на самом деле, этот каменный истукан.
А через некоторое время Лили слегла. Сначала по телу пошла какая-то красная сыпь, потом появилась слабость и, как следствие, отсутствие аппетита. Лили жаловалась то на боль в боку, то в голове, то везде и всюду. Она лежала в постели вялая и грустная. Пребывающий в ужасе Фарух не отходил от неё ни на шаг. Ведь это он подлил девочке зелье в питьё. Всего три капли, как и велел дядя.
Лекари в недоумении качали головами. Природа болезни была им совершенно неясна. Однако ж, все они сошлись во мнении, что случай не тяжелый и жизни девочки вряд ли угрожает, прописав ей, на всякий случай, полный покой и обильное питьё. Поэтому морскую прогулку, на которую семейство владычиц пригласил богатый единобожник – владелец нескольких кораблей решено было не отменять. Конечно, Лили под присмотром заботливого отца предстояло остаться дома.
«Напрасно ты не осталась дома,» – выговаривала Анаис сестре по дороге к причалу. – «Не пристало развлекаться, когда твоя дочь больна.»
«А, пустое,» – легкомысленно отмахнулась от нравоучений Руза. – «Фарух и так торчит с ней целыми днями. Зачем ещё я?»
К несчастью, Руза не была самой заботливой матерью.
Между тем, день был чудесным. Яркое солнце немилосердно слепило глаза, море искрилось и сверкало, легкий ветерок сдувал дневную жару и освежал, чайки, противно галдя, носились вокруг корабля. Новенький, пахнущий смолой и деревом корабль мягко и пружинисто покачивался на волнах, словно пробка от бутыли вина, готовясь первый раз выйти в море. Ждали только почетных гостей. Чрезмерно взволнованный оказанной ему честью владелец корабля Хамид беспокойно мерил шагами палубу, продолжая то затихающую, то разгорающуюся с новой силой перебранку с сыном.
«Но почему? Почему, отец? Не ты ли всегда учил меня, что надо стараться поддерживать знакомства и хорошие отношения с влиятельными людьми. Мало ли, как жизнь повернется. Они могут быть полезны,» – горячился Навин. У него имелся свой, совсем иной интерес быть здесь, но отцу об этом знать необязательно.
«Это, конечно, так. Но не сегодня.»
«Не сегодня? А когда же? Разве владычицы каждый день бывают на твоих кораблях?» – вполне резонно возмутился сын. Разговор снова зашел в тупик. А с прибытием на причал изящной конной повозки владычиц и вовсе прервался. Оба со всех ног бросились помогать взойти на корабль почетным гостьям.
Символически отпив из узорной чаши вина, Анаис пожелала кораблю удачного плавания и вылила остатки на палубу, как было заведено у моряков при первом спуске судна на воду. Весело и дружно ударили о воду весла. Корабль бойко понесся к выходу из бухты, таща за собой крепко привязанный, подпрыгивающий на волнах ялик.
Прогулка затянулась, и в порт судно возвращалось уже с вечерней зарей. Перебравшая вина Руза, что случалось с ней последнее время чаще и чаще, надо заметить, дремала в кресле. Стана и Семира тихонько переговаривались и хихикали, поглядывая на молодого человека, с которого весь день не сводили глаз. Юный Навин отвечал им тем же. О, молодость! Анаис понимающе улыбнулась. Вдыхая полной грудью морской воздух, она любовалась закатом, стоя у правого борта корабля.
Алан, как обычно, проигнорировал это мероприятие. Анаис уже и не помнила, что она в нем нашла в свое время, что даже вышла замуж? Сейчас муж превратился просто в ещё одного великовозрастного ребенка, который, увы, уже никогда не вырастет. О нем надо заботиться, иначе он, наверное, умрет от голода, копаясь в пыльных манускриптах днями напролет или покроется плесенью, как некоторые из них.
Неожиданный плеск за кормой привлек её внимание. Обернувшись, Анаис с изумлением увидела, как достопочтенный владелец корабля Хамид сталкивает в воду своего сына Навина и, подняв полы цветастого халата, неловко спрыгивает следом сам, поднимая тучу брызг. Подобрав юбки, пораженная Анаис подбежала к корме судна в тот самый момент, когда неизвестно откуда взявшийся амбал втянул в ялик сначала юношу, а следом и его отца. А затем, со всей возможной скоростью, начал перепиливать веревку, которой суденышко было привязано к кораблю.
Вокруг владычицы на корме начали собираться такие же недоумевающие гребцы и только в этот момент она поняла – происходит что-то невозможное, непоправимо страшное, чудовищное.
«Простите, госпожа,» – донесся с быстро удаляющейся лодки умоляющий голос Хамида.
«Отпусти меня, слуга. Отец, что происходит?» – пытался вырваться из объятий амбала Навин.
Ошеломленная Анаис, ещё минуту назад пребывавшая в блаженно-мечтательном состоянии духа, не сразу опомнилась. А когда это произошло, растолкала гребцов и бросилась к дочерям: «В воду! Прыгайте в воду!»
Палуба раскололась под её ногами. Внутри судна что-то глухо ухнуло. Фонтан деревянных обломков взметнулся вверх и в стороны, зависнув на мгновение в воздухе. И тут же полыхнуло. Огонь вырвался из нутра корабля и жадно поглотил сразу все: яркие, новенькие, полосатые паруса, кресло-качалку с дремавшей Рузой, две дюжины брошенных весел, человеческие тела. Обломки щедро посыпались сверху вокруг остова горящего судна, которое быстро погружалось в море: части обшивки, обломки мачт, руки, ноги, головы. Надежды, мечты и планы на будущее трех десятков человек, медленно кружа в воде, опускались на дно.
Анаис кричала: от боли и ужаса, от страха за дочерей. Кричала, понимая, что погибает, когда вспучившаяся палуба швырнула её за борт корабля, за который она каким-то чудом сумела зацепиться и на несколько мгновений повиснуть над водой. Кричала, когда нестерпимый жар сжег её пальцы и ударил в лицо, мгновенно покрыв его обугленной коркой, когда через открытый рот огонь проник в легкие и теперь она горела еще и изнутри. Только упавший на голову Анаис тяжелый обломок мачты прекратил её страдания.
Поднятые взрывом волны кругами расходились от гибнущего судна и благополучно миновали ялик. Солнце село. Стало темно и тихо.
Казнь.
Обжигая пальцы о глубокую, щербатую, глиняную миску, Ефим лакал похлебку через край, выхватывая зубами куски мяса, будто собака. Ложки ему не дали. А вот мяса было вдосталь. Участники похода старались как можно больше отожрать от мамонтов, пока те не протухли. Не пропадать же добру. Тонкие полоски мяса вялили, коптили, жарили, варили, запасая его впрок, чтобы в будущем не тратить время на охоту. Мамонты были не то, чтобы очень вкусны, но вполне съедобны.
Ефим не жаловался. Вот только железный ошейник натирал шею, а тяжелая цепь пригибала к земле. Прикован он был уже несколько дней. Пока готовилась ловушка для йоргов, и лагерь находился в тревожном ожидании, всем было не до него. А попался Ефим и вовсе по-глупому.
После катастрофического по последствиям набега йоргов верхом на мамонтах Домиар лютовал – рычал, как зверь, без счету раздавал тычки и затрещины, ругался последними словами, срывая голос, но порядка добился. Все служивые в лагере теперь были трезвы, злы, сосредоточены, службу свою несли добросовестно, с достойным похвалы рвением, опасливо озирались на командиров, а те – на своих. Ефима поймали, обложив, словно волка, покуда он, сидя на дереве, так увлеченно наблюдал за шатрами иноземцев, что копьё, ткнувшее его снизу в зад, оказалось полной неожиданностью. Ещё пару дней назад никто бы не нашел его здесь, да и искать бы не стал, но сейчас все были настороже. Этого обстоятельства Ефим не учел.
Подошедшая пара стражников взирала на него столь угрюмо, что Ефим выронил из рук миску, которую до того с упоением вылизывал. Она жалобно тренькнула и развалилась на две части, в аккурат по тянувшейся по дну трещинке.
«Вставай, пошли,» – мотнул головой в сторону один из них.
«Пошевеливайся,» – поторопил второй.
Ну вот и пришло его время. Мысли у Ефима в голове беспорядочно замельтешили, будто головастики в бочке с тухлой водой, не находя выхода. Делать было нечего. Судорожно сглотнув и вытерев руки о штаны, он встал и понуро поплелся за стражником, державшим в руках конец цепи. Второй шагал следом. Моросящий уже сутки дождик как-то незаметно, исподволь расквасил вытоптанную лошадиными копытами и крепкими, подбитыми железом сапогами землю, покрыв её сначала тонким слоем склизкой грязи, а потом превратив в месиво, где утонуть можно было уже и по щиколотку. Ефим в новых, слишком просторных сапогах, шагал, осторожно вынимая ноги из грязи, иначе был риск потерять обновку.
Домиар пребывал в прекрасном, можно даже сказать приподнятом расположении духа. Он – победитель чудовищ вполне заслуженно пожинал лавры победы. Переживаемый триумф вновь заставил его почувствовать себя лихим, отчаянным молодцом, каким он был когда-то, а не отягощенным сединой, ноющими коленями и прожитыми годами аксакалом. Пьянящее ощущение вернувшейся молодости было именно тем, чего Домиару так долго не хватало.
«А, Ефим. Ты никак снова попался?» – ухмыляясь, куражился он над узником.
Ефим чутко, словно голодная собака запах мясной похлебки, уловил его дурашливый настрой и приободрился. Робкая надежда выкрутиться блеснула тонким лучиком и поманила за собой. Если не велел убить сразу, а шутит и смеётся, то может дело и выгорит. Подыгрывая Домиару, тон в разговоре он принял шутливый, будто произошло какое-то нелепое недоразумение, которое вот-вот разрешится к обоюдной радости. Ефим развел руками и скорчил удивленную рожу. Мол, и сам удивлен безмерно.
«А ошейник как? Не жмет? Придется потерпеть, друг мой, уж больно ты … скользкий,» – подобрал подходящее слово Домиар. – «Только цепью тебя и можно удержать на месте. Что ты вообще тут делаешь?»
«Так дело то какое грандиозное! Разве ж можно было пропустить! Я непременно должен был это увидеть: крушение основ … гибель хозяев этого мира, вторжение в их земли … захват … торжество человеческого разума над чудовищами.»
Высокопарно-торжественная чепуха лилась из уст Ефима широким потоком, подмасливая жестокий нрав скорого на расправу Домиара, словно подтаявший кусочек сливочного масла горку горячих блинов.
«Лести никогда не бывает много,» – благоразумно рассудил Ефим. – «Особенно в моем положении.» И, преисполнившись горячим желанием сохранить свою шкуру, сочился лестью, будто спелый персик соком.
«Ты замахнулся на великое дело, Домиар. Никто, кроме тебя не смог бы. Не решился. Твои деяния войдут в историю человеческую…»
Цветистые фразы вываливались из Ефима словно дерьмо – кучами и укладывались аккуратными рядами, будто дюжина служивых дружно оголила зады над отхожей траншеей по команде старшего.
«Складно излагаешь,» – довольно крякнул, перебивая Ефима, Домиар. – «Я прямо заслушался. А не припоминаешь, какой ерунды ты наговорил владычице Мизе, что она решила меня убить после Вашего разговора?»
Ухмылка сошла с лица Домиара, будто её и не было. Глаза смотрели жестко и беспощадно. Ефим запнулся, словно птица, подстреленная в полете. Жалкая, заискивающая улыбка попыталась было прилепиться к его лицу, но не удержалась, сползла, превратившись в самом конце в гримасу.
«Это было чистой воды недоразумение. Прискорбная ошибка. Мы с госпожой владычицей просто друг друга не поняли,» – в кои то веки сказал чистую правду Ефим. Прозвучало не очень убедительно. Сидевшая рядом с Домиаром в тени навеса Миза презрительно скривилась.
«Недоразумение? Ошибка? Эта ошибка, в конечном итоге, стоила жизни моему сыну Азару. И не только. Чтобы ты сделал с человеком, виновным в гибели твоего сына?» – задал скорее риторический вопрос Домиар и замолчал, сверля Ефима взглядом из-под нахмуренных бровей. Ответа он не ожидал. Просто получал густо замешанное на злорадстве удовольствие, сродни тому, что испытываешь, прихлопнув давно мешающую тебе спать, надоедливо жужжащую муху.
Ну и что прикажете отвечать? Сыновей у Ефима, к слову, не было. По крайней мере тех, о которых он бы знал. Загнанный в угол, он суетливо переводил взгляд с одного окружающего его лица на другое. Помощи ждать было неоткуда. Ефим тонул, и зацепиться было решительно не за что. Сочувственный взгляд Балаша откуда-то из толпы ничем не мог ему помочь. Не подписывать же себе смертный приговор своими же словами. Поэтому он молчал.
Домиар натешился и, выдержав внушительную паузу, произнес: «Думаю, владычица Миза со мной согласится: жизнь за жизнь – вполне справедливое наказание. Ты будешь казнен завтра утром.» И махнул рукой, словно мушку отогнал, а не решил судьбу человека.
Вполне удовлетворенная исходом дела Миза согласно кивнула головой. Другого приговора и быть не могло. Стражник накрутил на руку цепь и, резко дернув, потащил Ефима прочь. Намокшие волосы прилипли к лицу. Слезы прятались в дождевых каплях и стекали вниз. Ещё никогда Ефим не был так близок к смерти, чуя её неотвратимость холодеющим сердцем и щекоткой в животе. Ощущение было, будто он упал в пропасть и все летит и летит вниз, ежесекундно ожидая чудовищного удара, который переломает ему все кости, расплющит и разорвет на тысячу частей, а его все нет и нет. И это ожидание – невыносимое и нестерпимое, убивало хуже самой смерти.
Ефим до ночи сидел, примотанный цепью к толстой, разлапистой сосне, которая худо-бедно защищала его от надоевшего дождя, обняв руками колени. Никому не было до него дела. Каждый был занят своим: один потрошил рыбу, другой чинил рубаху, третий спал, завернувшись в плащ, четвертый обсасывал сладкую кость, смакуя каждый кусочек. Все эти немудреные повседневные дела и заботы вдруг стали совершенно недоступны для Ефима, ведь он завтра умрет и все кончится. Все-все кончится. Навсегда. А они и завтра будут есть, пить, спать и делать тысячу разных дел, уже недоступных ему, словно ничего и не случилось. Ефиму стало страшно. Крупная дрожь колотила его, будто он сидел голый в глубоком, холодном погребе, где хранят летом молоко и масло, чтобы не испортились, руки и ноги онемели, глаза бессмысленно уставились в одну точку, но не видели ничего. Несмотря на огромное количество людей вокруг, он был один, совершенно один наедине со своими страхами.
Вот и всю жизнь так – болтается, словно дерьмо в проруби. А все почему? Потому что с малолетства не повезло. Матери своей Ефим не помнил совсем, а бабка тянула его, сколько могла, пока не померла. Было ему в ту пору десять годков. Бабка не злая была, но за вранье, воровство, да жульничество, к которому Ефим уже тогда был способный, била нещадно, стараясь хотя бы внука человеком сделать, раз уж с сыном не получилось. Но плетью обуха не перешибешь. Коли есть в человеке червоточинка по наследству полученная, то никаким воспитанием её не изведешь. Она ведь глубоко в душе сидит, да там корнями и прорастает.
Следом за отцом Ефим таскался три года, постигая науку выживания. Отец был тем еще пройдохой и авантюристом. Семена, зароненные им, падали на благодатную почву. Погубило отца бахвальство, да любовь к вину, от которого оно расцветает особо пышным цветом. Ефим и за собой этот грешок замечал. По пьяному делу чего только не наговоришь, а потом и бит можешь оказаться. Таким образом, на четырнадцатом году жизни юный мошенник Ефим оказался предоставлен самому себе и ровно никому на этом свете не нужен. Ни тогда, ни сейчас.
Между тем день, последний день в жизни Ефима, подходил к концу. Косматые тени сосновых лап расползлись по земле и слились воедино, затрещали дрова в кострах, потянуло аппетитным, мясным духом из множества походных котлов. Бодрый стук сотен ложек был сродни барабанной дроби. Нудно моросящий дождик незаметно закончился, унылую серость на небе порвало в клочки и разметало ветром. Непроглядно-черное, с тонким серпиком нарождающейся луны небо взметнулось ввысь, и, ухмыляясь, подмигивало Ефиму далекими звездами.
Двое стражников, расположившиеся по другую сторону дерева и втихушку от командиров попивающие винцо, уже давно затихли и начали подхрапывать. Погруженный в себя Ефим не обратил на это внимания, равно как и на давно остывшую, подернувшуюся жирком миску с похлебкой, что они ему принесли. Даже легкий свист откуда-то из глубины леса оставил его безучастным. Он оставался погруженным в себя ровно до того момента, пока измочаленная жизнью, прошлогодняя сосновая шишка не ударила его по голове.
Ефим дернулся, почесал затылок и непонимающе оглянулся. Оба его тюремщика спали, привалившись к дереву. Толстые щеки ближайшего равномерно надувались и опадали, будто кузнечные меха. Приоткрытый рот издавал вперемешку тонкий свист и напоминающее конское фырканье. Второй, привалившийся к сосновому стволу боком, в такт сопению затейливо попердывал. Подивившись такой безалаберности, Ефим щелкнул пальцами прямо перед лицом ближнего стражника. Никакой реакции не последовало. Ничего не понимая, он поднял руку, намереваясь пощелкать пальцами еще, когда вторая прилетевшая шишка ударила его в ухо.
Сердце забилось часто-часто. Жажда жизни мгновенно вспыхнула, словно сухая солома в грозу. Тревожно озираясь, Ефим легонько пошарил ручонками по телу стражника в поисках ключа от железного ошейника. Вот незадача, неужели ключ у второго? А до него еще дотянуться надо. А если… Есть. Вот он. Висит на толстой шее на коротком черном шнурке. Примериваясь и так, и эдак, Ефим понял, что через голову ключ ему не снять, по крайней мере так, чтобы не разбудить сопящего борова. Стоя на коленях и придерживая одной рукой свою цепь, чтобы не позвякивала, второй он аккуратно начал тянуть шнурок на шее стражника и, в конце концов, вытянул из внушительных, жировых складок искомое – узелок. Бесформенный, размочаленный, с разной длины свисающими кончиками – узелок внушал оптимизм. Пожалуй, с ним можно справиться.
Высунув язык, взмокший от усердия Ефим, тихонько теребил пальцами узел, когда произошла катастрофа. Не удержавшись в неудобной позе, он упал грудью прямо на грудь спящего стражника, вытаращив от ужаса глаза. Храпящий боров на минуту замер, потом шумно выдохнул, фыркнул и … не проснулся. Ефим, наконец, смекнул, что причиной столь глубокого сна стала вовсе не усталость, и принялся действовать более решительно. Распотрошив узелок за пару минут, он снял вожделенный ключ и, приладившись, наощупь разомкнул свой ошейник. Только сняв железяку, Ефим понял, как же он от нее устал. Покрутив затекшей шеей, бывший узник на четвереньках быстро скрылся в кустах.
Шуршание падающих шишек указывало ему дорогу, пока не завело в густой, совершенно темный подлесок. Тут Ефима встретил свистящий шепот спасителя – Балаша.
«Держи,» – сунул юноша ему в руки заплечный мешок. – «Тут немного еды. Идем скорее. Я выведу тебя к горам мимо дозоров, а дальше сам. Не думаю, что Домиар захочет возвращаться назад, чтобы тебя поймать. Но, на всякий случай, беги так быстро, как сможешь.»
«Я знал. Знал, ты меня не бросишь,» – расчувствовавшись, Ефим бросился на грудь спасителю и подозрительно шумно хлюпнул носом.
«Да ладно, ты сам почти все сделал,» – испытывая смущение и неловкость, возразил Балаш. – «Я только стражников вином угостил, с особой добавкой.»
«И, решительно отлепив от себя Ефима, продолжил: «Идем. Нельзя терять время.»
Закинув на плечи мешок, бывший узник посеменил за юношей.
«А лошадку ты не припас?» – немного погодя спросил он.
Балаш аж задохнулся от возмущения. Мало того, что он рискует жизнью, спасая Ефимову шкуру (за время их знакомства уже в третий раз, между прочим) не рассчитывая получить ничего взамен. И сам на себя злится, точно зная, что ни Умила, ни тем более её грозная бабушка, которую он до сих пор побаивается, такого безответственно-глупого поступка не одобрят. С Ефимом всегда так. Так ещё и лошадь ему подавай.
Гневную тираду пришлось оставить при себе. Заслышав хруст раздавленной шишки, беглецы, не сговариваясь, упали, как подкошенные и заползли за поваленное дерево. Дозорные, тихонько переговариваясь, прошли мимо.
«А где ты взял вина с сонным порошком?» – неожиданно спросил Ефим.
«Друг помог.»
«Какой друг?» – не ко времени продолжал интересоваться Ефим.
«Ты его не знаешь. Иноземец. Роменом звать,» – начинал раздражаться Балаш.
Ефим словно в стену с разбега воткнулся: «Роменом, говоришь, звать. И как помог, расскажи?»
«Да некогда, Ефим. Какая разница? Тебе бежать надо. Или шкурой своей дорожить перестал?» – кипятился юноша.
«Есть разница, раз спрашиваю. Это ты придумал? Или он подсказал?» – допытывался Ефим.
«Ну, вообще-то, он,» – задумавшись на секунду, признал Балаш. – «Сказал, что если я хочу помочь другу, то у него есть сонный порошок, чтобы усыпить стражников.»
«А откуда он узнал, что мы друзья?»
«Не знаю. Пойдем уже скорее.» – Балашу было не по себе.
«Стой, нельзя уходить. Именно этого он и хочет. Когда же ты, парень, уже начнешь думать своей головой? Неужели не чувствуешь, здесь что-то не так. С какой стати этому иноземцу тебе помогать? А уж тем более мне?»
«Просто так. Просто он – человек хороший.»
«Просто только кошки родятся,» – отрубил Ефим. – «Я о нем такое знаю. Только доказать не могу. Вертаемся назад.»
«Ты сдурел? Тебя казнят утром.»
«Если все получится, не казнят. Думаю, он решил сделать это сегодня и свалить на меня. Или на нас обоих. Я бы так и сделал. Отличный план,» – совсем запутал Балаша своими пояснениями Ефим и потащил ошеломленного парня назад. – «Скорей, скорей. Только бы не опоздать,» – подгонял он юношу.
Балаш еще пробовал образумить его по дороге. Но Ефим, ведомый своим безошибочным чутьем, несся по лесу, словно взявшая след охотничья собака за лисой. Чуйка эта вела его по жизни, сродни лучу маяка, множество раз позволяя не вляпаться в неприятности, либо выпутаться из них с наименьшими потерями. Кляня себя последними словами за бесхребетность, Балаш, по настоянию Ефима, вернулся к кострам иноземцев, расположившимся несколько поодаль основного лагеря. Здесь его хорошо знали, поэтому и появление юноши никаких подозрений не вызвало. А вот Ромена на месте не оказалось. В точности, как и предсказывал Ефим.
«Может быть, в его словах действительно что-то есть?» – впервые призадумался Балаш. – «Что я, в сущности, знаю о Ромене? Варит самую вкусную похлебку на свете и любит кошек. А откуда у него сонный порошок? Обычные люди такое в карманах не носят. Почему я не подумал об этом раньше?»
Выждав некоторое время (вдруг он всего-то отошел по надобности, да подзадержался), Балаш вернулся к Ефиму.
Лагерь затихал. То тут, то там иногда еще раздавались взрывы громкого смеха или шум оживленной беседы. Но все больше людей разбредались, устраиваясь на ночь в шатрах, палатках или просто под навесами из соснового лапника от дождя. Огонь робко облизывал толстые поленья, подброшенные в костры на ночь, примериваясь к столь основательной добыче. Начинали мужественную борьбу со сном ночные дозорные. Гуськом тянулись к отхожей траншее и обратно в лагерь страждущие, разнообразив её содержимое, регулярно пересыпаемое слоями земли, свежими порциями дерьма на радость жирным, зеленым мухам с лоснящимися спинками.
Служанки Мизы сновали туда-сюда вокруг шатра владычицы, таская чистую воду из озера для омовения или грязную посуду в обратном направлении, подливая масла в светильники или выбивая пыль из ковров. Наконец, перестали мельтешить и они, угомонившись в своем маленьком шатре.
Два маленьких костерка с обоих сторон от входа в шатер Мизы освещали скучающих, тяжело опирающихся на копья иноземных стражников. Они переминались с ноги на ногу, не решаясь присесть. Ведь в любую минуту мог пожаловать Домиар. Он – частый гость в этом шатре. А мог и не пожаловать. Поди, угадай. Вот и маялись на ногах, на всякий случай.
Лагерь окончательно утих. Лишь изредка доносилось конское ржанье пасущихся в степи лошадей, да уханье какой-то ночной птицы. Ромен выжидал. Завернувшись с головой в плащ, он прикидывался спящим неподалеку от шатра владычицы, не сводя с него внимательных глаз. Суматошно бегающие служанки давно закончили дневные труды и забились в свой шатер, словно мышки в норку. Зевающие стражники заступили на ночную вахту. Все замерло, погрузилось в оцепенение, заснуло. Пришло его время.
Длинный, тонкий кинжал приятно холодил бедро. Он разрежет плотную кожу шатра легко, быстро и бесшумно, словно мягкое масло. Почти ежедневно бывая в покоях владычицы Мизы, он прекрасно знал внутреннее расположение. Поэтому без колебаний направился в обход к той части шатра, где находилось походное ложе владычицы. Действуя без малейших промедлений, он вонзил кинжал в кожаное полотнище и рассек его надвое. В свете тускло горящего масляного светильника Ромен увидел прямо перед собой низкое ложе с неподвижной фигурой в центре. Длинные черные волосы закрывали лицо, уткнувшееся в шитую золотом подушку. Всего пара коротких, решительных шагов, и кинжал вонзился в спину владычицы по самую рукоять.
